Слежку за собой Курский угадал сразу. Как ни кутался предатель Гиря в кучерский плащ, Виктор легко узнал горбуна. Провести неумелых шпионов не составило труда. Ведь не могли же они знать, что уже месяц назад, когда обеспокоенная Эжени однажды заметила следящего за ней «юрода», Курский поспешил нанять квартиру недалеко от своего жилища, решив, что пора менять лежбище.

Нырнув в свой новый дом, Виктор внимательно наблюдал из окна разговор растерянных преследователей, узнав во втором из них князя Вольдемара. Увы, он не мог слышать, о чем говорили они, но увиденного хватило, чтобы той же ночью перевезти усыпленную Машеньку на новое место, где она была оставлена на попечение старухи-сиделки и Эжени.

Сам же Виктор возвратился назад, ожидая развязки. Ждать пришлось ровно неделю. И, вот, на рассвете он услышал требовательный стук в дверь. Приоткрыв створки окна, Курский увидел нескольких жандармов, старший из которых со всей решимостью грозил выбить дверь.

— Открой им, — спокойно кивнул Виктор встревоженному Благоя и, раскурив трубку, расположился на диване.

Через несколько минут в комнату вошли пятеро подчиненных графа Бенкендорфа.

— Вы господин Курский? — осведомился выступивший вперед капитан.

— Совершенно справедливо. Чему обязан честью видеть в моем скромном доме столь представительную делегацию?

— Вы напрасно иронизируете, сударь, — покачал головой капитан. — Мы обязаны провести обыск в вашем жилище.

— Извольте, — приглашающе махнул рукой Виктор.

Капитан сделал знак подчиненным приступать к делу, и те рассеялись по дому, методично заглядывая в каждый угол. Их предводитель не стал утруждать себя этой нудной работой и, расположившись в хозяйском кресле, подавил зевок. Это был еще довольно молодой человек с кислой, как лимон, физиономией и старательно завитыми редкими баками рыжеватого цвета.

— Вас, господин Курский, даже не интересует, что именно мы ищем? — осведомился он.

— Отчего же, любопытно было бы узнать. Может быть, я мог бы сэкономить время ваших подчиненных.

— Мы ищем кое-какие возмутительные сочинения польского происхождения. Наш информатор сообщил нам, что их мы сможем найти у вас.

— В таком случае советую вам примерно выпороть вашего информатора, — отозвался Виктор, — ибо он лжет.

— Вы утверждаете, что подобных сочинений в вашем доме нет?

— Нет, не утверждаю.

— Как это понимать?

— А так, что раз некий недоброжелатель решил выставить меня польским заговорщиком, то он, вероятно, позаботился, чтобы вы нашли в моем доме то, что могло бы меня уличить.

— Иными словами, вы хотите сказать, что улики, которые мы найдем у вас, вам подброшены неведомыми злодеями? — усмехнулся капитан.

— Ведомыми, сударь, весьма ведомыми.

— И кто же они?

— А этого я пока сообщить вам не могу.

— Ничего, сообщите позже. Когда стены Петропавловской крепости собьют вашу спесь!

— Поживем — увидим, — невозмутимо отозвался Виктор, прикрывая глаза.

Само собой, они нашли то, что искали. Польские прокламации с призывами к убийству Государя и возмутительные памфлеты… Ай да князь! Где это сам он добыл их? Заботливо свернутые бумаги были припрятаны за укладкой дров — а это уже, знать, сам Гиря сообразил. Ну, погоди, горбатая гадина, эти бумаги встанут тебе колом в горле, ими и подавишься.

— Имею честь сообщить вам, сударь, что вы арестованы! — капитану было заметно приятно произносить эти слова. — Советую вам чистосердечно рассказать, откуда у вас эти прокламации, и кто ваши сообщники!

— О, вы не поверите мне, коли я вам их назову!

— А вы попробуйте!

Виктор сделал вид, что обдумывает это предложение. Через некоторое время он поднялся и промолвил:

— Я готов чистосердечно рассказать все, что знаю. Но мои сведения столь важны, что доверить их я могу лишь ушам самого графа Бенкендорфа.

Капитан скривился:

— Что ж, я думаю, граф не откажет вам! Александр Христофорович всегда готов принять исповедь кающегося преступника!

— О, такой исповедник оказывает честь всякому кающемуся грешнику, — отозвался Курский, улыбнувшись.

Окруженный жандармами, он с самым непринужденным видом спустился вниз, напоследок ободрительно кивнув бледному Благое, и сел в полицейскую карету, медленно тронувшуюся в сторону набережной Фонтанки, где располагался построенный некогда великим Монферраном для министра иностранных дел Империи Кочубея особняк, в котором ныне расположилось Третье Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, возглавляемое графом Бенкендорфом.

Об Александре Христофоровиче в обществе редко можно было услышать доброе слово. Начальник «тайной полиции» — должность, не вызывающая симпатий нигде и никогда. Впрочем, немалая часть упреков Бенкендорфу были справедливы. Человеку, занимающему такую должность, кроме преданности Государю, сравнимой с преданностью сторожевой собаки, готовой впиться в ногу любому, в ком заподозрит недоброжелателя хозяина, необходимы гибкость, широкий кругозор, умение находить разные подходы к разным людям. Бенкендорф знал один подход — палку. Мало разбираясь в литературе и искусстве, он не мог оценить гения Пушкина и охотно внимал гнусным наветам на последнего разнообразных завистливых ничтожеств вроде Булгарина.

Сторожевой собаке довольно незначительного знака, чтобы наброситься на человека, который вполне может оказаться случайным прохожим, допустившим невинную шалость. Так, например, вышло у Третьего Отделения с беднягой Алексеевым.

Весельчаку и душе компании штабс-капитану Алексееву кто-то дал стихи Пушкина «Андре Шенье», написанные якобы в честь декабристов, а оттого возбуждавшие в начале нового царствования живейшее любопытство. У него взял их юный офицер Молчанов, да так и не отдал. Алексеев и думать забыл о них — стихи завсегда гуляли по рукам у господ офицеров.

Однако, кто-то донес в московскую жандармскую часть, что Молчанов хранит у себя возмутительные стихи. Юношу схватили, потребовали сказать, откуда взял он сии вирши. Тот указал на Алексеева. Арестовали и его.

В ту самую пору Государь, обладавший несравненно лучшим чутьем, нежели Бенкендорф, лично принял у себя привезенного из ссылки Пушкина, и тот объяснил, что «возмутительные стихи» были писаны им пять лет назад и направлены против революции и обезумевших якобинцев, убивших гениального поэта.

Участью Пушкина с той поры занимался сам Император, но пострадавшим «за вирши» офицерам повезло куда меньше. Молчанову по случаю его признания дозволили уволиться от службы. Но Алексеев, не назвавший человека, от которого он получил злосчастные стихи, был посажен в острог, условия содержания в котором так сказались на его здоровье, что он едва не лишился зрения.

Отец несчастного, генерал Алексеев, первое время оставался в неведении о случившемся. Мать оберегала его от горя, предупреждая всех знакомых, чтобы они ничего ему не говорили. И вот однажды без доклада явился к старику некий адъютант и объявил с порога: «Ваш сын преступник, злоумышленник против Государя». Могла ли быть ужаснее весть для преданного Государю и Отечеству старого воина? А мальчишка-адъютант, упиваясь своей мнимой значительность и властью, добивал:

— Извольте сейчас же отправиться со мною к генералу Бенкендорфу, там увидите вы сына вашего и, может быть, склоните его сказать, наконец, правду!

Потрясенный старик велел заложить карету, но и этого не разрешил ему жандармский посыльный:

— Генералу некогда вас долго дожидаться; извольте со мною ехать на моих парных дрожках: они вас довезут назад!

Бенкедорфа старший Алексеев не застал и в присутствии дежурного генерала Потапова грозил сыну проклятием, если не расскажет все как на духу. Сын божился, что не помнит, от кого получил стихи.

Вернувшись домой, измученный отец слег, разбитый параличом.

В то же время брат бедного арестанта был переведен в армию из Семеновского полка.

Самого же «преступника» отправили к полку в Новгород с указанием содержать его под строжайшим караулом, пока он откроет истину. Там навещали его однополчане. Один из них как-то упомянул в разговоре некого Леопольдова. Тут-то и вспомнил Алексеев, что именно от этого человека, учителя, преподававшего в различных домах Москвы, получил он стихи. Этот Леопольдов был, как оказалось, доносчиком на Молчанова, в доме которого также служил какое-то время.

Но и тут не кончились злоключения штабс-капитана. Его отправили в армию тем же чином с лишением права на производство и с воспрещением не только подавать в отставку, но даже проситься во временный отпуск. Лишь через два года ему выхлопотали отставку.

Дурно, когда человек занимает не свое место. Дурно и для дела, к которому он приставлен, и для него самого. Особенно, когда человек сам по себе отнюдь не дурен и в ином качестве заслуживал самого искреннего почтения.

Виктор знал иного Бенкендорфа. Бенкендорфа — воина, сражавшегося с врагами Отечества, начиная с кампании 1806–1807 гг. В 1809 году граф отправился охотником в армию и бился с турками в авангарде или командуя отдельными отрядами. За выдающиеся отличия в сражении под Рущуком он получил свой первый Георгиевский крест.

Авангардом командовал Александр Христофорович и в 1812 году в отряде Винцингероде. Позже при преследовании неприятеля, находясь в отряде генерал-лейтенанта Кутузова, участвовал во многих делах и взял в плен трех генералов и более 6000 нижних чинов.

В 1813 году, командуя летучим отрядом, Бенкендорф нанес поражение французам при Темпельберге, за что получил орден Святого Георгия 3-й степени, принудил неприятеля сдать на капитуляцию Фюрстенвальд и вместе с отрядом Чернышева и Тетенборка вторгся в Берлин… Под началом графа Воронцова, он три дня с одним своим отрядом прикрывал движение армии к Дессау и Рослау… В Бельгии им были взяты города Лувен и Мехелен, 24 орудия и 600 пленных…

Отважен граф был не только на поле боя. В день страшного петербургского наводнения 1824 года Император приказал ему послать катер для спасения утопающих. Александр Христофорович сам сел в этот катер и в течение целого дня в ледяной невской воде спасал людей. Александр наградил Бенкендорфа алмазной табакеркой с портретом и назначил временным комендантом Васильевского острова — района, наиболее пострадавшего от наводнения. Два месяца понадобились графу, чтобы очистить остров, отремонтировать разрушенные здания и построить новые, найти людям кров…

А еще знал Виктор Бенкендорфа, угадавшего грозившую престолу опасность и не побоявшегося указать на нее Императору Александру. В своей Записке по поводу бунта в Семеновском полку он писал: «Власть может быть сильна лишь благодаря убеждению в превосходстве способностей и качеств тех, кому она принадлежит, лишь благодаря неоспоримой необходимости подчиняться ей для блага и безопасности всех и каждого, и лишь благодаря уверенности, что в ней найдут спасительную защиту от всего, что могло бы ставить частные интересы выше интересов и блага большинства. Будучи лишена тех нравственных атрибутов, которые даются общим мнением, власть, не имеющая надлежащей опоры, оказывается поколебленной, и ее могущество заменяется силой материальной, которая всегда на стороне численного превосходства». Об этом же говорил граф в составленной в октябре 1825 года «Записке о состоянии русского войска в 1825 году», где указывал на причины неудовлетворительного состояния армии — отсутствие должной энергии у генералитета, пренебрежение подчиненными и служащими своих прав и обязанностей. Кроме этого Бенкендорф передал Императору записку о тайных обществах, составленную Грибовским. В записке были рассмотрены причины возникновения тайных обществ, показаны их цели и задачи, названы главные участники. Однако, такое усердие лишь раздражило Александра, и ответом Александру Христофоровичу стало понижение по службе.

Бенкендорф никогда не был жестоким человеком. Он не был жесток даже к мятежникам с Сенатской площади. Однако, возглавив политическую полицию Империи, он действовал подчас слишком резко, неловко, несообразно реальной угрозе. Угроза Империи состояла всего больше в нерадивых и нечистых на руку чиновниках, в министрах, живущих идеалами и интересами чужих стран и не знающих, не любящих России, каковым был, к примеру, доставшийся Николаю в наследство от брата канцлер Нессельроде. А Третье Отделение тратило свою энергию на борьбу со штабс-капитанами Алексеевыми… Всей душой преданный России и Государю, Бенкендорф не задумываясь отдал бы жизнь за них. Он готов был сражаться со всякой угрозой, но… не знал вполне, как. И это незнание порождало ложные шаги, создающий неприглядный образ тайной полиции в глазах общества, весьма усугубляемый теми молодыми офицериками, что ощущали себя вершителями судеб, переступая чей-нибудь порог «с предписанием».

Сидевший напротив Виктора капитан относился именно к этой категории самодовольных ничтожеств, не проливших за Россию ни капли крови, но ощущавших себя вправе говорить свысока, ощущавших себя «властью».

Несмотря на ранний час, Александр Христофорович был у себя в кабинете и при известии о доставлении арестанта тотчас велел привести его.

Когда-то в прошлой жизни Виктор встречался с Бенкендорфом. С той поры граф мало изменился: тот же крупный волевой подбородок, тот же высокий, выпуклый, гладкий лоб и небольшие пристально смотрящие на собеседника глаза. Его лицо портили тонкие, как нить, губы, в сочетании с острым носом и выдающимся подбородком придававшие лицу немного хищное выражение. Открытость взгляда и чела, впрочем, сглаживала это впечатление.

Само собой, Александр Христофорович не узнал Виктора. Не тратя времени не прелюдии, он сразу перешел к делу:

— Итак, господин Курский, какие важные сведения вы имеете мне сообщить?

Отнюдь не собирался и Курский ломать комедию перед заслуженным генералом, как делал он это перед мальчишкой-капитаном, чье самолюбие грех было не пощекотать.

— Прошу прочесть, ваше превосходительство, — ответил он, подав шефу жандармов аккуратно свернутый лист гербовой бумаги.

Это была та самая «охранная грамота», собственноручно написанная и данная Государем Виктору после декабрьского восстания. Само собой, не узнать почерк своего Императора и друга Бенкендорф не мог. Поднявшись из-за стола и, внимательно взглянув на подпись, он начал читать:

— Сим удостоверяю, что предъявитель сего… — быстрый взгляд цепких глаз метнулся на стоящего по стойке «смирно» Виктора, — что предъявитель сего… — дальше Александр Христофорович читал уже про себя, и глубокая складка, залегшая меж его бровей, с каждым прочитанным словом становилась все глубже.

Прочтя и дважды перечтя документ, он вернул его Виктору:

— Отчего бы вам было не показать это моим подчиненным? — осведомился он.

— Оттого, что я не смею вверять Государево дело первому встречному офицеру Третьего Отделения. Эту тайну может знать лишь человек, облеченный доверием Государя и служащий ему не за страх, а за совесть. Поэтому я просил именно вашей аудиенции.

— Вы поступили… правильно… — кивнул Бенкендорф, не переставая хмурить бровей. — Могу я, однако, поинтересоваться, откуда у вас взялись те прокламации?

— Я уже отвечал капитану, что их мне подбросили.

— Вы знаете, кто?

— Прекрасно знаю.

— Но мне, конечно, не назовете? — по тонким губам скользнула усмешка, в которой Курский угадал досаду.

— Не назову, ваше превосходительство. Но лишь оттого, что могу поручиться головой, что человек, сделавший это, не имеет никакого умысла против престола и никак не связан с поляками.

— Для чего же он подбросил их вам?

— Потому что этот человек вор, а я вывел его на чистую воду.

— Воровство — также государственное преступление.

— Несомненно. Одно из худших. Но вы, ваше превосходительство, можете быть спокойны на этот счет. Больше этот человек не украдет ни у кого ни полушки, потому что в самое ближайшее время займет те прекрасные апартаменты, что готовил мне, и непременно будет осужден, так как все улики уже переданы мной в руки следствия.

— Что-то мне подсказывает, что я даже знаю, о ком вы говорите, — заметил Александр Христофорович. — Что ж, не хотите говорить — воля ваша. Однако мне бы весьма желательно было знать происхождение возмутительных листков. Пусть ваш супостат вор, но ведь он где-то взял их.

— Полагаю, ваше превосходительство, что тут всему виной обычное… шалопайство со стороны привезшего их в столицу лица. Будьте уверены, что, если бы дело обстояло иначе, я бы не замедлил вверить врагов моего Государя в руки правосудия.

— А что же мне остается делать, как ни принять на веру ваши слова, когда сам Государь изволил стать вашим поручителем, — отозвался Бенкендорф. — Что ж, господин Курский, вы можете быть свободны. Но на будущее я советовал бы вам быть осторожнее.

— Благодарю, ваше превосходительство, и обещаю следовать вашему совету.

Александр Христофорович позвал дежурившего за дверями капитана и сухо объявил:

— Этот человек невиновен и был оклеветан. Впредь, если на него будут еще доносы, доставлять их прямо ко мне… Лучше вместе с доносчиками. А теперь проводите г-на Курского до выхода.

— Прошу вас, сударь, — процедил капитана с видом крайнего неудовольствия.

— О, не стоит беспокойства! — улыбнулся Виктор. — Я прекрасно найду выход сам!

Поклонившись генералу и не удостоив кивка позеленевшего капитана, он легкой походкой покинул кабинет шефа жандармов, краешками губ улыбаясь произведенному эффекту и предвкушаемой ярости Борецкого.