На квартире Никольских Юрий прогостил недолго. Что и говорить, а прежнего московского уюта поубавилось здесь. Да и Никита весь погружен был в дела государственные. Учреждение Технологического института, восстановление института Педагогического, работа над новым цензурным уставом — ничего-то не проходило мимо Никольского. Даже и к учреждению Морского штаба и Корпуса корабельных инженеров его ясный ум приложен был.

Дома Никита и не бывал почти. А коли уж случалась такая радость, так осаждали его визитеры — да все-то по делам срочным! Когда уж тут и поговорить по душам? Да и сил не оставалось у Никольского на прежние задушевные беседы. Измотался старый друг, лицо, прежде румяное да упитанное, осунулось, побледнело. Зато глаз горел, и голос обретал обычную силу и убежденность, стоило только заговорить ему о том, сколько еще всего сделать предстоит! Архитектурное училище открыть, Сиротский институт… А Полное Собрание Законов Российской Империи? Сколько в прошлое царствование бились над ним, и без толку! И лишь теперь пошло дело, и надо дальше, дальше двигать его. Да еще ж от разных дурней и интриганов оборону держать… Самое, пожалуй, наисквернейшее занятие — только нервы сжигать да кровь с пищеварением портить.

Постоянная толчея на квартире старого друга утомляла Стратонова. К тому огорчился, заметив, что младший Борецкий с Апраксиным, в самом деле, слишком частые гости здесь. Заметил об этом вскользь Варваре Григорьевне. Та лишь руками развела в недоумении:

— Так разве же мне выставить их, когда они приходят? К тому же, Александр Афанасьевич мне кажется очень милым человеком… И его жена…

— Отчего же она не заходит?

— Она, кажется, в положении и не очень хорошо чувствует себя.

Юрию было жаль тревожить невинную душу Вариньки, а, тем более, отвлекать от государственных дел Никиту. Да и не объяснишь же им всего…

Саша при встрече что-то лепетал бессвязное и глазами косил, извинялся, что не укараулил сестры. Век бы не видеть ее… Да, впрочем, и с Сашей разговоры разговаривать никакой охоты не было. А уж тем паче находиться в обществе неразлучного с ним Михаила.

К тому еще тяготило Стратонова вынужденное общение с подрастающим сыном. С каждым годом мальчик всю больше походил на мать, и, видя его, Юрий не мог избавиться от черных подозрений — его ли это ребенок? Не единой черточки отцовской в нем, будто вовсе чужая кровь…

Помаялся Юрий некоторое время у старых друзей и покатил в Москву — родительским могилкам поклониться. Там несколько дней прожил в опустевшем доме Никольских, где теперь жили лишь старые девы да несколько человек прислуги. Родным был этот дом, но без Никиты и Вари чувствовал себя Стратонов чужим и в его стенах. Снова навалилась пудовой тяжестью тоска. Что за жизнь собачья выходит? Никому-то не нужен он, никто-то его не ждет…

И вдруг — точно колокольчик вдали прозвенел — послышалось забытое: «Мы вас будем ждать!» И чистые глаза девочки, смотревшие так прямо и искренне при этих словах… Почти четыре года с той поры минуло. Давно, небось, забыла девочка свои слова. Может, и замужем уже. А что если не забыла? Ведь и он, Юрий, дал слово тогда непременно навестить их с сестрой по возвращении с войны. Отчего бы не сдержать его? Слово, в конце концов, держать нужно всегда.

Рассудив так, Юрий написал письмо свояку, спросив разрешения пожить некоторое время в его имении, и получил щедрый ответ, предоставляющий апраксинский дом в его распоряжение в любое время. С тем и отбыл в Клюквинку.

Здесь на первый взгляд мало что изменилось за истекшие годы. Разве только в еще большее запустение пришло, да деревья снежные уборы сменили на золотые… Заночевав, как и в первый приезд, во флигеле, Стратонов на другой день отправился с визитом к Мурановым.

Обступавший со всех сторон старый дом сад был особенно хорош в эту пору, переливаясь багряно-золотистыми оттенками и печально роняя листья на неметеные аллеи.

Встречала Юрия неизменная Савельевна:

— Простите, барин, не ждали мы вас, — приветствовала с поклоном. — Софья Алексеевна сейчас спустится.

— А Дарья Алексеевна что же?

— Сестра умерла год тому назад, — раздался высокий голос, и, подняв глаза, Стратонов увидел стоящую на лестнице Софьиньку.

То была уже не та девочка, что осталась в его памяти, а молодая привлекательная девушка. Ее нельзя было назвать красавицей. Как и сестра, она была чересчур худа, но казалась хрупче, нежнее. На тонком, миловидном лице ее, обрамленном светлыми волосами, замечательны были глаза — большие, темно-зеленые, с длинными веками, смотрящие уверенно и проницательно.

Юрий поклонился хозяйке:

— Примите мои соболезнования по случаю кончины вашей сестры.

— Благодарю вас, — кивнула Софьинька. — Аграфенушка, ты пригляди, чтобы к обеду все приготовили, а мы с генералом, если он не против, прогуляемся по саду.

— С удовольствием, Софья Алексеевна, — кивнул Стратонов.

Савельевна набросила на плечи барышни теплую накидку, и она, опершись на предложенную руку Юрия, спустилась в сад.

— Я рада и благодарна, что вы посетили нас, — сказала Софьинька.

— Я ведь дал вам слово.

— В самом деле… И я бы очень рассердилась, если бы его не сдержали. Ведь я не подарила вам портрета.

— Вы все-таки написали его?

— Конечно, — улыбнулась девушка. — Я также держу свои обещания.

— Неужто вы и впрямь ждали меня, как обещали? — полушутя спросил Стратонов.

— Да, Юрий Александрович, я вас ждала, — серьезно ответила Софьинька.

Юрий вздохнул.

— Отчего вы вздыхаете?

— Мне приятно, Софья Алексеевна, что вы ждали меня. Хотя, признаюсь, это меня удивляет.

— Не удивляйтесь. Вы же знаете, как одиноко жили мы с сестрой.

— Вам, должно быть, очень недостает ее?

Софьинька вздохнула и опустила голову:

— Не считая няни, она была у меня единственным родным человеком. Первое время нам было очень тяжело без нее. Сейчас немного легче…

— А что же хозяйство? Кто теперь занимается им?

— Приходится мне, — отозвалась девушка.

— Вам? — удивился Стратонов.

— Чему вы удивляетесь? Даша была немногим меня старше, когда на нее легло это бремя. К тому же она кое-чему научила меня. Да и няня помогает.

— Помилуй Бог, ведь это непосильное бремя и подточило силы Дарьи Алексеевны! — воскликнул Юрий.

— Что поделаешь? Кто-то должен нести его, — отозвалась Софьинька.

Они обогнули старую липу и остановились у засыпанного листвой пруда.

— Почему бы вам не выйти замуж? — спросил Стратонов, глядя на воду. — Вы молоды, хороши собой, умны. Я никогда не поверю, что не нашелся бы кто-нибудь…

— Кто-нибудь? — блеснули неожиданно казавшиеся дотоле меланхоличными глаза. — Боюсь, что кто-нибудь мне не нужен.

— Простите, я не так выразился… Я хотел сказать, что наверняка есть достойные люди, которые рады были бы разделить с вами это бремя.

— Достойные, да, есть, — согласилась Софьинька. — Но любимых нет, — она опустилась на маленькую скамейку и, подобрав валявшийся на земле желудь, бросила его в воду.

— Ах да… — вздохнул Юрий. — Вы, вероятно, ждете настоящей любви…

— Разве это плохо? — спросила девушка, пытливо взглянув на него.

Стратонов отвел глаза:

— Право, не знаю, что вам ответить. Мой опыт не принес мне ничего доброго. С другой стороны, мой старый друг Никольский женился по любви и счастлив, равно как и его жена… Увольте, Софья Алексеевна. В этом вопросе вы не найдете советчика хуже.

— Разве могут быть хорошие советчики в чужих чувствах?

Юрий внимательно посмотрел на свою спутницу. Как странно говорила эта девочка! Будто бы уже многое видела и пережила. И никакого жеманства нет в ней, никакого кокетства. Должно быть, только вдали от света и сохранились еще такие чистые, цельные души.

— Возвратимся в дом, Юрий Александрович. Обед, должно быть, уже готов. Не взыщите на скромность угощения: мы не ждали гостей.

— Помилуйте, я ведь солдат. А много ли нужно солдату?

— Простите, я ведь не поздравила вас с новым чином, — чуть улыбнулась Софьинька, подавая Стратонову руку.

— Благодарю вас, Софья Алексеевна.

— Вы ведь расскажете нам с няней о войне?

— Вы же знаете, что из меня рассказчик никудышный. Вот, был бы здесь мой свояк Апраксин — он бы многое вам порассказал!

— И, в основном, насочинял бы! — рассмеялась Софьинька. — Юрий Александрович, разве в красноречии дело? Красноречивых людей много, да только сами они зачастую пусты и легковесны. И ничего-то, кроме слов, у них нет. А вы жизнью рисковали не раз, в лицо смерти смотрели. Это дороже любых слов.

— Спасибо, — немного смутившись похвалой, отозвался Стратонов. — Вы, как я вижу, хорошо разбираетесь в людях?

— Добавьте еще — «в ваши-то годы». Вы ведь хотели это добавить, я права?

— Признаюсь, редкая девушка в ваши годы имеет такие суждения.

— Не забывайте, Юрий Александрович, что доля моя сиротская, а она заставляет рано взрослеть.

— В этом мы с вами схожи. Я ведь тоже сиротой остался, когда отец умер от ран. Когда бы ни князь Петр Иванович Багратион, то и не знаю, как бы сложилась моя жизнь.

Незаметно для себя, Стратонов стал рассказывать Софьиньке о своей жизни и, когда дошел до знакомства с Катрин и запнулся, то удивился себе — никому прежде, кроме, разве что, Никиты не рассказывал он о себе с такой легкостью. И никто не слушал его с таким вниманием…

— Простите, вам, должно быть, вовсе неинтересно меня слушать.

— Напротив, я рада, что теперь хоть немного знаю о вашей жизни… Но отчего же вы прервались?

— Оттого, что дальше и рассказывать-то особо нечего… — откликнулся Стратонов. — Вам про то неинтересно будет слушать.

За обедом Софьинька рассказывала о том, как удается ей ладить с крестьянами и чему учила ее при жизни покойная сестра. При упоминании своей любимицы старуха Савельевна тяжело вздыхала, промакивала глаза платком и крестилась. Хотя Софьинька настояла, чтобы она сидела «за барским столом», невзирая на присутствие гостя, Аграфенушка не проронила ни слова за все время обеда. Впрочем, рассказ об Эчмиадзинской битве и взятии Эривани слушала она с не меньшим волнением, чем ее барышня. Много рассказывал Стратонов о генерале Красовском и архиепископе Нерсесе, о Бенкендорфе и Мадатове, умалчивая, впрочем, о Паскевиче, которому не мог простить преследования своих боевых соратников.

— Обо всех-то вы нам рассказали, Юрий Александрович, и лишь о себе умолчали, — заметила с улыбкой Софьинька.

— Что же сказать о себе? Даже и припомнить нечего, — развел руками Стратонов.

— Оттого, должно быть, и столько крестов у вас, что припомнить вам нечего, — покачала головой девушка. — Что ж, идемте в таком разе — покажу вам обещанный портрет. Только уж вы не судите строго — я ведь не мастер и писала по памяти.

— Я бы никогда не позволил себе судить о картине, столь мало смысля в живописи.

Они поднялись на второй этаж, и Софьинька провела Юрия в свои покои, где в углу на мольберте стоял покрытый тканью портрет. Юная художница с волнением сняла покрывало и застенчиво потупила глаза.

И вновь удивился Стратонов. Хотя и не смыслил он в живописи, но не до такой же степени, чтобы не оценить совершенное сходство портрета с оригиналом. Разве что польстила немного художница последнему, чуть утончив, сгладив черты…

— Мне кажется, Софья Алексеевна, что я вышел немного идеальным на вашем полотне, — весело заметил он.

— Быть может, но разве что совсем чуть-чуть, — ответно улыбнулась она. — Расстояние всегда все сглаживает в тех, кого мы ждем. И живопись свидетельствует об этом… Вы позволите, подарить вам этот портрет?

— Я был бы рад принять его, но еще большую радость мне бы доставило, если бы он остался у вас, заняв место в вашей галерее. Я ведь бесприютен, Софья Алексеевна. У меня нет даже своего угла, где бы ваша картина могла обрести достойное место. То ли дело здесь!

— Признаюсь, мне самой было бы жаль с ней расстаться. Я уже привыкла к ней… — откликнулась Софьинька.

За окном смеркалось, и, задернув занавески, она зажгла свечи. От этого небольшая комната сделалась еще более уютной, а ее хозяйка обрела особое мягкое очарование, теплое обаяние полутонов, говоря языком живописцев…

— Скажите, вы ведь скоро уедете опять, не так ли? — тихо спросила Софьинька.

— Конечно. Ведь я служу моему Государю и должен возвратиться к нему. Здесь я пробуду еще две недели, а затем вернусь в Петербург.

— Две недели… Так недолго… — вздохнула девушка, накинув шаль на хрупкие плечи. — Однако, все же лучше, чем один день, как в прошлый раз… Вы ведь навестите нас еще в эти две недели, не правда ли?

— Всегда ваш гость, — чуть поклонился Стратонов.

— Тогда считайте, что вы приглашены к обеду на всякий день, который пробудете в Клюквинке, — сказала Софьинька.

— Благодарю вас и с радостью принимаю ваше приглашение, — откликнулся Юрий.

Он искоса оглядывал комнату девушки, пытаясь найти в ней что-то, что помогло бы ему понять характер ее хозяйки. Все прибрано, во всем строгость и совершенно немецкий порядок. В красном углу несколько икон и лампада, на столе чернильный прибор и стопка книг. Книги, большею частью, хозяйственные, оставшиеся от Дарьи Алексеевны. И как не тяжело читать их юной барышне? Кроме книг, впрочем, несколько петербургских и московских журналов имеется. Номера свежие — стало быть, выписывает их Софьинька, следит за литературой русской. А Юрий в ней — сущий солдафон, за четыре года толком и не читал ничего. На войне не до книг и журналов было…

У постели на столике — Евангелие и Псалтирь. Стало быть, девушка религиозна. У сверстниц ее все больше переводные романы заменяют священные книги… На кровати большая красивая кукла. Слава Богу, хоть что-то типичное для юной барышни…

И мольберт с картиной. И с ним — странное что-то. Ведь портрет написан давно. Вряд ли с той поры Софьинька не брала в руки кисти. А на мольберте так и стоит несколько лет назад написанная картина. Может нарочно, перенесла ее сюда, чтобы показать ему? Нет, не успела бы. Ведь он приехал так внезапно. Выходит, все это время жил его портрет в ее покоях?..

Софьинька стояла у окна, о чем-то думая.

— Приедете ли вы в Клюквинку вновь, Юрий Александрович? — спросила она негромко.

— Не знаю, Софья Алексеевна. Ведь это не мой дом.

— А вы все равно приезжайте. Мы вас будем ждать, — девушка обернулась. Лицо ее казалось спокойным, но в глазах затаилась тоска.

— Зачем вам ждать меня, Софья Алексеевна? Мы ведь едва знакомы с вами.

— Может быть, потому, что всякого человека кто-то должен ждать? — прозвучал ответ.

Стратонов не нашелся, что возразить. Ведь его и впрямь давно уже никто не ждал. В душе Юрия боролись два чувства. С одной стороны, ему хотелось, чтобы эта странная девушка ждала его и впредь, хотелось видеть ее вновь. С другой… Для чего ей ждать его? Его, годящегося ей едва ли не в отцы, не имеющего ни кола, ни двора, а, главное, уже связанного узами брака… Будь они прокляты эти узы… И какое же право имел он желать, чтобы юная, прекрасная девушка ждала его? Она еще слишком чиста и наивна и потому так легко следует своему чувству. Но он стал бы преступником, потакая ему. Когда-нибудь она встретит достойного ее человека и будет с ним счастлива. Ему же давно пора забыть о подобном счастье. В сущности, он и забыл, но эта встреча нечаянно пробудила забытое…

В Клюквинку Юрий возвращался в глубоком смятении. Он хотел было немедленно отбыть в Петербург, но вспомнил, что уже пообещал Софьиньке в течение двух недель быть ее гостем каждый день. Обмануть, обидеть ее Стратонов не мог…

Она же, проводив его, в тот вечер еще долго стояла у окна, глядя в темноту и не вспоминая о расходных книгах, лежащих на ее столе.

— Не должно, барышня, мужчину в свои покои вводить, — с укоризной сказала вошедшая няня. — Срам это, вот что! Покойная барыня никогда бы не дозволила!

Софьинька молчала, перебирая в руках четки.

— И портрет его… Три года он уже в вашей спальне стоит, точно икона какая! Думаете, я не знаю, что это при людях вы на него покрывало-то накидываете, а, как одна бываете…

Девушка опустила глаза. Так все и было. Оставаясь одна, снимала она полотно и долго-долго вглядывалась в благородное лицо, продолговатое, с округлым подбородком, твердым очертанием рта, чуть закрученными усами, прямым носом, высоким лбом, словно шрамом перерезанным меж бровей глубокой морщиной и серыми печальными глазами, так не сочетавшимися с образом бравого воина, героя многих сражений. Софьиньке казалось, что ей так и не удалось верно передать их выражение. Сколько раз видела она этот взгляд во сне, но, берясь за кисть, не могла перенести его на холст…

— Полно тебе, няня, ворчать, — вымолвила, наконец, девушка.

— Конечно, что вам до того, что старая дура бормочет… Только уж я вам скажу. Не тем вы голову свою забиваете. О чужом муже грезить — срам!

— Где же теперь жена его?

— Не все ли равно? Важно, что она есть. А, значит, ничего меж вами быть не может.

— Не может, я знаю.

— А почто тогда душу себе травите? Назавтра уедет он и не вернется больше…

— Он вернется, няня.

— Да с чего вы это взяли?

— С того, что никто его больше ждать не будет так, как я… А человек всегда возвращается туда, где ждут… Где любят… Человек возвращается к человеку.

— И зачем, позвольте спросить, он вернется? И вам, барышня, самой — что от него нужно? Двоих женихов вы от себя уже отвадили, чаю, и с другими так же обойдетесь. А для чего? Чего вы хотите?

— Не знаю, няня… Хочу, чтобы был он жив и здоров. Чтобы помнил меня и видел во мне друга. Чтобы знал, что здесь всегда ждут его. Чтобы хоть изредка писал о себе и навещал… Чтобы сидеть с ним так, как сегодня, и говорить, или, вон, по саду бродить… И все-все понимать друг про друга.

— Умом вы повредились, барышня, не иначе! — развела руками Савельевна. — Люди-то что скажут о вас?

— Что мне дело до людей, когда я их почти не вижу в нашей глуши? Я люблю Юрия Александровича, понимаешь ли ты это? Я знаю, что это неправильно. Но в жизни много неправильного. Лгать перед алтарем, а потом всю жизнь — это ли правильно? Я ведь его все равно забыть не смогу. Я это сразу поняла, хотя тогда еще ребенком была. А его увидела, и что-то со мной случилось. Мне глаза его все эти годы снились… Заметила ли ты, сколько в них печали? Даже когда он улыбается. Я уже за этот взгляд один всегда его буду и ничьей больше.

— Чистое наказание с вами, барышня! Дарья Алексеевна, касаточка моя, в могилу себя свела, силы свои надрывая, чтобы хоть у вас-то другая судьба была! А вы теперь также извести себя и зачахнуть хотите!

Старуха всхлипнула, и Софьинька, отойдя от окна, обняла ее:

— Прости, нянюшка. Я знаю, чем Дашеньке и тебе обязана. И не страшись: ничего со мной не случится. Но сердцу своему я приказывать не вольна и от любви своей отказываться не стану. От него я ничего не требую. Мне довольно любить самой. Эта любовь — единственное, что согревает меня, что придает сил. И без нее я скорее зачахну, чем с нею.

Эти слова мало утешили старую няню, но корить непутевую барышню она больше не стала.

— Бог с вами, вам жить. А теперь оставьте-ка ваши грезы да порадуйте старуху. Почитайте что. Вон, стихи из журналов ваших или уж из Житий что…

К стихам старуха питала большую слабость. Особливо же — к стихам Пушкина с той поры, как еще Дашенька читала ей и Софьиньке вслух «Руслана и Людмилу». Недолго думая, Софьинька взяла недавно присланную ей новую поэму Александра Сергеевича «Полтава», вышедшую отдельным изданием еще в начале года. Ничего более совершенного Софьиньке не приходилось читать доселе и, усадив няню в удобное кресло, она принялась вдохновенно читать уже запомнившиеся строки: