Под вкрадчивый голос Эжени Маша успокоилась быстро, и в ее глазах даже появилось подобие осмысленного выражения. И это выражение было благодарностью к той, которая одна умела облегчить страдания несчастной. Едва войдя в комнату, Эжени выгнала оттуда горничную и Благою и развязала Машу. Она не боялась ее, зная, что та никогда не причинит ей зла. И, в самом деле, даже при самых сильных припадках бедная помешанная ни разу не подняла руки на Эжени. Даже Виктор не мог постичь этого чуда.

Когда Маша уснула, спутница спустилась вниз и остановилась в дверях, глядя на мрачного и разбитого Виктора. Припадки Маши всегда больно ранили его, разжигая в его больной душе мстительный пламень. В такие моменты он словно старел лет на десять, и глаза его, потемневшие, обращены были точно куда-то внутрь, в то страшное прошлое, из которого была запертая наверху страдалица, и которое никогда не отпускало его.

— Лучше бы она умерла… — хрипло прошептал он, отпивая вино. — Да, так было бы лучше. Зачем Бог дает ей столько лет мучений? Разве она мало выстрадала, чтобы петь в хоре его ангелов? Нет, этого нельзя простить… Я бы простил все. Даже смерть матери… Но то, что он позволил сделать с ней, я не могу простить. Вы можете говорить о милосердии Бога, потому что не испытали такой боли. Также. как и остальные, которые говорят о нем… Я не знаю, есть ли Бог. Но если Он и есть, значит, Он слаб, и этим миром правит его антипод. И именно он — настоящая власть…

— Мир лежит во зле, а антипод — князь мира сего, разве вы не знаете? — отозвалась Эжени, приближаясь. — А зло — в нас самих. В каждом…

— В ней не было зла! — крикнул Виктор. — Никакого! Никогда! Она всегда была небесным созданием, а он обратил ее чудовищем!

— Люба Реден верит в Его милосердие. И говорит, что не жаловаться мы должны, а радоваться каждому данному нам дню.

— Она может так говорить, потому что страдает сама. Свое страдание можно вытерпеть. Можно… даже простить. Хотя не уверен, что нужно… Но страдание тех, кого любишь, вынести невозможно. А простить преступно… — Виктор тряхнул головой. — Она уснула, не так ли?

— Да. Спокойно и безмятежно, как ребенок, — ответила Эжени и, обойдя кресло в котором он сидел, положила руки ему на плечи. — Сейчас ей хорошо…

— Не понимаю, как вам это удается. Я люблю ее больше всего на свете, но меня она боится и ненавидит…

— Она не помнит вас.

— А вас любит. С вами ей хорошо… Почему?

— Может быть, потому, что во мне при всех моих грехах нет ненависти ни к кому. Она чувствует это.

— Но ведь я не ее ненавижу!

— Для того, чтобы понять объект ненависти, нужно иметь разум. А ее безумие лишь чувствует волну… Чувствует саму ненависть и страшится ее.

— Вы всегда умеете найти рациональное объяснение собственной силе. Пусть так… — махнул рукой Виктор. — Я рад, что вы снова рядом. Мне не хватало вас в моих странствиях.

— А мне вас, — откликнулась Эжени.

С возвращением Виктора ей стало легче. Теперь, во всяком случае, все решения принимал он, и она не страшилась оступиться. Все сделанное ею и доверенными людьми за время своего отсутствия Виктор одобрил, хотя и заметил, что идея Леи привязать к себе старого князя мнимым сыном была чересчур большой авантюрой. Однако же, она удалась.

За три месяца до предполагаемых родов Лея отправилась в Италию, пожелав, чтобы ребенок родился там. Князь должен был поехать следом, но оформление документов весьма задержало его — само собой, нужные люди приложили руку к этой задержке. Дорога также изобиловала всевозможными препятствиями и, в итоге, когда старик Борецкий все-таки добрался до Рима, то Лея встретила его с новорожденным младенцем, названным, разумеется, в честь отца. Младенца этого купили у одной несчастной девицы из бедной семьи, желавшей скрыть свой позор, разумеется, не открывая в чьем доме он будет жить, и заплатив за услугу столько, что нищее семейство вполне могло бы поправить свои дела.

Окончательно обезумевший от счастья князь признал ребенка, переписал на него и Лею значительную часть своего имущества, а другую отказал им в завещании после своей кончины.

Узнав об этом, княгиня Вера Дмитриевна слегла с тяжелым ударом и с той поры уже более не вставала со своего одра. Ее сыновья практически не навещали мать. Лишь Владимир, соблюдая протокол, раз в неделю заходил к ней с визитом вежливости. Михаил же и вовсе считал себя свободным от каких-либо обязательств. Он не испытывал никакого желания видеть умирающую мать и безудержно размыкал свой гнев на отца в отчаянных кутежах.

Рядом с Верой Дмитриевной оставались все это время лишь Эжени и Сережа. И только для этого мальчика утрата крестной стала настоящим горем.

В последние два дня княгиня уже не приходила в себя. С нею был священник и врач, а Эжени князь Владимир попросил покинуть их дом. Случилось это аккурат в это утро…

— Княгиня Борецкая не доживет до утра, — тихо сказала Эжени Виктору. — И меня больше не хотят видеть в этом доме. Князь Владимир сообщил мне об этом в учтивой, но весьма категоричной форме.

— Плохая новость, — покачал головой Виктор. — Со смертью княгини мы теряем важный источник информации. Вас больше не пустят в этот дом — это ясно. Да и Гирю вышвырнут оттуда завтра же. И это, кстати, тоже для нас плохо. Этот мерзавец может быть опасен. Его нужно устроить куда-нибудь и хорошо заплатить. Займитесь первым. Вы знаете всех сумасшедших приятельниц княгини — уверен, что кто-нибудь приютит у себя это «сокровище». Подумайте также насчет прислуги. Кто из них дружен с вами, у кого бы вы хотя бы изредка могли бы получать сведения… Кто нечист на руку… Кто падок на деньги…

— Это все, что вас печалит? — спросила Эжени.

— А что? Есть еще что-то?

Эжени прошла по комнате и, обернувшись, устремила на Виктора пытливый взгляд:

— Есть, — сказала она. — Сейчас, где-то совсем рядом умирает старая женщина, которая ни в чем не была виновата, кроме того, что ее муж и сыновья большие подлецы. И это мы убили ее! Мы довели ее до могилы своими интригами!

— Успокойтесь! — Виктор поморщился. — Ее убили не мы. Ее убили подлецы — муж и сыновья. Подумайте сами. Всю ее жизнь она лишь терпела унижения и оскорбления от них и потому искала себе отдушину в сектантских сборищах и разномастном шарлатанстве. Именно эти унижения переполнили чашу ее терпения и сломали ее. И так должно было быть.

— Но не мы ли сделали все, чтобы это чаша переполнилась как можно скорее?

— Что изменилось бы от того, что она переполнилась бы медленнее? Судьба всех этих людей определена ими самими, а мы лишь помогаем ей. Для княгини лучше, что она уходит сейчас, не увидев грядущего позора обоих своих сыновей.

— Кое-что изменилось бы. Сережа не остался бы сиротой во второй раз.

— Ах… Этот мальчик… — Виктор вздохнул. — Согласен, он не должен пострадать. Но ведь вы уже взяли его под опеку, не так ли? Вы говорили, что адмирал был им восхищен и обещал ему протекцию? Это прекрасно! Вам нужно поговорить с ним, и я уверен, он, будучи одинок, с удовольствием возьмет способного мальчика к себе, подготовит его к поступлению в корпус и сделает из него настоящего моряка! Вы же сможете навещать его. И уж, конечно, позаботитесь о том, чтобы он ни в чем не имел нужды. Все не так плохо, вам так не кажется?

— Как быстро вы на все находите ответ…

Виктор поднялся и, мягко обняв Эжени за плечи, сказал:

— Вы не должны винить себя. Вы были для княгини утешением все это время. И сейчас нам нужно думать о другом! Нужно следить за Михаилом. Мне не нравится то, как этот мерзавец зачастил в дом Никольских со свояком моего друга Стратонова. Этот пустоголовый верхолет превращается в комнатную собачку Борецкого! Куда смотрит его молодая супруга?

— Г-жа Никольская — женщина образцовой нравственности.

— Это я уже слышал. Но от такого негодяя, как Борецкий, и такого безвольного существа, как Апраксин, можно ожидать всего. Мы должны быть на чеку!

— Говорят, Михаил предполагает жениться для поправки семейных дел…

— Этому тоже надо помешать! Иначе потом удар придется и по несчастной женщине, которую злой рок толкнет под венец с негодяем… Смотрите же, дорогая Эжени, как много важных дел нам предстоит. Я уже не говорю о князе Владимире, с которым я сумею посчитаться, не вовлекая вас… В остальном же я надеюсь только на вас! Ведь вы знаете, что у меня нет человека ближе.

— Я знаю это, Виктор, — отозвалась Эжени. — И я не подведу вас, обещаю.

Этому человеку она с легкостью отдала бы жизнь, попроси он ее. Но он не просил ее жизни, он просил большего — ломки чужих судеб. И на ее плечи ложилась двойная задача: с одной стороны, помогать Виктору в его мести, с другой всеми силами выводить из-под его ударов тех, кто мог пострадать от них, просто стоя рядом с теми, кому они предназначались. Своей жалостью сглаживать его безжалостность, являвшуюся во всем, что касалось его мести. И самого же его пытаться утишить, смягчить, не позволить его душе, такой благородной и прекрасной, иссохнуть и, наконец, сгореть в пожирающем ее мстительном пламени.

— А я обещаю, что ни Сережа, ни другие не будут отвечать за чужие преступления…

Эжени чувствовала, что ее усилия не проходят даром, что нужна этому человеку не только и не столько, как помощница, но именно, как укрепа для души, слишком часто заглядывавшей и заглядывающей в бездну. Что ее влияние на него благотворно точно так же, как на несчастную Машу. Вот, только сколько же собственных сил уходило на подпитку чужих. И теперь, прижимаясь к груди Виктора, слыша биение его сердца, Эжени чувствовала себя, словно та оставленная на столе бутылка вина — выпитой до дна…