Глава 19,
в которой я выясняю, сколько жен в самый раз
Провалялся я до февраля. То бишь до месяца сеченя.
Поджило мое нутро, начал я прогуливаться и выяснил, что стал личностью весьма популярной. Ладно.
Как говорят американцы, без «паблисити» нет «просперити».
К больнице я привык, вот только скучать стал. Отлежался, отоспался, пора и за работу. Прогресс двигать.
Наконец «дядя Федор» вынес вердикт: завтра обследую. Если все в порядке, выпишу. Я кротко согласился.
Лежу, скучаю. Интерн убежал к травницам за новым зельем, Рогнеда с Баженой тоже куда-то упылили. А я один остался.
И никого из друзей нету. То по двое приходили, проведывали, а нынче никого. Тишина и пустота.
Ан нет, не все вымерли, есть кто-то живой. Ну, разумеется! Рада. Я вздохнул, жалея, что дал согласие на женитьбу.
Просто никак не мог отделаться от того отношения к юным девушкам, которое сложилось в моем родном времени.
Рада – малолетка. И все тут. Но… Пусть меня извинят ревнители нравственности, но мне сложно признать ребенком девушку с четвертым размером груди. Как-то, знаете, не складывается у меня это, не сочетается. Но все равно…
Напевая, вошла Рада и сразу осветилась улыбкой.
– Привет!
– Привет, – ответил я, поражаясь, как быстро наши будущие словечки привились в этом веке. Вместо эпического «Ой, вы, гой еси, добры молодцы!» или «Исполать вам, милостивые государи» простое и демократичное «Привет!».
Рада бухнулась на край моего ложа и погладила мне руку.
– Как ты?
– Почти здоров.
– А почему почти?
– А потому что лекарь не выписывает.
– Не выпи… Что? А, поняла! – поерзав, она спросила с осторожностью: – Ты, правда, хочешь взять меня в жены?
Я вздохнул.
– Правда.
Она погрустнела.
– Ты просто держишь слово, но не хочешь…
– Нет-нет, Радочка, дело совсем не в тебе, уж поверь мне.
– Так я тебе нравлюсь? – воспряла прелестница.
– Еще как!
– А почему ты так долго не говорил об этом? Помнишь, как я к тебе приставала?
– Помню, – улыбнулся я. – Понимаешь, Радочка, люди воспринимают действительность не такой, какая она есть, а той, которую их приучили видеть окружающие – родители, старики, соседи, знакомые, друзья.
– Понимаю, – серьезно сказала девушка.
– Ну и вот. Лично мне кажется, что я все вижу правильно, но вот это навязанное мне восприятие не всегда совпадает с моим отношением к людям, и к тебе в том числе. Я вижу Раду как красивую юную девушку, но, хоть и частично, воспринимаю тебя дитём, маленькой девочкой.
– Да не маленькая я! – возразила Рада без обиды, скорее удивляясь моим странностям. – Нашел маленькую! Смотри, какие у меня груди, – она положила руки на бюст, весьма изрядно распиравший халат, и приподняла их. – Вот, потрогай!
И я потрогал. Груди были тугими, как мячики. И тотчас же под моими ладонями стали набухать соски.
Я расстегнул халатик, вмял ладони в гладкие шелковистые округлости, и Рада повела плечами, скидывая белые одежды. Отбросила мое одеяло и оседлала меня, сжав бедрами. Наклонилась, поцеловала в губы, а я провел ладонями по ее талии, огладил ягодицы.
Дыхание Рады стало прерывистым, она долго направляла и вот попала. Я надавил, и девушка вскрикнула, выдохнула:
– А-ах!..
И я, так долго лишенный женщины, стал совершать самые упоительные возвратно-поступательные движения. На каждом Рада вскрикивала, а после постанывала только, пока вовсе не изнемогла.
Как я предохранялся, описывать не буду, это только наше с ней.
Лишить девственности – это одно, а «залететь» Радке я не позволю. Рано ей копаться в пеленках-распашонках.
Только дуры говорят: «Беременна – это временно!» Нет, девицы-красавицы, беременность – это навсегда.
Долгие месяцы будете вынашивать, долгие ночи не спать, долгие годы кормить, одевать-обувать, растить… И упрямо твердить, что это и есть счастье.
…Я лежал на боку и смотрел, как успокаивается дыхание Рады, как круглые груди, похожие на опрокинутые чаши, вздымаются все плавней. Полуоткрытый рот девушки выдавал учащенное дыхание, но вот она вздохнула, облизала губы и повернулась ко мне.
Приткнулась, осторожно положила голову на мое плечо. Я обнял ее, Рада прижалась еще теснее.
– Любый ты мой… – послышался шепот.
Я погладил ее – нет, не по попе, а по голове, перебирая волосы.
Желание мое осуществилось, и теперь я в ответе за это милое, хорошенькое, влекущее создание.
Помнится, Лис сказал Маленькому принцу: «Мы в ответе за тех, кого приручили». В человеческом измерении это звучит грубовато.
Может, так выразиться: «Мы в ответе за тех, кто нас полюбил»?
Я вот лично не уверен, что полон любви к Бажене и Раде. Да, мне с ними хорошо, я хочу быть с ними. Эмоций тут полно, но где же то самое великое чувство, о котором столько насочиняли поэты?
Или я совсем уж опростился и живу по обычаям этого времени?
Здесь ведь тоже любят и страдают от любви, но вот семья – это иное. В этом мире женятся и выходят замуж по расчету.
Частенько жених до самой свадьбы не знает, кто его суженая. Выбор невесты – это дело серьезное, его нельзя пускать на волю увлечений. Два рода сговариваются, чтобы семейными узами упрочить свое положение, и мнение «брачующихся» во внимание не берется. Жестоко? Да нет. Просто бытие такое.
А чем лучше брак «по любви»? Часто ли он бывает один раз – и на всю жизнь? Очень редко. Любовь живет недолго, три-четыре года максимум.
Любовь – это замечательная приманка Природы, могучий стимул для него, чтобы заботиться о подруге, а для нее – быть верной. И наоборот.
А суть та же – «плодиться и размножаться». У жизни никогда не было другого смысла, так уж заведено от начала времен.
* * *
Мы так и заснули в тот вечер, и кто-то нас позже прикрыл одеялом, чтобы не замерзли. Бажена, наверное. Или Рогнеда.
Я, наверное, так и не смогу привыкнуть к своему многоженству, к тому, вернее, что это считается нормальным, даже обычным. Все равно в этом видится некая греховность, хоть и притягательная.
Правда, даже через сто лет – в известной мне реальности – у князя Владимира будет шесть жен, не считая сотен наложниц. И ничего, в святые вывели…
Но довольно философии.
Утром я проснулся бодр и свеж. Только натянул чистую рубаху, как явились мои невесты – Рада сияла, Бажена улыбалась ласково.
Одна села слева, другая справа, чмокнули обе в «свою» щечку, обняли меня… Семейная идиллия.
Вошла Рогнеда и умилилась.
А потом все завертелось и закрутилось – «дядя Федор» долго и нудно меня обследовал, а я терпел. Наконец главврач вздохнул, так и не найдя отклонений, и выписал меня.
– Годен к строевой службе, – ухмыльнулся он.
Я торжественно пожал ему руку и удалился. Коня брать не стал, решил прогуляться – это для меня теперь необходимо. Пока валялся на больничной койке, ослаб, тонус упал. Надо было добирать здоровья и сил.
Ничего, мясная диета, свежий воздух и умеренные нагрузки быстро вернут меня в форму.
Еще издали, лишь подходя к Городищу, я увидал величественный и строгий силуэт храма. Несмотря на луковки с крестами, церковь походила на нечто древнее, пирамидальное – это ступенчатое, ярусное восхождение к небесам было свойственно зодчим всех цивилизаций Земли.
Сразу скажу, что никаких религиозных чувств храм во мне не будил. Вера христианская для меня была всего лишь инструментом политики, тем орудием, которое должно привести к единству разноплеменное население той огромной, необъятной страны, имя которой – Русь.
Я относился к церкви как к архитектурному изыску, великолепной достопримечательности Городища. Если все так пойдет и дальше, то Новгород в будущем поглотит Городище, вберет его в себя.
Правда, я не числил Новгород стольным градом. Киев тоже не годился на эту роль. Но уже заложена Москва…
Ну, как заложена – городище на мысу между Яузой и Москвой-рекой еще тыщу лет назад стояло – это от нынешнего, IX века считая. А в этом столетии уже и городишко поднялся.
Русов там нет, сплошная голядь да вятичи, как летописец прозвал народец «вантит». Наверное, это то же самое, что венеты (они же анты, они же энеты) – первоначальные аборигены, ранее всех прочих заселившие среднюю полосу. Финно-угры пришли позже, пробираясь в здешние дебри с Урала, а славян здесь и вовсе не видали.
Москва, в принципе, расположена удачно, на перекрестке важных торговых путей. Верхнее течение реки Москвы почти примыкает к волжскому пути из арабов в варяги – отсюда далее через Селигер и Ладогу можно в Балтику выйти, то бишь в Варяжское море. Или по истокам Клязьмы – в Оку и дальше по Волге-Итилю. А с той же Оки – на Десну и Днепр.
Порт пяти морей!
Главное же – Москва в самой середке будущей Руси, а это символично, чему в этом времени уделяют серьезное внимание.
Вот мы и подскажем Олегу, где ему столицу основать.
От Москвы проложим большие прямоезжие дороги в Смоленск и Киев, в Новгород, в Булгар и Итиль…
Нет, мне это нравится!
Когда же я добрался до Городища, то обнаружил там большую толпу народа – народ ахал и восхищался храмом.
Церковь не нависала и не подавляла, она была отстраненной, отрешенной от мира, устремленной в небо. Не возникало впечатления тяжести, грузности, приземленности – храм казался легким, воздушным.
Люди задирали головы, дивясь высоте культового здания, а потом со звонницы, выстроенной неподалеку, поплыли чудные «малиновые» звоны. Я только головой покачал.
Молодцы, однако! Уже и колокола навесили!
Был у меня разговор с Яшкой на эту тему. Выстроить колокольню – четверик держит шестерик, а на нем восьмерик – было самым простым, а вот колокола…
Сейчас даже в Константинополе их нету, служки колотят в бронзовые била – толстые металлические доски, подвешенные на цепях.
Колокола Амосов обещал заказать в будущем – там отольют, только заплати. А платить было чем.
Нет, ну все равно молодцы. А вот и Яшка! Та-ак…
Я вздохнул. Амосов тащил за собою молодого парня в рясе. Высокий, нескладный, длинноволосый, с ухоженной бородкой и в очках, он больше всего напоминал хиппующего студента.
– Тысяцкому наш респект и уважуха! – заорал Яшка.
– Не подлизывайся, – осадил я его. – Это кто? Шестой?
Амосов нисколько не смутился.
– А-а… Ну, да. Знакомься – отец Георгий.
– Да какой там отец, – смутился «шестой». – Я был извержен из священного чина. Лишился сана, короче.
– А что так? – полюбопытствовал я.
– Гоша не сошелся во взглядах с иерархами церкви, – вмешался Яков. – Он утверждал, что Мария Магдалина женой приходилась Иисусу, а сам Христос родился в многодетной семье Иосифа и Марии как нормальный человек, обычный первенец. У него еще четверо братьев было младших и две сестренки.
Я глянул на Георгия и кивнул:
– Наш человек!
– Меня привлекло не столько ваше воззрение на Иисуса Христа как на смертного человека, учителя и проповедника Егошуа Назорея, – проговорил Гоша, волнуясь, – сколько утверждение единобожия. Отцы церкви запутались, пытаясь совместить несовместимое, а в результате завели нашу веру в болото многобожия и идолопоклонства. Разве статуи Богоматери и апостолов – не кумиры? Разве Святая Троица не отвергает единого Бога или, по крайней мере, не умаляет Его втрое? Разве Господь и Сатана не составляют манихейское двубожие – бога добра и бога зла? Я чуть ли не с отрочества пытался переосмыслить суть божественных речений, но все упиралось в догму, не отличимую от абсурда! А вы взяли и все узлы разрубили, разрешили парадоксы, являя ясное изложение божественности!
Я покачал головой:
– Не так все просто. Даже здесь, в этом времени, мы добьемся хулы и поношений от патриарха и папы римского, ибо не вписываемся в тесные рамки… я бы сказал – колодки церковных уложений. Для нынешних католиков и православных всякое инакомыслие является ересью. Когда князь Владимир затевал крещение Руси, он преследовал вполне конкретные цели – стать своим для Европы, но не добился этого. Рим проклинал схизматиков-православных, а Византию через двести лет растреплют крестоносцы. Так что все зря. Я же выбрал крест для другой цели – сплотить под его тенью все тутошние племена и народы. И эту задачу, Гоша, коль вы уже здесь, решать придется вам.
– Я готов! – воскликнул с жаром молодой священник.
Приглядевшись, я не заметил в нем особого фанатизма. Это был энтузиаст.
Я покосился на толпу и перекрестился в сторону храма.
* * *
…И пошло-поехало житие мое, оно же бытие, определяющее сознание. Я, наверное, не буду описывать подробно то, что происходило весной 882 года. Не потому, что мало было свершений, а по другой причине – ничего нового не случалось.
Я просто перечислю события той поры и начну рассказ о главном – или о самом интересном, это уж кому как.
На второй день после моей выписки отец Георгий крестил первых желающих восприять веру истинную. О, это надо было слышать, с каким вдохновением Гоша передавал благую весть! Ему это было нетрудно, здешний язык он знал, хоть и в усеченном виде.
В его проповедях бедный Иисус представал тем, кем и был – немного наивным, очень добрым, образованным и умным «рабби» – Учителем. Он учил всех людей любить друг друга, и сам был Человеком.
Вот такого – очеловеченного – Христа и узнавало местное население. Люди переживали за Егошуа, негодовали на подлого первосвященника, презирали Понтия Пилата, вздыхали сочувственно, жалея за крестные муки, и радовались воскрешению.
Потом крещеных стало еще больше – верховный жрец Перуна, говорят, не выдержал и ушел в леса, к тайным святилищам.
Людям нравились торжественные песнопения и звон колоколов, величие храма и запах воскурений. Приятно было обонять дымок ладана, а не вонь извергнутого из кишок жертвы, принесенной Перуну, Велесу, Хорсу или Семарглу. А тут и вовсе никаких жертв, разве что свечку поставить перед иконой. Лепота!
Новгородцы приревновали Городище и порешили свой собственный храм возвести. Собрали деньжат и ко мне явились: помоги, мол. А я им и говорю: вы не громадой превзойдите Городище. Выстройте храм из камня, а купол позолотите. И окна я вам витражные сделаю – красота выйдет неописуемая! Главное же в том, что Городищенский храм простоит максимум лет двести-триста, а каменная церковь – это на века.
Впечатленные новгородцы согласились, а у меня забот прибавилось. Здесь же никто не строил каменные здания! Надо было объяснить все – и про фундамент, и про кладку, и про раствор известковый. Витражи я, так и быть, сделаю и железо кровельное нашлепаю. Именно что нашлепаю – тут прокатных станов нету, приходится кусок железа отбивать молотом, плющить его в тонкий лист. А сусальное золото мы из будущего притащим…
1 марта местные праздновали новый год, и «дядя Фёдор» меня удивил. Главврач женился!
Думаете, на Рогнеде? Нет! Сосватал дочь у того самого боярина Олдамы, в чьей усадьбе расположилась больница. Вот так вот.
Ничего, говорит, поделать не мог – влюбился! Втюрился, как мальчик.
Видал я ту боярскую дочь. Симпатичная, в общем, девушка, но с Рогнедой ни в какое сравнение не идет. Любовь зла.
Впрочем, тут скорее добро отслеживается – и Федор наш счастлив, и Дана, избранница его.
А 8 марта я в больницу заглянул. Интерн меня осмотрел, сказал, что все зажило, но не помешает пропить травок – и отослал меня к Рогнеде.
Рогнеда не выглядела грустной, да и к Федору она никогда не питала никаких чувств, кроме дружеских.
Девушка заварила мне целый букетик разных цветочков-лепесточков, а я, заметив складочку у нее между бровей, сказал ласково:
– Не печалься… – и погладил ее руку.
Рогнеда вздохнула:
– Да нет, все хорошо. Просто… Это меня обидело. Я бы никогда не вышла за него замуж, но он ведь даже не пытался! А потом и вовсе отверг…
Меня резануло жалостью. Эта очень красивая и очень гордая девушка была несчастна. Я отставил свой настой, встал и обнял Рогнеду. Безо всяких там помышлений. Просто хотел утешить.
Она так прижалась доверчиво, поплакала чуть-чуть…
– Все будет хорошо, – ворковал я, – все будет просто замечательно…
Ей-богу, не понимаю, как мы оказались на том самом ложе, где я провалялся половину зимы. И я смутно помню, кто из нас первым потянул другого за рубаху, кто кого раздел.
Это был порыв, но порыв долгожданный. Наверное, не стань Рогнеда медсестрой, не проведи мы столько времени рядом поневоле, ничего бы и не было. Мало ли красивых девок обитает в Новогороде!
А тут…
…Рогнеда кричала и стонала на всю больницу, а потом, когда у нас обоих унялось дыхание, она сказала нежно:
– Спасибо тебе. Ты мне так помог…
Полулежа, опираясь на правую руку, левой я огладил девичью щеку, скользнул по груди, тугой, почти твердой, будто вылепленной из воска, провел пальцами по напрягшемуся животику.
– Выходи за меня.
Рогнеда все так же лежала, закинув руку за голову, коса расплелась. Лицо в потемках я не видел, только глаза блестели, отражая дрожащее сияние свеч.
Девушка не шевельнулась, ни звука не издала и вдруг как застонет! Рывком поднявшись, она вцепилась в меня обеими руками, с силою притягивая к себе, дрожа и всхлипывая.
– Да! Да! Да!
* * *
Свадьбу мы сыграли на Ярилу, в день весеннего равноденствия. Я постарался соблюсти все обычаи разом – и наши, и здешние.
Нас обвенчали в храме – Гоша даже не пикнул, обручая трех невест одного жениха. Зато их подружки стонали хором, страшно завидуя белым невестиным платьям!
На пир я не поскупился, гулять так гулять! Гостей было – сотни, и всем хватило.
Про брачную ночь умолчу – это не выставляют напоказ. Так что обойдетесь, товарищи посторонние!
Дом у меня был большой, теплый и светлый. Его порог я переступил в феврале, но лишь теперь он стал уютным, когда в нем зазвучали голоса моих жен.
Можете мне не верить, но Бажена с Радой очень обрадовались, когда я сказал им, что будет третья. В реальности XXI века такие отношения скрывают – и мормоны, и даже мусульмане. В понятиях европейской монокультуры полигамия порочна. Но на Руси думают иначе.
На второй день гости доели то, что осталось – горы сьестного! – и началась моя семейная жизнь.
Сразу скажу: идеального совершенства не было. Случались и обиды, и слезы, размолвки, ссоры по пустякам. Но не было равнодушия, не было злобы.
Поругаемся мы с Баженой – Рада с Рогнедой мирят нас. Это если никто из нас первым не придет мириться. Долго дуться не получается, совесть заест.
Вот и стучусь к Бажене. Или к Раде. Или к Рогнеде.
Прости, мол, я больше не буду! И примирительный секс…
Бажена – самая простая, открытая, но и упрямая. С Радой мы почти не ссоримся, а если и случается что, девушка всегда первой спешит загладить вину, даже если она на мне. Рогнеда – сдержанная и скрытная, и бывает трудно докопаться до причин того, почему она вдруг замыкается.
Но это все пустяки, дела житейские. Нельзя жить вместе, не задевая друг друга. А ссора – это как гроза. Гром гремит, молнии сверкают, дождь хлещет, но затем небо проясняется и расцветает радуга…
