Уму непостижимо, сколько всякой всячины может появиться на свет божий из кармана брюк: пух, часы, газетные вырезки, раскрошившийся аспирин; в один прекрасный момент ты лезешь за платком, а вдобавок вытаскиваешь еще и дохлую мышь – вполне возможная вещь. По дороге к Этьену, не стряхнув еще с себя впечатления от сна про хлеб и от другого сна, воспоминание о котором предстало внезапно, как внезапно на улице происходит несчастный случай – бац! – и ничего не поделаешь, Оливейра сунул руку в карман брюк, коричневых вельветовых брюк, как раз на углу бульваров Распай и Монпарнас, рассеянно глядя при этом на гигантскую скорчившуюся жабу в халате – Бальзак-Роден или Роден-Бальзак, неразберипоймиха из двух свившихся в драке молний, – и вынул обрывок с перечнем дежурных аптек города Буэнос-Айреса и еще один, оказавшийся столбцом объявлений провидцев и карточных гадалок. Забавно было узнать, что сеньора Коломье, венгерская ясновидица (которая вполне могла оказаться одной из матерей Грегоровиуса), жила на улице Абесс и владела secrets des bohèmes pour retour d’affections perdues []. Отсюда совершенно непринужденно следовало великое обещание: désenvoûtements [], после чего упоминание voyance sur photo [] выглядело несколько смешным. Этьену, ориенталисту-любителю, было бы любопытно узнать, что профессор Мин vous offre le vérit. Talisman de l’Arbre Sacré de l’Inde. Broch. c. I NF timb. B. P. 27, Cannes []. И как не удивиться существованию мадам Сансо, Medium – Tarots, prédict. Etonnantes, 23, rue Hermel [] (именно потому, что на улице Эрмеля, который, возможно, был зоологом, во всяком случае, имя у него в самый раз для алхимика), а потом потешить свою латиноамериканскую гордыню многообещающим объявлением Аниты, cartes, dates précises [], Жоана Жопеса (sic!), secrets indiens, tarots espagnols [] и мадам Хуаниты, voyante par domino, Coquillage, fleur []. Надо обязательно сходить с Магой к мадам Хуаните. Coqufflage, fleur! Но не с Магой, теперь уже не с Магой. А Маге бы страшно захотелось узнать судьбу по цветам. Seule MARZAK prouve retour affection []. Какая необходимость обещать то, чего нет? Это узнаешь сразу безо всякого. Куда лучше научный тон Жана де Ни, reprend ses VISIONS exactes sur photos, cheveux, écrit. Tout magnétisme intégral []. Дойдя до кладбища Монпарнас, Оливейра скатал хорошенько бумажный шарик, прицелился как следует и послал ясновидящих разом к Бодлеру, за забор, туда, где Девериа, Алоизиюс Бертран – словом, люди, достойные того, чтобы на их ладони взглянули гадалки, как мадам Фредерик, la voyante de l’élite parisienne et internationale, célèbre par ses prédictions dans la presse et la radio mondiales, de retour de Cannes []. Че, да там и Барбе д’Оревильи, который сжег бы их всех, если б мог, а также, конечно, и Мопассан, хорошо бы бумажный шарик угодил на могилу Мопассана или Алоизиюса Бертрана, но как узнаешь, коли ты пока еще по эту сторону.

Этьен полагал, что глупо донимать его с утра пораньше, и все-таки он ждал Оливейру и хотел показать ему три своих новых картины, но Оливейра с порога сказал, что над бульваром Монпарнас висит потрясающее солнце и лучше воспользоваться этим и пройтись до больницы Неккера, а потом навестить старичка. Этьен тихо выругался и запер мастерскую. Консьержка, очень их любившая, сообщила, что лица у них обоих, как у отрытых трупов или как у тех, что живут в космосе, из чего они поняли, что мадам Бобе читала научную фантастику, а это было уже слишком. Придя в кафе «Шьенки-Фюм», они взяли по стакану белого вина и порассуждали о снах и о том, может ли живопись стать одним из средств от НАТО и прочих язв сегодняшнего дня. Этьену не казалось особенно странным, что Оливейра идет навещать человека, которого не знал, оба согласились, что это вполне удобно, и т. д. и т. п. У стойки какая-то сеньора с жаром описывала закаты в Нанте, где, если ей верить, жила ее дочь. Этьен с Оливейрой внимательно выслушали все слова: солнце, ветерок, живая изгородь, луна, сороки, покой, хромоножка, Господь бог, шесть с половиной тысяч франков, туман, рододендроны, старость, черт-те-что, небесный, даст бог, не забудется, горшки с цветами. А потом дивились, глядя на вывеску: «DANS СЕТ HOPITAL, LAENNEC DECOUVRIT L’AUSCULTATION» [], и оба решили (и сказали об этом вслух), что аускультация, верно, какая-то змея или саламандра, которая долго пряталась в больнице Неккера, и по каким только коридорам и подвалам за ней не гонялись, пока наконец она, загнанная, не сдалась на милость молодого ученого. Оливейра навел справки, и они направились к палате Шоффар, второй этаж, направо.

– Может, к нему никто не ходит, – сказал Оливейра. – И может, это просто совпадение, что его зовут Морелли.

– Пойди лучше узнай, не умер ли он, – сказал Этьен, глядя на фонтан с золотыми рыбками посреди открытого дворика.

– Мне бы сказали. А на меня только поглядели – и все. Не хотелось спрашивать, был ли у него кто до нас.

– К нему могли пройти и прямо, не заглядывая в справочную.

И т. д. и т. п. Бывают моменты, – так скверно на душе, так страшно или просто надо подняться на второй этаж, а пахнет фенолом, – и разговор выходит никчемушный, вроде того, какой получается, когда хотят утешить мать, у которой умер ребенок, и начинают плести глупости, подсаживаются к ней, застегивают на ней халат, немного распахнувшийся, и пошло-поехало: «Вот так, а то простудишься». Мать вздыхает: «Спасибо». А ей: «Тебе только кажется, что не холодно, в это время года к вечеру холодает». Мать говорит: «Да, правда». А ей: «Может, косыночку накинешь?». Нет. Глава «утепление» закончена. Приступают к главе «Внутреннее согревание»: «Я тебе заварю чай». Но нет, и этого она не хочет. «Но ты должна что-то съесть. Нельзя так – столько времени ничего не есть». Она не знает, сколько времени. «Девятый час. А у тебя с полпятого крошки во рту не было. Да и утром одним бутербродом отделалась. Ты должна что-нибудь съесть, ну хотя бы гренок с джемом». Ей не хочется. «Ну, сделай это ради меня, давай начни, а там захочется». Вздох, ни – да, ни – нет. «Ну вот, видишь, конечно, голодна. Я тебе сию минуту сделаю чай». Если и тут не выходит, остается проблема – как сидеть. «Тебе так неудобно, отсидишь ногу». Ничего, все в порядке. «Да нет же, у тебя, наверное, вся спина затекла, целый день ты в этом жестком кресле. Пойди лучше приляг». Ах нет, только не это. Это какая-то загадка: лечь в постель кажется предательством. «Пойди, пойди, может, и соснешь немного». Предательство вдвойне. «Тебе это просто нужно, ты отдохнешь, вот увидишь. А я побуду с тобой». Нет, нет, ей лучше здесь. «Ну хорошо, тогда я принесу тебе подушку под спину». Ладно. «У тебя ноги отекут, я подставлю тебе табуреточку, положи ноги повыше». Спасибо. «А потом – в постель. Пообещай мне». Вздох. «Да, да, и не капризничать. Если бы тебе доктор такое сказал, ты бы его послушалась». И наконец: «Надо заснуть, дорогая». Варианты – ad libitum [].

– Perchance to dream [], – прошептал Этьен, который пережевывал варианты, по одному на ступеньку.

– Надо было купить ему бутылку коньяку, – сказал Оливейра. – Ты должен был, у тебя есть деньги.

– Но мы же ничего не знаем, может, он и правда умер. Погляди-ка на эту рыженькую, я бы с удовольствием дал ей себя помассировать. Знаешь, у меня иногда такие бывают фантазии насчет того, как я лежу больной, а рядом – медицинская сестричка. А у тебя – нет?

– В пятнадцать лет были. Просто ужас какой-то. Эрос со шприцем вместо стрелы, девушки, чудо красоты, моют меня, а я умираю у них на руках.

– Онанист ты, и больше ничего.

– Ну и что? Что в этом стыдного? Малое искусство по сравнению с другим, но все равно и у него есть свои божественные пропорции, свои единства времени, места и действия и прочее обрамление. В девять лет я совершил это под омбу, разве не патриотично?

– Омбу?

– Дерево, вроде баобаба, – сказал Оливейра. – Но поведаю тебе по секрету, и поклянись, что не проговоришься ни одному французу. Омбу – не дерево, это трава.

– Ax вот оно что, тогда не так страшно.

– А как французские мальчишки это делают?

– Не помню.

– Помнишь и прекрасно. У нас целая система была разработана… Некоторые танго я не могу слушать, сразу вспоминаю, как моя тетушка играла, че.

– Не вижу связи, – сказал Этьен.

– Потому что не видишь пианино. Между пианино и стеной оставалось место, и я прятался там. Тетушка играла «Милонгиту» или «Черные цветы», что-то ужасно печальное… если хочешь, я насвищу тебе, это так грустно…

– В больнице не свистят. Но грустно все равно стало. Тебя, Орасио, противно слушать.

– А я настраиваюсь. Надо же чем-то утешиться. Если ты думаешь, что из-за женщины… Что омбу, что женщина, по сути дела, все – трава, че.

– Пошло, – сказал Этьен. – Слишком пошло. Как в скверном кино, где диалоги оплачиваются на метры, сам знаешь, что в результате получается. Второй этаж, стоп. Мадам…

– Par là [], – сказала медсестра.

– А мы все еще не встретили аускультацию, – сообщил ей Оливейра.

– Не говорите глупостей, – сказала медсестра.

– Вот так, – сказал Этьен. – Во сне тебе снится хлеб, который стонет, сам ты всех до ручки довел, а теперь еще и шутки не получаются. Может, тебе за город податься, на природу? А то лицо у тебя, братец ты мой, как с картины Сутина.

– Если разобраться, – сказал Оливейра, – то тебе поперек горла, что я все твои болячки наружу выволок, а тебя солидарность обязывает шататься со мной по Парижу, да еще на следующий день после похорон. Друг в печали, надо его развлечь. Друг звонит тебе по телефону, и ты покоряешься. Друг заговаривает о больнице, ну ладно, пойдем.

– Если по правде, – сказал Этьен, – то чем дальше, тем меньше ты меня интересуешь. Вот с кем бы надо было походить по городу, так это с бедняжкой Лусией. Ей это необходимо.

– Ошибаешься, – сказал Оливейра, садясь на скамью. – У Маги есть Осип, ей есть чем заняться – Гуго Вольф и прочее. По сути дела, у Маги есть своя особая жизнь, у меня ушло немало времени, чтобы понять это. А вот я, наоборот, пуст, безмерная свобода, мечтай себе и шатайся, сколько вздумается, все игрушки поломаны, никаких проблем. Дай-ка огоньку.

– В больнице нельзя курить.

– We are the makers of manners [], че. Это очень полезно для аускультации.

– Вот она, палата Шоффар, – сказал Этьен. – Не сидеть же нам на скамейке весь день.

– Погоди, я докурю.