Глава 8

Было еще темно. Снаружи ночь, тишина. В окно веял едва уловимый ветерок, прохладный, принося дивный аромат сирени. Я провела ладонью по простыне рядом с собой, словно искала кого-то.

Пустота сбила меня с толку.

Мгновение назад он был реальным. Осязаемым. Теперь же прохладное пространство раздражало, перенося из мира грез в разреженную атмосферу действительности. Я вспомнила, где нахожусь – на старой кровати с высокой спинкой, в дальней комнате. Мой взгляд переместился на стену. Фотография Сэмюэла была смутным прямоугольником внутри призрачной рамки. Я не различала его с того места, где лежала, было слишком темно. Хотя все еще чувствовала его отяжелевшее во сне тело, тепло кожи, мягкий пух волос на груди, спокойное биение его сердца.

Завернувшись в покрывало, я улеглась поудобней. Чихнула пару раз, потом тщетно поискала носовой платок. Смешно переживать такое потрясение из-за сна. Глупый мираж, навеянный разговором о несчастных случаях и смерти и постоянным перечитыванием письма Айлиш. И однако же это казалось таким реальным, словно было вовсе и не сном – но воспоминанием.

Я отыскала платок и высморкалась, потом легла на спину и уставилась в потолок.

Мне было шестнадцать лет, когда умерла тетя Мораг. Она скончалась тихо, ночью, уйдя без единого слова, даже шепота. Я обнаружила ее наутро, она лежала холодная и уже окоченевшая. Такая маленькая. Она всегда казалась мне крупной женщиной, крепкой и высокой, как мужчина. В то утро, когда я ее нашла, я увидела, насколько ошибалась. Странно было видеть ее лежавшей неподвижно, с опущенными восковыми веками. С уходом куда-то ее большой личности тело тети Мораг будто бы сдулось.

Когда я была маленькой, ее пухлые руки защищали меня, ее рассказы прогоняли мои ночные кошмары, ее кудахтающий смех заполнял пустоту, которая, казалось, всегда висела рядом после смерти моего отца и исчезновения матери.

Теперь, пока я лежала в спокойной темноте дальней комнаты, теплый, пахнувший сиренью ветерок, вплывавший в окно, так сильно напомнил о тете Мораг, что мне ужасно захотелось снова стать ребенком, свернуться калачиком в кольце ее рук, легко – и с таким острым желанием – скользнуть из хаоса и разочарования просыпающегося мира в тихую гавань моих снов.

Веки затрепетали, наливаясь тяжестью.

В мою тьму проник певучий голос. Мужской. С ним пришел аромат полевых цветов, нагретой солнцем кожи и соленого пота. Вес теплого тела рядом, и я – неспособная удержаться, чтобы не потянуться к нему, мои губы зашевелились, произнося его имя:

– Сэмюэл.

Я резко села в постели, хватая ртом воздух. Передвинулась к краю кровати и встала, пошатываясь. Когда наступило утро? В окна сочился мутный утренний свет. Оранжевое солнце плыло по дальним холмам, расцвечивая небо золотыми облаками.

Подойдя к туалетному столику, я уставилась в зеркало. На меня глядело бледное лицо с пунцовыми щеками. Губы были так сильно искусаны, что приобрели темный, кроваво-красный цвет зимних роз. Глаза сияли так, что мне стало не по себе. Разумная женщина, над превращением в которую я так упорно работала, исчезла. Вместо нее возникла незнакомка с безумным взглядом.

Почему меня ночь за ночью тянуло в эту комнату, как наркомана, жаждущего новой дозы? Неужели я действительно настолько одинока? Неужели моя жизнь стала такой пустой, что ради эмоционального удовлетворения я цепляюсь за сны? Или от пребывания в этом старом доме во мне что-то сместилось и теперь рвется наружу?

Из кухни по коридору доносились отдельные звуки: звякали чашки, скрипнул по полу передвигаемый стул. Бронвен уже на ногах, недоумевает, наверное, где же я.

Приглушенная радиоболтовня действовала мне на нервы, и я поняла, что хрупкий пузырь моего сна недолго проживет в резком свете дня. Он уже отступал, как отлив. Я попыталась вернуть его, прижаться к этой сладости, к воспоминанию о человеке, которого обнимала во сне, к его певучему голосу, пьянящему аромату кожи и волос, к его надежной, успокаивающей близости.

Но снам не под силу противостоять пробуждающемуся миру. В итоге мне пришлось их отпустить.

Пока мы ходили по дому, Хоб Миллер был немногословен. После резких слов при нашей предыдущей встрече я почти ожидала увидеть его раздраженным. Но он казался задумчивым, сдержанным. Как будто что-то более значительное, чем мой запущенный сад, занимало его мысли.

Видимо, в противовес его спокойствию я нервно болтала как заведенная, показывая сломанные перила веранды, треснувшее оконное стекло в ванной комнате, просевшие ступени крыльца, царапавшую карниз ветку манго.

– Требуется ли замена старой железной крыши? – хотела знать я. – Нужно ли специально обрабатывать воду из резервуара? Вкус у воды хороший, но откуда я знаю, безопасна ли она для питья? И как часто следует прочищать водостоки? Представляют ли угрозу пожары в буше? Улучшит ли дело, если я заплачу специалисту по деревьям за их подрезку? И если я обрежу старые побеги плетистой розы, вырастут ли новые?

На шквал моих вопросов Хоб отвечал кивками и записывал все в крохотный блокнот бисерным почерком, настолько аккуратным, что он выглядел машинописью. Каждый раз, когда он останавливался, чтобы сделать очередную пометку, я украдкой на него поглядывала. Он напоминал мне телевизионного персонажа семидесятых годов, рассеянно-любезного, несмотря на одежду, словно снятую с огородного пугала, и залепленное неровным куском черного скотча одно стекло очков.

Наконец он закрыл блокнот.

– Ваш резервуар для воды нужно как следует вычистить, – сообщил он. – В идеале, резервуар нужно чистить каждые два года в зависимости от состояния крыши и труб, а также чтобы избавиться от любого древесного мусора и мертвых поссумов и лягушек, которые могли в него свалиться. Значит, придется покупать питьевую воду в магазине, пока дождь не наполнит его снова. Вкус – хороший индикатор того, что все в порядке, но для уверенности я бы ее проверил. Листья из водостоков нужно будет убирать примерно раз в месяц. Пожар в буше может создать проблемы, поэтому разработайте план ранней эвакуации и чтобы рядом с домом не валялся никакой строительный мусор. Зачем тратиться на специалиста по обрезке, когда я сам могу обрезать переросшие деревья? Что до роз, подозреваю, они погибли. Побалуйте себя новыми, деточка. А еще лучше – посадите что-нибудь более соответствующее здешнему климату.

Утро было чрезвычайно жарким. К тому времени, как мы добрались до края сада, примерно на полпути вверх по холму, я вся взмокла и жалела, что забыла надеть шляпу. Воздух звенел, на деревьях поникли обезвоженные листья. Хоб казался нечувствителен к жаре, но когда мы взобрались по каменистой насыпи, он достал носовой платок и вытер лицо.

Внизу под нами лежало поместье, величественное и мирное, с чугунным кружевом карнизов и витражными окнами, поблескивавшими в утреннем свете. Вились заросшие мхом кирпичные дорожки, то скрываясь за деревьями, то появляясь вновь, а из разросшихся клумб выплескивалась пена красных и оранжевых настурций. Казалось невозможным, чтобы такой покой мог хранить столько тайн, и еще более невероятным, – что среди этих тайн могло быть жестокое убийство.

Хоб, вероятно, не меньше моего увлекся этим видом. У меня накопилось столько вопросов, но я понимала, что должна действовать осторожно.

– Очаровательный вид, правда? – начала я, надеясь сломать лед недоверия.

Хоб посмотрел вниз на поместье и лишь хмыкнул.

Я зашла с другой стороны:

– Кори сказала, что вы прожили в Мэгпай-Крике всю жизнь. Она сказала, что если мне понадобится узнать что-нибудь о местной истории или достопримечательностях, то обратиться нужно именно к вам. Она назвала вас ходячей энциклопедией.

Хоб, казалось, поразился, потом его лицо сморщилось, озаряясь ослепительной улыбкой.

– Юная Кори так сказала, да?

Я кивнула.

– Вообще-то я надеялась, что вы знаете какие-нибудь интересные пешие тропы. Моя дочь помешана на природе, и раз уж значительную часть Торнвуда составляет буш, нам обеим очень хочется его исследовать.

Взгляд голубых глаз Хоба метнулся вниз, к дому.

– Дочка Тони?

– Да.

– Кори мне говорила. Надеюсь, ничего, что я об этом упомянул?

– Я не против, Хоб. Это не секрет, что мы с Тони не были женаты. Семья у нас не получилась. Он встретил другую женщину и женился на ней. И – да, Бронвен его дочь.

– Бронвен? Красивое имя. – Голос Хоба задрожал, старик не отрывал глаз от поместья. – Бедный ребенок, вот так потерять отца. Страшная потеря для вас обеих.

– Это было трудно, – призналась я. – Больше для Бронвен, чем для меня. Но она жизнерадостная девочка, она выправится.

– Помешана на природе, говорите?

Я не могла удержаться от улыбки.

– Она твердо решила стать энтомологом.

Хоб моргнул, потом удивленно покачал головой:

– Будет заниматься жучками, правильно? Что ж, она приехала в нужное место, если хочет изучать насекомых, – здесь они кишмя кишат!

Мы расхохотались громче, чем того требовала остро́та. Лицо Хоба светилось, глаза сияли.

– Сколько лет Бронвен? – захотел узнать он.

– Одиннадцать.

– Хороший возраст. Вполне взрослая, чтобы задавать вопросы, но недостаточно взрослая, чтобы все знать лучше вас.

– Тогда Бронвен, наверное, в переходной стадии. Бывают случаи, когда она, похоже, знает гораздо больше меня. У вас есть дети, Хоб?

Он переступил с ноги на ногу, снова переводя взгляд на дом.

– Нас с братом только двое, два старых холостяка, скрипим помаленьку в нашем бунгало. Я никогда не был женат. Думаю, был слишком занят хлопотами по хозяйству и присмотром за Герни, чтобы он не попал в какую-нибудь беду. У моего брата немного неладно с головой, родился таким… Но вообще он хороший товарищ. Я подозреваю, что он намного смышленее, чем кажется.

Хоб прошел небольшое расстояние вдоль насыпи, выбирая дорогу между травянистыми кочками. Когда я его догнала, он указал вдоль гребня холма туда, где из соседнего холма торчали обнажившиеся валуны.

– Видите те камни? Это Боверово ущелье, отсюда до него полмили. Быстрым шагом вам хватит двадцати минут, максимум тридцати. Сейчас там особо не на что смотреть, все пожухло от жары. Но придет весна, и северный склон холма превратится в ковер из полевых цветов. – Он оглянулся на меня и улыбнулся, стеклышко его очков ярко вспыхивало на солнце. – Погодите, пока Бронвен обнаружит бабочек, которые там собираются, – их миллионы, великолепное зрелище.

– Звучит здорово.

– На этих холмах множество чудес, Одри. Я бы даже сказал, что это волшебная часть мира. Молодым парнем я, бывало, на мили углублялся в национальные парки. Иногда мы с Герни на несколько недель разбивали там лагерь. Я был одержим желанием представить, как это выглядело миллионы лет назад, когда эти холмы были по-настоящему живыми. – Хоб сделал глубокий вдох, его ноздри затрепетали. – Вы знаете, что Мэгпай-Крик расположен как раз в центре древнего вулкана?

– Да.

Ему было приятно это услышать.

– То были бурные денечки, воздух кипел, и все эти чудища с грохотом топали по окрестностям. Конечно, – его целый глаз засверкал, – к тому времени, когда на эту планету прибыл я, здешние края превратились в пастбища для молочного скота. Первые фермеры вырубили все леса – прекрасные розовые деревья, красные кедры и акацию. Теперь здесь только трава, проволочные заборы и сонный скот. Бедный старый тираннозавр давно исчез.

Его скрипучий смех был заразителен. Я невольно улыбнулась в ответ:

– Хотя он до сих пор здесь присутствует, не так ли? Вулкан, я имею в виду.

Хоб посмотрел на холмы. Некоторое время мы молча разглядывали горы в отдалении – выгоревше-коричневые и голые, первобытно прекрасные.

– Это место пленяет тебя, – продолжал он почти про себя. – Захватывает целиком, проникает в твою кровь. Я в свое время общался с чернокожими стариками, которые жили наверху, на Перевале. Они верили, что эта земля – что-то вроде матери-духа, которая их рождает, а когда они умирают, она заглатывает их назад. Они считали себя хранителями земли, деревьев, птиц и дикой природы… Священными хранителями земли. Поэтому они так хорошо чувствовали это место. Когда вы селитесь на подобной земле, вы понимаете, что они имели в виду.

Солнце забиралось на небо. Я ощущала, что кожа у меня начинает краснеть. Сказывалась и беспокойная ночь. Навалилась усталость, захотелось прикрыть глаза от резкого света. Тишина окутывала, успокаивала меня. Утратив желание выведывать тайны Хоба, я вдруг захотела раскрыть свои.

– Я никогда не чувствовала принадлежности к какому-то месту, пока не приехала сюда, – призналась я. – Едва увидев поместье, я осознала это. Дом и сад, холмы позади и вид на долину с парадного крыльца – все каким-то образом сложилось. Словно после долгого путешествия ты прибыл к месту назначения.

– Да, – слабо отозвался Хоб. – Именно так.

Не было ни ветерка. Птицы перестали щебетать, только гудела одинокая пчела, да шепталась чуть колеблемая сухая трава. Все остальное было тихо. Время перестало течь, мгновение остановилось. Затем с ветвей соседнего эвкалипта снялась стайка ворон и с угрюмым карканьем поднялась в небо… Чары разрушились. В кустах по соседству зазвенела одинокая цикада, к которой вскоре присоединился птичий хор. Коровы заревели в отдалении, а из долины поплыл запах эвкалипта.

– Тогда лучше побыстрее начать, – сказал Хоб. – Не бойтесь, Одри, мы приведем ваш сад в полный порядок, вы и оглянуться не успеете.

– Мы?

– Герни иногда помогает мне. Он хороший работник, любит чувствовать себя необходимым. Я поручу ему скосить у вас траву, бесплатно.

– О Хоб, я, конечно, ему заплачу.

– Ну, всего пару-тройку шиллингов, если хотите. Он стрижет еще несколько лужаек в городе и хорошо на этом зарабатывает. Держится достойно, языком не чешет, как его брат.

Я улыбнулась этим словам, вспоминая мужчину, которого видела в свой первый визит в бунгало Хоба, в тот день, когда заехала туда спросить дорогу. Он был выше Хоба, с редкими седыми волосами, а на лице его словно навсегда застыло недоумение. Также я вспомнила, как он встревожился, услышав, что я ищу Торнвуд.

– Надеюсь, он не против будет приехать сюда? – спросила я. – В Торнвуд?

Хоб покачал головой.

– Просто в прошлом мы всегда избегали этого имения. Теперь звучит глупо, учитывая, что мы близкие соседи и все такое. За последние двадцать лет мы практически здесь не бывали. Полагаю, юная Кори сказала вам, что я не слишком любил Сэмюэла Риордана?

Я кивнула:

– Еще она рассказала мне про суд по делу об убийстве. Должна признаться, мне любопытно узнать больше.

Хоб поправил очки.

– Ну что сказать? Конкретных доказательств того, что Сэмюэл Риордан виновен в убийстве, никогда не было… Но попомните мои слова, девушка, он был подлец. Я называл его черной ехидной… Если вы имели глупость рассердить его, он бил не задумываясь.

– Вы считаете, он был виновен?

Почесав узловатым пальцем под здоровым глазом, Хоб осторожно на меня посмотрел.

– Возможно.

– Почему?

– Полагаю, его изменила война, озлобила… В любом случае так люди говорят.

– Он служил в действующей армии?

Хоб замялся.

– Он попал в плен, деточка. Провел несколько лет в лагере у японцев. Да, нашим парням туго там пришлось. Я не хочу проявить к ним какое-то неуважение, совсем нет. Они помогли спасти эту страну, бедолаги, и женщины тоже, отдавая свои юные жизни, чтобы мы здесь могли продолжать жить свободно и мирно. Думаю, Сэмюэл внес свою лепту в это спасение, может, он даже был герой, как говорят. Но домой он вернулся каким-то поврежденным, в голове у него что-то сдвинулось. Некоторые говорят, что лучше бы уж он получил японскую пулю. Лучше для всех нас.

– Что вы имеете в виду – что-то сдвинулось в голове?

Хоб взъерошил свои редкие волосы, раздумывая.

– Один старик, которого я знал, был в плену. Он тоже вернулся домой изменившимся, только не к худшему. Он сказал, что после жутких лет в японском лагере научился замечать малейшее проявление доброты. У него на глаза наворачивались слезы, когда жена подавала ему тапки или наливала чашку чая. Бедняга, по его словам, он настолько был лишен все те годы сострадания и доброты, что это перевернуло его, заставило больше ценить простые вещи. – Хоб отвлекся, его взгляд скользнул с неба на холм, к дереву и обратно на небо, по-видимому, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. – У Сэмюэла не так. Он вернулся раздраженный, как раненая змея. Когда он умер, я был не единственный, кто вздохнул в Мэгпай-Крике с облегчением.

Я представила лицо мужчины на фотографии, пытаясь нарисовать его змеей, подлецом. Для меня существовал только блеск желания в его темных глазах, манящий изгиб совершенных губ, обольстительная полуулыбка, от которой мне делалось тепло и я каким-то образом ощущала свою ценность. Если под той привлекательной маской скрывалось гнилое нутро, то я совершенно этого не видела.

– Одри, – Хоб посмотрел на меня, нахмурившись, – я расстроил вас этим разговором, да? Вы белая как полотно. Идемте, деточка, лучше нам вернуться. Мне нужно купить стекло и покопаться в деревянных обрезках. То окно в ванной комнате само не починится, верно?

Спуск с холма позволил отвлечься. На пути между задыхающимся от лиан задним садом и тенистой дорожкой за домом я пришла в себя и мысленно поклялась, что скоро буду охлаждать свои усталые конечности под душем. Накачиваться кофеином, жевать на завтрак разогретую пиццу. Погружаться в нормальность, освобождаться от тревожащего осадка, оставшегося после моих снов.

Когда мы огибали дом, я краем глаза заметила что-то сине-зеленоватое – безупречно чистый «Валиант» Хоба был оазисом цвета среди выжженного солнцем бурого ландшафта. Даже моя любимая «Селика», стоявшая в нескольких метрах от него, выглядела по сравнению с ним запущенной.

Мы в молчании спустились по склону. Хоб больше не нервировал меня. Странно, с ним мне было спокойно, как с Кори.

Вдруг Хоб рванул вперед. Сначала я подумала, что он направляется к своей машине – возможно, он попрощался, а я так углубилась в свои мысли, что не услышала его. Но он пробрался сквозь траву к фиговому дереву и присел на корточки в тени раскидистой кроны, разглядывая что-то на земле.

Подойдя, я увидела всклокоченного белого птенца, который пронзительно пищал и бил своими короткими широкими крылышками.

– Вот бедняга. – Хоб поднял лицо к темным веткам фигового дерева. – Его, должно быть, выбросило из гнезда во время вчерашней бури. Или вороны постарались. Других птенцов не видно. Вероятно, ими поживились одичавшие кошки.

– А кто он?

– Птенец бубука… Очаровательный малыш, правда?

– Он выживет?

– Хищные птицы очень живучие. Но точно никогда не скажешь. По виду у него вроде бы ничего не сломано после падения из гнезда, но я не хочу рисковать.

Он выпрямился, сходил к «Валианту», достал из багажника картонную коробку и поспешил назад.

– Почему он открывает и закрывает клюв? – спросила я. – Ему больно?

Хоб поставил коробку рядом с маленькой птичкой.

– Есть хочет. Думаю, когда его как следует накормят, он будет здоров как бык.

Мне состояние птицы не понравилось. Ее мягкие, с коричневыми пестринами перышки были взъерошены, открытый клюв означал скорее физическую боль, нежели голод.

Хоб, похоже, не беспокоился. Он вытащил из коробки полотенце, накрыл им маленькую сову. Затем с бесконечной нежностью перенес птенца в коробку, из свертка выглядывало только круглое «лицо» с громадными золотистыми глазами.

– Что вы с ним сделаете? – поинтересовалась я.

– В обычных обстоятельствах я вернул бы его в гнездо. Но поскольку оно разрушено, мне придется несколько дней побыть мамашей. Свезу его к ветеринару для осмотра. Дома сооружу для него гнездо в коробке и буду держать в тепле и каждый час кормить. Посмотрим, съест ли он немного измельченного кузнечика, выпьет ли несколько капель воды.

– Судя по всему, вам уже приходилось это проделывать.

– Пожалуй. Раз или два. – Губы у него дрогнули. – Я помогаю местной организации по спасению живой природы, деточка.

Я улыбнулась.

– Бронвен очень захочет все об этом узнать.

Хоб, похоже, здорово обрадовался. Взяв коробку, он вышел из тени фигового дерева и стал спускаться по склону к «Валианту».

От травы исходил теплый запах. Когда мы добрались до машины Хоба, я притулилась в крохотной тени соседнего эвкалипта, пока Хоб ставил коробку на пассажирское сиденье и пристегивал.

– Мы с Герни вернемся через несколько часов, – сообщил он. – Я привезу стекла и деревянные обрезки. Герни может начать работу в саду сегодня же днем. Если все пойдет по плану, то где-то завтра мы закончим.

Он медлил, по-видимому не желая уезжать. Из коробки донесся слабый писк, и Хоб заглянул туда, поправил полотенце. Маленькая сова печально ухнула, затем замолкла.

– Надеюсь, он выживет, – сказала я из вежливости.

Хоб улыбнулся.

– Я привезу его сюда на выходных. Может, Бронвен захочет посмотреть, как я выпускаю его на волю.

– Конечно. У вас будет столько хлопот, – сказала я, – четыре новорожденных щенка, а теперь и птенец совы.

– Ну да, в резиденции Миллеров не соскучишься. – Он задумчиво посмотрел на меня. – Послушайте, Одри, привозите-ка Бронвен как-нибудь к нам в бунгало. Она выберет себе щенка, если ей какой-нибудь приглянется. Альма – отличная сторожевая собака, и мне будет приятно, если хотя бы один из ее помета попадет в хороший дом.

У нас никогда не было настоящего домашнего питомца – если не считать навозных червей и кучи жуков, бабочек и богомолов, которых Бронвен обычно приносила домой. Несколько лет назад она перестала клянчить у меня собаку, побежденная моими непреклонными отказами. Но мы приехали сюда ради нового начала, напомнила я себе; может, настало время сменить тактику?

– Она будет в восторге.

Сверкающий глаз Хоба радостно расширился в светотени.

– Правда, Одри? Она действительно будет в восторге?

Он снова посмотрел на дом и покачал головой, словно восхищаясь его видом.

Я и сама была немножко взбудоражена. Менее чем за час мое мнение о Хобе Миллере изменилось коренным образом. Кори была права, он, пожалуй, действительно сокровище. Интересно, как далеко я могу зайти в испытании наших только что возникших дружеских отношений?

– Хоб? Могу я вас кое о чем спросить?

Он все еще разглядывал поместье.

– О чем, деточка?

– Кто такая Айлиш?

Резко обернувшись, он уставился на меня. Брови нахмурены, а здоровый глаз мечет голубые молнии.

– Молодая Айлиш Лутц… Ну та, которую убил, как считали, Сэмюэл.

– Бабушка Тони?

– Совершенно верно.

Ветерок прошелестел по траве и закрутился вокруг моих лодыжек. Услышав, как Хоб озвучивает мои подозрения, я почувствовала тяжесть в груди, как будто в нее вложили камень. Айлиш любила Сэмюэла, из ее письма это ясно видно. Тогда как получилось, что он так грубо ее предал?

– Хотя он этого не делал, – услышала я свой голос, – ведь так?

Хоб наморщил лоб.

– Кто же точно знает, Одри, деточка? – ласково проговорил он. – В конце концов, старика признали невиновным в суде… Может, обвинения были не более чем кучей пустой болтовни.

– Вы не очень уверенно об этом говорите.

– Ну знаете…

– Что заставляет вас думать, что он был виновен, Хоб?

Он посмотрел на холм.

– Я был всего лишь крохой в сорок шестом, когда это случилось. Поэтому я знаю обо всем по слухам, вы же понимаете. Видите ли, Айлиш забеременела, и ни у кого не возникло сомнений, что отец – Сэмюэл. Они собирались пожениться, но потом Сэмюэла направили в Малайю. Он попал в плен в сорок втором, когда пал Сингапур, и к моменту возвращения в Мэгпай-Крик передумал на ней жениться.

– Почему?

Поток солнечного света пробился сквозь листву фигового дерева, превратив морщинистое лицо Хоба в четкий рельеф.

– Сэмюэл был врачом, хорошим, судя по тому, что я слышал. Он специализировался на тропических болезнях и в начале службы стал довольно известен как полковой врач. После войны на врачей был большой спрос. По крайней мере, в таких маленьких захолустных городках, как Мэгпай-Крик, и Сэмюэл горел желанием начать работу. Но были люди, которые считали, что женитьба на Айлиш погубит его карьеру.

– Почему они так думали?

– Юная Айлиш была наполовину аборигенкой. Ее отец Якоб был лютеранским пастором, который в двадцатых годах возглавлял миссию среди аборигенов на севере. Там он влюбился в чернокожую девушку, захотел на ней жениться. Церковники, разумеется, воспротивились, но Якоб не мог бросить любимую. Она родила ему девочку – Айлиш, – и следующие десять лет они прожили относительно мирно. Старый Якоб как-то признался мне, что годы миссионерства были счастливейшими в его жизни. Но затем случилась трагедия: мать Айлиш умерла от скарлатины. Якоб оставил миссионерство и привез свою маленькую дочь в Мэгпай-Крик. Хорошо воспитал ее. Все пожилые люди пели ей хвалы, а Якоб, старый чудак, боготворил землю, по которой она ступала. После ее смерти от него осталась одна оболочка. Он так и не оправился.

Хоб покачал головой, словно пытаясь рассеять печаль только что рассказанного.

Я тоже ее почувствовала – неприятную, угнетающую печаль, которая засела вблизи моего сердца и от которой заныли легкие. Но вместе с печалью пришло острое любопытство.

– Где нашли ее тело?

Хоб уже собирался ответить, но вдруг замер. Его лицо побледнело, а глаз широко раскрылся за стеклом очков.

Я обернулась вовремя, чтобы увидеть Бронвен, летевшую к нам по траве на велосипеде. Ранее этим утром, перед приездом Хоба, она была поглощена школьным проектом, сидела, низко склонившись, за кухонным столом, составляя из хитиновых оболочек цикад какую-то жуткую гирлянду. Я почти ожидала, что она вторгнется в мою беседу с Хобом из любопытства к новому лицу, но, очевидно, она была слишком увлечена.

Щеки ее пылали из-за солнца, хотя были защищены полями панамы, а длинные волосы трепались по плечам. Она улыбнулась нам, сняла руку с виляющего руля и коротко помахала, затем свернула в сторону от фигового дерева и понеслась дальше вниз по склону по подсобной дороге.

Хоб смотрел на нее с открытым ртом, словно увидел призрак.

– Это Бронвен, – сказала я.

Она спускалась на велосипеде, пока не достигла деревьев, ветки которых нависали над краем дороги, затем развернулась назад, в гору, и снова яростно принялась крутить педали. Только когда она исчезла за домом, Хоб наконец заговорил:

– Она, эта девочка… Она вылитая…

– Тони? – Я выдавила улыбку. – Все это говорят. Они были очень похожи. Не только внешне, но и по характеру…

Слишком поздно я сообразила, что собирался сказать Хоб: «Гленда. Она вылитая Гленда».

Взгляд Хоба все еще был прикован к тому месту, где исчезла Бронвен, как будто старик надеялся, что она возникнет вновь. Птенец совы пищал в картонной коробке, но Хоб, похоже, не замечал. К моему изумлению, на его здоровом глазе налилась и скатилась одинокая слеза и исчезла на морщинистой щеке.

– Ну что ж, – проговорил он, смущенно вытирая лицо и бросая на меня осторожный взгляд. – Поеду я, пожалуй. Лучше взять оконные стекла, пока день только начался. Начнем после ланча, если вас устроит.

– О-о-о, конечно. – Я пыталась подавить разочарование. Хоб, казалось, стремился уехать. – Сегодня утром я подменяю фотографа, снимаю на свадьбе. К середине дня должна вернуться.

Хоб кивнул, но я видела, что мыслями он где-то в другом месте. Молчание затянулось, пока он все смотрел на дом, потом Хоб встрепенулся, словно стряхивая оцепенение. Отрывисто, слегка махнул рукой и забрался в «Валиант». Взревел, оживая, мотор, и мгновение спустя автомобиль скрылся за вздымающимся облаком пыли.

Сжимая себя за локти, я долго стояла в резной тени фигового дерева и слушала тихую болтовню птиц. Пейзаж казался таким спокойным, таким мирным. И настолько не совпадающим с бушевавшей во мне бурей сомнений.

– Мам?..

Обхватив себя за бока, я уныло посмотрела на солнце.

«Айлиш Лутц… Та, которую убил… Сэмюэл».

Закрыв глаза, я вызвала в памяти образ Сэмюэла в беседке: внимательные глаза, нерешительная улыбка, напряженность в широких плечах, которая могла означать подавленную злость. Хоб назвал его подлым, злобным. Когда он умер, люди вздохнули с облегчением.

– Мам, без пятнадцати девять. Мы опоздаем!

Я обернулась и увидела стоявшую рядом с «Селикой» Бронвен. Школьная форма помята, но туфли начищены, а блестящие волосы собраны в хвост.

Дочь с ужасом уставилась на меня.

– Ты даже не одета.

Я посмотрела на себя: замызганные шорты из обрезанных джинсов, ветхая футболка, кроссовки на босу ногу. Придется довольствоваться этим. Я прошагала по траве и взяла ключи с протянутой ладони Бронвен. В этот момент я увидела свои пальцы. Ноготь большого был искусан ночью до крови. От привычки кусать пальцы во сне я избавилась много лет назад. Когда же она так незаметно вернулась?

Нырнув в «Селику», я накручивала обороты на холостом ходу, пока Бронвен пристегивалась. Затем я сорвалась с места и помчалась по подсобной дороге, взметая пыль и щебень.

Мне не очень-то нравился образ Сэмюэла, который начал складываться у меня в голове. Я могла понять, что он немало перенес на войне и что его страдания затруднили для него возвращение в гражданское общество, но очень много прошедших войну мужчин и женщин приспособились, жизнь их сложилась успешно. Почему же у Сэмюэла не получилось? Хуже, по моему мнению, был намек на то, что он посчитал женитьбу на Айлиш губительной для своей врачебной карьеры. Было больно, словно он отверг не Айлиш, а меня.

Сжимая руль, я жестко вела машину по неровной дороге. «Селика» норовила выйти из-под контроля на коварном щебне, выскочить в сторону на ухабе и унести нас туда, куда я совсем не хотела.

Опустив стекло, я набрала полные легкие теплого воздуха. У него был вкус сосновой живицы и пыли, травы и цветов. У него был вкус жизни. Я пила его, пытаясь отогнать мысли о смерти, мысли о предательстве и убийстве.

Я по уши влюбилась в Торнвуд. Я не хотела его покидать. Не хотела, чтобы прошлое сорвало меня с места, погнало оттуда, где я чувствовала себя хорошо. Но в доме отчетливо ощущалось присутствие Сэмюэла. Когда-то он ходил по тем же самым половицам, по которым теперь легко ступали ноги моей дочери; он дышал тем же воздухом, которым теперь дышали мы, спал в той самой темноте, которая теперь опускалась на нас. Его кровь текла в жилах моей дочери, а его сны текли в моих снах…

Если он был убийцей, тогда как мы могли оставаться?

По правде говоря, я не могла позволить себе поверить, что Сэмюэл Риордан кого-то убил. А значит, если я хочу здесь жить, придется найти достаточно свидетельств, чтобы доказать – по крайней мере себе, – что он невиновен.

Ухабистая грунтовка закончилось, началось гудронное шоссе. «Селика» перестала подпрыгивать и ехала гладко. Я взглянула на Бронвен. Она сидела в наушниках и смотрела в окно, погруженная в свои мысли.

Я попыталась проглотить вставший в горле комок. Освободиться от тени, которая окутала мое сердце, но она не поддавалась. Более того, понемногу сгущалась.

Айлиш и Сэмюэл казались мне очень реальными. Как члены семьи или близкие друзья. Я начинала волноваться всякий раз, когда думала о них, у меня постоянно возникало ощущение, что я знала их близко и любила. Словно часть меня уплыла в прошлое, чтобы присоединиться к ним, и не в состоянии была вернуться. Я чувствовала себя потерянной… и абсолютно, ужасно одинокой.

Прежде я уже дважды испытала такие чувства. В первый раз – когда умерла тетя Мораг. Во второй – в тот памятный день, когда Тони усадил меня и попытался объяснить, почему он должен жениться на другой женщине.

В третий раз – безумие какое-то – это было сейчас.

Лицо у меня болело, голова раскалывалась, а редко надеваемые туфли на высоких каблуках убивали. Я жалела, что не могу прекратить улыбаться.

В зеленом парке рядом с рекой Брисбен, под величественными фиговыми деревьями толпилась сотня пришедших на свадьбу гостей. Стояла середина дня. Небо – цвета кобальта, солнце сияет белым. Над головой пронзительно вопили чайки, их крики прорывались сквозь приглушенный шум транспорта, придавая атмосфере праздничность.

Невеста, с бутонами гардении в блестящих темных волосах, красовалась в классическом пышном платье без бретелек. Она была крупной, очень красивой, пышногрудой, с ослепительной улыбкой. Жених время от времени обнимал ее, чтобы поцеловать, или кружил, и тогда мягкие душистые лепестки сыпались на траву вокруг них.

«Вот глупенькие, – думала я. – Любовь долго не длится». Урок был горьким, но благодаря Тони я много лет назад отучилась на отлично и получила степень магистра по разочарованию. Назовите меня циничной, но я никогда не видела, чтобы любовь сделала кого-то по-настоящему счастливым. Самым довольным человеком из тех, кого я знала, была тетя Мораг, и она всю жизнь прожила одна. «Свободна, – как часто заявляла она, – от всех огорчений и разочарований, которые получаешь от любящего мужчины».

Я поправила треногу и отвернулась от свадьбы, наводя телеобъектив на девочек-близнецов, которые во время церемонии осыпáли цветами невесту. Они забрались на нижние ветки соседней сосны, их резкий смех сливался с криками чаек. Обнажив белье и тощие ножки, девочки, чтобы вскарабкаться, подоткнули платья, пышные, из легкой материи, белые под стать наряду невесты. Они возбужденно хихикали, бросали друг в друга веточками, лица их раскраснелись, глаза сверкали, как у птиц. Они опьянели от непомерного количества угощений и сладких напитков, от переизбытка радости.

Затвор зажужжал – идеальные снимки: группа ничего не подозревающих гостей на заднем плане, девочки-цветочницы, примостившиеся на ветках, как пара белоснежных кур, – на среднем, а вокруг них пляшут в струях серебристого солнечного света, словно обрывки яркой бумаги, бабочки.

Затем композиция разрушилась. Группа гостей распалась, а бабочки улетели. Девочки побежали к своим матерям. Я следила за их передвижением через объектив, но створки камеры оставались закрыты.

Солнце юркнуло за облако – или так показалось, – погрузив мир во тьму. Парк исчез. Я очутилась среди темного леса, где высокие эвкалипты царапали беззвездное небо, их ветки наклонялись и раскачивались от ветра. Я увидела тропинку, освещенную луной. Затем – движение. По тропинке бежала девочка, ее тонкие ножки уносили ее от меня. Это была не Бронвен, а маленькая девочка, лет трех или четырех, в старомодном платье – и все равно я почувствовала материнскую тревогу, когда она исчезла в тени впереди меня.

Опасность среди деревьев. Подкрадывается…

Я резко пришла в себя. И вернулась в яркий прибрежный парк с его высоким синим небом и тихим журчанием голосов, вернулась к залитым солнцем деревьям и чайкам и широко текущей реке. Назад в мир, который не был искажен снами, – в мир, где я быстро становилась чужой.

Как только у меня перестали дрожать руки, я собрала свои вещи.

Я сделала более пятисот фотографий – половину во время приема и половину в парке – и была уверена, что в этой мешанине найдется немало удачных. Кроме того, я видела, что невеста проявляет беспокойство. Сегодня началась новая глава в ее жизни; должно быть, ей не терпелось перевернуть страницу и покончить с этим.

Пока я, сжимая побелевшими пальцами треногу и не обращая внимания на бившую о бедро сумку с камерой, шла к «Селике», мои мысли вернулись к Айлиш.

Мечтала ли она о дне своей свадьбы с Сэмюэлом? Придумывала фасон платья, волновалась из-за списка гостей, думала об их совместном будущем? Оживлялась ли – подобно невесте, которую я сегодня фотографировала, – когда рядом стоял ее любимый? И что насчет Сэмюэла, действительно он ее любил или у него были мрачные намерения, продиктованные иллюзиями поврежденного разума?

Я споткнулась, зацепившись каблуком. Тренога со стуком упала на землю. Когда я наклонилась, чтобы поднять ее, сумка качнулась вперед, и я потеряла равновесие. К тому времени, когда доплелась до автостоянки, я вспотела и раскраснелась, настроение упало до нуля.

«Селика» взревела, когда я дала полный газ. Оторвавшись от обочины, я влилась в плотное движение, направляясь к шоссе. Видение в парке напугало меня, но я знала, что это только начало. Мое любопытство выходило из-под контроля; я чувствовала, что оно начинает разгораться, начинает проявляться в первых возбуждающих симптомах неуправляемой одержимости. Мне нужно было знать не просто слухи и сплетни, но факты.

Я взглянула на часы на приборной доске. Хоб и его брат уже полным ходом работают в саду Торнвуда. От Мэгпай-Крика до него добрых полтора часа езды. Я прикинула, что если поеду на пределе, то покрою это расстояние за пятьдесят минут.