Глава 24

Луэлла в огромной широкополой шляпе, закрывающей ее лицо от солнца, в полотняных перчатках, работала в саду. Она помахала мне, увидев мой автомобиль, встретила у ворот, провела в сад, на удивление довольная.

– Одри! Какой приятный сюрприз, я как раз думала о вас с Бронвен, прикидывала, когда же увижу вас снова. – Она нахмурилась. – В чем дело, милая? Вы что-то осунулись.

– Я только что от Миллеров, – начала я, затем смешалась.

По дороге сюда я планировала провести свое расследование; мне столько нужно было узнать, столько вопросов вертелось на языке. Но увидела озабоченную улыбку Луэллы, уловила тревогу в ее глазах. Зная, что за этим фасадом таится постоянный страх услышать очередные дурные вести, я поймала себя на том, что необходим более ненавязчивый способ ее расспросить.

Мой голос звучал напряженно.

– У Хоба приличная коллекция художественных работ Тони, ведь так?

Улыбка Луэллы дрогнула.

– О, в самом деле?..

Нелепо, но у меня защипало глаза. Затем внезапно накатила злость – на себя, на Луэллу и, непостижимым образом, – на Тони.

– Почему вы не сказали мне, что Тони был сыном Хоба? – Я не узнала свой голос – чужой, искаженный и резкий. – Вам не кажется, что Бронвен следует знать своего родного деда? Я обращалась с Хобом ужасно, считая его интерес к моей дочери неуместным, может, даже извращенным… Только сейчас мне стало известно, что все это время он знал, что она его внучка, потому так себя и вел, а я наворотила таких дел. Как вы могли, Луэлла? Как вы могли скрыть это от нас?

Эта вспышка эмоций ошеломила меня, но Луэллу она, кажется, ничуть не смутила. Она особенно аккуратно положила секатор на край птичьей купальни и сняла перчатки. Руки у нее были маленькие и розовые, влажные. Она крепко сжала мою руку.

– Простите, милая. Я действительно сожалею. Каждый раз, видя вас и Бронвен, я пыталась собраться с духом, чтобы рассказать вам обеим о Хобе. И каждый раз у меня не получалось.

Напряжение покинуло меня, злость исчезла так же быстро, как возникла.

– Я так плохо с ним обращалась, Луэлла. Видели бы вы его несчастное старое лицо.

– Он переживет.

– Он все мне рассказал. Как вы познакомились в юности и как он воевал во Вьетнаме, а потом вернулся с расшатанной психикой, и как Сэмюэл повлиял на ваш брак с Кливом. Потом – письма в полости дерева и ваш план сбежать и продавать чатни, хотя вы были никудышной поварихой, чему я поверить не могу, потому что ваши пирожные просто… просто…

Слезы жгли глаза, и я вытерла их.

Луэлла достала из рукава скомканный носовой платок и протянула мне:

– У вас с Хобом было сегодня непростое утро.

– Да. Пожалуй, да.

Она вздохнула, потом повернулась и пошла по дорожке к дому. Уже у веранды она оглянулась.

– Идемте, – хрипло проговорила она. – Думаю, нам нужно выпить чего-нибудь крепкого. И я имею в виду не лаймовую настойку.

Луэлла налила херес в рюмочки из матового стекла. Я выпила тошнотворный напиток одним глотком, затем полезла в свою сумку-торбу и достала письмо. Передавая его Луэлле, я мысленно вознесла молитву, чтобы она поняла.

Луэлла с подозрением уставилась на смятую записку.

– Что это?

– Это от вашей матери. Она написала его Сэмюэлу после его возвращения с войны.

Луэлла взяла письмо, но не развернула сразу. Повернула его в одну сторону, в другую, очевидно озадаченная.

– Я нашла его в поместье, – объяснила я, старательно подбирая верные слова. – Сэмюэл прятал его за старой фотографией в рамке. Думаю, он не… Это было… о черт, Луэлла. Прошу, просто прочтите его.

Она целую вечность изучала мое лицо, потом поднялась. Следом за ней я спустилась с веранды и прошла в тень раскидистой сливы, где мы сели на садовую скамейку. Перечный запах раздавленных настурций окутывал нас. Где-то высоко в ветвях над нами пронзительно зажужжало насекомое, своим продолжительным воплем заставившее меня поежиться.

Луэлла с бледным лицом расправила письмо на коленях и начала читать.

Нас окутала тишина, нарушаемая лишь веселой песенкой сорокопута в ветвях араукарии и тихим поскрипыванием бельевой веревки. День был приятный, а херес немного снял нервное напряжение. Если бы мое сердце не билось так неровно, если бы от мыслей не шла кругом голова, я, наверное, свернулась бы клубочком на теплой траве и погрузилась от усталости в дрему.

Луэлла сложила письмо и откинулась на спинку скамейки.

– Оно датировано днем ее смерти.

– Да.

– Она написала, что приведет познакомиться с ним… кого-то особенного. Думаете, она имела в виду… – Луэлла сухо кашлянула. – Она имела в виду меня, верно?

– Я так думаю.

Запрокинув голову, Луэлла сосредоточенно посмотрела в небо. Кожа ее пухлой шеи была гладкой, как атлас. По дрожанию ее губ и розовым пятнам на щеках я поняла, что она находится сейчас в преддверии своего внутреннего шторма.

– Я ее не помню, – сказала она. – Точнее, помню смутно. После ее смерти я привыкла притворяться, что маленькая Лулу ушла на небо вместе с ней и что я другой ребенок. Я даже настояла, чтобы дедушка Якоб называл меня Луэллой, а не… Ох…

Шторм разразился. Лицо Луэллы сморщилось, из глаз хлынули слезы. Я колебалась лишь одно мгновение, обняла ее и держала, пока она плакала. Она была крупной, высокой и полной, но здесь, в тени сливы, казалась хрупкой и беззащитной, маленькой девочкой, безутешно рыдающей по своей потерянной матери. Я обнимала ее крепко, поглаживала по спине, успокаивала, как умела, звуками без слов, как обычно успокаивала свою дочь.

Она отстранилась, слабо улыбнулась мне.

– Знаете, когда я сказала, что не помню ее, это не совсем так. Полагаю, безопаснее убрать воспоминания прочь, запереть их там, где они не могут тебя ранить. Но, Одри, остался какой-то калейдоскоп. Вспышки тут и там, как обрывки сна. Я помню себя на травянистой поляне, сказочное место, где на деревьях множество птиц. И мама называет их имена – свистуны и вороны-флейтисты, крапивники, мухоловки. И я помню, что она всегда казалась печальной. Не скажу – подавленной, но за ее улыбкой часто стояла тень грусти. Кроме единственного раза, когда она светилась от счастья. – Луэлла посмотрела мне в глаза и попыталась улыбнуться, но на реснице у нее застыла слезинка. – Это была ночь ее смерти.

Что-то шевельнулось во мне, какая-то смутная надежда.

– Вы помните ту ночь?

Она кивнула.

– Расплывчато, но она всегда меня преследовала. Мы вышли из дома поздно, шли в темноте по тропинке. Сначала мне было страшно, но потом мама начала петь, и ее голос меня ободрил. Я только помню, что она постоянно загадочно улыбалась, как будто что-то скрывала от меня. Мы шли долго. Я не знала, куда мы идем. Теперь я понимаю, что она вела меня познакомиться… познакомиться с Сэмюэлом. – Она вгляделась в мои глаза сквозь мокрые ресницы. – Но есть в моей памяти то, что мучает меня до сих пор. Понимаете, в ту ночь я видела среди деревьев лицо. Большое, бледное лицо, как у призрака. Он меня напугало… и я убежала.

В тишине снова заверещало то насекомое в ветвях над нами. Невольно вспомнился рассказ Бронвен об осе – охотнице за цикадами. В этот момент я ощутила себя злополучной цикадой во власти такой осы, меня влекла сила любопытства, я не способна была удержаться и одновременно боялась того, куда это может привести.

– Луэлла, вы узнали это лицо? Может, кто-то знакомый, подруга матери?

Она сдавленно рассмеялась.

– Господи, нет. Оно было жуткое, как кошмарное видение, как гоблин или призрак. Мама часто пела мне песни о призраках, духах буша и высоких белых демонах, которые появляются ночью со своими огненными палками. Она была наполовину аборигенкой, понимаете? После Первой мировой войны дед Якоб основал маленькую миссию рядом с Таунсвиллем. Она начиналась как школа, но выросла из нее. Моя бабушка была самой старшей ученицей, очень способной, помогала младшим детям. Они с дедушкой полюбили друг друга. Хотели пожениться, но церковь сказала «нет». Поэтому они тайком жили вместе до смерти моей бабушки от скарлатины в тридцать третьем году. Много позже, когда мы потеряли маму, в городе нашлись настолько жестокие люди, что говорили, будто таким способом бог покарал дедушку за его грехи… Хотя как можно считать любовь грехом – выше моего понимания.

Я рассеянно кивала. Описанное Луэллой лицо преследовало меня. «Гоблин или призрак», – сказала она. Детское воспоминание, родившееся за десятилетия до моего появления на свет… Так почему мне кажется, будто это я была маленькой девочкой в буше той ночью? Словно это меня напугало чудовище! И почему я так ясно смогла вызвать в воображении образ большого бледного лица, являвшегося в моих снах?

Смешно.

И однако же я видела это лицо из кошмара. Не погребенным в далеком прошлом, к которому оно принадлежало, а совсем недавно. Всего около недели назад. Наблюдающее сквозь деревья, в пятнах солнечного света, бледное и похожее на луну, почти сияющее… И это был не призрак; мужчина из хижины поселенцев был очень даже живым.

Брешь, пропасть, которую я чувствовала, вздрогнула и начала смыкаться. Возможно, я что-то пропустила. Я подумала об украденных письмах, найденных в том гардеробе, с его святилищем из кукольных голов и фотографии Айлиш. На ум мне пришло треснувшее старое топорище, поставленное в отделение с вешалкой, – памятная вещь, некогда украденная из дровяного сарая. Я подумала о темно-красных розах, вьющихся вдоль перил веранды у хижины, и о том, как разительно они похожи на розы на могиле Айлиш.

Кто-то действительно ее помнил.

И когда разрыв в моем понимании сомкнулся еще больше, я осознала, кем может быть этот «кто-то». Но если Клив Джермен жив, разве он не связался бы с Луэллой, не дал ей знать, что жив?

Если, конечно, имел такую возможность.

Или желание.

По спине у меня пробежал холодок.

– Луэлла, у вас есть фотографии Клива?

– Я их сожгла. А что?

– Пару недель назад я оказалась в старой хижине поселенцев. Там кто-то жил. Мужчина. Я не очень хорошо его рассмотрела, видела только мельком. Он был какой-то неопрятный, словно много лет жил в суровых условиях.

Луэлла стала отряхивать юбку.

– Не совсем понимаю вас, милая.

– Я вот думаю, не Клив ли это.

– Это не может быть Клив. Он умер двадцать лет назад.

Я была готова к отрицанию. В конце концов, вопрос о ее муже наверняка был чувствительным. Однако я оказалась не готова к звучащей стали в голосе Луэллы… или к маске решительности, под которой скрылось сейчас ее лицо. Глаза выдали ее. В их прозрачных глубинах я увидела промелькнувшую тень, темный силуэт, который вполне мог быть пытавшейся выплеснуться наружу паникой.

– Найденное в запруде тело может принадлежать кому угодно. Заявление полицейских экспертов, что оно попало в воду примерно в то время, когда исчез Клив, не доказывает, что это он.

Луэлла моргнула. Я молилась, чтобы у нее не случился срыв. Я была не в том моральном состоянии, чтобы прямо сейчас оказывать поддержку; мне требовалось сохранить собственное самообладание.

– Встреча с кем-то в дедушкиной хижине, наверное, очень вас потрясла, – мягко, как ребенку, сказала она. – Но этот человек, этот скваттер… Он же ушел, вы сказали? Ах, Одри, люди постоянно там появляются и уходят. Сезонные рабочие, туристы, экологи. Он, наверное, просто бедный старый бродяга, укрывшийся там на несколько месяцев.

– У него было необычное лицо, – выпалила я. – Кое-где кожа, по-моему, неестественно блестела в лучах солнца.

Луэлла, помолчав, переспросила:

– Блестела?

Сердце у меня забилось сильнее, ладони вспотели. Я явно перегибала палку, но теперь не могла остановиться.

– Лицо у Клива было в шрамах, так?

– У Клива и правда были шрамы, но едва заметные, даже если вы стояли близко. Поверьте мне, Одри, вы не Клива видели в хижине. – Она добродушно улыбнулась и похлопала меня по руке, затем встала. – Я напугала вас своей историей про призрака. Ах, Одри, это было давно, всего лишь детское воображение. А теперь пойдемте в дом. У меня есть чизкейк, возьмете кусочек для Бронвен, я знаю, она любит полакомиться после школы.

Я догнала ее у ступенек задней веранды.

– Поэтому Тони и приехал домой, да? Он подозревал, что его отец все еще мог быть жив.

– Простите, милая. Вы решительно заблуждаетесь.

В ее голосе чувствовалось раздражение; я зашла слишком далеко и ступила на недружественную территорию. Но теперь я уже не могла дать задний ход.

– Тони и Клив не были близки, правильно? И это заставляет меня недоумевать, почему спустя двадцать лет Тони помчался сюда в состоянии, близком к шоку, не сказав ни слова своей жене? Что, если он подозревал что-то?

И без того измученное лицо Луэллы посерело. Она долго не сводила с меня взгляда, но я чувствовала, что она забыла о моем присутствии. Наконец она повернулась, поднялась на веранду и скрылась в доме.

Я пошла вслед за ней. На кухне Луэллы не было, но я слышала, как она передвигается в передней части дома. Захлопывая двери. Закрывая окна.

– Луэлла?..

Я нашла ее в гостиной, где она задергивала тяжелую штору. Ткань отрезала последнюю полосу света, и комната погрузилась в полумрак.

– Что вы делаете? – спросила я, хотя прекрасно видела, чем она занимается.

Луэлла не обратила на меня внимания. Очередное окно скользнуло в раме, с шумом опустилось. Очередная задвижка встала на место.

Сердце у меня застучало, как паровой молот.

– Вы мне верите, да? Это объясняет, почему на окнах задвижки, решетки. Вы всегда подозревали…

– Ничего подобного. Бога ради, Одри, я одинокая женщина. Разве я не имею права чувствовать себя в безопасности?

– Безопасность – это понятно, Луэлла… но у вас больше висячих замков, чем в Форт-Ноксе.

– В дом однажды залезли, – отмахнулась она. – Ничего не украли, по крайней мере ничего ценного. Обшарили сарай, взяли несколько инструментов, разный хлам. Вы же знаете, какая теперь обстановка, постоянно слышишь в новостях, что какие-то неуправляемые дети забрались в чей-то дом…

Мне вспомнилась одна запись в дневнике Гленды об отце: «Он все хранит… Куча коробок, банок и жестянок с разными вещами рассована у него по всему сараю». Я вспомнила письма, обнаруженные в хижине, и резную шкатулку, в которой их держали. Вспомнила почерневшее топорище с его сальным, похожим на кожу налетом. Кукольные головы, фотографию. И коробки от патронов с этикетками с указанием содержимого. Спички. Карандаши, чай, свечи, веревка.

Тот мужчина в хижине тоже все хранил.

– Возможно, залез к вам именно Клив?

Луэлла резко повернулась ко мне:

– Нет.

– Но судебная экспертиза еще не закончена. Останки из запруды могут принадлежать кому угодно.

Она закрыла глаза.

– Мне не нужны экспертизы, чтобы сказать то, что я и так знаю. Это он.

– Как вы можете быть так уверены?

Она пошла на кухню, закрыла заднюю дверь и повернула ключ в замке. Захлопнув окно, она осталась стоять в падающем сквозь листву солнечном свете.

– Я знаю, что он мертв, Одри.

– Но…

– Я видела, как он умер.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать услышанное.

– Но если вы видели это, тогда почему сообщили о его исчезновении? Почему вы никому не сказали?

Она стиснула ключи от задвижек в руках.

– У меня были свои причины.

Я уставилась на Луэллу. Почему она хотела, чтобы все думали, будто Клив жив, если знала, что он умер? Страшная мысль пришла ко мне. После чтения дневника Гленды я подозревала, что ее смерть – не несчастный случай. А услышав, как Тони, по его словам, нашел ее в полубессознательном состоянии под буком, я поняла, почему она так и не вернулась за своими вещами. Гленда была сильно ранена, значит, не смогла бы доползти до оврага, находившегося за милю от того места. Что позволяло сделать однозначный вывод: туда ее отнес кто-то другой.

Я посмотрела на Луэллу. Не пришла ли и она к тому же выводу? Поэтому она позволила полиции прийти к заключению, что смерть ее дочери была всего лишь трагическим несчастным случаем. Неужели она подозревала правду, а потом взяла дело в свои руки?

– Вы знали, – категорически заявила я. – Вы знали, что ее убил Клив.

Луэлла кивнула.

– Как?

– Тони сказал мне. Ранее тем вечером Тони нашел сестру на земле деда. Она была едва в сознании и все бормотала что-то, но Тони не разобрал ни слова. Он побежал за помощью, а когда вернулся в поместье деда, Гленда исчезла. Только спустя час он понял, что она пыталась сказать.

– Что это был Клив.

– Да.

На щеках Луэллы горели огромные пятна, словно кто-то наотмашь отхлестал ее по лицу. Повернувшись, она вышла в темный коридор.

Я нашла ее в комнате с цветочным узором на обоях. Опустив оконную раму, она заперла ее на замок и задернула шторы, погрузив комнату в сумерки.

– Поэтому вы и сожгли его фотографии.

Она снова кивнула.

– Зачем? – не могла не спросить я. – Зачем он это сделал?

– Я не знаю.

Слова вращались, переключали скорости, навсегда изменяя курс своего движения. Медленно, неизбежно меня притягивала гравитация нового понимания.

– О Луэлла… его убили вы?

Стоя здесь, она вонзила ногти в тыльную сторону другой руки. На суставах проступили кровавые полумесяцы.

– Видит бог, я бы хотела, – тихо проговорила она. – Но нет, это была не я.

– Тогда кто?

Она пересекла комнату и встала у двери.

– В ночь своей смерти Гленда направлялась к Кори. Она оставила записку, но разразилась гроза, и я волновалась. Она всегда звонила, сообщая, что добралась благополучно. Машина Клива стояла на подъездной дорожке, а в сарае горел свет, и я решила спросить, не звонила ли она, но когда я постучала, он не ответил. Это показалось мне странным, но я не обратила внимания. Когда Гленда так и не позвонила к восьми тридцати, я набрала номер Уэйнгартенов, но у них никого не было. Думая, что она решила срезать путь через владения деда и попала в дождь, я схватила зонтик и побежала за ней.

Луэлла повернулась и вышла в коридор. В ванной комнате она проверила окно, затем проследовала в комнату Тони и опустила жалюзи.

– Когда я добралась до оврага, то увидела какой-то предмет в центре поляны. Это был ботинок. Ботинок моей дочери. – Она качала головой, в глазах стояли слезы. – Я целый час искала ее, но опоздала. Моя драгоценная Гленда была мертва. Ее тело лежало на дне оврага наполовину в воде. Облепленное листьями и грязью, камешки прилипли к крови. А ее… ее голова, она была…

Луэлла выхватила платок и вытерла лицо, затем поспешила опять в коридор.

– Я лежала рядом с ней на дне оврага. Держала ее на руках, как делала, когда она была младенцем, баюкала ее. Не знаю, сколько я там находилась, кажется, вечность. Я слышала наверху, на поляне, топот и крики. Я очнулась… или скорее стряхнула с себя шок, на смену которому пришло что-то другое, что-то грубое, темное и полное ненависти. Гнев, я полагаю. Потому что поняла: ее смерть не была несчастным случаем.

– Как?

– Из-за ее ботинка. Того, что я нашла на поляне. Если бы Гленда упала случайно, ее ботинок лежал бы на краю поляны, а не в центре. И у меня было предчувствие, – тихо прибавила она. – Материнская интуиция.

Она вошла в комнату Гленды, я – за ней. Комната оставалась такой, как я запомнила. Обои с желтыми розами, заправленная кровать, компания мягких игрушек на широком подоконнике. Школьный джемпер перекинут через спинку стула у туалетного столика.

Луэлла взяла джемпер и поднесла к губам.

– Я побежала домой. Спотыкаясь, падая, вставая. Не зная, что сделаю, когда туда попаду. – Она встряхнула джемпер, сложила его заново и вернула на спинку стула. – Я нашла Тони в сарае. Флуоресцентная лампа мигала, а в воздухе стоял неприятный запах. Дымный, едкий. Тони был у двери. В руках он держал винтовку, старый винчестер. Бледный как полотно, мой мальчик… Я окликнула его. Подошла и встряхнула за плечи, но он не ответил, продолжая таращиться в глубину сарая. Я повернулась посмотреть, что его так заворожило, и увидела…

Я наткнулась на кровать и тяжело села. Розы словно сорвались с обоев и поплыли по комнате, вызывая головокружение.

– Клива, – прошептала я.

Луэлла подошла к окну. На ее лицо упал солнечный свет. Ее кожа была влажной, от пота или от слез – сказать я не могла.

– Мой муж был крупным. С возрастом он растолстел, поднять его было очень трудно. Мы кое-как дотащили тело вдвоем до «Холдена» и отвезли к запруде. Я перевалила его на водительское место и втиснула винчестер в ногах, чтобы, когда найдут тело, наличие винтовки объяснило выстрел. План был небезупречный, но я знала, что будет расследование. Я сняла машину с тормоза, и Тони помог мне столкнуть ее по склону в воду.

Позднее, когда все было кончено и мы вернулись домой, мы не могли смотреть друг другу в глаза. Я сказала Тони: «Никому ни слова». Не требовалось брать с него обещание молчать. Тони сидел вытаращив глаза, не в себе от потрясения. Жаль, я не попыталась его успокоить, думая только о том, как избавиться от всех следов Клива… особенно от улик, указывавших на Тони. Я знала, что нас будут допрашивать. Казалось, легче принести ведро и швабру и заняться уборкой, чем осмысливать ужас того, что мы сделали.

Луэлла опустила жалюзи. Поток света превратился в полосочки, в комнате потемнело.

– Уборку я закончила к одиннадцати утра. Приняла душ, вычистила кровь из-под ногтей, уложила волосы и сделала макияж. Даже погладила свежее платье. На удивление спокойным голосом я позвонила в полицию. Потом пошла в овраг попрощаться с дочерью.

Мы стояли в ломаной тени. Луэлла не плакала. Подступившие к глазам слезы отхлынули, только зрачки остались расширенными и влажными. Луэлла продолжала моргать, качать головой, словно пытаясь отгородиться от своего признания.

Мне и самой было не по себе.

Не по себе, но до оцепенения спокойно. Клив Джермен был плохим человеком. Он нанес своей семье непоправимый урон. Он был убийцей… но разве это извиняет поступок Тони? Оправдывает молчание Луэллы? Я пыталась сохранить беспристрастность, но перед глазами вставал овраг с его влажными листьями и ручьем, с прохладным зеленым воздухом, в котором витала еле уловимая вонь искалеченной плоти и пролитой крови. И безжизненное любимое тело, стынущая в ночном воздухе кожа, быстро тающие последние силы драгоценной жизни. Если бы судьба распорядилась иначе и это я нашла бы тело моей дочери – действовала бы я по-другому?

Я почувствовала вкус крови и осознала, что до мяса обгрызла ноготь на большом пальце. Спрятав в кулаке неприглядное зрелище, я украдкой посмотрела на Луэллу.

Глядя в никуда, она неподвижно стояла в многочисленных полосках света, проникающего сквозь жалюзи. Из высоко зачесанных волос выбилась прядь и прилипла к виску. Каждый раз, когда Луэлла моргала, прядь шевелилась.

– Что-то не сходится, – проговорила я. – Вы сказали, что положили у его ног винчестер, прежде чем столкнуть машину в воду.

– Да.

– Но в газетных сообщениях не упоминалось, что нашли винтовку.

Тихий вздох.

– Возможно, они решили не обнародовать такой огорчительный факт.

Я собралась с духом, понимая, что переступаю невидимую черту, но не в состоянии идти на попятный.

– Хоб сказал мне, что оружием, из которого застрелился Тони, был винчестер. Он сказал, что это винтовка Герни и что Тони украл ее в ночь смерти Гленды. Если это та же самая, из которой он убил отца, тогда я не могу понять, как она всплыла из утопленного «Холдена» и вернулась к Тони двадцать лет спустя.

Луэлла казалась застывшей, словно малейшее движение могло нарушить ее самообладание. Когда она наконец заговорила, голос зазвучал призрачно, похожий на выдох в тишине.

– Воспоминания со временем путаются. Это могла быть другая винтовка, я не помню.

– Но…

– Знаете, я ничего этого вам не сказала бы, если бы Тони был до сих пор жив… Но его нет, и Гленды нет. У меня ничего не осталось. Я не против, если вы решите сдать меня полиции, Одри. По правде говоря, я бы сочла облегчением больше не прятаться.

Я подошла к окну и посмотрела в щелочку. Ослепительный день казался ненатуральным. У меня было такое чувство, будто я целую жизнь нахожусь в этом душном мраке, придавленная тяжестью признания Луэллы. И все же что-то подсказывало мне, что она не до конца откровенна. Я отпустила полоску жалюзи.

– Не мое дело судить вас, – сказала я. – Если честно, я, вероятно, поступила бы так же.

Луэлла кивнула, но снова стала какой-то отчужденной, словно меньше всего нуждалась в поддержке. Засунув носовой платок за вырез платья, она неуклюже направилась ко мне. Накатил страх – не хочет ли она обнять меня? После всего сказанного я чувствовала себя взбудораженной и беззащитной, на грани срыва.

К моему облегчению, она прошла мимо, к окну, и поправила раздвинутые мной полоски жалюзи.

– Никогда не знаешь, как поступишь, дорогая, – прошептала Луэлла в пыльной тишине. – Пока не окажешься в центре событий, припертая к стене и не имеющая другого выхода. Просто никогда не знаешь.

Первое, что я заметила, когда вошла в дом, был запах. Затхлый и слегка отдающий гнилью. Я прошла по дому, открывая окна, надеясь, что свежий ветерок прогонит его, гадая, не разыгралось ли у меня воображение после ошеломляющего признания Луэллы. Но в коридоре запах казался сильнее и еще сильнее – в моей комнате. Я открыла другие окна, но запах оставался. Не сдох ли кто в нижнем ящике? Я стала искать, думая, что, может, мышь или засохший геккон…

Затем остолбенела.

На краю кровати лежала моя покалеченная «минолта», которую в последний раз я видела улетающей в кусты недалеко от хижины поселенцев. Я порылась в памяти. Может, я все же принесла ее и забыла об этом в состоянии шока? Черт, нет. Я увидела ее теперь – как она лежала в траве, увидела мельком, когда повернулась и побежала. У меня не было времени схватить ее. А это значит…

Он был здесь.

Этим объясняется затхлый запах.

Я промчалась по дому. Мои профессиональные камеры и ноутбук лежали на своих местах в студии, коллекция ценных старых объективов осталась нетронутой. Стереосистема и телевизор целехонькие стояли в гостиной; даже двадцатидолларовая бумажка, которую я выложила на стол, дабы проспонсировать предстоящий научный проект Бронвен, находилась там, где я ее оставила. В растерянности, сомневаясь в себе, я принялась метаться от двери к двери, от окна к окну в поисках места взлома и проникновения – но не находила ни разбитых окон, ни сломанных замков.

Вернувшись в свою комнату, я уставилась на «минолту». Вынула ее из футляра. На фильтре объектива красовалась трещина, крышечка отсутствовала. Что было странно, поскольку крышечка должна находиться внутри. Я потрясла футляр, чтобы убедиться, и оттуда вылетел квадратик бумаги.

Сделанная «полароидом» фотография.

Я прекрасно ее знала. Она была сделана мною пять лет назад, когда Бронвен было шесть, за несколько месяцев до того, как ее отец от нас ушел. Цветной снимок – она и Тони, улыбаются, безумно счастливые, в объектив, глаза светятся. Тони немедленно прибрал фотографию к рукам, сунул в бумажник, поклявшись хранить до дня своей смерти. И, судя по изгибу фотобумаги и обтрепанным уголкам, именно так он и поступил.

До дня своей смерти…

Точки начали соединяться, выстраиваясь в мозгу в цепочки понимания.

Тони имел все основания считать Клива мертвым. Он выстрелил в него, а потом помог матери сбросить его тело в запруду. Отчасти он признался Дэнни Уэйнгартену, зная, что тот никогда не проболтается. «Я сделал нечто плохое», – сказал он жестами, а на следующее утро сел в автобус и уехал навсегда. Двадцать лет он жил вдалеке, отсекая все связи с матерью и людьми, которых любил.

И тем не менее у него, видимо, оставались сомнения. А иначе почему обнаружение предполагаемых останков Клива заставило его вернуться?

Я изучала поблекшие лица на снимке: круглое, младенческое личико Бронвен и искреннюю улыбку Тони. Я всматривалась, пока изображение не начало расплываться, затем закрыла глаза и попыталась сложить все это воедино.

Ночные кошмары Тони, перепады настроения. Продолжительные периоды молчания. Вероятно, через всю его взрослую жизнь проходило подводное течение страха. Пока он не прочел о находке в запруде.

Он хотел увидеться с Луэллой, поговорить с ней. Вероятно, он посчитал, что матери будет страшно и ей понадобится поддержка, а может, хотел согласовать их показания на случай, если полиция начнет расследование. Он поехал на Уильям-роуд. Долго стучал в дверь, нервничал, тщательно планируя, что скажет матери после двадцати лет разлуки.

Но Луэллы не было дома, возможно, она ездила за покупками в Брисбен.

Тони решил подождать. Убил немного времени, прогулявшись до оврага… затем дальше по холму до старой хижины поселенцев, до места, связанного со счастливыми детскими воспоминаниями. И там, на поросшей травой поляне, в тот великолепный солнечный, звенящий птичьими песнями день он лицом к лицу столкнулся с кошмаром, от которого двадцать лет спасался.

Я пристально смотрела на снимок, зажатый в побелевших пальцах.

Тони обещал всю жизнь хранить его в своем бумажнике.

В груди у меня поднялась какая-то темная волна. Возможно, отрицание. И неожиданно, как эхо далекого сна, проплыл в голове отрывок из написанного Айлиш: «Я взяла ключ в прачечной и вошла в дом, надеюсь, ты не рассердишься».

Фотография выпала у меня из пальцев. Я бросилась в коридор, через кухню выбежала на заднюю веранду и спустилась с нее под дом – в прачечную. В ней ничем не воняло, ни следа, что здесь побывал кто-то, кроме нас с Бронвен. Все выглядело как обычно. Блестящая стиральная машина, подметенный кафельный пол, вместительные бетонные резервуары, веревка с бельем. И велосипед Бронвен с обмотанным рулем и ярко-красным сиденьем, прислоненный под полкой, которую она конфисковала для своих лотков с тутовым шелкопрядом.

На поиски ключа ушло меньше пяти минут – я обнаружила его на середине пыльной притолоки. Большой старый ключ был чистым, словно им недавно пользовались. Кроме того, что сильно потускнел, он ничем не отличался от блестящих, недавно сделанных ключей, с помощью которых мы с Бронвен попадали в дом.

Я прислонилась к дверному косяку, голова у меня шла кругом.

До сего момента я предполагала, что угроза таится позади меня. Погребенная в прошлом, отделенная от нас океаном времени. Я полагала, что мы защищены от любой реальной опасности, просто в силу того факта, что мы существовали здесь и сейчас.

Но, глядя на ключ у меня на ладони, чувствуя, как прохладный воздух овевает мои щиколотки, я услышала шепот, предостерегающий меня эхом далеких лет:

«Беги без оглядки как можно быстрее и как можно дальше…»

И когда холодные щупальца понимания обвились вокруг меня, я увидела, что открыла дверь, вход в темное и опасное место – и благодаря моим розыскам, благодаря моему неуемному любопытству эта дверь была теперь широко открыта.