Глава 18
На следующее утро я двинулась в путь рано.
К тому моменту, когда я достигла вершины первого холма, у меня перехватывало дыхание, кожа горела от пота, волосы намокли под старой панамой Бронвен. Видавшая виды «минолта», которую я хранила для разных вылазок и фотографических заметок, висела на плече вместе с сумкой и фляжкой с водой, стукая меня при каждом движении.
Остановившись, чтобы оглянуться на пройденный путь, я смогла различить лишь крышу дома, поблескивавшую среди эвкалиптов, и более темную зелень окружавшего его сада. День был роскошным, небо цвета блеклого денима, в воздухе легкий запах прелой листвы и полевых цветов. Вспыхивали зеленым и темно-красным попугаи-лорикеты, перелетавшие с дерева на дерево, и резкими криками нарушали тишину. Когда я проходила под гигантским папуасским эвкалиптом, в небо взмыла стая зеленовато-желтых хохлатых какаду, вопивших, как нечистые духи.
Приятно было чувствовать себя окруженной только зарослями чайного дерева, мимозой с черными стволами и высоченными эвкалиптами. Вокруг на мили – никого, я могла быть единственным выжившим в апокалипсисе человеком, последней душой на земле, плывущей навстречу золотому утру. Мне приходилось постоянно напоминать себе, что детьми Тони и Гленда бессчетное число раз ходили этой дорогой – по кратчайшему пути с Уильям-роуд в дом их деда, эта уединенная тропинка некогда звенела их криками, шумом и смехом.
В ночь своей смерти Гленда тоже прошла этим путем, расстроенная письмами, обнаруженными в сарае отца, с нетерпением ожидая встречи с Россом. Только Росс не появился, и Гленда выскочила из своего укрытия, чтобы встретиться – не с Россом, которого она ждала, – а с кем-то другим.
Я поежилась и ускорила шаг.
Десять минут спустя дорожка пошла вниз с холма. Раз или два она исчезала в промоинах оврага, и я вынуждена была спускаться по крутому склону, как краб – съезжая на заду и помогая себе руками, – пока не оказывалась на другой стороне. Я миновала несколько конических муравейников, торчавших из земли красными нарывами. Дальше ландшафт стал зеленым и диким, но в отдалении был слышен звон колоколов. Я остановилась и еще раз прислушалась, потом решила, что это, наверное, звук текущей воды. Достав данный мне адвокатом Тони аэроснимок, я изучила его, определяя возможные ориентиры, и поняла, что нахожусь вблизи оврага.
Идя на журчание воды, я продралась сквозь густой подлесок из папоротника и вьющихся кустов пандореи. Верхушки деревьев сплелись теперь в единый навес, густая мозаика их листвы рассекала солнечный свет на ленты. Тени под ногами были черными и источали новые запахи: гниющих растений и влажных деревьев. Повсюду из серо-зеленой травы высовывались цветные, как драгоценные камни, головки диких орхидей и колокольчиков – крохотные пурпурные, розовые, темно-красные и цвета индиго угольки.
Затем снова зазвенели колокола. Я заглянула в кроны деревьев, но не увидела там ни одной птицы. По мере моего углубления в заросли звон стал более частым. Вскоре меня со всех сторон окружил мелодичный перезвон. Птицы-звонари, догадалась я. Их флейтовые пересвисты и трели отзывались эхом, казалось, со всех сторон, словно пело само небо.
Дальше я попала на маленькую поляну. В самом ее центре стоял валун. Он был выше меня и напоминал акулий плавник. Его серая, цвета слоновьей шкуры, поверхность была украшена оборками лишайников и мхом. Одна плоская сторона была обращена к солнцу, другая погружена во мрак, и тень, которую он отбрасывал на усыпанную листвой землю, была влажной и похожей на надгробие.
По мере приближения к валуну у меня возникло сбивающее с толку ощущение, что я здесь когда-то давно уже была. Но это не соответствовало действительности. И тем не менее я видела это место как бы по памяти. Тогда поляна была темнее, более заросшей, деревья такими густыми, что создавали над головой непроницаемый навес. Тогда была ночь, и ветер рыдал, просачиваясь сквозь листья. «Нет, не надо! – кричал он. – Пожалуйста, не надо…»
Когда сознание прояснилось, я увидела, что сквозь кроны деревьев свисают длинные узкие ленты света, разгоняя глубокий мрак, царивший между крепкими черноствольными эвкалиптами. Солнечные лучи скользили по стеблям ажурных папоротников, превращая их в ослепительную зелень цвета лайма под призрачными белыми стволами внушительных речных эвкалиптов. «Собор, – подумала я. – Священное место, которое должно иметь большое значение для местных хранителей этой земли».
Стоя на этой зачарованной, погруженной в безвременье поляне, я нежилась в мягком свете, закутывалась в прохладное зеленое сияние, в объятиях головокружительной звенящей песни птиц-звонарей. Я была тенью среди миллиона других теней, которые идеальным строем вливались в более широкий поток.
Тогда почему мне здесь так не по себе?
Я пересекла поляну и подошла к краю оврага, осторожно посмотрела вниз. Стены оврага были крутыми, в промоинах. Деревья росли под прямым углом к стенкам оврага, их молодые побеги тянулись к свету. Валуны торчали из земли, как полузарытые черепа. Повсюду были поваленные деревья с торчащими вверх корнями, их стволы образовывали мостки над зияющими пустотами.
Один неверный шаг…
Вернувшись к валуну, я села в прохладной тени и достала фляжку. Сладкая и восхитительная в пересохшем горле вода тяжестью легла в желудок. Воздух был влажным, от жары я разомлела. Откинувшись назад, я закрыла глаза и выдохнула напряжение. Почувствовала, как соскальзываю в прошлое…
Было темно, так темно. Я лежала, подогнув под себя руки и ноги. Кожа горела, но кости заледенели. Приоткрыв веки, сквозь красную пелену я смогла разобрать лиственный узор на фоне лунного света. Пищали летучие мыши, гудели насекомые, ветер бормотал в ветвях. Снизу, из оврага, доносилось журчание ручья – биение жидкого сердца, вбиравшее в себя другие звуки и замедлявшее их, пока не осталось ничего, кроме чьего-то плача…
Я резко пришла в себя. Сердце колотилось, когда я поднялась на ноги. Повторяющиеся полугрезы становились более интенсивными, с более реальными ощущениями. Я знала, что эти грезы связаны с Айлиш – чувствовала ее присутствие, трущееся о мой разум, как голодный кот, заставляющее меня обратить внимание, – и однако не в состоянии была точно определить их порядок или смысл. Видения были пугающими, возможно, предупреждающими, словно Айлиш – из того царства, где она сейчас обитала, – пыталась меня предостеречь.
Засунув фляжку назад в сумку, я отошла от камня. Нависавшая еще мгновение назад тьма исчезла, на поляну вернулся дневной свет. Зловещее журчание ручья стихло – и однако все было не так.
Овраг казался почти потусторонним в своей красоте, и тем не менее я готова была бежать отсюда. Здесь, с разницей в сорок лет, погибли две молодые женщины: одна была жестоко избита, у другой были похожие раны, которые приписали роковому падению. То, что эти двое были бабушка и внучка, от меня не ускользнуло. Было ли это трагическим совпадением или сработали более страшные силы?
Птицы-звонари замолчали. Поляна как будто затаила дыхание. Даже пятна солнечного света на листьях показались замершими. Я больше не была частью целого. Точнее, я сознавала свою изоляцию. Взаперти среди деревьев, в нескольких милях от дома. Никто не знал, что я здесь. Никто. Во мне зашевелилась и начала подниматься тревога. А вдруг здесь со мной что-то случится? Что, если я умру? Бронвен окажется одна, станет сиротой, покинутой, подобно мне.
Не надо было сюда приходить. Я не нашла в овраге ни ответов, ни откровений о прошлом, – только тени и сырость, тайну и гипнотический лепет ручья, сочившегося из своего подземного источника, плещущегося на мелководье, некогда покрасневшем от крови.
Назад я торопливо пошла тем же путем. Покинула поляну и вернулась на извилистую грунтовую дорожку, которая вела на холм и далее в Торнвуд… или так я думала. Прошло несколько минут, прежде чем я осознала свою ошибку. Овраг исчез из виду позади меня, скрытый под кронами высоких эвкалиптов, задрапированных лианами-паразитами. В разрыве между деревьями внизу я заметила округлую вершину валуна в форме плавника. Лишайник, пятнавший его гладкую поверхность, сиял зеленым, черным и лавандово-серым в проблесках света. Захватывающее зрелище, но я не помнила, что видела его на пути туда.
А значит, я попала на поляну по другой дорожке.
Я в смятении посмотрела на уходивший вниз склон. Ни под каким видом я не собиралась туда возвращаться, снова пересекать полянку в овраге. В голове тут же промелькнуло жуткое ощущение пережитого мной у камня, мрачные, похожие на сон отрывочные видения, так меня напугавшие.
«Надо продолжать идти, – решила я. – Рано или поздно я выберусь на нужную дорожку». Пока важнее всего было увеличить расстояние между мной и призрачными тенями оврага.
Я возобновила подъем на холм.
В какой-то момент мне почудился приглушенный собачий лай, но в основном слышалось только мягкое шуршание лиственного мусора под походными ботинками, мое хриплое ритмичное дыхание и зловещая непрерывная песня птиц-звонарей.
* * *
Двадцать минут спустя я стояла на краю еще большей поляны в окружении рощи долговязых черноствольных эвкалиптов. Солнечный свет заливал открытое пространство, превращая ковер диких трав в серебро.
В дальнем конце поляны под прикрытием красных камедных деревьев стояла старая маленькая хижина, стены и крышу которой покрывала изъеденная временем, дождями и ветрами дранка из древесины черных эвкалиптов. Вдоль шаткой веранды росли розовые амариллисы, изогнутые кусты лаванды, даже куст ползучей розы с огромными темно-красными цветами – забытый садик при коттедже посреди дикого, пустынного буша. Я догадалась, что это та самая хижина, построенная в 1870-х годах первыми поселенцами, о которой говорила мне Кори.
Несмотря на возраст и удаленность, домик с виду находился в хорошем состоянии. Узкая веранда казалась непрочной, но ограждение было целым, а ведущие на нее ступеньки – крепкими. В дельнем конце стояло старое потертое плетеное кресло. Дранка потемнела от времени, хотя некоторые пластины выглядели более светлыми, обтесанными не так тщательно – как будто их вставили недавно.
Приблизившись, я увидела, что дверь приоткрыта. Стоя у нижней ступеньки, я заглянула внутрь хижины. Там было прохладно, темно и таинственно, но я заметила, что комната обставлена.
Как будто в ней кто-то жил.
– Здравствуйте?.. – позвала я.
Мой голос эхом отозвался в тишине, и я почувствовала себя глупо. Конечно, здесь никто не живет. Место слишком удаленное, слишком изолированное, нет ни дороги, ни электричества, ни водопровода, ничего напоминающего телефонную линию. Зачем здесь кому-то жить? Кроме того, напомнила я себе, это строение на земле Торнвуда. Если бы здесь кто-то жил, я бы об этом знала… или нет?
Я открыла скрипнувшую дверь.
– Есть кто дома?
Я почти ожидала увидеть у окна призрачную женщину из рассказа Кори, но там никого не оказалось. Помещение было маленьким и убого обставленным. У противоположной стены стояла полуторная кровать, потертое, но чистое армейское одеяло на ней было побито молью, грязная подушка взбита как надо. Рядом с кроватью располагался поставленный вверх дном деревянный ящик, на нем стояла толстая свеча в банке и с виду новенькая коробка спичек.
Я подошла к кровати, ущипнула фитиль. Острый, недавно горел.
Остальная мебель была ветхой и старой, но аккуратно расставленной. На глубокой полке выстроились жестяные коробки из-под патронов – на каждой маленькая белая наклейка с соответствующей надписью: порошковое молоко, спички, карандаши, чай, мука, свечи, веревка. Походный стол и стул притулились под маленьким окном без стекла. Рядом с окном я увидела древний ящик с сетчатыми стенками для хранения продуктов. Я заглянула внутрь. Эмалированные тарелки и чашки, банка джема, изготовленного еще до моего рождения, и ком заплесневелого хлеба.
Подойдя к окну, я выглянула наружу и увидела ржавую бочку с водой, приставленную к стене дома. Поблизости стояла другая бочка на сорок четыре галлона с железной решеткой вместо крышки – самодельная плита. Еще одна бочка была наполнена растопкой. Полагаю, кто-то устроил себе кухню в буше.
Шум за спиной заставил меня повернуться, но это оказался всего лишь лист, с шорохом влетевший в открытую дверь. Ветерок, который занес его сюда, благоухал солнечным светом и полевыми цветами, составляя освежающий контраст с царившим в хижине запахом плесени и грязи.
Когда мой пульс вошел в норму, я подвела итог. Спички, жестянки с провизией, аккуратно заправленная кровать, починенная крыша, бочка с водой, затхлость, которая явно не была – убеждалась я при каждом новом вдохе – запахом устроивших себе берлогу поссумов.
Хижина была обитаемой.
Я попыталась вспомнить, говорила ли что-нибудь адвокат Тони об аренде хижины поселенцев. Совершенно точно – нет. Стало быть, у меня незаконный захват. Я понятия не имела, как давно кто-то поселился здесь, но, судя по всему, давно. Я повернулась, чтобы уйти, в голове уже складывался план действий: первый шаг – сообщить в полицию, второй – написать в муниципальный совет заявление о выселении самозваных арендаторов. Когда я сама жила кочевой жизнью вместе с тетей Мораг, мы сполна получили свою долю уведомлений о выселении; странно было для разнообразия побывать в чужой шкуре. Но другого выхода я не видела: мы с Бронвен жили менее чем в миле отсюда – жутковато, когда у тебя на заднем дворе устроились неизвестные люди.
Я уже была на полпути к двери, когда увидела в темном углу старинный невысокий гардероб. Его резная отделка во многих местах откололась и отслоилась, одна из резных панелей свободно болталась. Я повернула ключ, тряхнула дверцу, открывая.
На верхней полке было устроено грубое святилище. Расставлены полукругом головки от крохотных старых фарфоровых кукол, потерявших цвет, словно выкопанных из земли, с чопорными викторианскими лицами в сколах. В центре полукруга помещалась резная деревянная шкатулка, а на шкатулке стояла потускневшая черно-белая фотография в рамке.
Я взяла рамку и повернула ее к свету. Это был любительский портрет молодой женщины, прислонившейся к дереву. На нее падал свет, и она улыбалась, ее очаровательное лицо светилось радостью. Фотография была выцветшей, покрытой пятнами серебра там, где проявитель не устоял перед временем, – но редкая красота женщины была очевидной. Длинные густые волосы, развевающиеся от ветра, идеальный овал лица, глаза, как темный миндаль. Платье по моде 1940-х годов облегало ее гибкую фигурку.
Я гадала, кто бы это мог быть и почему фотография заперта здесь, в этом мрачном шкафу, в глуши. Мне захотелось ее спасти. Опустить снимок в сумку и вынести на солнце. Хижина стояла на моей земле, рассуждала я. Скваттер не имел права находиться здесь без моего согласия. А это наверняка означает, что хижина и все в ней по праву принадлежит мне.
Я провела по краю рамки. Что такого в этих старых портретах, почему меня так к ним тянет? Не ко всем, уточнила я. Только к одному этому. И к фотографии Сэмюэла в доме.
А затем я поняла. Не путем дедукции или исключения, поняла душой. Я поднесла снимок к окну.
«Прошу, согласись встретиться со мной, – писала она. – Сегодня вечером в нашем тайном месте… Я встречу тебя широкой счастливой улыбкой».
– Айлиш, – произнесла я, взволнованная этим открытием. – Что, скажи на милость, ты здесь делаешь?
Я была готова забрать фотографию. Но все же прислушалась к голосу совести. Можно солгать, когда на то есть достаточное основание, но воровство мне не свойственно. Может, скваттер живет на моей земле незаконно, но не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы понимать: я нарушаю частное владение, вторгаюсь в личное пространство, и кто бы здесь ни жил, он совсем не обрадуется, обнаружив пропажу драгоценной памятной вещицы.
Я вернула фотографию на место и уже собиралась закрыть гардероб, когда мое внимание привлекло отделение, в котором вещи можно было вешать. К задней его стенке был прислонен деревянный черенок, который мог служить рукояткой какого-нибудь старого орудия, возможно топора. Тупой конец был запачкан черным, а сама засаленная рукоятка потрескалась и расщепилась. Непонятно, зачем хранить в доме топорище – особенно такое, место которому на свалке? Я провела пальцами по почерневшей части. Она была гладкой, как кожа. Почти теплой.
Я с отвращением отдернула руку.
Но, закрывая дверь гардероба, снова помедлила. Моим вниманием завладела деревянная шкатулка под фотографией. Поначалу я не придала ей значения, посчитав подставкой для маленького снимка в рамке, но теперь увидела, что ее покрывает резной узор из листьев и цветков вишни, и, очевидно, когда-то ящичек стоил дорого. Он был таким изящным, таким красивым и настолько здесь не к месту, что я сняла фотографию и вытащила шкатулку на свет.
Я села на кровать, поставила шкатулку на колени и подняла крышку. Пачка писем, перевязанных истершейся ленточкой. Я спросила себя, не те ли это письма, которые Гленда Джермен нашла в тот злополучный день в сарае своего отца, – письма, по моему предположению, разоблачающие роман Луэллы с Хобом Миллером. Но как только я взяла из пачки верхний конверт, все мысли о Гленде отошли в сторону. Марки были старыми. По-настоящему старыми, в основном трехпенсовыми, из сороковых годов.
И почерк – я узнала его в ту же секунду.
Там лежало, наверное, тридцать или сорок конвертов, в основном из просвечивающей бумаги для авиапочтовых отправлений, хрупкие от времени и использования. Я перебрала их и увидела, что значительную их часть написала Айлиш, адресуясь Сэмюэлу через штаб-квартиру Вторых Австралийских имперских сил.
На остальных конвертах значились имя Айлиш и ее улица – Стамп-Хилл-роуд. Марки были малайские, почти скрытые под жирными черными штампами штемпелями гашения. Еще на некоторых конвертах марок не было, только надпись: «В действующую армию». Все конверты были замусоленными, бумага мягкой и рыхлой, как будто их часто разворачивали и читали.
Мне до боли хотелось приступить к чтению, но я понимала, что это слишком рискованно – незаконный обитатель дома мог вернуться в любой момент, а я не хотела, чтобы меня застукали с поличным – особенно учитывая, что я намеревалась его выселить.
Значит, быстренько просмотреть?
Снаружи порыв ветра погнал что-то по крыше, напугав меня: обрывки листьев, веточки? Я затаила дыхание, прислушиваясь, но снаружи раздавались только трели вороны-флейтиста, стрекот цикад и мягкий шелест ветерка в сухой траве.
С бьющимся сердцем я наугад взяла из пачки одно из писем Сэмюэла.
* * *
30 ноября 1941 года
Надеюсь, у тебя все хорошо, Девушка-греза?
Писем от тебя пока не было. Просто смешно, сколько часов я потратил на мысли о том, что почта затерялась. Офицер по транспорту заверил меня, что мы на войне (в самом деле, приятель?), а следовательно, пропавшая почта – наименьшая беда на фоне общей картины. Но потом, когда я предоставил ему на выбор несколько вариантов того, куда он может отправить свою общую картину, он поспешил сказать, что подобные случаи редки.
Письма, как судьба, в конце концов находят дорогу к адресату, каким бы кружным ни был их путь. Поэтому я подожду и попытаюсь верить в почтовую систему, в общую картину, а в основном – в тебя, моя Айлиш… Ибо без веры, боюсь, это воняющее потом, осаждаемое москитами, шумное и непредсказуемое существование вполне может меня одолеть.
* * *
10 января 1942 года
Любимая, прошлой ночью я боялся закрыть глаза: а вдруг память о твоем лице покинет меня навсегда? Меня мучают сожаления, невысказанные слова снова и снова прокручиваются в голове, пока мне не начинает казаться, что я сойду с ума. Почему ты не написала? Неужели ты так скоро меня забыла? У меня болит сердце при мысли, что ты встретила другого.
Безумие, но я постоянно думаю о том первом дне, который мы провели в старой хижине, и как я распинался о дранке из черноствольных эвкалиптов и утомлял тебя историей о подземной емкости для воды, закопанной первыми поселенцами. Тебе было интереснее заставить меня поцеловать тебя, помнишь?
Признаюсь теперь, что я был несносным умником, сопротивляясь из чувства приличия, но – и я умоляю тебя простить мою откровенность, любимая, – все это время я думал: «Боже, как красива эта женщина, даже страшно, как сильно я ее люблю», а потом, чуть позже, я мысленно добавил: «Клянусь, не могу дождаться, пока мы поженимся». Все, разумеется, осталось невысказанным, скрытым под моей жалкой показной грубостью. Теперь я тоскую по тем дням, когда я спешил по тропинке к маленькой хижине, зная, что ты ждешь меня. Иногда моя тоска по тем счастливым временам похожа на физическую боль.
О, моя Айлиш, это письмо признаний, да? Как легко теперь изложить все это на бумаге, даже зная, что первым это прочтет цензор. Но, любимая, чем хороша война – благодаря ей спадает пелена самомнения, и ты ясно видишь единственное, что дает тебе смысл жизни. Для меня это единственное – ты.
Спокойных тебе снов, мой дикий воробушек, храни мое бедное старое сердце рядом со своим. Навсегда твой, Сэмюэл.
* * *
Я прервала чтение.
В этих письмах Сэмюэл представал совсем другим человеком по сравнению с созданным мной образом. Он не был – по крайней мере, на этом этапе войны – ни подлецом, ни мерзавцем и не повредился в уме или ожесточился. Судя по неприкрытым эмоциям его слов, он любил Айлиш. И я поняла: случившееся между ними после войны было связано не с карьерой Сэмюэла, а скорее с его страхом, вызванным отсутствием писем от Айлиш, – что она могла его забыть.
Я посмотрела через дверной проем на поляну и поняла, что пробыла здесь слишком долго. Солнце еще выше поднялось в небе, а урчание в животе напомнило, что завтрак был и прошел и пора отправляться домой.
Но я не могла. Пока не могла.
Мне нужно было прочесть хотя бы еще одно письмо.
Я выбрала опять из пачки от Сэмюэла. Пометка на письме: «АИС за границей» и дата «1 февраля 1942 года» – за две недели, мрачно отметила я, до падения Сингапура. Видимо, это было последнее письмо Сэмюэла до пленения.
* * *
Мой милый воробушек,
говорят, отсутствие новостей – хорошая новость, хотя неизвестные авторы этого высказывания никогда не ждали четыре месяца весточки от Девушки-грезы. Я до сих пор не получил от тебя ни единого слова, все в порядке, любимая? Я постоянно беспокоюсь, что, знаю, вызовет у тебя только смех. По крайней мере, надеюсь на это – заставит тебя рассмеяться весело, я имею в виду. Я лишь молюсь о том, чтобы не было новостей, о которых ты не решаешься мне сообщить. Айлиш, пожалуйста, пойми, что мне было бы гораздо легче получить от тебя сообщение о разрыве, чем вообще никаких вестей.
Ты сожалеешь о наших обещаниях, переменила ответ на мое предложение? Если так, я от всей души постараюсь понять, так как твое счастье стоит для меня на первом месте. Прошу тебя, милая, освободи бедного дурака от его страданий, достаточно нескольких слов.
Как Якоб? Здоров и бодр духом, по последним сведениям, дошедшим до меня от старой миссис Битлмен, – и она добавила, что ты чудесно пела в церкви на Рождество. Боже, как бы я хотел быть там и поддержать тебя, хотя я знаю, что пастор Лутц не поощряет выкриков с места.
Если будет возможность, мой Воробушек, пришли мне полный и подробный отчет о жизни дома, которого я жажду всеми фибрами души. Выше нос, Девушка-греза, я очень сильно тебя люблю.
* * *
Кто-то заскулил.
Я прервала чтение. Задержав дыхание, прислушалась. Мгновение до меня доносился только шум буша – болтовня лорикетов, жужжание мух и шелест листьев на ветру. Но потом этот звук раздался снова. Завывание, совсем как бессловесный, долгий вопрос.
Я сунула письмо, которое читала, в конверт и попыталась убедить себя, что ничего не было. Птица или скрип ветки, ложная тревога. Но затем мирную тишину разорвал собачий лай, за которым последовала хриплая команда, отданная мужским голосом.
Я вскочила, уронив на пол шкатулку с письмами. Упав на колени, я принялась сгребать их назад в ящичек, беспорядочно сминая в спешке. Один конверт отлетел чуть дальше, я резко потянулась к нему – и замерла.
В дверях метнулась какая-то тень, заслонив солнечный свет. Я рискнула бросить взгляд, но это, наверное, была птица или качнувшееся от ветра дерево, потому что я никого не заметила. Во всяком случае, пока.
Схватив далеко отлетевшее письмо, я сунула его в конверт и запихала всю эту пыльную кучу в сумку, затем окинула комнату взглядом, не осталось ли следов нарушения порядка. Разгладила складки на краю кровати, где я сидела, проверила пол на предмет незамеченных писем, затем подошла к двери и сощурилась от яркого света. Мгновение я слышала только сумасшедший стук своего сердца. Потом, откуда-то с другой стороны тишины, послышался хруст шагов и мужской голос. И тихое, предостерегающее рычание, от которого волосы у меня на затылке зашевелились.
* * *
Слетев со ступенек и бегом преодолев поляну, я бросилась в заросли чайного дерева, продираясь вперед. Я бежала, и «минолта» била меня по спине, а сумка норовила зацепиться за каждую ветку. Я с топотом неслась по неровной земле, обливаясь нервным потом. Вскоре я оказалась достаточно далеко и понадеялась, что убежала незамеченной. Замедлила шаги. Рискнула оглянуться через плечо.
Что-то белое мелькнуло на открытом участке освещенной солнцем травы, но лишь это я и увидела. Снова пустившись бежать, я метнулась вниз с холма, оскальзываясь на неплотно лежавших камнях, стремясь оторваться от бледного силуэта, гнавшегося за мной среди деревьев.
Затем я услышала предупреждающее рычание, и сзади в мою ногу вонзился какой-то снаряд. Боль возникла мгновенно, ошеломляя своей интенсивностью. Я споткнулась, рванулась вперед и навалилась на дерево, извернулась, задыхаясь, чтобы посмотреть на нападавшего.
Пес был коренастый и грязно-белый, его крепкое тело рябило мышцами, квадратная пасть широко разинута. Пес оскалился, демонстрируя крепкие белые зубы, сомкнувшиеся на моей лодыжке. Я лягнула его другой ногой, но мой обидчик лишь сильнее стиснул зубы. Задыхаясь от шока, я оступилась из-за подвернувшейся ноги и ударилась о дерево, ткнувшись в ствол лицом.
Пес завыл и глубже вонзил зубы. Мир накренился у меня перед глазами. Дерево поплыло в сторону, надвинулась каменистая земля. Каким-то чудом я нашарила ветку, обхватила ее, крепко сжала. Используя ветку как опору, я попыталась встать и вывернуться, но собака зарычала, и на этот раз я почувствовала, как натянулась и лопнула кожа повыше щиколотки. Ощутила жуткое трение, словно кость вывинчивали из плоти.
Ослепшая от боли и трясущаяся так сильно, что уже больше не доверяла своим рефлексам, я нащупала ремешок камеры, сорвала ее с плеча и со всей силы запустила в собаку. Но промазала, треснув камерой по стволу и потеряв в результате равновесие. Я едва не упала, меня затошнило, когда в поврежденной икре стрельнула боль, яркая, как вспышка молнии, отразившаяся в отвечающем за нервную реакцию участке мозга. Именно тогда, в тот миг парализующей растерянности я скорее почувствовала, чем увидела, движение в двадцати футах от меня в лучах солнца, падавших между деревьями.
Там стоял мужчина. Так неподвижно, что вполне мог быть сонным видением. Высокий, широкий в кости, сутулый, с лицом бледным, как луна, с блестевшей кожей…
Затем он исчез. Просто взял и исчез. Я моргнула, вернувшись взглядом в тень и забыв о мужчине, сосредоточившись на дворняге, которая с рычанием держала меня за ногу.
Второй удар получился у меня более точным. Собака взвизгнула, когда камера обрушилась ей на голову. Давление на мою ногу ослабло. Я высвободилась, а собака с рычанием снова бросилась на меня, но затем отскочила, когда я снова размахнулась «минолтой». Камера вырвалась у меня из рук и ударилась о землю. Собака зарычала, скалясь и обнажая запачканные розовым зубы, но не стала бросаться снова, а я не стала дожидаться, собирается ли она это сделать. Прижав к груди сумку, я повернулась и побежала.
