Смита

Едва войдя в хижину, Смита замечает странное выражение на лице дочери. Она так спешила поскорее закончить рабочий день, что, вопреки обыкновению, даже не зашла к соседке, чтобы поделиться с ней объедками джатов. Она сбегала на колодец за водой, убрала на место тростниковую корзину и помылась во дворе – ведро, не больше, ведь надо оставить воды Лалите и Нагараджану. Каждый день, прежде чем переступить порог дома, Смита трижды намыливается с головы до ног. Она не желает вносить в дом мерзкий запах, не хочет, чтобы у мужа и дочери эта вонь ассоциировалась с нею. Этот запах, запах чужого дерьма… Она не хочет иметь к нему отношения, не хочет окончательно слиться с ним. И вот она трет, трет, трет изо всех сил руки, ноги, лицо, трет, чуть ли не сдирая кожу, спрятавшись за обрывком ткани, служащим ей ширмой, в глубине двора на самом краю деревушки Бадлапур, на границе штата Уттар-Прадеш.

Смита вытирается, надевает чистую одежду и входит в хижину. Лалита сидит в углу, прижав колени к груди, и не отрываясь смотрит в пол. На лице ее мелькает выражение, которого мать раньше никогда не видела: смесь гнева и грусти.

– Что с тобой?

Девочка не отвечает. Сидит стиснув зубы.

– Скажи. Ну, рассказывай. Говори же!

Лалита продолжает молчать, уставившись в пустоту, будто разглядывая какую-то воображаемую точку, которая видна ей одной, где-то далеко-далеко, в каком-то недоступном месте, где ее никто не смог бы достать, даже мать. Смита нервничает.

– Говори!

Девочка сжимается в комок, прячется внутрь себя самой, словно напуганная улитка в раковину. Чего проще – встряхнуть ее, накричать, заставить говорить. Но Смита знает свою дочку: так из нее ничего не вытянуть. Бабочка у нее в животе превращается в краба. Ее душит тревога. Что же случилось в школе? Этот мир ей совсем незнаком, однако она послала туда свою девочку, свое сокровище. Может, не надо было? Что там с ней сделали?

Она оглядывает Лалиту: сари на спине, похоже, разорвано. Прореха, да, точно, прореха!

– Что ты наделала? Ты испачкалась! Где ты шлялась?!

Смита хватает дочку за руку, отрывает от стены и притягивает к себе. Новое сари, которое она шила часами, ночь за ночью, отказывая себе во сне, только чтобы поспеть вовремя, – это самое сари, которым она так гордилась, теперь порвано, выпачкано, испорчено!

– Ты порвала его! Смотри!

Охваченная бешенством, Смита переходит на крик, но вдруг застывает как вкопанная. В душу закрадывается страшное сомнение. Она тащит Лалиту во двор, на свет, – внутри лачуги темно, свет туда почти не проникает. Она принимается раздевать ее, резкими движениями стаскивая с нее сари. Лалита не оказывает никакого сопротивления, ткань легко разматывается, сари ей чуть великовато. Увидев спину девочки, Смита вздрагивает: она вся исполосована красными метинами. Это следы ударов. Местами кожа рассечена до мяса, и там зияют открытые раны. Кроваво-красные, как бинди у нее на лбу.

– Кто тебя?! Скажи! Кто тебя побил?!

Девочка опускает глаза, и с губ ее слетает одно слово. Только одно.

– Учитель.

Лицо у Смиты становится багровым. От гнева на шее вздувается вена. Лалите делается страшно, она боится этой выпирающей жилы: мать всегда такая спокойная. Смита хватает девочку, трясет, голое тельце качается в ее руках, как былинка.

– За что? Что ты сделала?! Ты не слушалась?!

Она взрывается: ее дочь плохо вела себя в первый день учебы! Теперь, конечно же, учитель не захочет принимать ее обратно. Все надежды рухнули, все старания пошли прахом! Она-то знает, что это означает: снова отхожие места, грязь, чужое дерьмо. Снова корзина, эта проклятая корзина, от которой ей так хотелось уберечь дочку… Смита никогда не бывала грубой, она ни разу в жизни никого не ударила, но тут вдруг почувствовала, как накатывает волна безудержного бешенства. Это новое чувство охватывает ее всю целиком, прорывая дамбу благоразумия и накрывая ее с головой. Она бьет девочку по щекам. Лалита вся съеживается под ударами, защищается как может, закрывает лицо руками.

С полей возвращается Нагараджан. Он слышит во дворе крики и бросается туда. Встает между матерью и дочерью. «Прекрати! Смита!» Он отталкивает ее, берет Лалиту на руки. Та сотрясается от рыданий. Он видит следы ударов у нее на спине, кровавые полосы на израненной коже. Прижимает девочку к себе.

– Она не слушалась брахмана! – кричит Смита.

Нагараджан обращается к дочке, не спуская ее с рук.

– Это правда?

Помолчав немного, Лалита наконец произносит фразу, которая для обоих звучит как пощечина:

– Он хотел, чтобы я подметала класс.

Смита окаменела. Лалита так тихо это сказала, она наверняка не расслышала. Она велит дочери повторить.

– Что ты сказала?!

– Он хотел, чтобы я подметала при всех. Я сказала, что не буду.

В страхе, что ее снова будут бить, девочка сжимается в комок. Она вдруг становится совсем маленькой, словно уменьшившись от страха. Смита с трудом переводит дыхание. Она притягивает к себе девочку, прижимает ее так сильно, как позволяют хрупкие детские плечики, и громко плачет. Лалита прячет лицо на шее у матери, ища забвения и покоя. Так они стоят долго-долго под растерянным взглядом Нагараджана. Он впервые видит свою жену плачущей. Та никогда не сгибалась под ударами судьбы, не сдавалась, всегда была сильной и волевой женщиной. Но сегодня… Прижавшись к своей избитой, униженной девочке, она сама стала таким же ребенком и громко плачет, оплакивая свои обманутые надежды, эту жизнь, которую она так мечтала, но не смогла подарить ей, потому что всегда найдутся джаты и брахманы, которые напомнят, кто они такие и откуда.

Вечером, уложив и убаюкав наконец-то уснувшую Лалиту, Смита дает волю возмущению. Почему он так поступил, этот учитель, этот брахман? Он ведь согласился принять Лалиту вместе с остальными детьми джатов, он взял их деньги и сказал: «Ладно!» Смита знает этого человека, знает его семью, знает их дом – в самом центре деревни. Она каждый день чистит их отхожее место, а его жена дает ей иногда рис. Так почему же?!

Ей вдруг вспоминаются пять озер, которые Вишну наполнил кровью кшатриев. Он тогда защищал касту брахманов. Они образованные, просвещенные, они – жрецы, выше всех остальных каст, выше всех людей на земле. За что же такому набрасываться на Лалиту? Ее девочка не представляет для них никакой опасности, она не несет угрозу ни их знанию, ни их положению, зачем же было вот так вот снова втаптывать ее в грязь? Почему бы не научить ее читать и писать, как других детей?

Подмести класс означает: тебе здесь не место. Ты – неприкасаемая, уборщица, такой и останешься на всю жизнь. Ты умрешь в дерьме, как твоя мать, как твоя бабка. Как твои дети и внуки и все твое потомство. Ничего другого для вас нет и не будет, вы – далиты, человеческое отребье, ваш удел – только жуткая вонь, только чужое дерьмо, дерьмо со всего света, которое вы будете убирать веками.

Лалита не покорилась. Она сказала «нет». При этой мысли Смиту переполняет гордость за дочку. Шестилетняя девочка, чуть выше табуретки, посмотрела брахману в глаза и сказала: «Нет». Тот схватил ее, исхлестал деревянной указкой прямо посреди класса, перед всеми. Лалита не плакала, не кричала, она не проронила ни звука. Когда настало время обеда, брахман лишил ее еды, он отнял железную коробку, которую приготовила для нее Смита. Девочке даже не позволили сесть, ей было разрешено только стоять и смотреть, как едят другие. Она не стала ничего просить, не стала унижаться. Так и осталась стоять одна. Полная достоинства. Да, Смита гордится своей дочкой, может, она и ест крыс, но она сильнее всех брахманов и джатов, вместе взятых, они не покорили, не сломили ее. Они избили ее, исполосовали ей спину, но вот она – какая была. Цельная, не сломленная.

Нагараджан не согласен с женой. Лалита должна была уступить: подумаешь, ну, помахала бы метлой, что тут такого страшного, в конце концов, деревянной указкой-то по спине похуже будет… Смита выходит из себя. Как он только может говорить такое?! Для чего существуют школы? Чтобы учить людей, а не ломать. Она пойдет и поговорит с ним, с брахманом, она знает, где он живет, там есть такая потайная дверца с обратной стороны дома, она каждый день ходит через нее со своей корзиной, чтобы убирать за ним грязь. Нагараджан отговаривает ее: ничего она не добьется, идя на конфликт с брахманом. Он сильнее ее. Все сильнее ее. Если Лалита хочет вернуться в школу, ей придется смириться с насмешками. Только такой ценой она научится читать и писать. В этом мире так водится: за пределы своей касты безнаказанно не выйдешь. За все надо платить.

Смита смотрит на мужа и вся трясется от негодования: она не позволит брахману делать из своего ребенка козла отпущения. Как он может даже представить себе такое? Как может думать об этом?! Ему бы принять ее сторону, возмутиться, восстать против всех на свете – разве не так должен поступать отец ради блага своего ребенка? Да Смита скорее умрет, чем отправит Лалиту снова в школу – ноги ее там больше не будет. Будь проклято это общество, которому ничего не стоит раздавить слабого, женщину, ребенка – всех, кого следовало бы, наоборот, всячески оберегать.

Пусть, отвечает Нагараджан. Лалита больше не пойдет туда. Завтра Смита возьмет ее с собой на работу, научит ремеслу, которым занимались ее мать и бабка. Вручит ей свою корзину. В конце концов, женщины ее рода занимались этим веками. Это их дхарма. И напрасно Смита надеялась, что у Лалиты будет иначе. Она захотела свернуть с предначертанного пути, но брахман своей деревянной указкой загнал ее обратно. Разговор окончен.

Вечером Смита молится перед маленьким алтарем, посвященным богу Вишну. Она знает, что не уснет. Снова думает она о пяти кровавых озерах: интересно, а сколько озер надо наполнить их кровью – кровью неприкасаемых, – чтобы освободить от этого тысячелетнего гнета? Таких, как она, миллионы, смирившихся, покорно ожидающих смерти. В следующей жизни будет лучше, говорила ее мать, главное, чтобы не прервалась эта адская цепь перерождений. Нирвана, последняя, высшая ступень, – вот, на что она уповала. Умереть на берегу священной реки Ганг – было ее заветной мечтой. Говорят, что после этого цикл перерождений прекращается. Не рождаться больше, раствориться в абсолюте, в космосе – вот высшая цель. Такое не всем дается, говорила она. Другие обречены на жизнь. И это надо принимать как божью кару. Вечность надо еще заслужить, такой порядок.

Вот далиты и гнут спину в ожидании вечности.

Но только не Смита. Сегодня – нет.

Для себя самой она приняла такую судьбу, как фатальную действительность. Но ее дочку они не получат. Она дает в этом обет, здесь, перед алтарем Вишну, во мраке жалкой лачуги, где уже заснул ее муж. Нет, Лалиту она им не отдаст. Ее протест молчалив, никому не слышен, почти не виден.

Но он есть.