Сара

Уже три дня, как Сара не встает с постели.

Вчера она вызвала врача, чтобы тот выдал ей больничный лист – первый за всю ее карьеру. Она не хочет возвращаться в офис. Не может больше терпеть это лицемерие, с которым ее постепенно отстраняют от дел.

Сначала было неприятие – она не могла поверить. Потом ею овладел гнев, какое-то дикое бешенство. Затем пришел полный упадок сил, бесконечная, беспросветная апатия.

Сара всегда была хозяйкой своих поступков, своих жизненных установок, она была тем, что называется здесь «executive woman», а если точнее, «лицом, занимающим ведущее положение на предприятии или в компании, принимающим решения и отвечающим за их исполнение». Отныне она ничего не решает, а лишь подчиняется обстоятельствам. Она чувствует себя преданной, как отвергнутая женщина, которую выгоняют, потому что она не дала того, чего от нее ждали, потому что ее сочли непригодной, несостоятельной, бесплодной.

Она, справившаяся со «стеклянным потолком», натолкнулась теперь на невидимую стену, отделяющую мир здоровых от мира больных, слабых, уязвимых, к которому она теперь принадлежит. Джонсон и иже с ним хоронят ее заживо. Они уже бросили ее тело в яму и, лживо улыбаясь и выражая фальшивые соболезнования, бодро ее закапывают. С профессиональной точки зрения она уже мертва. Она знает это. Словно в кошмарном сне, она присутствует на собственных похоронах, не в силах ничему помешать. Она может сколько угодно вопить, кричать, что она тут, живая лежит в гробу, – никто ее не слушает. Ее страдания все больше становятся похожи на кошмар наяву.

Они лгут, все лгут. Говорят ей: «Будь сильной», «Ты выкарабкаешься», «Мы с тобой», но их поступки указывают совсем на другое. Они просто выбросили ее. Изъяли из обращения и выбросили. Как выбрасывают на свалку испорченную, ненужную вещь.

Она всем пожертвовала ради работы, и вот теперь сама – жертва, возложенная на алтарь результативности, рентабельности, успеха. Здесь так: либо функционируй, либо дохни. Ей, значит, подыхать.

Ее план не сработал. Выстроенная стена рухнула; ее подорвали амбиции Инес, помноженные на карьеризм Кёрста. И все это с благословения Джонсона. Она-то думала, что тот защитит ее или, по крайней мере, попытается. А он бросил ее безо всякого сожаления. Отнял у нее единственное, что помогало ей держаться, единственное, что давало ей силы вставать по утрам, – ее социальную значимость, ее профессиональную жизнь, иллюзию, что она что-то собой представляет, что у нее есть место в этом мире.

Случилось то, чего она так боялась: Сара слилась со своим раком. Стала олицетворением собственной опухоли. Теперь, глядя на нее, люди видят не блестящую, элегантную, преуспевающую женщину сорока лет, а воплощение болезни. Она для них не заболевший адвокат, а больная, работающая адвокатом. Существенная разница. Рак пугает. Он изолирует, отдаляет. От него пахнет смертью. Столкнувшись с ним, люди отворачиваются, зажав нос.

Неприкасаемая, поставленная вне общества – вот кем стала Сара.

Так что нет, не вернется она туда, на эту арену, где ее приговорили к смерти. Они не увидят, как она падает. Она не выставит себя на всеобщее обозрение, не отдастся на съедение львам. Что у нее еще осталось, так это чувство собственного достоинства. И возможность сказать «нет».

В то утро она не притронулась к подносу с завтраком, приготовленному для нее Роном. Близнецы пришли ее поцеловать и сразу залезли к ней в постель. Но прикосновение их теплых, гибких тельц не вызвало в ней никакого отклика. Ханна упрашивала ее встать, испробовала для этого все средства. Она и подбадривала ее, и угрожала ей, и стыдила – все напрасно. Она уже знает, что вернувшись вечером с занятий, найдет мать в том же положении.

Так Сара проводит все дни – в болезненной летаргии, в прогрессирующем оцепенении, медленно отдаляясь от мира. Прокручивая в голове, словно фильм, события последних недель, она думает, что можно было бы сделать, чтобы изменить ситуацию. Ничего, в этом нет сомнения. Партия разыграна без ее участия. Игра окончена. Это всё.

Считать, что все хорошо, что ничего не изменилось, жить по-прежнему нормальной жизнью, следовать, так сказать, тем же курсом, держаться, притворяться… Она думала, что у нее это получится. Она считала, что сможет управлять болезнью, вести ее, как вела свои дела, методично, проявляя старание и волю. Но этого оказалось мало.

Лежа в полусне, она пытается представить себе, как отреагируют коллеги на известие о ее смерти. Мрачное занятие, но ей оно нравится: так нам нравится иногда слушать печальную музыку, когда у нас горе. Она так и видит их вытянутые физиономии с выражением фальшивого огорчения. Они будут говорить: «Опухоль оказалась коварной», или: «Она знала, что обречена», или еще: «Было уже поздно», а то и хуже того: «Она слишком долго тянула с лечением», возлагая таким образом на нее всю ответственность, всю вину за собственную участь. Но это неправда. Убивает, медленно точит Сару Коэн не только опухоль, которая завладела ее телом и правит там бал, жестокий бал с непредсказуемыми антраша, нет, ее убивает равнодушие тех, кого она считала своими товарищами, соратниками по компании, для которой она столько сделала. Это было смыслом, сутью ее жизни, тем, что японцы называют «икигаи». Отними у нее это, она и сама перестанет существовать. Останется только пустая оболочка, лишенная внутреннего содержания.

Она все еще удивляется своей наивности. Ведь она думала, что ее болезнь дестабилизирует компанию, а правда оказалась куда как более жестокой: компания прекрасно обходится без нее. Ее парковочное место отдадут кому-нибудь другому, как и офис, – они еще будут грызться, чтобы заполучить его. И эта мысль ее убивает.

Врач, обеспокоенный ее состоянием, прописал ей антидепрессанты. По его словам, депрессия-это-частая-реакция-на-известие-о-серьезном-заболевании. При-раке-она-может-оказаться-неблагоприятным-фактором. Надо-взять-себя-в-руки. Идиот несчастный, подумала тогда Сара. Это не она больная – все общество нуждается в лечении. Оно должно оберегать слабых, всячески содействовать им, а на деле оно поворачивается к ним спиной, как к старым слонам, которых стадо бросает на произвол судьбы, обрекая на одинокую смерть. Как-то она прочитала в детской книжке про животных такую фразу: «Хищники выполняют в природе полезную функцию, так как они уничтожают слабых и больных». Ее дочка тогда расплакалась. Сара утешала ее, говоря, что у людей другие законы. Она считала, что живет в безопасности, в цивилизованном мире. Она ошибалась.

Так что пусть ей выписывают сколько угодно лекарств, они все равно ничего не изменят, разве что самую малость. В мире всегда найдутся Джонсоны и Кёрсты, готовые утопить ее снова.

Сволочи!

Дети ушли, в доме снова стало тихо. Сара встает. Добрести до ванной – это все, на что она способна по утрам. В зеркале ее кожа напоминает лист бумаги – такая же бледная и тонкая, почти прозрачная. Ребра у нее торчат, ноги – как палки, того и гляди переломятся, будто спички. А ведь раньше у нее были красивые ноги, округлые ягодицы аппетитно проступали под строгими костюмами прекрасного кроя, а уж ее грудь всегда считалась грозным оружием соблазнения. Чего уж тут говорить: Сара нравилась мужчинам. Очень немногие смогли устоять перед ее обаянием. У нее бывали приключения, разные истории, было даже два настоящих романа – с обоими мужьями, которых она действительно любила, особенно первого. А теперь кто скажет, что она красива – с этой-то мертвенно-бледной физиономией, худым телом, в спортивном костюме, который стал ей велик и болтается, как саван на привидении? Болезнь незаметно делает свое дело, скоро она будет вынуждена брать вещи у своей двенадцатилетней дочери. Это все, что она сможет носить, – детские одежки. И какой любви она может ожидать в таком виде? Чьей? И тут Саре подумалось, что она все отдала бы, только бы кто-то, неважно кто, обнял ее. Почувствовать себя женщиной, снова, на несколько мгновений в руках мужчины. Ах, как бы это было хорошо.

Одной груди у нее нет – поначалу она не хотела признаваться себе, что это – горе, несчастье. По своему обыкновению, она накинула вуаль на эту неприятность, в тщетной попытке отгородиться, отстраниться от нее. Ничего такого, повторяла она себе, пластическая хирургия делает чудеса. Слово, правда, показалось ей уродливым само по себе: «ампутация», оно вписывается в один ряд с такими словами, как «экзекуция», «мутиляция», «оккупация», «деструкция». Может, конечно, и «реабилитация», если повезет. Но кто может ей это обещать? Когда Ханна узнала про ее болезнь, то сначала очень расстроилась. А потом подумала и сказала: «Ты у нас амазонка, мама». А какое-то время спустя написала доклад на эту тему (Сара читала его, чтобы кое-что поправить). Она до сих пор его помнит:

«Слово «амазонка» происходит от греческого слова «мазос» – «женская грудь» с приставкой «а», означающей «лишенный чего-то». Эти античные женщины отрезали себе правую грудь, чтобы она не мешала им стрелять из лука. Это был целый народ воительниц, которых одновременно и боялись, и почитали. Для продолжения рода они сходились с мужчинами соседних племен, но детей воспитывали сами. Мужчин они использовали на домашних работах. Они много воевали и часто одерживали победы».

В победоносном завершении своей войны Сара, увы, не уверена. Ее тело, которое она столько лет принуждала, игнорировала, о котором не заботилась, иногда даже морила его голодом – у нее же никогда не было времени ни на еду, ни на сон, – теперь отыгрывается на ней. Самым жестоким образом оно напомнило ей о своем существовании. Сара теперь – тень, жалкое подобие себя самой. То, что она видит в безжалостном зеркале, – лишь бледная копия той, кем она была когда-то.

Больше всего ей жалко волос. Она теряет их теперь пригоршнями. Онколог предупреждал (тоже еще оракул нашелся): начиная со второго сеанса химиотерапии они начнут выпадать. Сегодня утром она нашла у себя на подушке несколько десятков маленьких мертвецов. Этого она боится больше всего. Алопеция – облысение – лицо болезни. Лысая женщина – больная женщина: неважно, что на ней потрясающий джемпер, туфли на высоченных каблуках, обалденная сумка, – никто этого не заметит, все увидят только ее голый череп – ее признание, исповедь, ее боль. Обритый наголо мужчина может выглядеть сексуально, но лысая женщина – больная, и всё, думает Сара.

Итак, рак отнял у нее все – работу, внешность, женственность.

Сара думает о своей матери, побежденной той же болезнью. Забраться бы обратно в постель и тихо угаснуть в тишине, чтобы встретиться с ней там, в ее подземном жилище, разделить с ней вечный покой. Зловещая мысль, но утешительная. Иногда приятно думать, что все имеет свой конец, что даже самые страшные муки проходят – завтра пройдут.

Думая о матери, она вспоминает, какой та была всегда элегантной. Даже совсем больная, она никогда не появлялась на людях без макияжа, непричесанной, с неухоженными ногтями. Ногти – особенно важная деталь. Мать часто говорила: руки всегда должны быть в порядке. Для многих это было неважно, так – кокетство, пустяк, но для нее означало: у меня еще есть время, чтобы заняться собой. Я активная женщина, у меня масса забот, трое детей (рак), я разрываюсь от повседневных дел, но я не сдалась, не исчезла, вот я, по-прежнему здесь, женственная и ухоженная, вся как есть, видите мои пальцы? Я есть.

Сара есть. Стоя перед зеркалом, она смотрит на свои поврежденные ногти, на поредевшие волосы.

И тут она чувствует, как внутри ее начинает что-то пульсировать, дрожать, словно какая-то крохотная частичка ее самой, где-то глубоко-глубоко, вдруг восстала, отказалась сдаваться, погибать. Нет, она не умрет. Она не сдастся.

Она – амазонка, воительница. Амазонку так просто не возьмешь. Она сражается до последнего вздоха. Она никогда не сдается.

Надо, надо бороться. В память о матери, ради дочери, сыновей, ведь она нужна им. Во имя всех войн, которые она вела до того. Она должна жить дальше. Нет, не ляжет она больше в эту постель, не позволит смерти завладеть ею. Пусть та уже тянет к ней свои лапы. Она не даст себя похоронить. Не сейчас.

Сара быстро одевается. Достает из шкафа вязаную шапочку – надо спрятать волосы. Шапочка детская, с изображением какого-то супергероя. Неважно, зато будет тепло.

Одевшись, она выходит из дома. Идет снег. Под пальто у нее целых три свитера, надетых один поверх другого. В таком виде она кажется совсем маленькой – прямо шотландская овечка, сгибающаяся под тяжестью собственной шерсти.

Сара уходит. Сегодня – так она решила.

Она знает, куда идет.