ЧТО ПОСЕЕШЬ…
— Ах! — вздохнула Сомбра. — Никак не дождусь, когда наступит завтра… У всех новые платья… Интересно, а школу уже цветами украсили?
— Да, — ответила я, пытаясь разглядеть с холма персиковое дерево, где Френси всегда ждала меня после школы, радуясь, что прибежала домой раньше поливальной машины. Но в то утро Френси с уроков забрала мама, и рядом с низкорослым деревцем никого не было.
— А на цветы как хочется взглянуть! — сказала Сомбра. — Мамита говорит, что всегда привозят желтые розы и красные гвоздики. Хейз, а на что похожи гвоздики?
Я пожала плечами. Я цветов никогда не видела, только герани из маминой оранжереи.
Сегодня утром районная медсестра долго разговаривала с мамой. Прозвучали слова «скарлатина» и «северный». Лицо медсестры залил гневный румянец.
— Цветы! — сердито сказала она. — От нас откупаются цветами и антибиотиками вместо того, чтобы прислать центрифугу для изготовления лекарств. Забирают наше зерно, а взамен дают цветы!
Мама поспешно отвела Френси домой.
— Представляешь! — сказала Сомбра, всматриваясь в сероватую дымку. — «Магассар» уже на орбите. Плывет где-то там, в космосе, а в трюмах — цветы.
Она поежилась, зябко обхватила себя руками. Мы отправились домой на поливальной машине, прижимаясь к узким сиденьям под разбрызгивателями, и обе промокли насквозь.
«Чертовы поливалки, — говорил мой папа. — От нас откупаются этими драндулетами, вместо того чтобы установить на всей планете контроль климата и избавиться от стрептококка».
В тот день я только и думала, что об этих раздраженных словах в адрес правительства, и мне хотелось выкинуть эти мысли из головы, ведь завтра — окончание школы.
Специально для нашего первого выпускного класса правительство выслало дополнительный корабль. А чуть раньше мы получили ткани для платьев и костюмов. И хотя романтические представления Сомбры о корабле, полном цветов, не совсем верны и огромные трюмы «Магассара» наверняка доверху набиты зерном и спиртом из орбитальных бункеров, в них обязательно будут подарки и продукты с Земли, свежие фрукты, шоколад и цветы, о которых мечтает Сомбра. И тем не менее мысли мои занимали лишь гневные слова отца.
Папа грозился разобрать поливалку, которая целыми днями крутилась вокруг нашей фермы, и сделать из нее пушку. «Раз эти типчики из правительства твердят о том, что делают все возможное для борьбы со стрептококком, я скажу им все, что о них думаю!»
Правительство считает, что вспышки стрептококковой инфекции возникают из-за пыли, вот нам и шлют автоматизированные разбрызгиватели, которые ползают туда-сюда по глинистым дорогам между фермами, вздымая пыль массивными колесами, и понапрасну тратят и без того скудные запасы воды Хейвена.
Правила изоляции и обеззараживания, установленные первыми поселенцами, намного эффективнее препятствовали распространению стрептококка, чем эти машины.
Фермеры пользовались поливалками в своих целях, прикрепляли сзади прицепы с посылками и письмами для рассылки между фермами. Во время карантина районная медсестра таким образом переправляла антибиотики… а иногда и гробы. Дети подстерегали поливалки по дороге домой или в школу, цеплялись за них и приезжали мокрыми и взъерошенными. Родители конечно же за это нас ругали, объясняли, что мы простудимся и подхватим стрептококк, засовывали нам в рот тесты Шульца-Чарлтона, присланные правительством, и укутывали одеялами. Мамита Турильо заботилась так о Сомбре, а моя мама — о Френси. Но не обо мне. Я никогда не мерзла. Вот и в тот день прохладный ветер обдувал мою влажную рубашку и джинсы, но мне не было холодно.
— Ты никогда не мерзнешь, — сказала Сомбра, стуча зубами. — Так нечестно!
Зимой я спала под тоненьким одеялом и забывала в школе пальто. И даже жарким хейвенским летом на моих бледных щеках никогда не играл румянец, как у Сомбры. А мои волосы цвета пыли никогда не кучерявились от испарины, как черные локоны подруги. Сомбра напоминала цветок из оранжереи. Она была высокой, худенькой и яркой. Я едва доходила ей до плеча и больше походила на цветы, которые мама пыталась выращивать в открытом грунте: маленькие и невзрачные, они никогда не цвели.
Но я такая не одна. Несколько фермеров из первого поколения, подобно старику Фелпсу, были невысокими и выносливыми, да и все больше и больше новобранцев-иммигрантов, что столовались у Мамиты, выглядели так же, как я.
Я посмотрела на наши с Сомброй фермы, на пустынную дорогу и низкий кирпичный забор, что разделял тусклые посадки озимой пшеницы, окутанные розовато-коричневой дымкой. Может, эмиграционная служба решила присылать сюда столь же невзрачных и блеклых людей, как сам Хейвен, в надежде, что стрептококк их не заметит?
Френси не было на обычном месте, рядом с папиным персиковым деревцем на углу нашей фермы, откуда Сомбре останется пройти еще четверть мили до своего дома. Только одно могло заставить маму увести Френси домой — известие о том, что на западе кто-то болен.
— Сомбра, — спросила я, — в нашем районе никто не заболел?
— Ну как же, — равнодушно ответила она, — старик Фелпс. Я слышала, как медсестра рассказывала об этом твоей маме.
— Скарлатина? — безучастно спросила я.
Ничего другого здесь быть не могло — только скарлатина. Блуждающий стрептококк, занесенный сюда первыми поселенцами, приспособился к сухому и пыльному климату Хейвена, как малиновки к деревьям. Как только антибиотики заканчивались, появлялся стрептококк.
Три недели назад на севере произошла ужасная вспышка скарлатины: семнадцать случаев, в большинстве своем — дети. Участковая медсестра объявила карантин по району, чтобы заболевание не распространилось на запад. А теперь вот из-за мистера Фелпса карантин могли объявить на всей планете. Мистер Фелпс — один из старожилов, он никогда не подхватывал стрептококк и ни разу не болел скарлатиной.
— Районная медсестра говорила твоей маме, что беспокоиться не о чем. Мистер Фелпс живет один, а распространение стрептококка можно пресечь с помощью антибиотиков, которые доставит «Магассар».
— Если он прилетит, — сказала я.
Едва различимый покалывающий страх сдавил мне горло. Еще два сообщения о болезни — и «Магассар» вернется на Землю, так и не совершив посадку. И тогда не будет выпускного.
— Мамита говорила, что нет никаких оснований изолировать нас без антибиотиков, — сказала Сомбра. — Лекарства можно сбросить с орбиты. Нас ведь не изолируют, правда?
Покалывания стали почти болезненными.
— Нет, конечно, нет. Если бы можно было, давно бы так и поступили. Без лекарств нас не оставят, с доставкой что-нибудь придумают.
Мне вспомнилось, как умер малыш Уилли. Давно это было. Мама мне тогда сказала: «Уходи, не попадайся мне на глаза». А папа за меня вступился: «Не срывай свое зло на Хейз. Правительство с нами так обращается, вот их и обвиняй. Или меня — я тебя сюда привез, хотя прекрасно знал, что они затеяли. А Хейз не трогай, она ни в чем не виновата».
Горло мне сдавило. Я сглотнула, но боль не прекращалась, тогда я прижала пальцы к ямке между ключицами, сглотнула еще раз. Стало легче.
— Конечно, нет, — сказала я. — Не беспокойся о мистере Фелпсе, выпускной из-за него не отменят. «Магассар» приземлится раньше, чем пройдет инкубационный период. Возможно, все обойдется карантином одного района.
Мы почти спустились с холма, но не хотелось, чтобы Сом-бра и дальше волновалась о возможном карантине. Я сказала:
— Вчера вечером мама наши платья закончила. Давай зайдем к нам, ты свое примеришь.
Румяное лицо Сомбры раскраснелось еще больше.
— Проверишь, как там длина, нерешительно добавила я. — Заодно и увидишь, как завтра будешь хороша.
Сомбра покачала темноволосой головой.
— Нет, все будет хорошо, я знаю, — замявшись, ответила она. — Мамита просила меня помочь по хозяйству — перед прибытием «Магассара» столько дел! Она наняла еще двух работников и дала мне задание собрать все, что поспело в оранжерее для завтрашнего ужина… Жаль, что не Мамита платья шила, — печально закончила Сомбра.
— Ладно, я твое платье завтра утром вам принесу, — сказала я. — Вдвоем и нарядимся.
Да, о платьях не стоило напоминать, но хуже всего то, что шила их моя мама. Я любила приходить в гости к Сомбре. Мамита, миниатюрная, веселая и неугомонная, как малиновка, кормила нас овощами из теплицы, расспрашивала о школе, на цыпочках тянулась потрепать кудри дочери и обнимала меня на прощание. Моя мама, наоборот, была строгой и неприступной, словно гигантский тростник, что рос у нашего крыльца. Во время примерок она с нами почти не разговаривала. Да, вот если бы Мамита шила нам платья для выпускного…
Вчера Сомбра робко примерила свой наряд, почти готовый, только розовые ленты были приколоты к корсажу булавками.
— Сомбра, ты такая хорошенькая! — воскликнула я. — Мамочка! Это самое красивое платье на свете!
Мама повернулась и так на меня посмотрела, что Сомбра онемела от изумления.
— Больше никогда не называй меня так, — сухо промолвила мама и вышла, хлопнув дверью.
Сомбра так быстро стянула с себя свой наряд, что едва не порвала тонкий белый муслин.
— Это из-за малышей, — сказала я сокрушенно. — Она родила семерых между мной и Френси. Все они почти сразу умерли. Один Уилли дожил до трех, но тут планету охватила эпидемия, лекарств не осталось. Он пять дней умирал, метался по кровати в спальне, плакал и звал маму…
Сомбра застегнула блузку и собрала учебники.
— Но Френси же называет ее мамой! — сердито возразила она.
— Это разные вещи.
— Почему? У Мамиты стрептококк загубил девять малышей. Девять!
— Но у нее осталась ты и близняшки. А у мамы — только Френси.
— И ты. У нее есть ты.
Я не знала, как объяснить Сомбре, что голубоглазая, светловолосая Френси напоминает маме о Сан-Франциско, о Земле. Френси и герани, за которыми мама так тщательно ухаживает в жарком и влажном воздухе своей оранжереи… А о чем она вспоминает, когда смотрит на меня? В день смерти Уилли я спряталась в оранжерее, а мама нашла меня и отстегала розгами. О чем она думала тогда? И что вспомнилось ей сегодня, когда районная медсестра сообщила, что мистер Фелпс болен, и что эпидемия скарлатины вот-вот распространится по всей планете?
Колючий ком опять подкатил к моему горлу. На этот раз я ощутила тупую, ноющую боль. Я надавила на горло кулаком, но лучше не стало. Мелькнула мысль: «Надо бы провериться…»
— Думаешь, карантин объявят? — спросила Сомбра. Мы уже почти спустились с холма, а я так ни слова и не проронила.
— Интересно, привезут ли завтра розовые гвоздики? — задумчиво сказала я. — А если бы прически разрешили цветами украсить…
— Конечно, разрешат! Мамита говорит, что разрешат. Тебе пойдут красные розы. Ты будешь такой хорошенькой!
Мы спустились с высокого, пыльного холма. Одежда наша совсем просохла, темные волосы Сомбры кучерявились от испарины, выступившей на лбу.
— Давай присядем на минутку! — Сомбра села на низенькую кирпичную ограду и стала обмахиваться учебником. — Сегодня так жарко!
Персиковое деревце за спиной подруги было с меня ростом. Его скрюченные ветви почти совсем не давали тени, а узкие бледно-зеленые листья из-за пыли казались одного цвета с пшеницей. Между ними проглядывали розовато-белые пятнышки. Я присмотрелась.
— Как же все-таки припекает! — пожаловалась Сомбра. Это единственное папино деревце, которое прижилось в открытом фунте планеты, однако за пять лет оно ни разу не плодоносило. А сейчас на нем появились бледные пятнышки. Может, это моль или светло-рыжие муравьи?
Я согнулась от тупой, давящей боли в груди, прижала к больному месту кулак и заставила себя выпрямиться. Стоило маме в очередной раз заметить, что я должна держаться прямо, а не как сгорбленный гном, — я сразу же непроизвольно вытягивалась в струнку… Захотелось вновь услышать мамин голос. Я расправила плечи, словно пытаясь растянуть боль, и замерла, тяжело дыша. Боль отступила.
— Что-то мне не присесть, — с трудом произнесла я. — Пойду-ка я домой.
— Сегодня так жарко! Чувствуешь, какая я горячая? — Сомбра потянулась ко мне и прижалась пылающей щекой к моему прохладному лицу.
— Немного, — ответила я. «Приду домой — обязательно проверюсь. И папе о персиковом деревце расскажу».
— Ты что, заболеть решила? — воскликнула Сомбра. Завтра же выпускной! Иди скорей домой и ложись. Только эпидемии нам не хватало!
— Я так и сделаю. — Я перелезла через ограду и подошла поближе к деревцу.
Пятнышки были даже больше, чем мне показалось вначале, почти такие же, как…
— Сомбра! — радостно крикнула я. — Не будет никакой эпидемии, и я не заболею. Это предзнаменование! У нас обязательно будут цветы к выпускному!
— Откуда ты знаешь? — крикнула она.
— Я думала, с деревом что-то не так, а оно зацвело!
— Зацвело? — Сомбра радостно улыбнулась, легко перепрыгнула через низенькую ограду и уставилась горящим взглядом на крошечные тугие бутончики.
— Ой, они только начали распускаться! Какая прелесть!
Над нашими головами пролетела малиновка и бесстрашно уселась на верхушку дерева. Усеянные бутонами ветки закачались и склонились.
— Розовые цветы — как мои ленты, а перышки малиновки — как твои! А значит… — Сомбра счастливо улыбнулась и обняла меня за талию. Сквозь тонкую ткань блузки я почувствовала жар ее руки.
— Значит, завтра у нас будет выпускной, и все пройдет великолепно!
— О, Хейз! Скорее бы уже завтра! — Сомбра крепко обняла меня. — Утром принесешь мне платье? Нарядимся вместе. Все будет просто замечательно! — Она свернула на тропинку к своей ферме и крикнула мне вслед: — Сегодня столько хороших предзнаменований!
Френси делала уроки на кухне, держа во рту бумажную полоску — тест Шульца-Чарльтона.
— Папа в оранжерее. Вместе с мамой, — объявила она, вытащив тест изо рта.
Бумажка осталось ярко-красной: значит, Френси здорова. При взаимодействии с активным стрептококком бумажная полоска обычно белеет, как лицо человека от страха.
— Не боишься? — спросила сестра.
— Чего?
— Мама говорит, еще два случая — и объявят эпидемию. Выпускной ваш отменят!
— Не отменят, и никакой эпидемии не будет.
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю. — Я подумала о персиковом деревце и о том, что скажет папа, увидев его в цвету. Наверное, тоже решит, что это хороший знак. Я улыбнулась Френси и пошла его искать.
Отец стоял в дверном проеме оранжереи. Около чанов с питательным раствором мама схватилась за опорную стойку. Сквозь толстый пластик оранжереи казалась, что она тонет, да и вообще — будто вся конструкция вот-вот рухнет.
— Это то, чего они хотят, — сказал папа. — Мы от них зависим, так что придется делать все, что им нужно.
— Мне наплевать, — ответила мама.
— Ты же понимаешь, мы потеряем шанс продать пшеницу…
— Мистер Фелпс умер сегодня утром. И на севере зафиксировано семнадцать случаев заболевания.
— Завтра прилетит «Магассар». Нельзя…
— Нет, — сказала мама, не сводя с него глаз. — Ты мне должен.
Папина рука, упиравшаяся в притолоку, напряглась, на ней взбухли вены.
— Персиковое дерево зацвело! — выпалила я. Родители посмотрели на меня: папа — растерянно и хмуро, а мама — так, словно одержала победу.
— Правда, это хороший знак, — сказала я в наступившей тишине. — Предзнаменование! Значит, «Магассар» обязательно прилетит… И все будет в порядке… В любом случае, должен пройти инкубационный период. Не могут же все заразиться скарлатиной в один день!
— Это новый штамм. — Мама отпустила опорную стойку и принялась рыхлить почву вокруг своих гераней. — Районная медсестра говорит, что у него очень короткий инкубационный период.
— Откуда она знает? Такое нельзя утверждать наверняка, — убежденно заявила я.
Мама подняла голову, но взглянула не на меня, а на папу.
— Мистер Фелпс подхватил стрептококк вчера утром. Никто не ожидал, что он заболеет и так быстро умрет. Кого еще постигнет та же участь?
Внезапно затрещал телефон экстренной связи, прикрепленный к пластиковой стене оранжереи — резкий, короткий сигнал вызова медсестры. Звонили из нашего района. Мама взглянула на меня.
— Что я вам говорила? — сказала она. Папа подошел к ней.
— Пересади свои герани в питательный раствор. Мне нужна земля под посев. — Он повернулся и вышел.
Я помогла маме пересадить герани в чаны с раствором. Взволновавший меня звонок больше не повторялся.
После ужина мы посидели на кухне, а как отправились спать, папа взял телефон с собой, как ленту намотав его провода себе на руку. Впрочем, звонков больше не было. Да, предзнаменований хоть отбавляй!
Утром розоватая дымка исчезла, небо стало ясным, а воздух холодным и прозрачным, значит, ночью подморозило. Перед завтраком мы с папой отправились посмотреть, как цветет персик. Папа дотронулся до ветки, и бутоны, словно клочки бумаги, посыпались к его ногам.
— Вымерзли, — сказал он.
— Не все, — ответила я.
Горсточка цветочных почек, туго скрученных в узелки, все еще крепко держались на ветвях.
— Не все бутоны вымерзли, — повторила я. — Похоже, сегодня будет тепло. В день окончания школы должно быть тепло.
У забора Сомбры взмахнула крыльями малиновка — наше доброе предзнаменование.
— Конечно! — внезапно воскликнул папа. Я удивленно взглянула на него, и он тихо продолжил: — Мороз уничтожил не все бутоны. Некоторые выжили!
Папа взял меня за руку и повел домой. Он держался между мною и деревом, словно побитые морозом почки были моими обманутыми надеждами, и мне невыносимо на них смотреть.
Я остановилась у оранжереи, с трудом сдерживая восторженную дрожь.
— Нужно Сомбре платье отнести, мы же к выпускному должны принарядиться.
Отец не отпускал меня, но его пальцы внезапно ослабли. Я погладила папину холодную руку, метнулась в дом, и, держа наряд Сомбры над головой, промчалась вниз по ступенькам крыльца. Розовые ленты развевались на ветру. Папа так и остался стоять у входа, словно только что увидел замерзшие цветы и не мог скрыть своей печали.
Оказалось, это не малиновка, а объявление о карантине, привязанное к измерительной метке.
Я остановилась около персикового деревца и посмотрела на негр так, как только что смотрел папа. Платье оттягивало руку.
— Нет! — воскликнула я и побежала дальше.
О нарушении карантина лучше не думать. «Мне все равно, — сказала я себе, переводя дух у забора. — Скажу Мамите, что сегодня — выпускной, что «Магассар» прилетает, полный цветов, и что мы обязательно должны быть там!»
Только Мамита обязательно задумается о последствиях.
«Ну и что с того, если один из работников заболел? Новобранцы всегда болеют. Но сегодня наш выпускной, и никто не испортит нам праздник. А цветы? — скажу я ей. — Сомбра умрет, если цветов не увидит. Давайте, проверьте ее! Проверьте нас обеих. Мы не заразимся!»
Через забор пришлось перелезать осторожно, чтобы не порвать платье, которое, хоть и сложенное пополам, все равно едва не волочилось по земле. Ворота наверняка закрыты. Со всех ног я бросилась через поле, к черному ходу. Странно, что дверь оранжереи распахнута. Наверно, это Сомбра, хлопоча по хозяйству, в спешке забыла ее закрыть. Ох, Мамита так рассердится! Я бы прикрыла дверь, только если меня заметят, то сразу же отправят домой. Главное — добраться до Мамиты и убедить ее.
Я подошла к черному ходу, и, постучав, прислонилась к шершавому стеблю гигантского тростника. Дыхание перехватило, да так, что не вымолвить ни слова из тех, что я собиралась сказать. Мамита открыла дверь, и я тут же поняла, что говорить нечего.
В доме заплакал ребенок. Мамита прижала руки к груди, словно ей стало больно, затем прикоснулась ко лбу. Складка на сгибе, у локтя, полыхнула алым.
— Хейз? Что ты здесь делаешь? — спросила она.
— Вот, платье для Сомбры.
Черные глаза Мамиты вспыхнули внезапным гневом. От неожиданности я отступила назад и оцарапала руку о тростник. Уже потом, намного позже я сообразила: Мамита подумала, что я принесла погребальный саван для Сомбры, вот и разгневалась — совсем как моя мама, когда смотрела на меня, живую и здоровую, в то время как малыши умирали один за другим. Но в тот момент мне это в голову не приходило. Я с ужасом поняла, что болен не новый работник, а Сомбра. — Для выпускного… — Я настойчиво протягивала платье Мамите. Если она его возьмет, значит, Сомбра здорова.
— Спасибо, Хейз, — поблагодарила Мамита, но платье не взяла. — Наш папа уже отмучился… А Сомбра… — вздохнула Мамита, и в ту же секунду я подумала, что она скажет, будто моя подруга тоже умерла. Нет, нет, нельзя этого говорить!
— «Магассар» сегодня приземляется. Давайте, я на космодром сбегаю — вскочу на поливалку и мигом вернусь. На «Магассаре» полно антибиотиков, районная медсестра говорила, я знаю.
— Мой муж умер, так и не дождавшись медсестры. Он до последнего не хотел ее вызывать, чтобы не испортить Сомбре праздник. А потом мы нашли Сомбру в оранжерее…
— Но «Магассар»…
Мамита положила мне руку на плечо.
— Сомбра — двадцатый случай заражения.
Я никак не могла взять в толк, о чем она говорит.
— Ведь был только один звонок, девятнадцатый. Всего один. Сомбра и ее папа. Один звонок.
— Иди-ка ты домой, проверься на всякий случай, детка. Здесь же инфекция… — Мамита погладила меня по щеке. От ее руки веяло жаром. — Маме спасибо от нас передай, за платье. — Дверь захлопнулась.
* * *
Френси нашла меня под персиковым деревцем. Платье Сомбры лежало у меня на коленях, точно плед. На него падали последние цветочные почки, побитые морозом. Они умерли. На борту «Магассара» так же умирали наши цветы — только медленнее.
— Папа сказал, чтобы ты шла домой, — заявила Френси. С помощью сахарной воды мама завила сестренке волосы, и тугие локоны свисали вдоль ее розовых щек.
— Выпускного не будет, — сказала я.
— Знаю! — с негодованием ответила Френси. — Мама все утро мне проверки устраивает. Она считает, что я обязательно заболею.
— Нет. — Прикосновения Сомбры и Мамиты жгли мне щеки, боль теснила грудь и утихать не собиралась. — Заболею я.
— Я же маме все так и объясняю: рядом с Сомброй не сидела, домой вместе с вами не ходила, потому что вы всегда катаетесь на поливалке… Она меня из школы забрала, как только узнала о мистере Фелпсе. Сомбра тогда еще была здорова. Но мама и слышать ничего не желает… Ты же все равно не заболеешь! Наверное, тебя можно даже не проверять. Сом-бра ведь вчера не болела? Значит, и ты не заразилась. Мама говорит, что инкубационный период очень короткий. — Тут Френси вспомнила, зачем ее послали. — Папа сказал, чтобы ты шла домой. Немедленно! — заявила она и отправилась прочь.
Я осторожно подняла белое платье и вслед за Френси пошла через поле колючей пшеницы. «Они не знают, что я нарушила карантин, — подумала я изумленно. — Интересно, зачем папа меня позвал? Наверно, он все-таки знает и хочет поговорить со мной прежде, чем сообщит властям».
— Зачем? — спросила я.
— Не знаю. Он сказал, что я должна привести тебя до того, как проедет поливальная машина. Одна уже проезжала, с гробом для мистера Турильо.
По дороге, мимо персикового деревца, с грохотом катилась поливалка, разбрызгивая воду на опавшие цветы и на гроб, прицепленный сзади. Гроб Сомбры. Папа пытался избавить меня от этого зрелища. А мне придется вести себя так, чтобы он не догадался, что я умираю.
Я объявила свой собственный карантин, вернулась домой и незаметно стащила тест. Я боялась, что мама сама заставит меня провериться, но она обо мне даже не вспомнила. За кухонным столом Френси в негодовании отворачивалась от ярко-красной бумажки в маминой руке. Я спрятала украденный тест за спиной, сбежала в оранжерею и, спрятавшись за чанами с питательным раствором, вложила в рот бумажную полоску, которая тут же побелела. Впрочем, мне не требовалось этого подтверждения — я и так знала, что заразилась. Щеки до сих пор ощущали обжигающие прикосновения Сомбры и Мамиты.
Эпидемия охватила всю планету. «Магассар» сошел с орбиты Хейвена и держал курс на Землю. Мы были предоставлены самим себе, и единственное, что могло остановить распространение инфекции — это соблюдение карантина. Как ни странно, никто обо мне никуда не сообщил, хотя при всей своей любви ко мне Мамита, несомненно, доложила бы властям о нашем с ней контакте. Скорее всего, Мамита тоже заразилась, а может, и все обитатели фермы Турильо умирали от скарлатины, и помощи им ждать было не от кого.
Я старалась держаться подальше ото всех, особенно от Френси: разговаривала, отвернувшись; сама стирала свои вещи и мыла посуду. Я нарочно поссорилась с Френси и обзывала ее «приставалой» для того, чтобы она избегала меня так же тщательно, как я ее. Мама не обращала на меня никакого внимания. Ее интересовала лишь Френси.
Через три недели после смерти Сомбры папа сказал за ужином, что карантин с фермы Турильо снят. Районная медсестра днем подтвердила, что Мамита выздоровела.
— А близнецы? — спросила мама.
— Умерли. — Отец сокрушенно покачал головой. — Однако ни один из работников не заболел. Они уже полгода здесь, но положительной реакции на присутствие стрептококка ни у кого из них не наблюдается.
— Да, необычный штамм, — сказала мама. — Однако это ничего не доказывает. Все они могут завтра умереть.
— Вряд ли, — ответил отец. — Инкубационный период действительно очень короткий, как ты и говорила, но ни один из работников не подхватил стрептококк.
— И тем не менее я считаю, что это не последний новый штамм на Хейвене… А у нас до сих пор нет антибиотиков, — сказала мама, но почему-то без привычного страха в голосе.
— «Магассар» задержали на полпути, уведомили, что у нас уже неделю нет ни единого случая заболевания. Если на следующей неделе не произойдет новой вспышки инфекции, то корабль вернется на Хейвен. — Папа улыбнулся мне. — Хорошие новости, Хейз! Персики все-таки не замерзли, даже плоды завязались. — Он взглянул на маму и тем же радостным тоном произнес: — Придется тебе вытащить герани из питательного раствора.
Мама схватилась за щеку, словно ее ударили.
— Я говорил с Мамитой, — сообщил отец. — Она готова купить у нас весь урожай пшеницы.
— Давай я цветы в грунт пересажу, — попросила мама.
— Нет, — ответил отец. — Земля дороже золота, везде будем сеять.
Мама смотрела на него через стол, словно на врага, отец отвечал ей тем же — словно они вступили в какую-то сделку друг с другом, и маме приходится расплачиваться своими драгоценными цветами. Мне стало интересно, чем расплатился отец.
— Если персики не замерзли, это же ценный товар! — выпалила я. — Все изголодались по настоящим фруктам. А поспевают они так же быстро, как и пшеница.
— Нет, — ответил отец, не сводя глаз с матери. — Нужна выручка от продажи зерна. У нас тут счета накопились.
— Да, — ответила мама и отодвинула свой стул от стола. — Платить придется всем.
— Я завтра сеять начинаю, — крикнул отец ей вслед. — Герани сегодня убрать надо.
Френси изумленно уставилась на отца.
— Пойдем, Хейз, — спокойно сказал он мне. — На персики посмотрим.
На месте тугих бутонов возникли маленькие, твердые как камушки, припухлости — ничего похожего на персики.
— Смотри, — сказал папа, — будет у нас еще товар на продажу.
С забора Сомбры исчезло объявление о карантине. Мой тест сегодня вновь оказался белым, и боль, которая ни на минуту не оставляла меня в покое, опустилась глубже, в лёгкие.
— Колониям первого поколения нечем торговать, — заговорил отец. — Они находятся на краю гибели и просто пытаются выжить. Они очень благодарны правительству за любую помощь — оранжереи, антибиотики и все прочее. Колонии второго поколения особой благодарности не испытывают — урожаи зерновых гарантируют достаток, а от помощи правительства, как выясняется, особой пользы-то и нет. Колониям третьего поколения благодарить никого не приходится: излишки урожая они продают с прибылью и сами покупают с Земли все, что им требуется. Колонии четвертого поколения вообще не выращивают зерно на продажу, они наладили производство, сами себя обеспечивают всем необходимым и послали Землю ко всем чертям.
— Мы — колония четвертого поколения… — Я никак не могла сообразить, о чем говорит отец.
Под персиковым деревом стояло ведро с раствором извести и серы, рядом лежала связка тряпок — ствол побелить.
— Нет, Хейз. — Папа решительно опустил тряпку в ведро. — Мы — колония первого поколения, и если правительство будет продолжать в том же духе, останемся такими навсегда. Стрептококк препятствует нашему развитию, вынуждает нас бороться за существование. Промышленного развития мы обеспечить не можем, мы даже не в состоянии уберечь от ранней смерти детей — они даже школу закончить не успевают. Мы здесь уже почти семьдесят лет, Хейз, а вы — наш первый выпускной класс.
— Но ведь антибиотики можно просто сбросить с орбиты, без всякой посадки? — спросила я. Тут же вспомнился малыш Уилли, который метался по огромной кровати, плакал и звал маму. — Инфекцию можно навсегда искоренить. Почему никто не принимает никаких мер?
Папа наклонился над ведром, пахнущим серой, и обмакнул тряпку в жидкость.
Сейчас он скажет, что ничего не поделаешь, что невозможно производить антибиотики, не имея фильтров, центрифуг и реагентов, которых правительство никогда нам не пришлет. Я думала, он скажет, что нам отправляют лишь те промышленные изделия, которые никак нельзя разобрать на части, что основное достоинство поливальных машин, с точки зрения правительства, в том, что их нельзя преобразовать в оборудование для производства антибиотиков. Но отец усердно обрабатывал ствол персика. Наконец он ответил:
— Мы станем колонией второго поколения, Хейз. У нас будет, чем торговать, и никакое правительство нас не остановит. Они отправляют нам именно то, что нам сейчас нужно, но даже не догадываются об этом.
Я опустилась на колени и тоже опустила тряпку в пахнущий серой раствор.
— Когда я впервые попытался вырастить персики, Хейз, я взял обычные персиковые косточки, которые привез с Земли. Я держал их в чанах с питательным раствором, и некоторые из них прижились и даже зацвели. Тогда я скрестил их с другими, которые тоже выжили. Ты помнишь, Хейз, как оранжерея была полна персиковых деревьев?
Все еще стоя на коленях, я недоверчиво покачала головой — такое невозможно даже представить, ведь у отца ни для чего не было места, даже для маминых гераней.
— Я вывел сорт с такими качествами, какие, на мой взгляд, были необходимы: толстая кора выдержит нашествие рыжих муравьев, короткий ствол лучше противостоит ветрам… Только вот генная инженерия была мне не под силу — оборудования ведь никакого! Поэтому я просто скрещивал самые перспективные деревья с теми, которым удалось зацвести. Я знал, для чего я их вывожу, но не догадывался, что получится в результате. Кто же мог предположить, что они вырастут такими… мелкими и кривыми…
Папа не смотрел на деревья. Он смотрел на меня. Ему на ботинки стекала беловатая жидкость с тряпки.
— Разные люди приезжают сюда на заработки: некоторые из них становятся поселенцами, другие — нет, в зависимости от их генетического кода и разрешения эмиграционной службы. Мы считали, что мама… Ее генетический код почти такой же, как у мистера Фелпса, а он никогда не был носителем стрептококка. А я за все эти годы подхватывал его лишь два раза. Вот мы и решили, что если расхождения столь малы, значит, все должно быть в порядке… Но с людьми нельзя обращаться так, как с персиковыми деревьями. Люди смертны… Все, что у меня осталось, — сказал он, выжав тряпку на землю, — это жалкий корявый персик… И ты.
На следующий день мы выкопали вокруг деревца узкий ров и заполнили его сухой глиной и соломой, для того чтобы сдержать нашествие рыжих муравьев. Больше папа ни о чем не рассказывал, и я ничего не могла прочесть по его лицу.
А через день мой тест показал отрицательный результат. Я сидела, уставившись на ярко-красную бумажку, и размышляла: «Как же так вышло, что мне никогда не становилось ни жарко, ни холодно и почему в детстве я ни разу не подхватила стрептококк? Но ведь мистер Фелпс умер от скарлатины. Мистер Фелпс, который был похож на меня и тоже никогда не чувствовал холода. А мамин генетический код почти такой же, как у него».
Я побежала к нашему деревцу, путаясь в колосьях созревающей пшеницы. Папа стоял рядом с ним и рассматривал один из персиков. Плод не увеличился в размере, но уже немного порозовел.
— Как ты думаешь, накинуть на дерево сетку от моли? — спросил он. — Или еще рано?
— Папа, — сказала я, — от нас тут больше ничего не зависит. Думаю, все дело в семени.
Он улыбнулся, и его улыбка сказала мне то, чего я так боялась.
— Именно так мне и говорили, — сказал он.
— Я невосприимчива к стрептококку?
— Генетический код твоей матери почти такой же, как у мистера Фелпса. А я лишь два раза подхватывал стрептококк. Мы предполагали, что наши генетические возможности почти равны, а после того, как ты родилась, убедились в этом. — Папа смотрел сквозь меня, как в тот день, когда мы увидели объявление о карантине на заборе Сомбры. — Я сделал для нее все, что мог. Я всегда помнил, что она ни в чем не виновата, что я сам привез ее сюда и обрек на эту жизнь, что только я виноват в том, что думал о ней так же, как о своих персиковых деревьях. Она превратила Френси в оранжерейный цветок, которому никогда не выжить самостоятельно. Мама обращается с тобой, как с падчерицей, а я не упрекаю ее в этом, потому что уверен: ты выживешь, что бы она с тобой ни сделала. Я позволил…
Он замолчал и провел рукой по груди.
— В оранжерее есть тайник с пенициллином, купленным на черном рынке… для Френси. На это ушла вся выручка за урожай. — Отец посмотрел в сторону фермы Турильо. — Думаю, пора отправить тебя к Мамите. Ей требуется помощь по хозяйству, вот ты и поможешь, — сказал он и отправил меня домой собирать вещи.
Стояла ужасная жара. На полпути через поле лоб у меня покрылся испариной. «Под персиковым деревом будет прохладнее», — подумала я и повернула назад. Но вокруг вдруг сгустился туман, плотный, как розовое облако, и стало холодно. «Согреюсь в оранжерее», — решила я и, задрожав, повернула к дому.
В оранжерее я упала и выбила одну из опорных стоек. «Френси заметит, — подумала я. — Френси меня найдет». Я попыталась подняться, ухватившись за край чана, но не устояла, зато порезала руку. Кровь закапала в питательный раствор.
Френси увидела, что оранжерея сильно провисла с одной стороны и побежала в дом за помощью, так что нашла меня мама. Она долго стояла надо мной, Словно не зная, что делать.
— Что с ней? — спросила Френси, стоя в дверном проеме.
— Ты дотрагивалась до нее? — спросила мама.
— Нет, мам.
— Правда?
— Конечно! — Ярко-голубые глаза Френси наполнились слезами. — Может, позвать папу?
Мама опустилась рядом со мной на колени и положила прохладную руку на мою горячую щеку.
— У нее скарлатина, — сказала она Френси. — Иди домой. Меня положили на большую кровать в дальней спальне.
Я пыталась натянуть на себя все одеяла, но стало так жарко, что я скинула их и вновь заметалась в лихорадке. Меня бил озноб и родители принесли одеяла даже из спальни Френси.
— Как она? — спросил папа.
— Лучше не стало, — ответила мама без испуга в голосе. — Температура не падает.
«Интересно, эпидемию отменили?» — мелькнуло у меня в голове.
— Я позвонил районной сестре.
— Зачем. Она все равно ничего ей не даст. И «Магассар» не вернется.
— У нас есть пенициллин.
«Неужели они смотрят друг на друга, как в тот день, в оранжерее, только схватившись за спинку кровати?» — подумала я.
Мама дотронулась до моей щеки прохладной рукой.
— Нет, — тихо сказала она.
— Хейз умрет без антибиотиков, — произнес отец чуть слышно.
— Пенициллина больше нет, — ответила мама холодно. — Я дала его Френси.
Какая-то мысль билась в моем сознании. Я попыталась ее удержать, но не смогла. От озноба у меня зуб на зуб не попадал. Боль в груди обжигала, как пламя. «Надо прижать боль, и она утихнет», — подумала я, но рука, обмотанная бинтом, белым, словно положительный тест, оказалась неподъемно тяжелой.
Мамита сказала мне тогда, чтобы я шла домой и проверилась. Я так и сделала, и бумажная полоска побелела. Что-то тут не так, потому что инкубационный период слишком короткий, а я заболела только через месяц.
«Но я ведь уже была нездорова, — мелькнуло у меня в голове. — Мы с Сомброй возвращались из школы, Сомбра еще спросила, не заболеваю ли я, и такое же пламя в груди буквально согнуло меня пополам. Должно быть, я уже тогда заразилась».
Медленно, постепенно я собирала разрозненные обрывки мысли в единое целое, но мне было так холодно! А ведь раньше я никогда не мерзла. В тот день, перед выпускным, Сомбра наклонилась ко мне и спросила: «Чувствуешь, какая я горячая?» Она тоже была больна, как и я, — но мне удалось выздороветь.
Я попыталась вытащить руку из-под одеял и вновь затряслась в лихорадке. Рука все еще была невероятно тяжелой, но я все-таки приложила пальцы к ямке между ключицами и все нажимала, и нажимала. Тело потихоньку выпрямлялось, плечи расправились, словно растягивая боль, которая начала уходить. Потом я встала и надела выпускное платье, неловко застегивая пуговицы забинтованной рукой. Я ослабела от высокой температуры, но чувствовала себя лучше, немного лучше.
Папа стоял около нашего дерева и швырял персики на дорогу. Они подпрыгивали, ударяясь о затвердевшую глину, и откатывались к забору соседей.
— Папа! — воскликнула я. — Не надо!
Казалось, он меня не слышал. Вдалеке в облаке пыли дребезжала поливальная машина. Папа сорвал с дерева твердокаменный персик, и, едва не раздавив его, швырнул в сторону поливалки.
— Папа, — снова позвала я.
Он яростно замахнулся, словно хотел бросить персиком в меня. Я удивленно отступила.
— Она убила тебя, — сказал он, — чтобы спасти свою драгоценную Френси. Ты ее звала, она оставила тебя умирать. Подожила руку на щеку и подоткнула одеяло. Она погубила тебя! — Папа со злостью бросил на землю очередной плод, который откатился к моим ногам. — Убийца! — воскликнул отец и потянулся за очередным персиком. Я протестующее вскинула руку.
— Папа, прекрати! Это же персики! Это же деньги! Отец обессилено уронил руки и уставился на поливалку, что с грохотом приближалась к нам. Она тащила за собой гроб. Мой гроб.
— Я уже расплатился, сполна, — тихо ответил он.
Мне вспомнилось лицо Мамиты, которая подумала, что я принесла платье для погребения Сомбры, и я взглянула на свой, похожий на саван, наряд. До меня наконец дошло…
— Папочка! Я не умерла. Я выздоровела.
— Она отдала пенициллин Френси, — произнес он. — Ты еще лежала в оранжерее. Перед тем, как отправить Френси за мной. Ты истекала кровью, а она скормила Френси весь пенициллин, даже руку тебе не перевязала.
— Это не имеет значения, — ответила я. — Мне не нужны лекарства. Я излечилась от скарлатины сама!
Наконец, он начал понимать, постепенно, как понимала я, когда лежала там, на большой кровати.
— Мы считали, что ты неуязвима для стрептококка. А ты все-таки подхватила его. Мы думали, у тебя иммунитет…
— Папа, у меня нет иммунитета, но я переношу скарлатину. Всю жизнь ее переносила.
Я подняла персик с земли и протянула отцу. Он смотрел на меня в оцепенении.
— Мы думали, у наших детей будет иммунитет…
— Я понимаю, папа. Вы знали, чего хотели добиться, но не догадывались о результатах. — М не захотелось его обнять. — На Хейвене постоянно появляются новые штаммы стрептококка. Невозможно обладать иммунитетом к каждому из них.
Медленно, словно во сне отец вытащил из кармана нож и разрезал им толстую, бледную кожицу персика, оказавшегося на удивление мягким внутри. Он попробовал плод на вкус, а я с волнением наблюдала за ним.
— Вкусно, папа? — спросила я. — Персик сладкий?
— Слаще меда, — ответил отец, обнял меня и прижал к себе. — Хейз, милая! Мы хотели побороть стрептококк, и у нас получилось! — воскликнул он и с гордостью посмотрел на меня. — Отправляйся-ка ты к Мамите. Здесь ты ничем не сможешь помочь. Но у всех работников, которые живут у Мамиты на ферме, такой же генетический код, как и у тебя. — Глаза отца наполнились слезами. — Все-таки ты — мой самый дорогой урожай… Ну, беги! — сказал он, и отправился через поле домой.
Я смотрела отцу вслед… Не было сил окликнуть его, объяснить, как сильно я их всех люблю. Я перелезла через заборчик и встала на дороге, глядя на разбросанные персики.
Поливальная машина заканчивала свой привычный объезд на вершине холма. А что, если прокатиться до Мамиты на своем гробу, даже не замочив выпускного платья. Внезапно эта затея показалась мне самой лучшей на свете — победно проехать на собственном гробу в белом платье с развевающимися красными лентами!
На вершине холма я перевела дух и оглянулась на персиковое дерево. Френси стояла у ствола и словно спрашивала о чем-то. Мама накрутила ей волосы сахарной водой, и они не развевались на ветру, как мои ленты. Сестра прижала тонкие руки к груди, и казалась такой же неподвижной, как коричневый туман вокруг нее. Я была слишком далеко и не видела, как она дрожит. А если бы увидела, возможно, и не поняла бы, что это значит… Я не для того родилась, чтобы толковать предзнаменования.
— Я принесу вам пенициллин, — крикнула я, но и папа, и Френси были слишком далеко, и не расслышали моих слов. — Я принесу лекарство, даже если придется пешком идти до самого «Магассара»! Не беспокойтесь! Карантин со всей планеты снимут, я знаю!
Поливалка прогремела мимо меня, заглушая мои слова. Я побежала к ней и запрыгнула на крышку гроба.
— Не волнуйся, Френси, — закричала я, приложив забинтованную ладонь ко рту и вцепившись здоровой рукой в поручень поливалки. — Мы будем жить вечно!
