РОЗА, НА СОЛНЦЕ
От остальных толку не было. Роза опустилась на кухонный пол подле брата и шепнула:
— Помнишь, как мы жили у бабушки? Только мы втроем, больше никого?
Брат оторвался от книги и скользнул пустым взглядом мимо сестры, равнодушно и хмуро.
— О чем твоя книга? — мягко спросила Роза. — О Солнце? Ты раньше много читал мне вслух, у бабушки. Всегда о Солнце…
Он поднялся, отошел к окну и стал смотреть, как снег рисует узоры на Сухом стекле. Роза взглянула на книгу, но та была о чем-то совсем другом.
— Дома не было столько снега, правда? — спрашивала Роза у бабушки. — Не могло быть столько снега, даже в Канаде, ведь не могло?
Теперь это был поезд, не кухня, но бабушка все обмеряла окна под шторы, как будто не заметила перемены.
— Почему поезда ходят, если все время снег идет? — не унималась Роза.
Бабушка делала замеры, прикладывая желтый сантиметр к широким, изогнутым окнам купе, и записывала Цифры на каких-то листочках. Бумажки бесшумно падали на пол — совсем как снег за окном.
Наконец снова появилась кухня с квадратными окнами, украшенными поблекшими красными занавесками.
— Занавески на солнце выгорели? — хитренько спросила Роза, но бабушка не отреагировала. Она все мерила, записывала и роняла листочки вокруг, точно пепел.
Роза отвернулась от бабушки и стала смотреть на остальных, шатающихся по бабушкиной кухне. Их она не спрашивала Заговорить с ними — значило бы признать, что они здесь, настоящие, бродят по дому, натыкаясь друг на друга.
— Они на солнце выгорели, на солнце! Я помню! — Роза хлопнула дверью и убежала к себе в комнату.
Комната всегда была её комнатой. Чтобы ни происходило снаружи, комната оставалась прежней: покрывало из желтого муслина на кровати, желтые цветы на окне. Роза не разрешила маме повесить у себя плотные шторы. Хорошо запомнила, как весь день сидела в комнате, забаррикадировав дверь. Зачем маме вздумалось вешать шторы? что случилось потом? — Роза не помнила…
Роза уселась на кровать, скрестив ноги и прижав к груди желтую подушку. Мама вечно твердила, что молодым особам ноги растопыривать не положено. «Тебе пятнадцать, Роза! Ты уже юная леди».
Почему запомнилась всякая ерунда, но только не то, как они сюда попали, куда подевалась мама, и почему все время идет снег, хотя холода совсем не чувствуется? Роза еще крепче прижала к себе подушку и очень сильно постаралась вспомнить.
Так бывает, если пытаешься сжать что-то упругое и неподатливое… Помнится, Роза как-то попыталась вдавить себе грудь, потому что мама сказала: «Растёт девочка, ей уже бюстгальтер нужен». Роза хотела вернуться назад, к той малышке, которой когда-то была, но, как ни старалась ладонями вжать грудь обратно, бугорки никуда не исчезали. Непреодолимая задача.
Роза стиснула податливую подушку и крепко зажмурилась. «Вошла бабушка, — объявила она, пытаясь добраться до воспоминаний. — Вошла бабушка и сказала…»
Она разглядывала книжку брата. Изучала, рассматривала одну его из многочисленных книжек о Солнце… Распахнулась дверь, и брат быстро забрал книжку. Он рассердился… из-за книги?
Вошла бабушка, раскрасневшаяся, радостная, и брат выхватил книжку из рук Розы. Бабушка сказала:
— Ткань привезли! Я много купила, на все окна хватит. — У нее был целый ворох материи — полосатого, красно-белого хлопка. — Почти целый рулон! — Бабушкино лицо светилось радостью. — Красивая, а?
Роза дотронулась до тонкого, красивого материала и…
Она смяла в руках подушку.
…Коснулась красивой тонкой ткани, а потом…
Бесполезно! Дальше пробиться не удавалось. Она целыми днями сидела на кровати. Иногда Роза начинала с конца, перебирая все свои воспоминания… и всегда было одно и то же. Ничего не вспомнить, как ни крути. Лишь книга и бабушка в дверях.
Роза открыла глаза, отложила подушку на кровать, выпрямила ноги и глубоко вздохнула. Придется спросить остальных. Больше ничего не остается.
Она постояла с минутку у двери, но открывать не торопилась, гадая, куда попадет на сей раз. За дверью оказалась мамина гостиная: прохладно-голубые стены, жалюзи на окнах. Брат сидел на серо-голубом ковре и читал. Бабушка, отодвинув жалюзи, измеряла высокое окно. За окном шел снег.
По голубому ковру туда-сюда бродили незнакомцы. Иногда Розе казалось, что она кого-то узнает: друзья родителей или ее школьные учителя — точно не разобрать. В своих бесконечных, терпеливых блужданиях они не заговаривали друг с другом. Может, даже не видели друг друга. Иногда, шагая по длинному вагону поезда, кружа по бабушкиной кухне, расхаживая по голубой гостиной, они сталкивались друг с другом, но даже не останавливались, не извинялись. Натыкаясь друг на друга, они словно не осознавали этого и двигались дальше. Сталкивались без звука, без стука, и с каждым столкновением все меньше походили на людей, которых Роза знала, все больше и больше превращались в незнакомцев. Она беспокойно всматривалась, силясь узнать хоть кого-нибудь, чтобы спросить…
Вошел юноша. Вошел снаружи, это Роза знала точно, хотя проверить было нельзя — ни дуновения холодного воздуха, ни снега на плечах пришельца. Он с легкостью лавировал средь остальных, а те оборачивались ему вслед. Присев на голубой диванчик, юноша улыбнулся Розиному брату. Брат оторвался от книги и улыбнулся в ответ. «Он вошел снаружи, — подумала Роза. — Уж он-то знает!»
Она подсела к нему, на краешек дивана, скрестив на груди руки.
— Что же случилось с солнцем? — прошептала она.
Он поднял голову. Лицо у него было такое же юное, как у нее, загорелое и улыбчивое. Где-то в глубине Роза почувствовала испуганную дрожь, робкое и недоброе предчувствие, совсем как было перед первыми месячными. Она вскочила, отпрянула назад, споткнулась, едва не сбив с ног какого-то незнакомца.
— О, привет! — произнес юноша. — Розочка?
Руки ее сжались в кулаки. И как это она сразу его не узнала: беспечная уверенность, небрежная улыбка. Он ей не поможет. Он-то знает, конечно, знает; он знал всегда и все… но ей не скажет. Лишь посмеется. Нельзя, чтобы он над ней смеялся!
— Привет, Рон, — хотела сказать она, но согласная на конце неуверенно растаяла в воздухе. Она всегда путалась, как именно его зовут.
Он засмеялся и закинул руку на спинку дивана.
— С чего ты решила, что с солнцем что-то случилось, Роза-мимоза? Садись и расскажи!
Если присесть рядом, он с легкостью обнял бы ее за плечи.
— Что случилось с солнцем? — повторила она, не приближаясь. — Оно больше не светит…
— Что, правда? — со смехом переспросил он, рассматривая ее грудь.
Роза прикрыла грудь рукой и с детским упрямством бросила:
— А что, нет?
— Ты сама как думаешь?
— Может, все ошиблись… ну, про солнце… — она замолкла, удивляясь собственным словам, возвращающимся воспоминаниям. Потом продолжила, будто в забытьи — опустив руки, вслушиваясь в то, что сама скажет дальше: — Все думали, оно взорвется. Сказали, что оно проглотит весь мир… А вдруг нет? Что, если оно сгорело, ну, вроде как спичка, и больше не светит, и вот почему всегда снег и…»
— Холод, — подсказал Рон. — Что?
— Холод, — повторил он. — Если так все и было, то разве не должно похолодать?
— Что? — глупо переспросила она.
— Роза… — позвал он и улыбнулся.
Она чуть вздрогнула. Ноющий страх спустился ниже, стал более отчетливым.
— Ой! — Подрезая беспорядочно толпившихся повсюду незнакомцев, Роза бросилась к себе в комнату, захлопнула за собой дверь, растянулась на кровати, держась за живот, и стала вспоминать.
Папа позвал всех гостиную. Мама, заранее испуганная, присела на краешек голубого дивана. Брат принес с собой книжку и невидящим взглядом уткнулся в страницу.
В гостиной было холодно. Роза передвинулась за солнечным пятном на полу и стала ждать. Она боялась уже целый год. «Вот-вот, — подумала она, — сейчас услышу что-то совсем жуткое».
Роза вдруг страшно возненавидела родителей, которые способны затащить ее с солнца во тьму, способны напугать одними только разговорами. Сегодня она сидела на крыльце. А вчера нежилась на солнышке в старом желтом купальнике, но мама позвала ее в дом.
— Ты уже большая девочка, — заявила мама, уведя дочь в комнату и разглядывая желтый купальник, из которого та выросла, — тесный в груди, с узенькими плавками. — Тебе пора кое-что знать.
У Розы заколотилось сердце.
— Я хочу сама тебе рассказать, чтобы ты слухи не собирала. — В руках у мамы — жуткая бело-розовая брошюра. — Вот, прочитай, Роза. Ты меняешься, хотя, быть может, и сама того не замечаешь. У тебя растет грудь, а скоро придут месячные. Это означает…
Роза знала, что это означает, девочки в школе рассказывали: тьма и кровь. Мальчишки захотят хватать ее за грудь, попытаются пронзить ее тьму. И тогда — опять кровь.
— Нет! — воскликнула Роза. «Нет, не хочу!»
— Знаю, это поначалу пугает, но однажды, совсем скоро, ты встретишь симпатичного мальчика и тогда поймешь…
«Нет, не пойму. Никогда! Я знаю, что творят мальчишки…»
— Лет через пять все будет по-другому, Роза. Вот увидишь… «Ни через пять. Ни даже через сто. Нет!»
— У меня грудей не будет! — закричала Роза и швырнула в мать подушкой. — Месячных не будет! Я не стану! Нет!!!
Мама сочувственно посмотрела на нее и обняла.
— Этого ведь не остановишь, солнышко. Тут нечего бояться… С тех пор Роза все время боялась. А теперь испугается еще больше, как только папа заговорит.
— Я хотел вам рассказать, — начал папа, — чтобы вы не прослышали от кого-то другого. Чтобы вы узнали, что происходит на самом деле, а не только слухи. — Он запнулся и тяжело вздохнул. Даже начинались эти их разговоры одинаково! — Думаю, лучше, чтобы вы узнали от меня, — продолжал папа. — Солнце превращается в новую звезду, в красного гиганта.
Мама хватала ртом воздух; вдох как вздох, долгий и тихий, последний глоток воздуха полной грудью. Брат захлопнул книжку.
«И это все?» — удивленно подумала Роза.
— Солнце выработало весь водород в своем ядре. Оно начинает сжигать само себя, а когда сожжет — то расшириться и… — отец прервался на полуслове.
— Поглотит всех нас, — произнес брат. — Я читал. Солнце попросту взорвется, расширится до самого Марса. Оно поглотит Меркурий и Венеру, и Землю, и Марс, и мы все погибнем.
Папа кивнул.
— Да, — сказал он как будто с облегчением, что худшее — позади.
— Нет… — прошептала мама.
Роза подумала, что это ерунда. Ерунда! То, что рассказывала ей мама, было гораздо хуже. Кровь и тьма…
— На Солнце происходят изменения, — продолжил отец. — Чаще стало штормить, слишком часто. И Солнце испускает необычные вспышки нейтрино. Все указывает на то, что…
— Сколько еще? — спросила мама.
— Год. Максимум, пять. Никто не знает.
— Это нужно остановить! — в страхе вскрикнула мама, а Роза, сидя в своем солнечном пятне, изумленно подняла голову.
— Невозможно, — ответил отец. — Это уже началось.
— Я не допущу, — заявила мама. — Дети… Я не позволю! С моей Розочкой ничего не случится! Она так любит солнце…
При этих словах Роза кое-что вспомнила. На старой фотографии, подписанной мамой, — малышка в желтом купальнике: плоская грудь, выпяченный животик, ведерко, совочек, пальцы в горячем песке, глаза щурятся от яркого света. Внизу, маминым почерком, белыми чернилами: «Роза, на солнце».
Отец держит маму за руку, приобнял брата. Головы вжаты в плечи, словно в предчувствии взрыва, как будто вот-вот на них обрушится бомба.
Роза подумала: «Все мы, через год или пять, ну, конечно, максимум пять, все мы снова будем детьми, всем нам будет хорошо и тепло на солнце».
Не могла она заставить себя бояться солнца.
Снова поезд. Незнакомцы двигались туда-сюда по длинному вагону-ресторану, беспорядочно сталкиваясь друге другом. Бабушка измеряла дверные окошки в самом конце. Она не глядела наружу, на пепельный снег. Брата не видно.
Рон сидел в вагоне-ресторане, у стола, покрытого застиранной белой скатертью. Тяжелая ваза, тяжелое и тусклое столовое серебро — специально, чтобы приборы не падали во время движения. Рон откинулся на стуле и смотрел в окно, на снег.
Роза села за стол, напротив него. Сердце болезненно колотилось в груди.
— Привет! — Она не решилась добавить его имя, опасаясь, что звук растает в воздухе, как в прошлый раз, и он поймет, что ей очень страшно.
Рон с улыбкой повернулся к ней и сказал:
— Привет, Роза-мимоза!
Она возненавидела его с такой же внезапной силой, как тогда — родителей, возненавидела за эту способность пугать.
— Что ты тут делаешь? — спросила она. Он ухмыльнулся.
— Ты не отсюда! — сердито заявила Роза. — Я уехала в Канаду, к бабушке! — Глаза ее расширились. Она сама не знала этого, пока не произнесла вслух. — Я тебя даже не знала… Мы жили в Калифорнии, а ты работал в бакалейном… — Воспоминания вдруг хлынули потоком. — Ты не отсюда…
— Быть может, все это Сон, Роза.
Она сердито подняла голову, грудь вздымалась от потрясения. — Что?
— Говорю же, тебе это, может быть, просто снится. — Он положил локти на стол и пригнулся к ней. — Тебе всегда снились самые невероятные сны, Роза-мимоза.
Она покачала головой.
— Не такие. Мои сны были не такие! Мне всегда снилось только хорошее…
Память возвращалась, все быстрее, быстрее… покалывание в боку, в том месте, где по бело-розовой книге положено быть яичникам. Она испугалась, что не добежит до комнаты. Вскочила, комкая белую скатерть.
— Они были не такие…
Спотыкаясь, она стала пробираться к себе сквозь беспорядочную толчею.
— Да, кстати, Роза! — окликнул ее Рон. Она Остановилась, уже схватившись за ручку своей двери, уже почти вспомнив. — Тебе все еще холодно.
— Что? — растерянно спросила она.
— Все еще холодно. Хотя становится теплее.
Она хотела спросить, о чем он, но воспоминания нахлынули, затопили. Роза захлопнула дверь изнутри и, задыхаясь, на ощупь отыскала кровать.
Всей семье снились кошмары. По утрам, за завтраком, у всех троих бывали осунувшиеся от усталости лица, чернота под глазами. Им еще не доставили кухонные шторы со свинцовой пропиткой, поэтому завтракать приходилось в гостиной — здесь можно было опустить жалюзи. Мама с папой сидели на голубом диванчике, упираясь коленками в накрытый к завтраку журнальный столик. Роза с братом сидели на полу.
Мама уставилась в плотные шторы.
— Мне снилось, что во мне множество отверстий: крошечные дырочки повсюду, как в мелком кружеве…
— Что ты, Эвелин! — пробормотал папа. Брат сказал:
— Мне снилось, что в доме пожар, а потом приехали пожарные машины, все потушили… но сами загорелись, и пожарники тоже, и деревья, и…
— Хватит, доедай лучше, — оборвал его папа и мягко добавил, обращаясь к жене: — Сквозь нас все время проходят нейтрино. Прямо насквозь, по всей Земле. Они совершенно безопасны. Никаких дырочек не пробивают. Это не страшно, Эвелин. Не думай о нейтрино, они не принесут вреда.
— Роза, помнишь, у тебя раньше было кружевное платье? — спросила мама, не отрывая взгляда от штор. — Желтое такое… Много-много маленьких отверстий, дырочек.
— Можно встать из-за стола? — Брат сжимал в руках книгу с фотографией солнца на обложке.
Папа кивнул, и брат пошел прочь, читая на ходу.
— Надень кепку! — отчаянно вскрикнула мама, провожая сына взглядом, а потом повернулась и посмотрела на Розу покрасневшими глазами. — Тебе ведь тоже снились кошмары, правда, Роза?
Роза покачала головой, уставившись в тарелку с хлопьями. За завтраком она разглядывала запретное солнце сквозь щель в жалюзи. Полоски жалюзи чуть разошлись, и на тарелку к Розе прыгнул маленький солнечный зайчик. Они с мамой обе уставились на него. Роза прикрыла пятно света рукой.
— Тебе снились хорошие сны, Роза, или ты не помнишь? — мамин голос звучал почти обвиняющее.
— Помню! — ответила Роза, рассматривая солнечное пятно на руке. Ей снился медведь. Огромный золотой медведь со сверкающей шерстью. Роза играла с медведем в мячик. Обеими руками держала сине-зеленый мяч. Медведь лениво потянулся золотой лапой и выбил мяч из рук Розы. В жизни она не видала ничего прекрасней этого мягкого, плавного взмаха гигантской лапы. Вспоминая, Роза улыбнулась сама себе.
— Расскажи, что тебе снилось, Роза! — попросила мама.
— Ладно, — буркнула Роза. — Мне снился большой желтый медведь, который бросал синий мячик.
Мама моргнула.
— Бросил нас всех в никуда! — выкрикнула Роза и бросилась из темной гостиной на яркое утреннее солнце.
— Надень шляпу! — воскликнула мама, почти срываясь на визг.
Роза долго стояла у двери и наблюдала. Он разговаривал с бабушкой. Та отложила в сторону сантиметр — желтый, с угольно-черными делениями — и с улыбкой кивала. После долгого-долгого разговора он ласково потрепал ее по руке.
Бабушка медленно встала и отошла к окну — к выцветшим красным шторам, за которыми шел снег. Так она стояла и смотрела — не на шторы, а наружу, на снег, — с мягкой и спокойной улыбкой на лице.
Роза хмуро протиснулась сквозь толпу в кухне и уселась напротив Рона. Он по-прежнему держал руки на красной клеенке стола. Роза тоже оперлась руками о стол, почти касаясь его. Она беспомощно развела ладони.
— Ведь это не сон, да? — спросила она. Он едва касался ее пальцами.
— С чего ты решила, будто я знаю? Я же не отсюда, помнишь? Я же работаю в бакалейном, ты сама сказала!
— Ты все знаешь, — просто ответила она.
— Не все.
Какая сокрушающая ложь… Вытянутые руки задрожали, она ухватилась за металлическую столешницу, силясь встать.
— Все теплее и теплее, Роза-мимоза, — протянул он. Она не успела добежать до комнаты, беспомощно осела у двери, глядя, как бабушка снимает мерки, пишет и роняет вокруг листочки бумаги. И вспоминала.
* * *
Мама его даже не знала! Ну, встречалась в бакалейной лавке. Мама — которая никуда не ходила, носила темные очки, рубашки с длинными рукавами и шляпы от солнца даже в своей затемненной голубой гостиной — специально познакомилась с ним в магазине и привела домой. Она сняла шляпу и нелепые садовые перчатки и отправилась в бакалею — искать его. Наверное, для этого потребовалась невероятная храбрость.
— Он сказал, что видел тебя в школе и хотел пригласить на свидание, но боялся, что я не разрешу, ведь ты совсем еще девочка… верно, Рон? — нервически бормотала мама. Роза не расслышала, как она его назвала — то ли Рон, то ли Роб или Род. — Вот я и предложила прийти к нам домой прямо сейчас, вместе, и познакомиться. Я всегда говорю, не откладывай на завтра! Правильно, Рон?
Он нисколько не смутился.
— Хочешь мороженого, Роза? Я на машине.
— Конечно, она с удовольствием поедет. Правда, Роза? Ах, вот бы солнце протянуло ленивую лапу, гигантскую золотую медвежью лапу, и выбило их всех. Прямо сейчас!
— Роза! — Мама машинально поправила прическу. — Так мало времени осталось! Хочется, чтобы ты узнала…
Тьма и кровь. Маме хочется, чтобы я боялась, как и она. А я не боюсь, мама! Слишком поздно! Все почти случилось…
А потом она вышла с ним на улицу, увидела его машину с откидным верхом, оставленную на подъездной дорожке, и почувствовала первый, слабый трепет страха. Крыша была опущена. Она взглянула в загорелое, улыбчивое лицо и поняла: «Он не боится!»
— Куда поедем, Роза? — спросил он, закинув руку на спинку сиденья. Он мог бы с легкостью сместиться чуть ниже, обнять ее за плечи. Роза прижалась к двери, обхватила себя руками.
— Давай просто покатаемся. Без крыши! Мне нравится солнце. — Она хотела напугать его, увидеть, как меняется его лицо — словно у мамы от Розиных рассказов о том, что ей снилось.
— Мне тоже! — заявил он. — Ты тоже не веришь в чепуху, которой нас пичкают? Про солнце? Просто трусливые сплетни, вот и все. У меня ведь не случился рак кожи, так? — Он словно невзначай обнял ее за плечи загорелой, золотистой рукой. — Сколько людей истерят на пустом месте! Мой учитель физики считает, что до коллапса Солнце может целых пять тысяч лет испускать такие потоки нейтрино. А все эти разговоры про северное сияние… Можно подумать, вспышек на Солнце раньше не было! Нечего бояться, Роза-мимоза! — Его рука оказалась в опасной близости к ее груди.
— Тебе снятся кошмары? — спросила она, отчаянно стараясь напугать.
— Нет. Мне снишься только ты! — Его пальцы небрежно чертили узоры по ее блузке. — А что тебе снится?
Она ждала, что он испугается, как мама, От прекрасных снов дочери мама хмурилась и в ужасе распахивала глаза, и Роза начинала специально придумывать, сочинять еще страшнее, разрушала всю красоту — чтобы мама боялась.
— Мне снилось, что я кручу золотой обруч. Горячий. Ладонь жгло от прикосновения. И у меня были сережки, золотые колечки, крутящиеся в ушах, совсем как обруч. И золотой браслет… — Рассказывая, она внимательно следила за его лицом, ждала, высматривала страх. А он небрежно касался ее груди, подбираясь все ближе и ближе к соску. — Я покатила обруч под горку, и он помчался, быстрее, быстрей. Я за ним не успевала. Он катился сам собой — колесо, золотое колесо, подмявшее весь мир.
Она уже забыла, для чего стала рассказывать сон — просто говорила, загадочно улыбаясь, как вспоминалось. Рука накрыла ее грудь и замерла: Стало тепло, как от солнца на лице.
Он удивленно поднял глаза.
— Ну и ну, вот повеселился бы наш препод по психологии! Надо же, какие сексуальные сны тебе снятся… Ух! Куда уж там Фрейду! Наш психолог говорит…
— А ты все знаешь, да? — бросила Роза.
Пальцы оглаживали ее сосок сквозь тонкую ткань блузки, чертили огненный круг — крошечное, жгучее кольцо.
— Не совсем, — ответил он, склоняясь ниже. Тьма и кровь. — Я еще не знаю, как мне получить тебя.
Она отшатнулась, вырвалась из его рук.
— Ты меня вообще не получишь! Никогда! Ты раньше умрешь! Мы все умрем от солнца! — выпалила она и, выскочив из машины, бросилась в сумрачный дом.
Воспоминание растаяло. Роза скрючилась на кровати. Не станет она с ним больше говорить. Без него ничего не вспоминается… ну и пусть! Это всего лишь сон. Какая тогда разница? Она обхватила себя руками.
Нет, это не сон. Хуже, чем сон. Она села на краешке кровати, выпрямила спину, высоко поняла голову, руки аккуратно по бокам, ноги опустила на пол, поставила вместе — так, как и полагается юной леди. Потом решительно направилась к выходу, распахнула дверь — не важно, что это за комната и кто в ней расхаживает туда-сюда. Роза подошла к Рону и схватила его плечо.
— Это ад, да?
Он обернулся, на лице мелькнула тень надежды.
— А, Роза! — Он взял ее за руки и усадил подле себя. Они были в поезде. Их сплетенные ладони легли на белую скатерть.
Вырываться нет смысла. Голос ее не дрогнул.
— Я дурно себя вела: запугивала маму снами, гуляла без шляпки — просто потому, что мама этого так боялась. Она никак не могла справиться с этим страхом, все ждала, что Солнце взорвется… — Роза умолкла и уставилась на свои руки. — Наверное, оно уже взорвалось, и все погибли, как и говорил папа. Кажется… Наверное, нужно было придумать для нее другие сны. Нужно было сочинять, что мне снились мальчики, снилось, как я выросла, снилось нестрашное… Я могла бы выдумать свои кошмары, как и брат.
— Роза, — перебил он. — Исповеди — не мой профиль. Я не…
— Она убила себя, — произнесла Роза. — Отправила нас к бабушке, в Канаду, а потом убила себя. Вот я и думаю, что если все мы мертвы, то я попала в ад. Ад ведь такой и есть, правда? Лицом к лицу с самым страшным страхом…
— Или с любовью. Ах, Роза! — Он крепко сжал ее пальцы. — С чего ты взяла, что это ад?
Она удивленно уставилась на него.
— Потому что здесь нет солнца!
Он жег ее, жег взглядом. Роза ощупью попыталась схватиться за стол с белой скатертью, но комната уже изменилась. Стола не было. Он потянул ее к себе, на голубой диван. Он все еще крепко, не выпуская, сжимал ей руки, а она вспомнила.
Их отослали прочь, чтобы спасти от солнца. Роза уезжала с радостью. Мама все время на нее сердилась. Каждое утро, за завтраком в затемненной гостиной мама заставляла Розу рассказывать свои сны. Поверх жалюзи повесили плотные шторы, чтобы свет не проникал внутрь, и в голубом полумраке ни единый лучик солнца не касался испуганного лица мамы.
Пляжи опустели. Мама не выпускала дочь на улицу без шляпы и темных очков — даже в магазин. Лететь в Канаду не разрешила из-за магнитных бурь, что изредка создавали помехи для радиосигнала. Мама боялась, что самолет разобьется.
Она отправила их на поезде, на вокзале поцеловала на прощание, на минуту забывшись, не замечая лучей света, льющихся сквозь окна в пыльных сводах. Брат пошел вперед, на платформу, а мама потянула Розу к стене, в тень.
— Что я тебе рассказывала, про месячные… этого уже не случится. Радиация… я звонила доктору, и он сказал не беспокоиться. Так со всеми происходит.
Роза ощутила слабый трепет страха. Месячные, кровавые и страшные, начались у нее пару месяцев назад. Она никому не сказала.
— Я не боюсь, — ответила она.
— Ах, Роза! мой цветочек на солнце… — порывисто вскрикнув, мама отступила в сумрак, но едва поезд покатил вдоль перрона, вышла на солнце и стала махать на прощание.
В поезде было замечательно. Малочисленные пассажиры сидели по купе, задернув шторы. В вагоне-ресторане не было ни штор, ни людей. Никто не заставлял Розу прятаться в тень. Она сидела в одиночестве и смотрела в широкие окна. Поезд летел через лес, прозрачные, встопорщенные рощицы тоненьких осинок и сосен. Сквозь лес вспыхивало солнце — солнце, тень и снова солнце, вспышки по лицу Розы. Они с братом назаказывали всевозможных десертов и молочных коктейлей — никаких укоризненных замечаний не последовало. Брат вслух читал ей про Солнце. — Знаешь, как бывает в центре Солнца? — спросил он. Да. Стоишь с совочком и ведерком, шевелишь босыми пальцами в песке, снова в детстве, ничего не боишься, лишь щуришься от желтого света.
— Нет, — ответила Роза.
— В центре солнца даже атомы не могут удержаться вместе. Там тесно, они все время сталкиваются друг с другом — бум-бум-бум! — а электроны, отрываясь от них, разлетаются во все стороны. Иногда эти коллизии создают излучение, которое несется со скоростью света, как шарик в пинболе: бац-бац-бац, до самых поверхностных слоев.
— Зачем ты читаешь такие книжки? Чтобы бояться?
— Нет, чтобы маму пугать. — Дерзкая откровенность, невозможная даже на свободе у бабушки, достижимая лишь в поезде. — А тебе совсем не страшно, что ли?
Ей захотелось ответить с такой же честностью.
— Нет, совсем нет. — Роза улыбнулась.
— Почему?
Потому что это не больно. Потому что я ничего не запомню. Потому что я встану на солнце с совком и ведерком, посмотрю вверх и перестану бояться.
— Не знаю, — ответила Роза. — Просто не страшно.
— А мне страшно. Мне все время снится огонь. Сначала думаю, как бывает больно, когда обожжешь палец, а потом снится, что так больно будет везде и всегда.
Он, значит, тоже рассказывал маме выдуманные сны.
— Все будет не так, — возразила Роза. — Мы даже не поймем, что происходит. Ничего не запомним.
— Солнце взорвется новой звездой и начнет сжигать себя. Ядро наполнится атомным пеплом, и Солнце израсходует свое собственное топливо. В центре Солнца темно, беспросветно темно: там такое коротковолновое излучение, что лучи невозможно увидеть. Они невидимые. Повсюду тьма кромешная и пепел. Представляешь?
— Это не важно. — За окном проплывали луга, лицо Розы заливали лучи солнца. — Нас там не будет. Мы умрем. Ничего не запомним.
Роза и не представляла, как обрадуется бабушке, с каким облегчением увидит худое загорелое лицо, голые руки. На ней даже шляпы не было!
— Роза, милая, как ты выросла! — сказала бабушка, но слова нисколько не напоминали смертный приговор. — А ты, Дэвид, все так же носом в книжках, а?
К бабушкиному домику они добрались почти в сумерках.
— Это что? — Дэвид замер на пороге. Бабушка спокойно ответила:
— Северное сияние. Слушайте, нам тут такие фейерверки в последнее время показывают! Совсем как в День независимости!
Роза только теперь поняла, как ей не хватало тех, кто не боится. Она запрокинула голову. Полотнища красного света колыхались до самого горизонта, вздрагивая от солнечного ветра.
— Как красиво… — прошептала Роза, но бабушка уже ждала в дверях, и так радостно было видеть ее ясные глаза, что Роза пошла за ней в кухню, к столу под красной клеенкой и красным занавескам на окнах.
— Как приятно принимать гостей, — бабушка вскарабкалась на стул. — Роза, подержи-ка с этой стороны… — Она спустила вниз длинный конец желтой пластиковой ленты.
Роза взяла протянутый сантиметр и с беспокойством спросила:
— Что ты делаешь?
— Снимаю мерки для новых штор, милая, — ответила бабушка, роясь в карманах в поисках карандаша и листочка. — Какая длина получается?
— Зачем тебе новые шторы? — переспросила Роза. — Мне и эти нравятся.
— Они не защищают от солнца, — ответила бабушка и глаза ее наполнились угольно-черным ужасом, а голос срывался почти на визг. — Обязательно нужны новые шторы, Роза, а ткани нигде нет. Во всем городе нет, пришлось в Оттаве заказывать! Всю ткань скупили, во всем городе! Представляешь, Роза?!
— Да, — ответила Роза, честно стараясь испугаться.
Рон все еще крепко держал ее за руки. Она пристально смотрела на него.
— Теплее, Роза, — говорил он. — Уже скоро. — Да, — отозвалась она.
Он отпустил ее, встал с дивана, пробрался сквозь толпу в голубой гостиной и вышел на улицу, в снег. Она решила не возвращаться к себе в комнату и все смотрела, как беспорядочно бродят вокруг незнакомцы, как брат читает на ходу, как бабушка залазит на стул, а память возвращалась — легко и безболезненно…
— Хочешь, что-то покажу? — спросил брат.
Роза глядела в окно. Огни мерцали весь день, хотя на улице было спокойной тихо. Бабушка пошла в город, узнать, не прислали ли ткань для штор. Роза промолчала.
Брат сунул ей под нос книгу и заявил:
— Это протуберанец!
«Высокогорная обсерватория, Боулдер, Колорадо». Черно-белые картинки — как старые фотографии, только вот подписи совсем не похожи на мамины.
— Это вспышка раскаленного газа высотой в сотни тысяч футов.
— Нет, — возразила Роза, опуская книгу на колени. — Это мой золотой обруч. Я видела во сне…
Она перевернула страницу.
Дэвид склонился к ней и стал объяснять:
— Эта вспышка случилась в 1946 году, когда только начинались неприятности, но о них еще никто не знал. Протуберанец весил миллион тон. Газ вырвался на миллион миль! Рвануло, и весь этот газ вырвался в космос. Там начинались всякие…
— Это мой золотой мишка! — Роза вцепилась в книгу, точно в фотографию любимого. На картинке черное Солнце лениво тянуло гигантскую огненную лапу — дикую и шелковистую лапу пылающего газа.
— Тебе такое снилось? — удивился брат. В его голосе зазвучали истерические нотки. — Ты мне вот об этом рассказывала? Но ты же говорила, что сны у тебя хорошие?!
— Хорошие, — заявила Роза.
Он выхватил у нее книгу и стал сердито листать страницы, пока не нашел цветную диаграмму на черном фоне: сверкающий красный шар, заполненный концентрическими кругами.
— Вот что с нами будет! — Он яростно ткнул в один из кругов внутри красного шара. — Это мы! Мы! Вот здесь, прямо внутри Солнца! Пусть-ка тебе вот это приснится!
Он захлопнул книгу.
— Но мы все уже умрем, это будет не страшно, — протянула Роза. — Не больно. Мы ничего не запомним.
— Это ты так думаешь! Тебе все известно, да? Да ты вообще ничего не знаешь! Я читал, что никто, понимаешь — никто! — не знает, что такое память! Неизвестно, где она находится — может, даже и не в клетках мозга! Сидит себе в каких-нибудь атомах, и если нас разорвет на кусочки, то память все равно сохранится… Представь, что мы сгорим на солнце, но будем все помнить? Вот мы и будем гореть вечно, и помнить… помнить вечно!
— Оно так не сделает. Не сделает нам больно. — Роза шевелила пальцами в песке и смотрела на брата. Страха не было, один лишь восторг. — Оно…
— Ты чокнутая! — закричал брат. — Понимаешь? Чокнутая! Говоришь о нем, как будто о друге, как будто оно — твой приятель! Но Солнце, твое замечательное Солнце скоро убьет нас всех! — Он вырвал у нее из рук книгу и заплакал.
Розе захотелось попросить у него прощения, но тут вошла бабушка, без шляпы, с волосами, спадающими на худое, загорелое лицо.
— Ткань привезли! — обрадовано сообщила она. — Я купила на все окна сразу! — Два рулона красной клетчатой ткани трепетали на столе, точно северное сияние — красное на красном. — Я уж думала, никогда не дождемся…
Роза провела рукой по ткани.
* * *
Она ждала его в вагоне-ресторане, присев за стол с белой скатертью. Он помедлил в дверях, на секунду застыл в проходе, обрамленный снежными хлопьями пепла, и вошел, весело напевая что-то невразумительное.
— Роза, Роза, расскажи теорию свою… — В руках у него был рулон красной материи. Он вручил его бабушке, свободный край ткани развернулся… Бабушка от радости застыла на стуле как вкопанная, и на пол навечно упали белые клочки бумаги и желтая сантиметровая лента.
Роза подошла и встала перед ним.
— Роза-мимоза, — весело начал он. — Расскажи мне… Она положила руку ему на грудь и заявила:
— Никаких теорий. Я все знаю.
— Все, Роза? — Он весело ухмыльнулся, а она с грустью — подумала, что никогда не сможет увидеть его по-настоящему. Он так и останется для нее юношей-всезнайкой из бакалейной лавки.
— Нет, но я, кажется, знаю. — Она не отрывала руки от пылающего обруча его груди. — Кажется, мы уже не люди. Не знаю, что мы такое — может, атомы, которые утратили все свои электроны и теперь бесконечно сталкиваются друг с другом в самом центре Солнца, а оно сжигает себя в пепел в бесконечной снежной буре…
Он ничего не возразил, но и не кивнул согласно, только улыбнулся — уверенно и беспечно.
— А я как же, Роза?
— Ты — мой золотой медведь, мой пылающий обруч, ты — Ра, без всякий других букв на конце, ты — всезнающий Ра.
— А кто ты?
— Я — Роза, которая любила солнце.
Он взглянул на нее насмешливо, но уже без улыбки, и накрыл ее руку своей загорелой рукой.
— Кто я теперь? Луч, стремящийся к поверхности Солнца, готовый стать светом? Куда ты меня заберешь? К Сатурну, где Солнце сияет на холодных кольцах, а те тают в вечности? Ты теперь там светишь, для Сатурна? Возьмешь меня туда? Или мы будем стоять здесь вечно — я с совочком и ведерком, прищурившись вверх?
Он медленно убрал руку.
— А куда бы ты хотела, Роза?
Бабушка стояла на стуле, сжимая отрез, точно дар небесный. Роза потрогала ткань — совсем как в тот миг, когда Солнце стало новой звездой. Она улыбнулась бабушке.
— Очень красиво! Хорошо, что ткань привезли.
Роза бросилась к окну, распахнула поблекшие шторы, как будто надеялась, что теперь — уже зная! — увидит, на единую секундочку, малышку с плоской грудью и выпяченным детским животиком… себя, настоящую: Розу, на солнце. Но за окном был только бесконечный снег.
Брат читал на голубом диване в маминой гостиной. Она встала над ним, заглядывая через плечо.
— Мне страшно, — промолвила Роза.
Он поднял голову и оказался совсем не ее братом.
«Что ж, — подумала Роза, — Толку ни от кого нет. Не важно. Я встретилась лицом к лицу с самым страшным и самым любимым, но это — одно и то же».
— Ну, ладно, — сказала Роза и повернулась к Рону. — Давай покатаемся. С опущенным верхом! — Она хитро прищурилась и добавила: — Я люблю солнце.
Он обнял ее за плечи, и она не отпрянула. Его рука скользнула ей на грудь; он наклонился и поцеловал ее.
