После пасмурной и дождливой осени тридцать девятого года пришла холодная зима. Собаки, которых отец с матерью и их друзьями так находчиво подорвали ручными гранатами и подстрелили, во влажной низине смёрзлись в единое целое с поваленными гаоляновыми стеблями.

А те псы, которые из ревности боролись за право лидерства и в итоге погибли, подорванные японскими «лимонками» у реки Мошуйхэ, буквально вмёрзли в увядшую прибрежную траву. Измученные голодом вороны фиолетовыми клювами долбили одеревеневшие трупы псов и, словно чёрные тучи, курсировали туда-сюда между речкой и низиной. Вода в Мошуйхэ покрылась коркой льда, ближе к скоплению трупов этот лёд был густо усеян зелёным помётом ворон. Низина тоже покрылась льдом, лёд смешался с землёй, и эта белая корка с шумом трескалась под ногами. Дедушка, отец, мать и тётка Лю проводили в спячке бесконечно долгую зиму в нашей захиревшей деревне. Отец и мать уже знали об отношениях между тёткой Лю и отцом, и это не вызывало у них отторжения. В тот сложный период тётка Лю взяла на себя заботу о дедушке, отце и матери, и об этом мои родные не забыли и за несколько десятков лет. Имя тётки Лю сейчас занимает достойное место в нашем «семейном списке», оно значится после Ласки, та, в свою очередь, идёт после бабушки, а бабушка после дедушки.

После того как наш пёс, Красный, оторвал отцу одно яичко, дедушка погрузился в пучину отчаяния. Тётка Лю успокаивала его: «Одна головка чеснока острее». Краса, моя будущая мать, по указке тётки Лю заставила изуродованный после ранения «перчик» причудливой формы встать, подтвердив тем самым, что воскуривание благовоний рода Юй не прервётся. Дедушка, услышав радостную новость, выскочил на улицу и, обращаясь к бледно-голубому небу, возносил молитвы. Это было поздней осенью, тогда в небе то и дело строгим строем пролетали на юг караваны гусей, а в низине появились сосульки, похожие на собачьи зубы. Подули северо-западные ветры, и началась такая студёная зима, каких почти не бывало в истории края.

Хибарку, в которой они ночевали, забили доверху сухими гаоляновыми листьями, а в помещении, где готовили пищу, запасли большое количество гаоляна. Дедушка с отцом частенько ходили охотиться на собак, чтобы добыть пропитание, укрепить здоровье и поправить физическую форму. Они надевали сшитые тёткой Лю из собачьих шкур штаны и куртки, а также меховые шапки, изготовленные совместными усилиями тётки Лю и матери. Они прятались на холмах позади низины и из засады стреляли по собакам. В низину полакомиться мертвечиной приходили дикие собаки, неорганизованные и недисциплинированные. После того как нашего Красного убили, собаки в дунбэйском Гаоми из армии превратились в разрозненных солдат, стая так и не объединилась. Мир людей, который поздней осенью практически был порабощён собаками, зимой снова взял верх, человеческая натура победила собачью, серо-белые тропки, протоптанные сворой собак, постепенно слились с окружающей чёрной землёй, и, только обращаясь к своей памяти и воображению, можно было различить дорожки, оставшиеся после борьбы за господство.

Отец и дедушка ходили на охоту раз в два дня и каждый раз убивали по одной собаке. Благодаря полезному собачьему мясу отец и дедушка получали нужное количество питательных веществ и калорий и на следующий год весной были полны энергии и сил. Снятые с собак шкуры прибивали на разрушенной стене вокруг деревни, издали они напоминали прекрасные фрески. Весной сорокового года отец внезапно резко вырос на два кулака, и всё благодаря жирному собачьему мясу. Псы, питавшиеся замёрзшими трупами, нагуляли жир. Всю зиму отец питался собачатиной — можно сказать, это было замаскированным людоедством. Потом отец вырос очень крепким и здоровым и убивал, не моргнув глазом. Связано ли это с тем, что всю ту землю он в общем-то ел человечину?

Разумеется, время от времени они пытались разнообразить своё питание, и тогда дедушка с отцом ходили в низину поохотиться на диких гусей.

Они отправлялись в путь, когда солнце заходило за гору, и прятались среди спутанных увядших гаоляновых стеблей, глядя, как огромное солнце, похожее на приплюснутый кровавый блин, потихоньку опускается за горизонт. Казалось, что по белому льду в низине кто-то разбрызгивал алую кровь. Трупы людей и собак, раньше наполовину скрытые водой, теперь торчали изо льда, мёртвые псы, как и мёртвые люди, скалили зубы. Набившие животы вороны летели к деревне, размахивая золотисто-красными крыльями. Там на высоких деревьях они свили себе гнёзда. В низине мерцали блуждающие фосфорные огоньки — через несколько десятков лет в пасмурный день здесь их будет великое множество, а тогда всего лишь около десятка. С ног до головы одетые в собачьи шкуры мехом наружу, дедушка и отец скорее походили на собак, чем на людей. У отца разыгрался аппетит, и он с жадностью пожирал блины из гаоляновой муки, в которые была завёрнута собачатина, щедро приправленная крупинками соли. Дедушка велел ему чавкать потише — боялся, как бы их не услышали низко кружившие в небе дикие гуси. Он объяснил, что у гусей очень острый слух, с подветренной стороны они могут услышать за десять ли, а против ветра — за пять. Отец не поверил и продолжил лакомиться блинами с собачатиной, но уже не чавкал. Солнце закатилось, между небом и землёй клубился фиолетовый туман, белый лёд искрился матовым блеском. В стае было больше сорока гусей, они с громким гоготом реяли в небе, и в этих звуках звучала скорбь. Отец вспомнил свою мать, мою бабушку. Тут он выпустил газы, очень зловонные, и дедушка, прикрывая нос, тихо выругался:

— Ты жри-то поменьше!

Отец улыбнулся:

— Воняю, как псина!

Дедушка ущипнул отца:

— Сейчас я тебе наваляю, негодник мелкий!

Тут гуси полетели над ледяной гладью, вытянув шеи и опустив ноги. Они перестали гоготать, и было слышно, как от трения шуршат перья на крыльях. Дедушка с отцом задержали дыхание, глядя, как сначала сел первый гусь, а потом и вся стая. Они неуклюже ковыляли по льду всего в десяти шагах от того места, где прятались отец с дедушкой. Затем стая сбилась в кучу, а один гусь остался стоять в одиночестве поодаль, задрав голову и выпятив грудь, как часовой на дежурстве. Небо и земля стали золотистыми, как шкурка мандарина, а потом небо приобрело стальной оттенок и наконец почернело. Зажглись семь или восемь звёздочек. Они мерцали, но на поверхности льда их отблески были не заметны, а стая гусей превратилась в размытое пятно. Тут дедушка раздул тлевшие в закрытом крышкой жестяном ведре сухие гаоляновые стебли, дозорный гусь подал сигнал тревоги, вся стая встрепенулась и взлетела. Всё произошло не так, как гласило предание: охотник должен схорониться, потом разжечь огонь, дозорный крикнет, стая проснётся, посмотрит, но не увидит никаких движений и продолжит спать, и если повторить так три раза, то птицы решат, что дозорный подаёт ложные сигналы тревоги, они всем скопом накинутся на него и начнут клевать, а охотник, воспользовавшись неразберихой, может изловить нескольких гусей голыми руками. Возможно, в этом и есть здравый смысл, но на деле всё пошло совсем не так. Нельзя исключить, что такое срабатывает пару раз на десять тысяч случаев. Забавная рекомендация, но далеко не столь эффективная, как придуманная отцом техника «выуживания гусей». Вот что отец рассказывал матери в хибарке:

— Краса, мы пойдём выуживать диких гусей. Нужно из иглы сделать рыболовный крючок, нанизать на него кусок варёного собачьего мяса, а сам крючок привязать к длинной леске. Первый гусь проглотит крючок, он у него выйдет из гузки, второй гусь проглотит крючок, и он снова выйдет, потом третий, четвёртый, пятый и так далее. Потом надо просто потянуть за жердь, к которой привязана леска, и вот гуси уже на крючке. Как тебе идея?

Мать воскликнула:

— Ты собачатины объелся, вот в голове и помутилось!

Когда стая испуганно взлетела, отец бросился вперёд и чуть было не поймал одного гуся за ноги, но не удержал. На следующий день они пошли с винтовкой и довольно быстро пристрелили трёх гусей, вернулись, ощипали начисто, выпотрошили и сварили. Когда гуси были готовы, они вчетвером уселись вокруг котла и лакомились гусиным мясом, а мать пересказала отцовский способ «выуживания» гусей, и все хором расхохотались. Ночью поднялся ветер, который дул с полей, шелестя гаоляном, в небе кричал одинокий гусь, издалека смутно доносился собачий лай. Мясо гусей имело привкус зелёной травы, оно было жёстким, да и вообще ничего особенного.

Зима миновала, пришла весна. Тёплый юго-восточный ветер дул всю ночь, а на утро на реке Мошуйхэ начал трескаться лёд. На плакучих ивах неожиданно проклюнулись почки размером с рисовые зёрнышки, на персиковых деревьях набухли розовые бутоны, давно уже прилетевшие ласточки парили над речкой и низиной, дикие зайцы спешили найти пару, трава расширяла свои зелёные владения. После нескольких весенних дождей, скорее напоминавших туманы, дедушка с отцом сбросили с себя собачьи шкуры. На чёрной земле дунбэйского Гаоми день и ночь всё росло и шумело.

Дедушке и отцу, у которых за зиму налились мышцы, не сиделось в хибарке. Они бродили по насыпи вдоль Мошуйхэ, ходили туда-сюда по каменному мосту через реку, стояли перед могилами бабушки и бойцов из дедушкиного отряда.

— Пап, давай подадимся в Восьмую армию, — предложил отец.

Дедушка покачал головой.

Солнце ярко светило с самого утра, на небе не было ни облачка, дедушка с отцом стояли перед бабушкиной могилой, не произнося ни слова.

Они увидели, как с северного края насыпи в их сторону с топотом мчатся семь коней, на которых сидят всадники очень странной наружности, с выбритыми над лбом головами, а возглавляет отряд смуглый здоровяк с огромной чёрной родинкой вокруг правого глаза. Это был командир «Железного братства», известного на весь дунбэйский Гаоми, по прозвищу Чёрное Око. Ещё когда дедушка был разбойником, Чёрное Око уже успел прославиться. Тогда пути разбойников и «Железного братства» не пересекались, как говорится, речная вода колодезной не помеха, но дедушка в глубине души презирал Чёрное Око. В начале зимы двадцать девятого года дедушка и Чёрное Око вступили в рукопашный бой в клубах пыли на берегу реки Яньшуй, Солёной реки, но так и не смогли тогда решить, кто же победил.

Семь коней подъехали к бабушкиной могиле. Чёрное Око натянул удила, его скакун остановился, встряхнул гривой, а потом опустил голову и начал жевать сухую траву на насыпи.

Рука дедушки невольно легла на блестящую рукоять японского пистолета. Чёрное Око, уверенно сидя на коне, воскликнул:

— Никак командир Юй!

Дедушкины руки задрожали.

— Он самый!

Дедушка с вызовом уставился на Чёрное Око, а тот глуповато хохотнул пару раз, спрыгнул с лошади и, стоя на насыпи, сверху вниз посмотрел на бабушкину могилу:

— Померла?

— Померла.

Чёрное Око сердито выругался:

— Твою ж мать, такую хорошую бабу загубил!

Глаза дедушки блеснули недобрым огнём.

— Если б тогда она со мной осталась, то не лежала бы тут, — сказал Чёрное Око.

Дедушка вытащил пистолет и собирался в него выстрелить.

Чёрное Око спокойно сказал:

— Если ты такой храбрый, так за неё отомсти, а если меня прикончишь, значит, кишка-то тонка.

Что такое любовь? У каждого человека найдётся свой ответ. Это дьявольское чувство замучило насмерть бесчисленное количество удальцов и скромных красивых девушек. На основании истории любви моего дедушки, бурной страсти отца и по опыту собственной бледной любовной пустыни я вывел железное правило любви, которое подходит всем трём поколениям нашей семьи. Первый элемент, порождающий любовную лихорадку, — сильнейшая боль: из пронзённого насквозь сердца сочится жидкость наподобие смолы; свежая кровь, что выделяется из-за любовной боли, вытекает из желудка, течёт через тонкий и толстый кишечник, а потом превращается в чёрный, как дёготь, кал и выводится из организма. Второй элемент, порождающий жестокую любовь, — бездушная критика: люди любят друг друга, но при этом с радостью сдирают друг с друга кожу, и биологическую, и психологическую, духовную и материальную, обнажая сосуды, мышцы, пульсирующие внутренние органы, чёрные или красные сердца, а потом любящие кидают сердца друг другу, а они сталкиваются в воздухе и разбиваются вдребезги. Третий элемент, порождающий ледяную любовь, — это долгое молчание: холодность замораживает любящего до состояния эскимо, сначала его выстужают на холодном ветру, потом на снежной равнине, после этого бросают в ледяную речку, затем помещают в современный холодильник и, наконец, вывешивают в морозильной камере, где хранятся свинина и рыба. Поэтому у настоящих влюблённых лицо покрыто инеем, температура тела снижается до двадцати пяти градусов, они могут только клацать зубами, но не в силах говорить — и дело не в том, что они не хотят говорить, просто уже не могут, а другие думают, будто влюблённые притворяются немыми.

Поэтому лихорадочная, жестокая и ледяная любовь — это когда у тебя кровь сочится из желудка, когда с тебя живьём сдирают шкуру, а ты притворяешься немым. Всё это без остановки повторяется по кругу.

Любовь — это процесс превращения свежей крови в кал цвета дёгтя. Она выражается в том, что два окровавленных истерзанных человека лежат рядом. А финал любви — два эскимо на палочке с вытаращенными светло-серыми глазами.

Когда в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году дедушка стащил бабушку с ослика и унёс в объятьях в заросли гаоляна, где уложил на свой соломенный плащ, для них начался трагический этап «выхода крови через желудок». Летом одна тысяча девятьсот двадцать шестого года, когда отцу было два годика, бабушкина служанка Ласка стала третьей в любовном треугольнике, втиснув свои красивые бёдра между дедушкой и бабушкой. Так начался этап «спускания шкуры», а их любовь из жаркого рая превратилась в жестокий ад.

Ласка была моложе бабушки на год, а бабушке весной двадцать шестого года исполнилось девятнадцать. Восемнадцатилетняя Ласка была крепкой, длинноногой, с большими ступнями, на смуглом личике выделялись круглые чёрные глаза, миниатюрный носик и чувственные губы. Винокурня наша тогда процветала, превосходное вино ливнем орошало всю округу, двор и все постройки постоянно окутывал винный дух. За эти годы все в нашем доме — и мужчины, и женщины — научились пить, не пьянея. Не будем говорить про дедушку с бабушкой, но даже тётка Лю, которая до этого до вина и не дотрагивалась, и та могла за раз выпить полцзиня. Ласка сначала пила в компании с бабушкой, а потом уже без вина не могла и дня прожить. Алкоголь делает человека открытым, благородным, он не пасует в момент смертельной опасности и смело смотрит смерти в глаза. А ещё от вина люди отбрасывают все комплексы, опускаются и начинают вести разгульную жизнь. Именно тогда дедушка начал разбойничать, и вовсе не потому, что жаждал обогащения, нет, он хотел жить, мстить, затем мстить за месть, мстить за месть за месть — этот бесконечный круговорот жестокости превращал добрых и слабых простых людей в лихих злодеев, талантливых и смелых разбойников. Дедушка упорно совершенствовал технику «семь выстрелов по лепесткам сливы», убил Пестрошея и его подручных, напугал моего жадного до денег прадедушку так, что того разбил паралич, а потом покинул винокурню, нырнул под густой зелёный шатёр гаоляна и зажил романтичной жизнью разбойника. В дунбэйском Гаоми разбойники никогда не переводились, разбойников порождала местная власть, разбойников порождала бедность, разбойников порождали прелюбодеяние и блуд, наконец, сам разбой порождал разбойников. Героическая история о том, как дедушка приехал на осле с двумя винтовками и убил непревзойдённого Пестрошея вместе со всей его сворой прямо в реке Мошуйхэ, мигом облетела всю округу, и мелкие бандиты переметнулись на сторону дедушки. С одна тысяча девятьсот двадцать пятого по двадцать восьмой год наступила золотая пора в истории разбойников дунбэйского Гаоми, слава деда гремела так далеко, что местные власти содрогнулись.

Главой уезда всё ещё был непостижимый Цао Мэнцзю. Дедушка помнил, как Цао Мэнцзю наказал его подошвой так, что кожа полопалась и обнажилось мясо, и ждал возможности поквитаться. Именно то, что дедушка посмел напрямую противостоять местным чиновникам, и стало основной причиной, почему ему присвоили звание великого разбойника. В начале одна тысяча девятьсот двадцать шестого года дедушка и двое его подручных у уездных ворот выкрали единственного сына Цао Мэнцзю, которому тогда было четырнадцать. Дедушка с маузером в руке тащил под мышкой этого красивого пацанёнка, а тот ревел что есть мочи. Он с самодовольным видом прошёл по мощённой брусчаткой дорожке прямо перед воротами управы, талантливый сыщик Янь Логу преследовал его, но лишь кричал издалека, не осмеливаясь подойти. Солдаты управы принялись стрелять кто во что горазд, но пули пролетали далеко от дедушки. Тогда дедушка остановился, развернулся, приставил дуло к голове пацанёнка и громко рыкнул:

— Янь, катись отсюда и передай этому псу Цао Мэнцзю, чтоб приготовил выкуп в десять тысяч серебряных, сроку даю три дня, потом прикончу его.

Сяо Янь спокойно поинтересовался:

— Лао Юй, а куда деньги нести?

— Встречаемся на середине деревянного моста через Мошуйхэ у дунбэйского Гаоми.

Янь со своими солдатами вернулся в управу.

Когда дедушка вместе с бандой покинул город, мальчишка разрыдался пуще прежнего, громко звал отца с матерью и вырывался изо всех сил. Зубы у него были белые, губы красные, и, хотя лицо скривилось от плача, всё равно он казался милым. Дедушка сказал:

— Ну-ка не реви, я твой названый отец, несу тебя к названой матери.

Мальчик расплакался ещё сильнее, дедушка не выдержал, вытащил маленький блестящий кинжал, помахал у него перед лицом и предупредил:

— Плакать нельзя, а не то отрежу тебе уши!

Мальчик успокоился и с остекленевшими глазами пошёл за разбойниками.

Когда они ушли от уездного города примерно на пять ли, дедушка услышал за спиной стук копыт. Он быстро обернулся и увидел, что над дорогой стоит столбом пыль, и к ним несётся целый табун лошадей под предводительством смельчака Сяо Яня. Дедушка понял, что он в проигрышном положении, и велел двум разбойникам уйти с дороги. Они втроём сбились в кучу, и каждый приставил дуло к голове сына Цао Мэнцзю.

Остановившись на расстоянии полёта стрелы, Сяо Янь развернул коня и въехал на гаоляновое поле. После уборки урожая кое-где осталась стерня, за зиму ветер сдул начисто всю пыль, и теперь поверхность была твёрдой и ровной. Конный отряд вслед за Янем сделал большой круг по полю и объехал дедушку и его людей, затем они снова повернули на дорогу и помчались в направлении дунбэйского Гаоми, подняв облако пыли.

Дедушка остолбенел на секунду, но быстро понял, в чём дело. Он хлопнул себя по ляжке и с досадой воскликнул:

— Твою ж мать, только зря заложника брали!

Два его подручных не могли взять в толк, что происходит, и с глупым видом спросили, куда это ускакал Янь.

Дедушка не ответил, он прицелился по всадникам, но отряд уже был слишком далеко, и ему оставалось целиться лишь в землю, взбитую копытами, да в звонкий цокот подков.

Смышлёный Сяо Янь во главе конного отряда быстро добрался до дунбэйского Гаоми и через всю нашу деревню проскочил прямо к нашему дому, благо знал дорогу. В этот момент дедушка уже нёсся домой, как ветер. Но разве же такие трудности привычны были избалованному отпрыску Цао Мэнцзю, который привык купаться в роскоши. Они пробежали только одно ли, как мальчишка улёгся на землю и не двигался.

Один из разбойников предложил:

— Давай его прикончим, меньше хлопот.

— Сяо Янь наверняка поехал, чтобы забрать моего сына!

Дедушка взвалил наследника Цао на плечо и потихоньку пошёл вперёд. Разбойники начали понукать его, но дедушка осадил их:

— Уже опоздали. Теперь торопиться некуда. Всё будет хорошо, если только этот мелкий ублюдок останется в живых.

Сяо Янь вместе с солдатами из управы ворвался к нам в дом, схватил бабушку и отца, посадили на коней и связали.

Бабушка принялась браниться:

— Ты ослеп, что ли, псина? Я ж названая дочь господина Цао!

— А нам как раз и нужна его названая дочь, — ехидно усмехнулся Сяо Янь.

На полдороги конный отряд Сяо Яня встретился с дедушкой. И тот и другой наставили оружие на заложников и разошлись, едва ли не коснувшись плечами, никто не рискнул делать резких движений.

Дедушка увидел бабушку, сидевшую на коне со связанными руками и отца, которого Янь прижимал к груди.

Когда конный отряд Сяо Яня проезжал мимо дедушки и его людей, лошади ступали легко-легко, на их шеях звенели медные колокольчики, а на лицах всадников застыла лёгкая улыбка, только бабушкино лицо было злым. Увидев на обочине приунывшего дедушку, она громко сказал:

— Чжаньао, ну-ка быстро верни сына моему названому отцу, и тогда нас с Доугуанем отпустят.

Дедушка сильно стиснул руку мальчика. Он понимал, что рано или поздно ребёнка придётся отпустить, но не сейчас.

Обмениваться заложниками стороны условились всё на том же деревянном мосту через Мошуйхэ. Дедушка мобилизовал едва ли не всех местных бандитов, набралось больше двухсот тридцати человек. Они во всеоружии собрались у северной оконечности моста, кто сидел, кто залёг. Река всё ещё была скована льдом, весеннее солнце растопило его лишь по краям, из-за чего образовались две полоски зелёной воды, похожие на бинты. Лёд по центру стал пятнистым, поскольку северный ветер припорошил его слоем чернозёма.

Примерно в обед конный отряд подъехал с южного берега. В центре отряда четверо парней тащили небольшой паланкин, который словно бы плыл, слегка покачиваясь.

Солдаты из управы остановились на южной оконечности моста. Стороны начали переговоры. С дедушкой говорил сам глава уезда Цао Мэнцзю. Он с доброжелательной улыбкой сказал:

— Чжаньао, ты ведь муж моей названой дочери, что ж ты маленького шурина взял в заложники? Ежели тебе денег мало, так скажи мне, я тебе помогу.

— Да не нужны мне деньги, я забыть не могу те триста ударов подошвой.

— Это было недоразумение! Как говорится, не подерёшься — не познакомишься! Ты, дорогой мой зять, уничтожил Пестрошея, это огромная заслуга. Я обязательно сообщу об этом начальству, чтоб тебя вознаградили по заслугам.

Дедушка грубо отрезал:

— Да кто от тебя ждёт награды?

Хоть он так и говорил, но сердце растаяло.

Сяо Янь отдёрнул шторку, и из паланкина медленно вылезла бабушка с отцом на руках.

Бабушка подошла ко входу на мост, но Сяо Янь задержал её и крикнул:

— Лао Юй, подведи сюда сына господина Цао, по команде одновременно отпустим заложников. — И скомандовал: — Отпускаем!

Сын Цао Мэнцзю помчался с криком «Папа!» к южной оконечности моста, а бабушка с отцом на руках медленно двинулась ему навстречу.

Дедушкины разбойники держали в руках пистолеты, а солдаты управы — винтовки.

Бабушка и мальчик встретились посередине деревянного моста. Бабушка нагнулась, хотела что-то ему сказать, но ребёнок с плачем обогнул бабушку и понёсся к южной оконечности моста.

Во время обмена заложниками, скорее похожего на игру, у Цао Мэнцзю внезапно созрел хитрый план, похожий на одну из стратагем в романе «Троецарствие», и этот план жестоко покончил с золотым веком разбойников в дунбэйском Гаоми.

В том же году в третьем лунном месяце скончалась от болезни моя прабабушка. Бабушка с отцом на руках оседлала чёрного мула и поехала в родительский дом заниматься похоронами. Изначально она планировала через три дня вернуться, но кто же знал, что природа как нарочно взбунтуется и на второй день после её отъезда сплошной стеной польёт дождь и земля с небом сольются воедино. Дедушка и другие разбойники не могли больше жить в гаоляне и вернулись по домам. В такую погоду даже ласточки прятались в своих гнёздах и сонно щебетали оттуда. Солдаты управы тоже не собирались никуда выдвигаться, тем более что после того странного обмена заложниками весной между главой уезда Цао Мэнцзю и дедушкой вроде как было достигнуто молчаливое соглашение, и между солдатами и бандитами в Гаоми воцарился мир. Разбойники вернулись домой, запихали оружие под подушки и целыми днями сладко спали.

Дедушка накинул соломенный плащ, вернулся домой и от Ласки узнал, что бабушка поехала в родительский дом на похороны. Он вспомнил, как несколько лет назад верхом на чёрном муле поехал стращать старого скрягу, и невольно рассмеялся. Бабушка тогда решила навсегда прекратить общение с прадедом и прабабкой из-за их многочисленных злодеяний, но не знала, что через несколько лет под дождём поспешит на похороны матери, однако, как говориться, «сильный ветер подолгу не дует, а родственники друг на друга подолгу не дуются».

Шум дождя за окном напоминал плеск прибоя, вода с крыши лилась сплошным потоком. Во дворе образовалась мутная лужа глубиной по пояс. Земля разбухла так сильно, что стена в нашем дворе обрушилась, при этом брызги взметнулись вверх почти на чжан. Теперь из окна комнаты открывался вид на серо-зелёное поле. Дедушка лежал или сидел на кане, и ему всегда было видно безбрежное гаоляновое море, низкие облака дремали на гаоляновых волнах, шум которых не прекращался ни на минуту. Комнату заполнили густые запахи земли и свежей травы, которые смешивались друг с другом. От дождя у дедушки на сердце сделалось тревожно, он пил вино и спал, спал и пил вино, уже не различая ночи и дня. Небо и земля погрузились во мрак. Второй чёрный мул оборвал верёвку, выбежал из сарая на восточном дворе, встал перед бабушкиным окном и не двигался. Дедушка воспалёнными от гаолянового вина глазами смотрел на туповатого мула, и мурашки словно настоящие муравьи расползались по телу. Дождь стрелами бил по спине мула, вода стекала по тёмной шкуре, собиралась под животом и капала в лужу на земле. Неспокойная поверхность воды пульсировала, подпрыгивая, как бобы на сковороде, мул не двигался, лишь время от времени таращил глаза размером с куриное яйцо, а потом снова закрывал их. Дедушка ощутил зуд, какого отродясь не испытывал. Он скинул с себя куртку и штаны, оставшись только в исподнем, и начал скрести чёрные кучерявые волосы на груди и ногах, но зуд становился всё сильнее. Кан весь пропах солоноватым женским запахом. Дедушка швырнул чашку из-под вина на кан и разбил её, с прилавка сиганула вниз небольшая крыса, насмешливо глянула на дедушку, проворно запрыгнула на подоконник, встала на задние лапки, подняла передние и поводила острой мордочкой. Дедушка поднял пистолет, грянул выстрел, и крыса исчезла за окном.

Вбежала Ласка с чёрными распущенными волосами, посмотрела на дедушку, который сидел на кане, обхватив колени руками, ничего не стала говорить, подобрала осколки чашки и собралась уходить.

Тут в горло дедушки ударил горячий воздух, он пришёл в себя и через силу проговорил:

— Ну-ка… стой…

Ласка повернулась, закусив белоснежными зубами пухлую губу, и кокетливо улыбнулась. В тёмной комнате словно бы блеснул золотой луч, а дождь за окном перегородила зелёная стена. Дедушка смотрел на распущенные волосы Ласки, на маленькие полупрозрачные ушки, на налитые груди.

— А ты выросла. — Уголки губ девушки слегка дёрнулись, появились две хитрые морщинки. — Что делала?

— Спала! — зевнула Ласка. — Сколько ещё будет лить этот чёртов дождь, небось у Небесной речки дно пробито.

— Доугуань с матерью из-за дождя застряли. Она ж говорила, что через три дня вернётся? Старуха уж, наверное, сгнила там.

— От меня ещё что-то нужно?

Дедушка опустил голову, подумал немного и ответил:

— Нет.

Ласка снова закусила губу, вильнула задом и ушла.

Комната снова погрузилась во мрак. Серая пелена дождя за окном стала ещё плотнее. Чёрный мул так и сто ял, его копыта покрывала вода. Дедушка увидел, как мул бьёт хвостом, а на бедре у него сводит судорогой длинную мышцу.

Ласка снова вошла, оперлась о дверной косяк, затуманенным взором глядя на дедушку. Её всегда ясные, словно прозрачная вода, глаза словно бы заволокло синей дымкой.

Стук дождя отступил и раздавался где-то далеко, дедушка ощутил, что у него вспотели ступни и ладони.

— Чего ты хотела?

Ласка закусила губу и усмехнулась. Дедушка увидел, как комнату снова залил золотой свет.

— Хочешь выпить? — спросила Ласка.

— А ты со мной выпьешь за компанию?

— Да.

Ласка принесла бутылку вина и нарезала солёные яйца.

Стук дождя за окном напоминал гром, от чёрного мула, как от тёмного камня, тянуло холодом, холод просочился в комнату, окутал дедушкино обнажённое тело, и его невольно пробила дрожь.

— Холодно? — презрительно спросила Ласка.

— Жарко! — рассердился дедушка.

Ласка налила две чашки вина и одну передала дедушке, а вторую подняла сама, и чашки слегка стукнулись краями. Потом две пустых чашки упали на кан, а дедушка и Ласка смотрели друг другу в глаза.

Дедушка увидел, что в комнате повсюду полыхают золотые языки пламени, а среди них трепещут два маленьких синих язычка. Золотые языки пламени обжигали его тело, а синие — душу…

— Благородному мужу и через десять лет поквитаться не поздно! — холодно сказал дедушка, засовывая пистолет в кобуру.

Чёрное Око, который стоял на насыпи, гордо расправив плечи, спустился к бабушкиной могиле, обошёл её, поддел носком ноги ком земли и вздохнул:

— Эх, человек живёт свой век, как травинка — одну осень. Лао Юй, наше братство собирается бороться с японцами, вступай в наши ряды.

— Присоединиться к тем, кто подделывается под духов, а заигрывает с демонами? — скривился дедушка.

— Ты, мать твою, нос-то не задирай. Да, нашему братству помогают духи, мы действуем по законам Неба и по воле народа, и для тебя великая честь, что мы тебя приютим. — Чёрное Око пнул по бабушкиной могильной насыпи. — Я тебя зову только ради неё.

— А мне твоя милость не нужна. Когда уже мы с тобой разберёмся, кто есть кто? Ты не думай, что с тем делом всё покончено!

— Думаешь, я тебя боюсь? — Чёрное Око похлопал по пистолету на поясе. — Я тоже выучился стрелять.

Тут с дамбы спустился ещё один член «Железного братства», молодой парень с тонкими бровями. Он схватил дедушку за руку и начал с пафосом уговаривать:

— Командир Юй, братьям знакомо твоё героическое имя, все ждут, чтобы ты вступил в наши ряды. Когда страна разваливается на части, на каждом лежит ответственность. Ради победы над Японией нужно забыть прошлый раздоры и личную вражду. Вот победим японцев, тогда и посмотрим.

Дедушка с любопытством разглядывал парня. Он вспомнил своего адъютанта Жэня, юного героя, который так глупо погиб, когда чистил пистолет, и спросил:

— Ты что, коммунист?

Парень ответил:

— Нет, не из коммунистов и не из гоминьдановцев. Ненавижу и тех и других.

— Молодец!

— Моё прозвище Пятый Заваруха.

Дедушка похлопал его по руке.

— Будем знакомы.

Отец стоял рядом с дедушкой и не шевелился. Он с интересом разглядывал головы членов «Железного братства», их отличительным знаком были выбритые черепа над лбами, и отец не понимал, зачем они так делают.