Часть вторая

Утром следующего дня я вполне могла проснуться в старом теле. Это не сильно бы меня расстроило, а вот потеря денег – отчаянно. Волшебство, как известно, бывает длительное и краткосрочное. Царевна может до скончания века оставаться лягушкой или покоиться в хрустальном гробу – это длительное волшебство. Воланду ничего не стоило после сеанса черной магии в «Варьете» оставить москвичам новые наряды, но ведь заставил публику разбегаться в исподнем – это краткосрочное. На какой магии специализировался Старичок-Боровичок, долгосрочной или временной, я не знала.

Ночью мне ничего не снилось, но проснувшись, еще не открывая глаз, я вспомнила события вчерашнего дня, которые как раз могли быть сном. По-прежнему боясь поднять веки, я ощупала себя. Ура! Я осталась молодой и стройной!

Вскочив, я первым делом бросилась проверять деньги. Вот они, родимые, бумажечки мои ненаглядные. Какая ерунда! Фантики, а люди из-за них рвут жилы, гробят здоровье, ссорятся с близкими, идут на сделки с совестью, подличают, теряют друзей, приобретают врагов, убивают и сами раньше времени отправляются на тот свет. Хорошо рассуждать в подобном духе и лицезреть, поглаживать рукой капиталы. Это лицемерие из арсенала пресыщенной дамочки, которая тяжко вздыхает, мол, бриллианты надоели. Только бедный имеет право заявлять, что деньги – прах, только замотанная многодетная мать – с презрением смотреть на драгоценности. Но ведь эти доллары не для меня, я потрачу совсем чуть-чуть, мне же ничего не надо.

Каждое утро последовавшей недели процедура повторялась: с закрытыми глазами я себя ощупывала. Если следовать логике сказок, то должен появиться Иван-царевич или Иван-дурак, который одним поцелуем меня расколдует. Но целоваться ни с царевичем, ни тем более с дураком мне не хотелось. Зов плоти отсутствовал. Вероятно, в гормональных перестройках Боровичок не разбирался, как когда-то был несведущ в математике, и у меня остался постклимактерический статус шестидесятилетней женщины. Еще один аргумент в пользу этой теории – у меня не изменились ни цвет волос, ни их длина.

Неделя была волшебной. Рассказывать о ней подробно просто совесть не позволяет. Потому что культурный человек старается не вызывать зависть. А бессовестная женщина стала бы описывать, как, почти неограниченная в средствах, она покупает наряды, ходит по музеям, посещает театры (у меня пенсия пятнадцать тысяч, а билеты на некоторые спектакли стоили до двадцати), обедает в ресторанах. Правда, на такси я почти не разъезжала, мне жутко нравилось, что могу пользоваться метро.

Выставки, театральные постановки дали моим изголодавшимся глазам столько, сколько я и вообразить не могла. Да, знаю, изголодавшиеся глаза – это неграмотно. Как в шансоне, который я однажды услышала: «Руки твои нежные и глаза безбрежные…» Как вы себе представляете безбрежные глаза? Но в моем случае было именно так, прекрасно до абсурда.

В квартирах-музеях (Шаляпина, Чехова и других) я оплачивала индивидуального экскурсовода. Вместо положенных часа-полутора мы ходили-беседовали до трех часов, спорили, ссылаясь на разные источники-мемуары, мне показывали те комнаты, что закрыты для обычных посетителей. Это ли ни счастье?

Из забавного: я несколько раз заблудилась в центре Москвы. Потому что мой город стал прекрасен: Золушка, превратившаяся в царицу-королевну.

Из чисто женского: посещение салона-парикмахерской.

От природы у меня темные волосы, кучерявые. Не мелким бесом, а волной, с годами становившейся все более плавной. Седина практически отсутствует.

Лена Афанасьева говорила в молодости:

– Везет тебе, Сашка, во всем везет, даже с волосами. Помыла голову, встряхнулась – и готово. Как тебя ни стриги, испортить невозможно.

Лена мыла голову каждый день и укладывала волосы феном. Ветер, дождь, снег – трагедия. Шапка, платок, шляпа – исключены. На самый трескучий мороз – капюшон.

– Ходишь с непокрытой головой, – пеняла я, – заработаешь менингит.

– Лучше воспаление в голове, чем жухлый веник на голове – отвечала подруга.

– Если бы мне приходилось каждый день вот так по часу торчать в ванной, это ведь хуже, чем мужикам бриться, я бы стриглась наголо, носила парики. Так поступают жены ортодоксальных евреев. Ленка, это можно творчески развить! Сегодня ты златокудрая, вся в таких локонах-пружинках, завтра – женщина-вамп: глянцевые прямые волосы, челка до бровей, послезавтра …

– Сашка, уймись!

– Конечно, тебя беспокоит, что ночью твоя лысая голова несколько понизит пыл Юры. Но тут ты можешь ошибаться, потому что эротические фантазии непредсказуемы. Он тебя погладит по гладкой головушке и так возбудится…

– С лысой башкой я сама не способна возбудиться ни при каких фантазиях. Но давай на тебе проведем эксперимент? Ты побрейся!

И я побрилась перед поездкой с хронически больным Данькой в Евпаторию. За месяц у меня на полтора сантиметра отросли волосы, выгорели, приобрели рыжий оттенок. Мне казалось, что выгляжу потрясающе. Сережа ахнет, когда меня увидит. Как он ахнул, я уже писа́ла.

Укутав меня в пелерину-пеньюар, вымыв мне голову и подсушив полотенцем, парикмахер (молодой человек, похожий на сверчка) задумчиво перебирал пальцами мои волосы:

– Кто ваш мастер? Такая необычная стрижка.

Кто, кто. Я сама. Подойду к зеркалу с ножницами, чик-чик лишнее. На затылке, конечно, получалось кривовато.

Сверчок по имени Филипп спросил про мастера, потому что на мне, перед театром, было изумительное платье. Цвета красного вина кружева, почти староклассические брюссельские, под ними атласный чехол в тон, рукава и декольте без подложки, вырез горловины и низ рукавов – волнующая, то есть волнительная, то есть вырезанная по рисунку кружева ломаная линия. Увидев это платье, я в него сразу влюбилась. На мне черные лаковые туфли на граненых шпильках фарфоровых линий – в них не по тротуару цокать, а выставлять в витрине рядом с коллекционной посудой. Театральная сумка-клатч – произведение портняжного искусства.

Так одетая, упакованная, как говорит мой сын, девушка, конечно, имеет персонального мастера-стилиста. И то, что он наворотил на ее затылке, имеет какой-то загадочный дизайнерский смысл.

Я сказала, что хочу сменить мастера и полностью ему, Филиппу, доверяю. Какие чудные слова он употреблял: мелирование, филирование. Как грассирование.

Мама меня наставляла: «Не надо говорить, что Коля Булавин картавит. Лучше сказать, что он грассирует». На то, что этот косноязычный недотепа еще и шепелявит, перевирает все согласные, у мамы определений не было. Коля Булавин, кстати, знаменитый педиатр, и дефекты произношения, наверное, помогают ему найти общий язык с детьми. И, наверное, он совсем не похож на персонаж Ролана Быкова – комичного логопеда из фильма «По семейным обстоятельствам». Кто у нас буфет? Мальчик или февочка?

Однако когда Сверчок-Филипп меня мелировал, то есть красил разным цветом пряди, проложенные фольгой, я опасалась, что буду похожа на зебру, подвергнувшуюся хулиганской выходке пьяного смотрителя зоосада. Он меня долго стриг, а потом филировал – ножничками, имевшими одним из лезвий расческу, и мои волосы летели в стороны как сено из стога, в который забрались медведи праздновать свадьбу. Меня не покидала тревога, и я себя мысленно утешала, что лысой-то я не буду, да и лысой я уже была.

Сказать, что я себя не узнала, когда Филипп снял с меня перелину, было бы литературным штампом, клише. Просто я стала еще красивее. Хотя уж куда более.

За ту работу, что проделал Филипп, неудобно было давать стандартные чаевые – десять процентов.

Я так прямо и сказала:

– Вы сотворили произведение искусства. За него положен гонорар, а не чаевые. Леонардо да Винчи получал гонорар, а не чаевые. – Открыла сумочку и вытащила билет на завтра в Большой театр. – К сожалению, только один. Есть прелесть ходить в театр в одиночку, как читать хорошую книгу. Мы ведь читаем наедине с прекрасным. Спасибо вам!

Кстати, ко мне теперь редко приставали в транспорте и на улице. Изменился гардероб и что-то в выражении лица. К такой девушке разве что на «Мазерати» подкатить. «Мазерати» и прочие «Бентли» проносились мимо, за что им спасибо.

Большая удача: Данька, Маша и Катя умотали в Крым, жили, притулившись на скале в палатке, сотовая связь там отсутствовала, и мне не звонили.

Дети проводят отпуски компромиссно. Уступая Данькиным желаниям, – неделя в палатке, в каком-нибудь лесу, где проводится музыкальный фестиваль, или, как нынче, в диком хипповом крымском лагере. Неделя – у моря, в Греции, в Турции или в Тунисе, где Маша выберет. На моей памяти больше двух недель отдыха дети себе позволить не могли. Обычно между первым актом отпуска и вторым была неделя-десять рабочих дней в Москве. Но в этом году у них между самолетом из Симферополя и самолетом в Солоники меньше суток. Только и успеют бросить палатки, спальники и прочие туристические плитки-котелки, помыться под душем. Поскольку дети не в лесу у костров сидели, в море купались, то можно не опасаться, что пассажиры в самолете станут зажимать носы. Когда Данька, Маша и Катюша возвращаются с фестивалей, от них несет дымом и смогом, как от партизан.

С бывшим мужем Сергеем Калининым я встретилась случайно, хотя и логично. Он жил в высотке на Кудринской площади, бывшей Восстания. Недалеко зоопарк, в котором я полдня провела. Зашла в кафе, сидела за столиком и мечтала, что поведу в зоопарк внучку, ведь я ее никуда не водила, бабушка называется. Мы с Катюлей, по дороге к метро и от метро, подпрыгивая, выучим стихотворение Василия Жуковского «Котик и козлик»:

Там котик усатый По садику бродит, А козлик рогатый За котиком ходит, И лапочкой котик Помадит свой ротик, А козлик седою Трясет бородою.

Мы обнаружим много «котиков» – от рыси до тигра, и бедных рогатых – такую тяжесть на голове таскать, мы поспорим, кто симпатичнее: моя белуха Юля или ее макаки и мартышки. Я ела пирожное, сладости я теперь поглощала, не толстея. Ах, какую вкуснятину стали делать московские кондитеры! Ела пирожное и запивала кофе, улыбалась, предвкушая вопрос внучки: «Почему никто из котиков не помадит свой ротик?» Спросив разрешение, приняв молчание за мое согласие, он подсел за мой столик.

Сергея я узнала мгновенно, хотя он сильно изменился. Того, что меня вычислит, не опасалась. Во-первых, человеку со здоровой психикой не придет в голову, что он может столкнуться со здравствующей бывшей женой в облике тридцатилетней давности. Обрюзгший экс-супруг, налившийся жиром, который вполне можно было бы принять за накачанные мышцы, если бы не выкатившийся над ремнем живот, производил впечатление психически устойчивого мужчины. Если принять за норму желание старого хрыча закадрить молоденькую девушку. Во-вторых, я уже убедилась, что людям, которые знали меня в молодости (Самохин, соседи), я кого-то смутно напоминаю, они даже не могут сообразить, что я напоминаю саму себя.

Прошлых обликов не узнают, и в том, что мы воспринимаем человека во времени, есть какая-то высшая справедливость.

Сергей снял бейсболку, присаживаясь за мой столик. Мамино: Сереженька, мужчина в помещении не носит головного убора. В разговоре с женщиной шляпа на голове просто преступление. Хороший мальчик, усвоил уроки. Он был лыс, нынче лысые в моде. Пробивающийся бордюрчик волос на черепе свидетельствовал, что при другой моде он имел бы прическу «озеро в лесу».

Сергей что-то моросил. Не воспримите как бестактность, не примите за назойливость, надеюсь, я не нарушил вашей приватности, но вы так мечтательно улыбались – бла-бла-бла, тра-та-та. Ишь, какой культурный, а когда-то мы ему внушали, что душ надо принимать каждый день, а не только по субботам мыться.

Я рассматривала Сергея, не таясь, пристально и предметно. Что можно было расценивать, как мою благосклонность к его флирту. Данька в старости будет на него похож? Да и пусть будет. Живот убрать – вполне интересный мужчина. Тем более что лысина сыну не грозит, у него моя шевелюра.

Маша, дразня Даньку, потешалась, а он – за чистую монету.

– Ты, Данька, жмот! Жадина-говядина, пустая шоколадина!

– Я жадина? Скажи, нет, ты скажи, когда я жадничал? Когда я тебе на ХЗЧТ (хрен-знает-что-такое) отказывал?

– Тогда почему у нашей дочери не твои кудри?

Вспомнив, я рассмеялась. Очевидно, не к месту.

– Только спросил ваше имя, – удивился Сергей. – Разве это смешно?

– Имя у меня самое обыкновенное. Как, вероятно, и ваше.

– Но вы необыкновенная девушка!

– Даже не представляете, насколько.

– Я же просто доктор наук, физик.

Конечно! Просто доктор наук, снимающий девушек невдалеке от места жительства. Жена на дачу уехала?

Вынув из кошелька тысячу рублей, подсунув их под блюдце, – для официанта, я поднялась.

Дала возможность меня рассмотреть, оценить, восхититься.

Склонилась к его уху:

– Мне тебя уже не надо… Давно! Физик средней руки.

Между столиков, к выходу я шла с гордо поднятой головой, со струнной спиной, цокая каблучками по полу. А на улице меня придавило. Словно на плечи опустились два стокилограммовых стервятника и принялись по очереди клевать мою печень. Поделом.

Как я его лихо припечатала! Молодчина, только и сказать. Цветаевская строка, которую Сергей вряд ли узнал. Потом отсебятина. Давно! И в довершение клеймо, придуманное злой брошенной бабой.

«Месть есть наслаждение души мелкой и низкой», – сказал Ювенал. И он был совершенно прав. От себя добавлю, что после акта мести у натур мелких и низких, даже если они только что поглощали сладости, во рту будет мерзко, как после тухлятины.

Машина мама приехала ко мне без звонка, не предупреждая. Утром, когда я чистила зубы. Выскочила из ванной на длинные требовательные звонки в дверь с мыслью: «Светлану Ильиничну, старшую по дому, все-таки прикончили нанятые управляющей компанией киллеры. Хотя должны были сначала расстрелять персонал пекарни за их невыносимо вкусные булочки».

На пороге стояла Любовь Владимировна.

– Ты племянница?

– Да, – булькнула я белыми пузырями.

– Пройду?

– Конечно!

Любовь Владимировна относится к тем мамочкам, которые контролируют каждый шаг и всякую деталь туалета дочери. Они способны задрать платье и удостовериться, что лифчик застегнут на все крючки, выпытать у проходного, случайного кавалера его биографию, вплоть до болезней прадедушки. А когда дочь выйдет замуж, они будут каждый день наведываться, проверять содержимое холодильника, доставать из грязного белья мужские носки и нюхать, чистоплотный ли зятек попался.

Но! У нашей Любови Владимировны внутри живет некий Судия, который не позволяет ей давать волю порывам. Мы все этого Судию знаем, то есть чувствуем. И безмерно признательны Любови Владимировне, что она Судию слушается.

Пока я полоскала рот, Любовь Владимировна обследовала комнату. Если бы я ее ждала, я бы навела порядок. Методом – все в шкаф. Я же говорила, что неряха. Но не грязнуля!

– В институт приехала поступать? – спросила Любовь Владимировна и выразительно провела рукой по поверхностям, на которых валялись мои наряды. – К экзаменам готовишься?

– Я, э-э-э медалистка. Золотая. В смысле только один экзамен. Уже сдала, уже прошла.

– Вижу, куда прошла.

– Чай, кофе? Не хотите ли? Позвольте предложить?

– Ну, предложи.

Обогнув мою смиренную фигуру, Любовь Владимировна двинулась на кухню, где первым делом открыла холодильник и проинспектировала его содержимое. Судия, похоже, вылез наружу.

– Сыр, колбаса, варенье? – мямлила я за спиной сватьи.

– Хоть спиртного нет, и на том спасибо, – услышала в ответ.

Второй замечательной особенностью натуры Любови Владимировны была ее всегдашняя готовность брать на себя всю женскую работу, не спрашивая, не рассуждая, не дожидаясь просьб. Она приходила и начинала готовить, накрывать на стол, убирать со стола, мыть посуду и даже пол. Данька и Маша беспардонно этим пользовались. Домработница не нужна, только маму-тещу в квартиру запустить.

И сейчас Любовь Владимировна сама поставила чайник на огонь, сделала бутерброды, вывалила варенье из банки в вазочку, протерла тряпочкой клеёнку на столе (какое счастье, что я старую тряпку вчера выбросила и пустила в обращение новую), достала чашки, розетки, пополнила салфетницу бумажными салфетками, заварила чай.

– Садись! – пригласила меня. – Ни каш у тебя нет, ни йогуртов. Плохо! Нездорово.

– Да, я знаю про овсянку. Я ее ненавижу, извините!

– Вот и Даня тоже. Но речь не о нем. Значит, Александра Петровна улетела в этот как его…

– Благовещенск.

– А как она поместилась своей задницей в самолетное кресло?

Голосом Любови Владимировны воскликнул, теперь уж это определенно точно, Судия.

– Она купила два билета, то есть три. А, бэ, цэ – три кресла, там ручки между сиденьями откидываются.

На трех сиденьях, от иллюминатора до прохода, я бы, пожалуй, разместилась с комфортом.

– Откуда она деньги взяла? И один-то билет в Сибирь о-го-го стоит, а три!

С Судией надо было что-то срочно делать, загонять его на насиженное место.

– Деньги! – ударила я себя ладонью по лбу. – Конечно! Совсем забыла! Александра Петровна просила вам передать.

И бросилась в комнату, где плюхнулась на пол и поползла под диван. Пакет с валютой прятался у самой стенки.

Когда я вернулась, разыгралась сцена драматически великолепная, и в ней были реплики совершенно восхитительные.

– Вот! – выкладывала я на стол запечатанные кирпичи валюты. – Сто, двести, триста тысяч долларов. На квартиру для наших, то есть для ваших детей в Доме в Сокольниках, рядом со мной, то есть с Александрой Петровной.

Любовь Владимировна смотрела на доллары как человек никогда не веривший в сказки, но увидевший скатерть-самобранку в действии. Быстро расстаться с убеждениями невозможно, проще не поверить своим глазам или заподозрить подвох.

– Они настоящие? – прошептала Любовь Владимировна.

– Абсолютно! На каждой пачке, видите, бандероль-перетяжечка с печатью банка. Александра Петровна двадцать лет копила по копеечке, в смысле по центу, курочка по зернышку. Александре Петровне пришлось уехать, просила вам передать, потому что меня так и подмывает… Уже подмыло на несколько тысяч.

И тут прозвучал вопрос, который я назвала бы восхитительной репликой номер один.

– Ты почему чай не пьешь? – спросила Любовь Владимировна. – Остынет.

У нее паралич мозга при виде фантастического богатства, Судия в обмороке, а она про чай спрашивает.

Некоторое время мы завтракали молча. Пачки денег гипнотизировали мою сватью, и когда она плюхнула на бутерброд с колбасой ложку варенья, я побросала пачки обратно в пакет. При виде столь непочтительного обращения с большим богатством Любови Владимировна закашлялась, показала пальцем себе за спину – постучи.

Я помотала головой:

– Сделайте глубокий вдох и задержите дыхание. Стучать нельзя – это миф, народное заблуждение.

Пока Любовь Владимировна, багровая, с выпученными глазами, не дышала, я озвучивала сведения, почерпнутые мной в бытность работы в медицинском вестнике. Привела пример, который мне очень нравится. Представьте, что кошка попала в трубу, и вы начинаете по этой трубе колотить. Какова вероятность того, что кошка выскочит вверх? Нулевая. А провалиться ниже вполне может.

Сватья, не выдержав безвоздушного напряжения, открыла рот, кашлянула так, что мне в лицо полетели брызги чая, слюны, клубничного варенья, пережеванные хлеб с колбасой.

– Извини! – просипела Любовь Владимировна.

– Ничего страшного, даже отлично, – успокоила я и пошла в ванную умываться.

Отлично, потому что к человеку, которого облевали, вы будете испытывать некую слабость, будете прощать, а не придираться.

Дискуссия на тему что делать с валютой проходила в дружеской обстановке. Любовь Владимировна предложила отнести деньги в банк. Я сказала, что это невозможно, так как в банке потребуют документы, объясняющие, откуда деньги взялись. Любовь Владимировна не заметила явного противоречия: валюта только что из банка, в официальной упаковке, какое уж тут курочка по зернышку. Любови Владимировне надо просто взять пакет и отвезти к себе домой. Перспектива передвигаться по городу, пусть и на такси, с такой суммищей сватью напугала. И тут я полностью разделяла ее чувства. Тем более что, как заметила Любовь Владимировна, она ночи не будет спать, имея на своей жилплощади миллионы. Кстати, в рублях это сколько, поинтересовалась она? Восемнадцать миллионов? Святые угодники! Нет, не может она взять на себя ответственность. Страшно только первые два дня, убеждала я, потом привыкаешь. В молодости ко всему легко относишься, заметила сватья, а в основательном возрасте уже знаешь всякое, что случиться может.

Основательный возраст – это ли ни чудное выражение? Вот вам реплика номер два. Мы не старые, мы основательные.

Где же выход, решение? Меня, признаться, дискуссия утомила, еще час проболтаем, и я точно опоздаю в Музей русского импрессионизма, в котором у меня заказана экскурсия с гидом. Сватья по музеям не ходила, а обсуждение доставляло ей зримое удовольствие.

Судия очухался, уловил мое ерзание и голосом Любови Владимировны постановил:

– Тут спрячем! Где Александра Петровна живет, в ее квартире. Какая женщина! Я всегда перед ней робела. Ей бы сбросить кило тридцать… или пятьдесят, да все сто, она бы…

Я давно вычеркнула из круга общения доброхотов, которые подсовывали мне диеты, программы похудения и телефоны модных диетологов. Меня можно заподозрить в том, что как психически ненормальные четырехцентнеровые американки выращиваю себя для «Книги рекордов Гиннесса»? Я прочла все, что можно прочесть про морбидное (патологическое, болезненное) ожирение, но ни с кем свои знания обсуждать не намерена. Я сделала выбор и хочу общаться только с теми, кто этот выбор уважает. Если кратко: диетами и физическими нагрузками помочь нельзя, а на более радикальные методы я не пойду. Им нужно посвятить несколько лет жизни. Зачем?

Вскочив, я подошла к окну, чтобы Любовь Владимировна не увидела перемен моего лица.

Сватья. Сватья баба Бабариха. И она за спиной! Все за спиной мои не косточки перемывают, а про лишний вес судачат.

– Да я к слову, – извинялась Любовь Владимировна. – Между нами, Шура! Да за одну Александр Петровну сто дюжин худых и стройных мало будет. Таких как она искать переискать – не найдешь!

– Итак! – проговорила я, не оборачиваясь. – Деньги на квартиру Даньки и Маши мы прячем здесь и сейчас. Вы прячете.

– Только ты подсматривать не будешь! – Уже совсем другой тон, деловой, бойцовский. – А то опять тебя… подмоет.

– Могу закрыться в ванной.

– Лучше – в туалете.

Миллионы людей во всем мире, разных национальностей, цвета кожи, вероисповедания, политических взглядов, социального статуса – от нищих до миллиардеров – читают в туалете. С миллионами я спорить не могу. Но я считаю эту привычку вульгарной. Могла бы аргументировать свою точку зрения: спущенные штаны, звуки, запахи – не стану. Я только помню, как мама смотрела на отца, когда он норовил уединиться в туалете с газетой. Как папа ей отдавал эту газету перед дверью туалета. У него было необычное, непривычное выражение лица, как у нашкодившего мальчишки.

Я просидела на стульчаке пять или десять минут. В закрытом пространстве тюремной камеры время тянется не так, как, например, при поцелуях в подъезде. Время – самая субъективная, зависящая от эмоций категория. Я подумала о времени, о том, что Любовь Владимировна сейчас рыщет по моей квартире в поисках надежного места для схрона-тайника, что ее время летит стремительно, она переживает азарт и волнение, которых давно не испытывала, и мне следует быть терпеливой, пойти на жертвы. Не такая уж великая жертва – лишиться посещения Музея русского импрессионизма. Выйду – позвоню в музей, извинюсь: московские пробки, застряла намертво, можно ли перенести, готова покрыть неустойку, давайте назначим другое время…

Как только решила, что сватье надо дать столько времени, сколько ей потребуется, я стала тарабанить в дверь:

– Долго еще? Сколько можно! Хоть книжку какую-нибудь принесите!

Любовь Владимировна приоткрыла дверь туалета и просунула мне книгу – из стопки на столе.

Это была книга Александра Чудакова «Антон Павлович Чехов», в свое время по каким-то, вероятно, издательским, причинам предназначенная для учащихся старших классов. Из-за этих «учащихся старших классов» она не привлекла моего внимания. И когда мы спорили с экскурсоводом (молодым человеком потрясающих знаний и волшебной интеллигентности) в Доме-музее Чехова, когда я блистала знанием чеховской мемуаристки и исследований иностранцев вроде популярного Рейфилда, оказалось, что биографии Чехова, написанной Чудаковым, я не читала. Того самого Чудакова! Автора «Ложиться мгла на старые ступени» – книги, которую я восприняла как подарок. Точно много-много любящих меня людей думали-думали, искали-искали, чем бы меня порадовать, и вручили эту книгу.

Вернувшись из музея, я немедленно бросилась к компьютеру, вошла на сайт книжного интернет-магазина. И, о чудо! Есть книга, переиздали! Маленьким тиражом, конечно. Я заказала и получила пять книг – себе и на подарки. Стопка покоилась на моем (дедушкином) письменном столе. Я отложила Чудакова для прочтения в минуты мрачной депрессии. Они меня посещают, лекарство мне известно. Так бабушка учила: «Спрячь, Саша, леденец, а когда плакать захочется, достань его и пососи».

Я открыла книгу и начала читать.

Любовь Владимировна могла искать место для тайника хоть до скончания века. Я была сыта, прочих надобностей справленье – под боком, то есть под стульчаком. Я вплыла в текст как рыба в новую чистую заводь.

– Выходи! – распахнула дверь туалета моя сватья. – Управилась, уж не знаю, надежно ли.

Я была на тридцать второй странице, где речь шла о том, что представляла собой торговая лавка в провинции. Будущий писатель проводил в ней много часов.

– Еще посижу, если вам требуется, – сказала я Любови Владимировне.

Она приняла это за жертву. Ошибочно. Я уже решила, что никуда сегодня не пойду, дочитаю.

Мне хотелось завалиться на тахту с книгой, через несколько часов заказать еду в дешевом восточном ресторане, они прекрасно готовят и очень вежливые.

– Шура, девочка! – проговорила Любовь Владимировна с непонятной тоской. – А если я умру?

– В смысле? Мы все когда-нибудь…

– Нет! – с досадой перебила сватья. – Например, сегодня меня трамвай переедет.

– Мне всегда было интересно, как можно попасть под трамвай, он ведь издалека громыхает и звенит. Однако, когда трамваи появились в Москве, под ними часто оказывались ротозеи. И всегда найдется Аннушка, которая масло уже пролила. Мы что сейчас обсуждаем?

– Если я погибну, как дети узнают, где деньги?

– Задача. Во-первых, поживите. Маше и Даньке вы очень нужны. Еще ребенка родят… Представляете, как будет замечательно? Во-вторых, можно оставить записку, типа завещания-указания.

– Точно, Шурочка, молодец! Прямо сейчас эсэмэской им скину.

Любовь Владимировна в эсэмэсках придерживалась стиля телеграмм. Выучка с советских времен – кратко и по делу, ведь за каждое слово в телеграмме по десять копеек надо было заплатить, включая предлоги, «тчк» и «зпт», но на них обычно не тратились. Я хотела бы видеть лицо Маши, когда она получит от мамы сообщение: «случае моей смерти смотреть балконе александры петровны».

Но сотовой связи на плато крымской скалы не было. Отсутствие связи подчас сохраняет нам тысячи нейронов, клеток мозга. Нервные клетки не восстанавливаются – тоже из разряда мифов. Но тут бы я с учеными поспорила.

С бывшим мужем я встретилась случайно, а Женю Уколова разыскивала сознательно и специально.

После короткого общения с Сергеем остался неприятный осадок. Не потому, что он со мной заигрывал, пытался снять девушку. А потому что я его обманула. Будто маскарадный костюм натянула, приклеила чужую личину и пошленько отомстила за старые грехи. Ведь если бы Сергей увидел меня настоящую, то распределение ролей было совершенно иным. Он – солидный, интеллигентный мужчина в элегантном возрасте, а я – бегемотиха. Он бы старался не показывать брезгливое изумление, но выражение глаз: хорошо, что я с ней когда-то расстался – не спрячешь. Свои чувства, столкнись мы вдруг, я даже описывать не хочу.

Однако именно встреча с Сергеем породила желание увидеть Женю. Просто увидеть, издалека. Какой он сейчас? Моя первая любовь, одуряющая, сводившая с ума, заоблачные мечты-фантазии и бездонная пропасть отчаяния. Я его так любила, что не могла с ним разговаривать, немела как радиоприемник, в который ударила молния. Если мы случайно касались друг друга, входя в класс или вываливая гурьбой из класса, или на физкультуре, когда в смешанных командах играли в баскетбол, меня разбивал короткий паралич. Чтобы сие явление не шокировало окружающих, я врала, что после ангины, которой переболела в детстве, меня иногда стопорит.

– Почему только в школе? – подозрительно спрашивала Ленка. – Ангиной все болели, но никого почему-то не стопорит.

– У меня была особо злостная ангина. Она дала осложнение на сердце. Помнишь, я всю четверть в больнице пролежала? И теперь мое сердце иногда на несколько секунд останавливается.

Оно действительно, как мне казалось, останавливалось, но вовсе не из-за осложнений после ангины.

Я взяла слово с подруги, что она не проговорится моим родителям, и для пущей убедительности периодически изображала ступор дома и на улице.

После школы, то есть тридцать с лишним лет, я не виделась с Женей. Доходили скупые слухи: поступил в Бауманку, работает в каком-то ящике. Так называли закрытые военные предприятия и НИИ. Женился, двое детей. Как и я, Женя не посещал вечеров встречи выпускников. Лена сходила несколько раз и зареклась. Когда сама стареешь, незаметно, а посмотришь на ровесников, оторопь берет.

Тот высокий градус любовной лихорадки, который вызвал Женя Уколов, никогда более не повторился. С Женей температура держалась за сорок, с Сергеем на стабильных тридцати девяти. Когда человек выздоравливает, температура приходит в норму. Я очень давно живу с нормальной температурой и столь же давно не вспоминала про Женю. Вслед за детством, юностью он ушел. Но не растворился, остался в подсознании и время от времени мне снился.

Сны – это потрясающе интересный объект для изучения. Я когда-то писала статью о том, что происходит в мозге спящего человека, увлеклась этой темой и до сих пор отслеживаю публикации по ней.

Вдумайтесь. Человек за день устал, то есть устал его мозг, работая с таким объемом информации, который не способны переварить все компьютеры Земли вместе взятые. Сердце стучит, оно не устало, как и почки, печень, о скелете и говорить нечего, мышцы восстанавливаются быстро. И только мозг требует отдыха, то есть сна. Без отдыха он не сможет контролировать работу организма. У лишенного сна человека происходит разлад всех систем, начинаются галлюцинации, он сходит с ума и неизбежно умирает. Человек спит примерно треть жизни, из семидесяти восьми лет – двадцать пять. И потратить эти годы на что-то полезное не получится.

Итак, мы ложимся спать, отключаемся. И тут начинается фантасмагория. Нам крутят кино: то страшилку, то ужастик, то вы убегаете от врага, а ноги вязнут, то вас подталкивают к краю пропасти. Хорошее кино, с полетами и веселыми приключениями показывают очень редко. В молодости еще можно посмотреть эротику. Но, как правило, она такая постыдная и вульгарная, что пересказывать решится не каждый. С появлением энцефалограммы выяснилось, что в фазе быстрого сна (когда мы видим сны) мозг работает вовсю, как при самой тяжелой и нервной работе. Это называется – он отдыхает? Но испытуемые, которых лишали фазы быстрого сна, будили, вставали утром разбитыми, не отдохнувшими.

В статье я привела пример, который мне понравился. Представьте себе, что ваш мозг – это почтовое отделение. Весь день непрерывным потоком доставляются посылки, бандероли, письма, телеграммы. Уже нет места в помещении, шагу ступить некуда, а корреспонденция все прибывает и прибывает. Хватит! Почта закрыта! Человек завалился спать. И тут приходит опытный почтовый работник и принимается разгребать завалы, ловко сортировать корреспонденцию по полкам, шкафам и ящикам. Некоторые письма – в архив, на долгое хранение. Это из короткой памяти информация отправляется в долгосрочную память. А мы в этот момент смотрим кино абсурда. Автор фильма в общем-то не настаивает на том, чтобы зритель запомнил его творение. Поэтому мы чаще всего не можем вспомнить, что нам снилось.

Я прочитала уйму статей из разных областей знания и только однажды написала автору. В одной американской лаборатории по изучению сна проводили опыты, исследовали продолжительность сновидений. Была высказана гипотеза, что длительность сюжета сновидения крайне мала. Человеку кажется, что он два часа смотрел кино, а на самом деле прошло несколько секунд. Для подтверждения гипотезы требовался статистический материал, и я решила внести свои три копейки.

Вот что происходило в реальности. Внучка из соседней комнаты пришла в мою, наклонилась ко мне, спящей, и легонько поцеловала в губы. Я проснулась тут же, Катя не успела поднять голову. Вот что мне приснилось за миллисекунды. Будто у меня есть ручной медвежонок, с длинной шерстью, белой, в рыжих и черных пятнах. Медвежонок застыл в проеме двери, потом поднялся на задние лапы, точно цирковое животное (я успела про цирк подумать), вразвалочку подошел ко мне, наклонился и поцеловал.

Автор эксперимента мне ответил, поблагодарил и попросил присылать описание моих сновидений. Я не откликнулась на его просьбу. Писать про то, что мне иногда снится мальчик – первая любовь, неловко, слишком интимно. Тем более что Женя мне снился в качестве мужа, с которым я прожила много лет, или персонажа, вдруг появившегося и почему-то имеющего на меня все права, делающего меня абсолютно беспомощной, покорной, скулящей как собака, которую хозяин бросил, но теперь вдруг возник. Собака скулит не от радости, она боится, что ее снова бросят. Уж лучше бы не приходил, она давно привыкла к другим хозяевам.

Описывать Старичка-Боровичка, помогавшего мне в детстве, – отдает фанатичной верой в провидческую ценность снов. А уж напиши я американскому ученому, как после детского сна чудом вернулась в молодость, мой пример выкинули бы из статистики. Сумасшедшие с их бредом в зачет не идут.

Да, кстати, забыла самое интригующее. Могут ли наши сны служить прогнозами на будущее и имеют ли характер диагноза психического или физического состояния (привет Фрейду и его последователям)? Если кратко, ИМХО (по моему скромному мнению). Сонники пишут шарлатаны, поэтому в одном вы встретите: увидеть мертвеца – к изменению погоды, к дождю, в другом – мертвец обозначает находку чего-то давно потерянного. Примеров масса. С психологами, психиатрами, психоаналитиками, которые толкуют сны, тоже все неоднозначно, но камень я в них не брошу. Итак, сны – это вранье. Хорошее вранье обязательно основано на крупице правды. Сны – это гениальное вранье. Женю Уколова я любила страстно – чистая правда. Что мечтаю о нем, скулю и плачу, сожалею, что не выпало прожить с ним долго и счастливо, – абсолютная ложь.

Самостоятельно найти Женю мне не удалось. Он не был зарегистрирован ни в одной из социальных сетей. Упоминания о нем в Интернете вообще отсутствовали. Но ведь то же и со мной. Я летаю по Всемирной паутине как бешеный комар, но попробуй меня отыскать. Я обнаружила, что существует масса детективных агентств, которые за плату, которая приятно удивит, отыскивают должников, алиментщиков и прочих несимпатичных, а также симпатичных личностей. Обращаться к сыщикам мне не хотелось. Я написала с просьбой о помощи Васе Васильеву, моему компьютерному гению. Мол, нет ли у него специалиста, который за любую разумную плату отыщет для меня одного человека? Уколова Евгения Евгеньевича, 1958 или 1959 года рождения, когда-то жил на Стромынке.

«нивапроз», – ответил Вася.

Наше общение с Васей, особенно личное, довольно смешно выглядит со стороны. Я говорю на литературном русском, а он на птичье-интернетовском. Особенно весело было вначале.

– Вам гроб надо менять, – говорил Вася, – не сапгрейдить, придется новый купить.

– Да у меня и старого нет, как-то не запаслась, – мямлила я ошарашенно.

Оказалось, что гроб – это корпус компьютера, системный блок.

– Глисты у вас, Александра Петровна!

– С чего вы взяли? Что за дикое предположение?

Выяснилось, что глисты – это сетевые вирусы.

Данька как-то долго ржал, когда я выразила удивление, что у интеллектуального мальчика Васи Васильева жена работает банщицей.

– Ага! – потешался сын. – В Сандунах!

Банщики, пояснила Маша, это дизайнеры, которые занимаются версткой баннеров.

Теперь-то я, конечно, знаю, что сморкалка – это струйный принтер, а энурез (вероятно, от английского «unerase» – «восстанавливать») – это возвращение нечаянно стертых файлов. Я принципиально разговариваю с Васей на чистом русском, он, так же принципиально, говорит со мной на сленге. Такая у нас игра. Однажды я случайно увидела письмо Васи в какую-то фирму. Оно было составлено умно, грамотно, без единой ошибки. Мне же он шлет емели, которые мог написать только человек с патологической дислексией, причем китаец, изучавший русский пару месяцев.

Через два дня у меня был адрес и телефон Жени Уколова. Я поблагодарила Васю и спросила, сколько должна.

«шакалатку при виситречи», – написал этот безумный гений.

Моя фантазия работала на полную мощность и выдавала на-гора десятки вариантов организации нечаянной встречи. Все не то, хотя некоторые сценарии были вполне оригинальны и забавны. Не то, потому что играть с Женей в игры мне претило, потому что мне от него ничего не было нужно, он ведь не Витя Самохин, зажиливший мои деньги.

Я просто поехала к его дому, гуляла по улице Строителей, на которой он жил, сидела во дворе, сторожила подъезд, нарезала круги у метро «Университет». Так два дня. Потом я подумала, что если у него есть собака, то ее выгуливают. На третий день я заняла пост спозаранку. У Жени собаки не было или выгуливал ее кто-то другой. А скорее всего, Жени нет в городе, лето, он на даче или в отпуске.

Я набралась смелости и утром четвертого дня позвонила ему.

– Слушаю! – мужской голос, спокойный, нейтральный.

Я закашлялась, перехватило горло, как в юности:

– Простите! Это звонят из поликлиники.

– Да?

– Мне нужно записать дату вашей диспансеризации. Когда вам будет удобно пройти обследования? – Продолжительный кашель. – Простите, поперхнулась!

– Может, вам лучше перезвонить позднее?

– Да, спасибо! Всего хорошего!

Я положила трубку, несколько секунд хватала ртом воздух, обозвала себя дурой, потом уверила себя, что закашлялась я по причине нелюбви к вранью. То, что я живу в сплошном лукавстве, не считается. И есть хорошая новость: Женя в городе. Срочно мчаться на улицу Строителей, патрулировать. Вдруг он сегодня уедет? И какого черта он сидит дома? Может, он инвалид-колясочник или прикован к постели? Перелом позвоночника, и теперь он как герой замечательного фильма «Один плюс один» в исполнении Франсуа Клюзе. И вряд ли у Жени есть такой неподражаемый помощник, как Омар Си.

– Ты еще покаркай, покаркай, чтоб у тебя язык отвалился, – лихорадочно собираясь, ругалась я вслух. – Пусть отсохнут у тебя в мозгу те нейроны, что всякую чертовщину придумывают.

Лето 2017 года было холодным и дождливым. Для меня прежней – самым лучшим. Жару я плохо переносила, кондиционеры в квартире работали круглосуточно. Я на них молилась. Теперь же кондиционеры бездействовали, а я мерзла. Лето называется! Начало июля! Над Москвой который день низкое тусклое небо. Словно город болен, и на него наложили повязку сомнительной чистоты. Периодически моросит дождь, унылый и докучливый, как жалобы пьяного нищего.

Второпях я выскочила из дома без куртки и зонтика. На мне были укороченные белые брючки в обтяжку, кроссовки на босу ногу и тонкая батистовая блузка. Дойдя от метро до улицы Строителей, я промокла насквозь, дрожала от холода, зубы выбивали мелкую дробь. Долго не продержусь, да и шанс встретиться с Женей – один на миллион. Зачем я пустилась в сомнительную авантюру? Как все это нелепо и глупо!

Только я решила отправиться домой, как увидела его. Шанс на миллион все-таки шанс. Я узнала его мгновенно. Точнее, не узнала совершенно, а каким-то триста пятым чувством, интуицией, третьим глазом увидела в мужчине, идущем под зонтиком, своего Женю Уколова. И со мной случилась нелепая ужасность.

Мой папа хорошо водил машину, «жигуленок», история приобретения которого – отдельная тема, и если придется к слову, расскажу потом.

Папа с мамой ехали по пустынной дороге на дачу. Мама сидела рядом с папой, держала на коленях большую сумку. Заднее сиденье было завалено вещами, поверх которых стояли коробки с рассадой овощей и цветов – поклажа до крыши. Сверху на багажнике был привязан мешок с посадочной семенной картошкой и узлы с постельным бельем и одеялами. Про основной багажник машины и говорить нечего – был использован каждый кубический миллиметр объема. В прежние времена на дачу и с дачи ездили как в эвакуацию.

Дорога, повторюсь, была пустынна, только один автомобиль впереди. После знаков, предупреждавших о ремонте и ограничивающих скорость, папа дисциплинированно сбросил скорость до 30 км/час, к счастью. Медленно двигаясь, он догнал «Москвич», единственный на трассе и… врезался ему в зад. Хотя ничто не мешало объехать эту машину справа по обочине или слева, как положено. Но папа не свернул, двигался как намагниченный, пока не тюкнул чужой автомобиль. После торможения, подчиняясь инерции, рассада полетела на маму и папу, на крыше лопнула веревка, картошка рассыпалась по земле, а вслед за ней спланировали подушки, простыни и одеяла. В багажнике на крыше «Москвича» были привязаны доски, они дружно съехали на наш освободившийся багажник. Из «Москвича» выскочили водитель и три женщины, отчаянно матерясь. Мама мысленно перекрестилась, почему-то, как потом признавалась, бабушкиными словами: «Спасибо, Царица Небесная! Никто не пострадал».

Мама не задавала папе никаких вопросов, пока урегулировали финансовые проблемы и собирали скарб. Она молчала и оставшийся путь. Только на даче не выдержала. Я слышала их диалог.

– Ты ведь со мной разговаривал! Ты ведь не спал?

– Не спал.

– Задумался? Отвлекся на свое?

– Не отвлекался ни на свое, ни на чужое.

– Тогда объясни мне! Почему ты въехал в этот автомобиль словно загипнотизированный?

– Я не знаю, – развел руками папа.

– Это какая-то нелепая ужасность!

Я дочь своего отца: яблочко от яблони, от осинки не родятся апельсинки, отец рыбак, и дети в воду смотрят.

Меня вело прямо на Женю, безрассудно и непреодолимо. Он из-за слегка наклоненного зонта не видел, что встречным курсом на него сомнамбулически движется отрешенная мокрая девушка. Меня вело, вело …

В русском языке есть замечательная грамматическая форма, будто предназначенная для безответственных личностей. Согласитесь, «у меня разбилось зеркало, у меня порвался чулок» звучит гораздо приятнее и фатально невиннее, чем «я разбила зеркало, я порвала чулок». Меня вело совсем не то, что я шла как дурочка зомбированная.

Я готова ссылаться на предков, морочить голову особенностями русской грамматики. Но на самом деле мне очень стыдно. Врезаться в человека, заехать ему лбом по носу, перепугаться до смерти, попробовать отскочить в сторону, оступиться и грохнуться на асфальт. Нет, это не нелепая ужасность, это натуральная кошмарная ужасность. Приземлившись в лужу, я успела подумать, не прикинуться ли мне эпилептичкой. Не успела развить эту мысль, припомнить, как выглядит эпилептический припадок, который я никогда в жизни не видела, а только про них читала. Меня отвлекла боль на щеке и в ноге.

Женя повел себя благородно и восхитительно. Я питаю слабость к красивым мужским поступкам. Наша жизнь устроена так, что для рыцарства и благородства в ней почти нет места. Однажды у меня, через два года после развода, был любовный роман с тренером по волейболу. Роман мог прокиснуть, не начавшись, если бы не случай в транспорте. Мы ехали в автобусе, Андрей рассказывал о спорте. Я давно смирилась с собственным недостатком – неспособностью постичь, что так привлекает миллионы людей в атлетизме. Андрей говорил и говорил, я скучала и думала, что еще тридцать минут про пассы, подачи и чемпионаты, и я сбегу под благовидным предлогом или без оного. Тут в автобус вошел пьяный буян, он сквернословил и приставал к пассажирам. Андрей ему раз сказал заткнись, два сказал – ноль внимания. Андрей постучал в окошко водителя: «Друг, останови, пожалуйста! И дверь открой». Шофер притормозил, гармошка двери поехала вправо, Андрей взял пьянчугу за грудки и вышвырнул из автобуса. «Поехали!» – сказал водителю, повернулся ко мне и продолжил рассказ с того места, на котором остановился. Это было сделано легко, изящно, благородно и просто, словно он комара щелчком сбил: подумаешь, невидаль. Мое сердце было покорено, правда, ненадолго.

Красивый мужской поступок (слово «красивый» можно вообще убрать) не надо путать с героическим, когда жертвуют своей жизнью ради других, ради победы. Мужской поступок тем и восхитителен, что он спонтанен, рефлекторен и говорит о настоящности данного представителя сильного пола.

Мужской поступок Жени Уколова заключался в том, что он отбросил зонтик, мешавший ему помочь мне встать. Не сложил в трость, не положил рядом на землю, а отшвырнул далеко, на газон. Была помеха и не стало.

– Вы ушиблись? Я помогу вам подняться. Осторожно! Вы ничего не сломали? – быстро говорил Женя и осторожно помогал мне занять вертикальное положение. – Что болит?

– Девичий стыд, – ответила я и попробовала дотронуться до саднящей щеки.

– Не надо! – перехватил мою руку Женя. – Грязь занесете. При чем здесь стыд? С каждым может случиться.

– Дело житейское, как говорил…

– Карлсон. Отлично, вы шутите, значит, сотрясения нет.

– Вы врач?

– Нет. Вам нужен врач?

– Спасибо! – Я высвободила руку. – Извините! Кошмарная ужасность. Я пойду.

– Вы недалеко живете? В таком виде…

Одной рукой он поддерживал меня за локоть, а второй сделал круговой жест, обозначавший: вам надо обработать раны и вообще помыться.

– Живу далеко, но это не страшно, вызову такси.

– Вряд ли вас кто-нибудь посадит такую…

– Грязную, – договорила я. – Скажите, а ваш зонтик? Старый, дешевый, сломанный?

– Какой зонтик? – удивился Женя.

– Который вы зашвырнули на газон.

– Правда? Точно. Я и не заметил. Нет, хороший зонтик, дорогой, жена подарила. Вы прочно держитесь на ногах? Сейчас я возьму зонтик, и мы укроемся от дождя. Который день льет как у Стругацких…

– Роман «Гадкие лебеди». Или у Маркеса «Сто лет одиночества».

– Точно, – он посмотрел на меня с уважением.

Когда на вас, грязную и побитую, смотрят с уважением, это приятно.

– Я обитаю вот в том доме, – показал Женя («прекрасно знаю»). – Если вас не смутит, что в квартире сейчас никого нет («лучше не придумаешь»), то я могу вам предложить привести себя в порядок у меня дома.

– Мне неловко вас обременять.

– Ерунда, дело житейское… Кажется, я повторяюсь. Это от волнения. Не каждый день в меня врезаются девушки…

– И бьют по носу. Как он, кстати, не болит?

– Слегка.

Женя убрал руку с моего локтя и согнул ее кренделем, галантно предлагая опереться. Мы двинулись в его двор, изученный мной до последнего куста.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Александра Петровна, можно просто Шура.

– Евгений Евгеньевич.

«Можно просто Женя» не последовало. Вероятно, у него, как и у меня, не в чести была современная манера отбрасывать отчества. Все эти Насти, Пети, Наташи, Маши шестидесятилетние выглядят просто жалко. Гораздо достойнее манера, которая была, например, у Солженицына, который ко всем людям, независимо от возраста обращался по имени-отчеству. Я неуклонно поправляла диспетчеров в интернет-магазинах: «Не Александра, а Александра Петровна. Пожалуйста, без панибратства!»

Из-за волнения скорость моих мыслей была убыстренной, почти как сновидения. Я удивлялась тому, что узнала Женю, он изменился совершенно. Был стройный худощавый юноша, темноволосый, с высокими скулами и чуть ввалившимися щеками. Теперь он практически седой и… широкий. Плечи, торс раздвинулись вширь, с сорок восьмого размера до пятьдесят шестого. Я скосила глаза – имеется ли живот? Лена Афанасьева, знаток турецких пляжей, говорила, что встретить мужчину после сорока без брюха той или иной величины, нереальная задача. Живота у Жени не наблюдалось, то есть если он и был, то скрывался за рубашкой навыпуск. А глаза? У него были темно-карие, цвета кофе. Я любила их рисовать, радовалась, когда мне подарили набор из ста цветных карандашей, в нем имелся десяток оттенков коричневого. Глаза не могли измениться, я их потом рассмотрю.

«К двум годам глазное яблоко ребенка увеличивается на сорок процентов и растет до двадцати лет, становясь к этому возрасту в полтора раза крупнее, чем у новорожденного. Утверждение, что глаз человека не меняется с рождения, ошибочное», – почему-то вдруг выскочила фраза из моей давней статьи. И еще я вспоминала папу с его нелепой ужасностью, и понимала, что он тогда чувствовал. И поправляла себя: все-таки не до конца понимала. Врезаться во впереди тебя идущую машину – совсем не то, что в парня, которого когда-то любила. Я пыталась прокручивать варианты дальнейшего развития событий, но ничего не получалось. Фантазия работала на полную катушку, но выдавала брак. Я своей фантазии так мысленно и заявила, что она похожа на испортившийся автомат для сосисок, который я однажды видела по телевизору. Вместо упакованных в целлюлозу сосисок автомат плевался фаршем и плёнкой. Фантазия обиделась и заткнулась, точно капризный автор, назло читателям бросивший писать книгу на самом интересном.

Логично предположить, что взволнованные вихри в голове заставили меня хранить робкое молчание. Ничуть не бывало!

Я отчаянно кокетничала:

– Есть много женских уловок, чтобы завязать знакомство. Уронить рядом с мужчиной платочек, сумочку, рассыпать апельсины. Можно также незаметно воткнуть в круп лошади шпильку от шляпы, чтобы лошадь понесла, а благородный муж бросился спасать. Тут, правда, надо быть уверенной, что он раньше имел дело с лошадьми. На худой конец, упасть в обморок. Обязательно – куртуазно, красиво, живописно и трогательно. Но врезаться в человека на полном ходу, калечиться, валяться в грязи!

– Я не настолько самонадеян, – ответил Женя, – чтобы мнить себя объектом интереса девушек. Рассматривайте этот случай как репетицию.

По его тону было понятно, что Женя не подключился к флирту, а просто констатировал.

– Генеральную, по всей видимости, репетицию. Ведь у меня остались еще одна не поцарапанная щека и одно не разбитое колено.

Продолжая обсуждать случившуюся со мной неприятность, сохраняя роли: я – жеманная кокетка, он – благородный старик, мы вошли в подъезд. Женя вызвал лифт.

Консьержка распахнула дверь своего купе-привратницкой и вышла наружу.

– Евгений Евгеньевич?

– Все в порядке, Мария Егоровна.

– Откуда взял, откуда притащил? – бурча по-старушечьи, ответила я на невысказанный вопрос консьержки. – На улице валялась. Не пропадать же такому добру.

Женя рассмеялся и первой пропустил меня в подошедший лифт.