Артем едва научился сносно выговаривать простейшие фразы, как тут же начались речевые эксперименты.

Малыш маниакально добавляет суффикс «к» в слова, обозначающие родственников.

Вместо мама – мамка, тетя – тетька, дядя – дядька и так далее.

Подобным образом в девятнадцатом веке какой-нибудь сын аристократа, «сходивший в народ», намеренно опрощал свой язык. Три месяца в деревне не прошли для Артема даром.

Слух это режет страшно.

Допустим, здесь, в деревне, он свой среди чужих. Но что будет в столице?

Что будет, спрашиваю я себя, когда он в Москве, в приличном обществе, крикнет, как он нынче любит: «А где моя бабка?»

У меня много рафинированных родственников, теперь везде дефибриллятор с собой возить, что ли?

Да и я не железный.

Артем порой подходит, встает рядом, смотрит снизу вверх, жалостливо сощурясь, и говорит проникновенно так: «Папка!»

А я сразу вспоминаю душераздирающую сцену из фильма «Судьба человека», где мальчик-беспризорник бросается на шею героя Бондарчука с таким же вот точно криком «Папка!».

И мой позвоночник складывается напополам, и я осыпаюсь бесформенной грудой органов к ногам сына.

Что иногда бывает совсем некстати, особенно когда Артем приходит ко мне с разбитой чашкой или оторванным куском обоев в руках.