С детства Саня Надёжин опекал Анюту, как сестру, и в то же время таил в душе куда более глубокое чувство. Двадцать лет он ждал её возвращения, не оставляя поддержкой, но, когда увидел на перроне, онемел, поражённый переменой, произошедшей в её внешности. Теперь Саня не мог простить себе, что не сумел скрыть своего потрясения. А она заметила и, скрывая боль, нашла в себе силы пошутить:

— Возможно ль? Ах! Наина, ты ли!

Наина, где твоя краса?

Скажи, ужели небеса

Тебя так страшно изменили?

Саня обнял её, ничего не говоря, и она поспешно смахнула выступившие на глазах слёзы.

Уже по дороге в Ярославль, придя в себя, он сказал:

— Для меня ничего не изменилось, Анюта, ты должна это знать. Ты всегда знала, как я отношусь к тебе. И это отношение ничто изменить не может. И если ты только согласишься…

— Не надо, — быстро остановила его Аня, предостерегающе подняв руку. — Не надо, Саня. Это… жалость… А меня не нужно жалеть. У меня был муж, которого я любила и люблю, и большего мне не нужно. И самой большой радостью для меня было бы, если бы ты нашёл себе хорошую жену.

Саня попытался возразить, но она настойчиво продолжала:

— Твой отец был прекрасным человеком! И твой брат, и ты! И будет несправедливо, если ваш род пресечётся. Ты ещё далеко не стар, за тебя пойдёт любая! У вас родятся дети, ты будешь им прекрасным отцом, сможешь много дать им, а я, если пригласишь, стану им крёстной.

— Тётя Мари говорит то же, — вздохнул Саня, смягчаясь. — Что ж, я подумаю над вашим советом, коли вы так жаждете моего семейного счастья.

— Ты заслужил его, как никто другой. К тому же, повторюсь, это просто-напросто твой долг в отношении своей семьи.

Саня печально вздохнул. Дольше пятнадцати лет он не ведал покоя, ежечасно ожидая стука в дверь, переезжая с места на место, скрываясь в глуши. Военные годы оказались, пожалуй, даже легче. На передовой, когда подчас за сутки не удавалось прилечь ни на мгновение, оперируя десятки искалеченных людей за день, он не имел времени на тяжёлые мысли и страхи.

Лишь после Пятьдесят третьего жизнь обрела некоторую устойчивость. В ту пору Матвейка, младший брат Аглаи, вернулся вместе с нажитым семейством, вековухой-сестрой и старой матерью в родную деревню, поселился рядом с прежним своим домом, в котором жила теперь учительница Наталья Терентьевна с приёмной дочерью. Мать вскоре померла, а Матвей в колхоз так и не пошёл, устроившись, как и в годы войны, работать шофёром. Сестра его зарабатывала шитьём. Как и у покойной Аглаи к этому делу был у неё большой талант, и сельские девки и бабы выстраивались к ней в очередь.

Вскоре по соседству обосновалась и Марья Евграфовна, приобретшая домишко-развалюху на отшибе и устроившаяся работать фельдшером. Домишко этот общими усилиями удалось превратить во вполне крепкую и добрую избу.

Сам Саня обосновался в Тутаеве, ставшем накануне войны последним пристанищем отца Сергия Мечёва. Отец Сергий, так и не признавший узурпаторскую власть Страгородского, искал общения с единомысленным епископом. На беду у своего духовного сына он встретил владыку Мануила (Лемешевского), который как будто отвергал сергианство. Отец Сергий решился довериться ему и раскрыл перед ним и собственное сердце, и свою тайную катакомбную общину.

Вскоре Мануил был арестован и на следствии рассказал всё, что было открыто ему на духу отцом Сергием. Горько переживая случившееся, батюшка обратился за советом к прозорливой старице Ксении Рыбинской, которую навещали многие катакомбные архиереи, священники и миряне. «Что делать священнику, которого предал епископ?» — этот вопрос он попросил передать матушке её келейницу. Та усомнилась, но, придя к старице, услышала: «Кому ты отказала? Он священномученик!»

Пророчество блаженной Ксении сбылось в 1941 году. Отец Сергий, не пожелавший скрыться в Средней Азии и покинуть духовных чад, некоторое время скитался по городам и весям, недолго жил в Рыбинске, но, став инвалидом и потеряв работу, перебрался в деревню под Тутаевым. С лета Сорок первого он с некоторыми духовными чадами скрытно проживал там, освятив катакомбный храм и каждый день тайно служа литургию. Непонятная жизнь приезжего вызывала подозрение и недоброжелательность со стороны местных жителей. С началом же войны, когда шпиономания приобрела характер острого психоза, они выдали отца Сергия и сопровождавшую его Елизавету Булгакову НКВД, как немецких шпионов. Через четыре месяца допросов и пыток Христов мученик был расстрелян, как «руководитель антисоветской организации ИПЦ».

Война многое изменила в видимой политике советского государства. Вспомнился патриотизм и герои прошлого, чернимые без малого четверть века, ко двору пришлась и Церковь. К Сорок первому году легализованная организация, ставшая лишней после разгрома ИПЦ, была почти уничтожена. Епископы были или расстреляны или отправлены в лагеря. Не пожалели даже ушедшего на покой Серафима Чичагова, некогда посланного Страгородским на место митрополита Иосифа в Ленинград. Больного старика увезли из дома на «скорой» и расстреляли на Бутовском полигоне.

Война организацию спасла. Открытие церквей немцами на оккупированных территориях, возрождение там духовной жизни потребовало срочного ответа, и Сталин нашёл его. В каком-то смысле ответ этот ещё раньше нашёл митрополит Сергий, первым выступивший с обращением в связи с началом войны, опередив самого Вождя. В нём он объявил «прямой изменой пастырскому долгу» даже сами размышления духовенства о «возможных выгодах по другую сторону фронта». Вскоре Страгородский выпустил Послание, в котором осуждались православные иерархи и священнослужители, установившие на оккупированных территориях контакты с местной немецкой администрацией. Фактически под отлучение митрополита Сергия подпадали все иерархи и духовенство, в том числе и подчинённые его Синоду, оказавшиеся на оккупированных немцами территориях. В последующих воззваниях звучали призывы к «священной войне за христианскую цивилизацию, за свободу совести и веру»…

В начале осени 1943 года из эвакуации в Москву были доставлены митрополиты Сергий (Страгородский), Алексий (Симанский) и Николай (Ярушевич). В ходе встречи приняли решение о срочном созыве собора. Было решено, что Страгородский из политических соображений будет провозглашен «патриархом всея Руси», а не «всей России», а сама Церковь будет называться «русской», а не «российской», как это было при патриархе Тихоне. Тогда же было решено создать специальный орган по контролю над Церковью — Совет по делам Русской православной церкви под руководством генерал-майора НКВД Карпова.

Через четыре дня воровской собор был созван. Участие в нем приняло всего девятнадцать архиереев, шесть из которых — бывшие обновленцы, в спешном порядке рукоположенные незадолго до мероприятия, а также несколько лояльных епископов, специально освобожденных из заключения и доставленных в Москву. Несмотря на всю антиканоничность данного мероприятия, митрополит Сергий, ставший единственным кандидатом, был объявлен патриархом. «Я думаю, что этот вопрос бесконечно облегчается для нас тем, что у нас имеется уже носитель патриарших полномочий, поэтому я полагаю, что избрание со всеми подробностями, которые обычно сопровождают его, для нас является как будто ненужным», — заявил «выдвинувший» кандидатуру Сергия Симанский. На ироничный вопрос самого Сергия: «нет ли у кого-либо иного мнения», члены «собора» ответили: «нет, единодушно».

Данные выборы стали прямым нарушением 30-го правила св. Апостол и 3-го правила 7-го Вселенского собора: «аще который епископ мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в Церкви власть, да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним». Знаменитый толкователь канонов епископ Никодим Милаш давал следующее пояснение к 30-му правилу: «Если Церковь осуждала незаконное влияние светской власти при поставлении епископа в то время, когда государи были христианами, тем более, следовательно, она должна была осуждать это, когда последние были язычниками, и тем более тяжкие наказания она должна была налагать на виновных, которые не стыдились обращаться за помощью к языческим государям и подчиненным им властям, чтобы только получить епископство. Настоящее (30-е) правило и имеет в виду подобные случаи». Однако, это нисколько не смутило выдающегося канониста митрополита Сергия.

Первый лже-патриарх, поставленный антихристовой властью, умер через восемь месяцев после своего избрания. Его место занял Алексий Симанский, перво-наперво в несчётный раз поклявшийся в любви и верности — не Христу, конечно же, но «мудрому богопоставленному вождю».

На новый «собор», приуроченный к Ялтинской конференции, властью была сделана большая ставка. На нём надлежало принять постановления, перечёркивающие все соборно-канонические принципы управления Церковью, принятые на Соборе Семнадцатого года. Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), освобожденный из лагеря во время войны, напомнил собравшимся принятое на нём постановление о том, что патриарх должен избираться тайным голосованием из нескольких кандидатов. Но никто из сергианских епископов это требование поддержать не решился, и единственным кандидатом, как и планировалось, остался митрополит Алексий. Архиепископ Лука, не согласившийся с нарушением канонических норм, не был допущен на «собор» и участия в нем не принимал. Для упрочения легитимности мероприятия заключённым иерархам, не признававшим Сергия, предлагалось освобождение в обмен на поддержку Симанского…

«Собор» проводили с размахом, не жалея средств. На него были приглашены представители зарубежных церквей, которые за признание его «легитимности» и «каноничности» были щедро вознаграждены драгоценными предметами из музейных фондов стоимостью в миллионы рублей. Неудивительно, что после этого Александрийский патриарх Христофор на банкете в «Метрополе» чествовал щедрого дарителя: «…Маршал Сталин является одним из величайших людей нашей эпохи, питает доверие к Церкви и благосклонно к ней относится… Маршал Сталин, Верховный Главнокомандующий, под руководством которого ведутся военные операции в невиданном масштабе, имеет на то обилие божественной благодати и благословения, и русский народ под гениальным руководством своего великого вождя с непревзойденным самоотвержением наносит сокрушительные удары своим вековым врагам».

Использование карманной церкви в политических и внешнеполитических целях оказалось весьма продуктивным. Заверения советских иерархов о свободе совести в СССР стали великим соблазном для многих. Некоторые катакомбные священнослужители, поверив патриархии, обнаружили себя и поплатились за это длинными сроками. Та же участь постигла многих вернувшихся эмигрантов. А когда по окончании войны союзники стали массово насильственно депортировать в СССР русских беженцев, которых ожидали там лишь пытки, лагеря и смерть, власти, чтобы заблокировать протесты зарубежных и эмигрантских религиозных лидеров, использовали свою церковь, руководство которой объявило подобные заявления «грязной клеветой, направленной на срыв мирных переговоров» между СССР и союзниками. Поддаваясь лживой советской пропаганде и оправдывая ею собственное преступление, руководители западных государств старались неукоснительно выполнять Ялтинские договоренности по насильственной депортации военнопленных, рабочих «остов», эмигрантов и беженцев обратно в СССР. Кровь всех этих людей пала на белые клобуки, бесстыдно сеявшие ложь…

Второй воровской собор стал первым шагом в реализации нового идеологического проекта. Следующим стало празднование 800-летия Москвы, которая виделась власти, как новая мировая столица. По случаю торжеств из кремлевского Успенского собора-музея в Богоявленский патриарший собор были перенесены мощи митрополита Алексия Московского и положены в новоизготовленную на правительственные средства раку с золоченой сенью, а также проведен ряд других торжественных церковных мероприятий. По приглашению Сталина в числе иностранных официальных делегаций на празднование прибыли и многие религиозные деятели. Среди них и влиятельный на Ближнем Востоке митрополит Илья Ливанский, впоследствии патриарх Антиохийский. Этот лживый иерарх, лауреат Сталинской премии, обосновал очередную подменную идею «всеправославного» провозглашения Москвы — «Третьим Римом» и «всемирной столицей», а Сталина — «новым Константином Великим» с вытекающими из этого международными политическими выгодами для СССР.

Используя церковь, Сталин умело обрядил идею «мирового интернационала» в державные формы вселенскости «Третьего Рима». Журнал Московской Патриархии пестрел славословиями «вождю»: «Иосиф Виссарионович Сталин — любимейший вождь нашего народа, гениальный Верховный Главнокомандующий нашего воинства, Богом поставленный на свой подвиг служения нашей Родине в эту годину испытаний… Русские верующие видят в лице Верховного Вождя нашей страны Богом ей данного отца своего народа, и горячи их молитвы Господу Богу о его здравии на долгие годы. В нашем вожде верующие вместе со всей страной знают величайшего из людей, каких рождала наша страна, соединившего в своем лице все качества упомянутых выше наших русских богатырей и великих полководцев прошлого (святой князь Александр Невский, князь Дмитрий Донской, князь Пожарский, генералиссимус князь Суворов, фельдмаршал князь Кутузов), видят воплощение всего лучшего и светлого, что составляет священное духовное наследство русского народа, завещанное предками; в нем неразрывно сочетались в единый образ пламенная любовь к Родине и народу, глубочайшая мудрость, сила мужественного, непоколебимого духа и отеческое сердце. Как в военном вожде в нем слилось гениальное военное мастерство с крепчайшей волей к победе…»

Псевдонациональная бутафория и подделка под державность, столь дорогую русским патриотам, подкупила многих. В том числе, и ряд эмигрантов, чей тоскующий взор углядел в Сталине своего рода «царя», в СССР — возрождённую Российскую Империю, а в Московской Патриархии — истинную Русскую Церковь…

Война заставила власть надеть маску патриотизма: вспомнить славные страницы истории, вернуть дорогие русскому сердцу имена и символы… смешав их с символами противоположными, с идеями обратными. Она фактически закрепила ту роковую подмену, которая совершалась в течение всех лет господства Советской власти. Антихристианские пентаграммы стали почитаться, подобно кресту, так как их от подлинного содержания якобы отмыла кровь советских солдат. Коммунистическая, интернациональная, антирусская идеология оказалась породнена с имперской, державной идеей. Богоборческая, антирусская, беззаконная власть, погрязшая в преступлениях, оказалась вдруг покровительницей Церкви, радетельницей о народе, подлинной якобы русской властью. Московская Патриархия, антиканоническая структура, предавшая сонм исповедников, явилась в образе матери-Церкви… Круг замкнулся. Ложь стала фундаментом всего дальнейшего развития советского общества. И эта ложь, это пожизненное двойничество, внутренняя расколотость влекла за собой тяжелейшую духовную болезнь, плоды которой можно было лишь предугадывать.

Саня Надёжин исполнил обещание, данное отцу, и ни на йоту не отступил от его заветов, продолжая его работу по составлению подлинной летописи эпохи торжествующего Зла. В совершенстве владея латынью, он именно на ней вёл свои записи, старательно заменяя опасные слова условными символами или эзоповыми выражениями.

Также все эти годы Саня поддерживал связь с отцом Вениамином. Обосновавшись в родных краях, он окольными путями дал знать ему об этом. Через два месяца отец Вениамин, к тому времени уже схиархимандрит Серафим, тайно освятил в избе тёти Мари домовой храм и принял в дар от Натальи Терентьевны спасённые Игнатом Матвеевичем и сбережённые ею священные сосуды. С той поры изредка собирались на службы, старательно таясь от сторонних не в меру зорких глаз.

Тётя Мари поджидала гостей на крыльце. Саня ещё издали увидел её высокую, сухую фигуру, которую даже старость не смогла пригнуть к земле. Завидев их, она с нежданной для своих лет и больных ног лёгкостью сорвалась навстречу — бросилась обнимать Анюту и как будто вовсе не замечала перемен в ней. Следом показались опирающийся на трость Сергей Игнатьевич и Тая. Их, пожалуй, всех меньше изменили прошедшие двадцать лет. Ему они, пожалуй, даже пошли на пользу, придав его облику умиротворённость и просветлённость вместо прежней болезненной нервозности. Она же, старясь, оставалась всё такой же тонкой и лёгкой, так что со спины или издали её и теперь можно было легко принять за подростка.

Говоря об их любви к Алёше, Саня нарочно аккуратничал, боясь травмировать материнское сердце. Конечно, мальчик знал о её существовании, знал, кем приходятся ему дядя и тётя, но всё же именно они были его семьёй, и он любил их нежной сыновней любовью, став для них нежданной отрадой. Бездетная Тая боготворила Алёшу, а Сергей Игнатьевич, не сумевший реализоваться, как отец, в отношении родных детей, воспитать их, теперь с жаром компенсировал прежние ошибки на внучатом племяннике, самолично занимаясь его обучением и проводя с ним много времени.

О приезде матери Алёшу предупредили заранее. На немой вопрос Аниных глаз тётя Мари ответила:

— Он волновался очень. А наша суета волновала его ещё больше, поэтому он пошёл на реку с собакой. Там под старой вётлой его любимое место. Пойди к нему. Ему так легче будет — чтобы нас рядом не было. Да и тебе тоже…

Саня всё же не удержался и, тайком пройдя следом за Анютой, издалека наблюдал её встречу с сыном. Мальчик сидел на берегу в белой парадной рубашке и изредка бросал в воду камешки. Аня, сходившая с пригорка, увидела его сразу, но не решилась подойти, остановилась, какое-то время стояла, прижимая руку к сердцу, унимая волнение, затем приблизилась и позвала. Алёша обернулся. Саня сжал кулаки, раня ладони ногтями, боясь, что мальчик, как и он, не удержится, выдаст свой испуг.

Алёша медленно поднялся, но не двинулся с места. Зато подбежал к Ане дворовый пёс Будька, отчего-то сразу признавший в ней свою, дружелюбно завилявший хвостом. Анюта присела на корточки, ласково потрепала пса, спросила сына, как его зовут. Этот вопрос рассеял напряжение, и Алёша, наконец, подошёл и, тоже погладив пса, потупившись, спросил:

— Вы моя мама, да?

— Да. Только, пожалуйста, говори мне «ты».

Мальчик кивнул, всё ещё не поднимая глаз.

— Ты совсем не помнишь меня, Алёша?

— Немного… Я помню, как ты подарила мне жар-птицу на счастье. Я сохранил её. Дядя Саня сказал, что когда-то её подарил тебе он.

Аня осторожно погладила сына по плечу, не решаясь поцеловать:

— А у вас здесь красиво. Может, покажешь мне окрестности? Вот, и Будька твой гулять хочет…

— А ты не устала с дороги?

— Ни капельки!

— Тогда пойдём, — согласился Алёша и, наконец, поднял голову.

Саня не стал преследовать мать и сына и вернулся в дом, где тётя Мари шёпотом сообщила:

— Сегодня приедет отец Серафим!

— Как? Когда?

— Должно быть, к вечеру. Матвей в город по делам поехал на машине, заодно его и привезёт. Мы с Таей и Натальей с утра готовимся. Жалко, Василисы нет… Наталья переживает: как институт девочка закончила, так в родной дом только по большим праздникам появляется.

— Так ведь работа у неё, ехать далеко, — пожал плечами Саня. — У Василисы голова светлая, она дров не наломает.

— Дай Бог, — вздохнула крёстная, беспокойно выглядывая в окно, не возвращаются ли Аня с Алёшей.

Они пришли лишь через час, общаясь друг с другом довольно непринуждённо, но не без скрытого напряжения. За обедом разговор клеился с трудом — тяжело было приноровиться друг к другу людям, не общавшимся столь долго. Алёшу заметно тяготило сосредоточенное внимание взрослых и, покончив с трапезой, он отпросился поиграть с соседскими ребятами. Это явно причинило Анюте боль, и тётя Мари сразу попыталась её утешить:

— Ты не сердись. Просто волнуется он, вот, и ведёт себя так. Время нужно, чтоб привык.

— Я всё понимаю, — кивнула Аня. — Другого и не ждала. Даже куда худшего ждала. Ехала сюда и думала: как увидит меня, так и убежит, испугается. А он — ничего. Погуляли с ним, поговорили…

— Что теперь делать думаешь? — осторожно спросила Тая.

Анюта понимающе посмотрела не неё своими большими, синими глазами, ответила успокаивающе:

— Погощу здесь немного и вернусь к себе.

— Оставишь сына? — удивился Сергей Игнатьевич.

— Моё присутствие будет только тяготить его. Он будет чувствовать себя неловко, будет стыдиться меня перед друзьями…

— Чушь! — возмутился Сергей Игнатьевич.

— Он должен сперва как-то усвоить нашу первую встречу. Привыкнуть к мысли, что мать — это не призрак, а живой человек, который любит его и всегда ждёт. Вы стали его семьёй, я вам очень благодарна за это. И я… не хочу ничего рушить. Я хочу, чтобы мой сын был счастлив. Поэтому пусть всё останется, как есть. Я, конечно, буду приезжать, писать. Надеюсь, и Алёша привыкнет писать мне. Если он не будет против, то я хотела бы, чтобы, если не этим, то следующим летом и он навестил меня. Места у нас живописные. Я отвезу его на Байкал, покажу ему это царь-озеро… Оно ведь удивительное! Уж если меня, столько пережившую, оно потрясло своей неземной красотой, то как же должно поразить впечатлительную душу ребёнка. Я думаю, это путешествие будет ему в удовольствие и на пользу. Заодно поможет ему привыкнуть ко мне.

— По-моему, прекрасная идея! — воскликнула тётя Мари. — Лучше и быть не может!

Саня, которому Анюта под большим секретом рассказала об отце, понимал, что есть и ещё одна причина, по которой она возвращается в тайгу и так хочет, чтобы туда приехал сын. Аня обещала отцу вернуться и хотела, чтобы он увидел внука. Остальные не знали этого. Анюта собиралась поделиться своей тайной ещё с тётей Мари, для которой Родион Николаевич даже передал письмо, но больше ни с кем. Лагерная выучка мешала ей доверять даже близким людям.

Вечером Аня сидела с сыном на скамейке возле дома и рассказывала ему о тайге и Байкале. Саня слышал её рассказ из дома и удивлялся красочности и метафоричности этого повествования, плавности и напевности речи — словно сказку или легенду рассказывала она. И мальчик слушал, как завороженный, уже рисуя в своём воображении волшебный край.

Загудела вдали машина и вскоре затормозила у дома. Из неё проворно выскочил коренастый Матвей и, обежав кругом, открыл дверцу своему пассажиру, помог ему спуститься на землю. Старец схиархимандрит был одет, как простой колхозник. Ноги, несмотря на летный зной, были обуты в валенки, голову с длинными, белоснежными волосами покрывал картуз. Старец опирался на массивную палку, тяжело волочил негнущуюся ногу. Саня выбежал ему навстречу и, пока Матвей отгонял машину, помог гостю подняться в дом.

Лишь когда дверь и окна были плотно закрыты, отец Серафим перекрестился на образ и по очереди благословил собравшихся.

— Сейчас, дети, вздохну часок, а после отслужим вечерю, — сказал он, удаляясь в смежную домовой церкви крохотную, как чулан, комнатушку без окон, служившую ему «кельей» в дни приездов и алтарём во время служб. Никто из сторонних не знал об этой комнате, так как маленькая дверь, ведущая в неё, вне службы была завешена большим гобеленом, вышитым умелыми руками Вали.

Ставни были плотно закрыты снаружи и занавешены изнутри, чтобы свет не привлёк внимание местных жителей. Во избежание духоты открыли печной затвор и погреб. Тётя Мари проворно затеплила лампадки и свечи перед образами, в обычное время частью завешанными вышитыми панно, а частью убранными от стороннего глаза. Саня, с некоторых пор исполнявший обязанности чтеца, разложил книги. Старец появился ровно через час в полном облачении и уже без палки. К этому времени подоспел и Матвей с женой, сестрой и ребятами, лишь в третий раз взятыми на службу, так как в малолетстве брать их опасались, чтобы не разболтали лишнего. Комната оказалась полным-полна. Служба началась…

Аня и Алёша стояли рядом, оба сосредоточенные, звучными голосами вторящие тропарям. Сергей Игнатьевич был, по обыкновению, рассеян, а жена его молилась горячо и истово. Светло смотрели лица детей, которым всё было внове. Тётя Мари изредка садилась на стул — давали себя знать больные ноги, натруженные за день.

— Дети, для меня большая радость видеть всех вас, — сказал отец Серафим по окончании службы. — Видеть твёрдыми в вере и любящими друг друга. Особенно радостно видеть молодые лица — будущее наше. К вам, отроки, хочу обратиться с отдельным словом.

Подтолкнутые старшими Алёша и мальчики Матвея приблизились к старцу.

— Ваш путь лишь начинается, — сказал он им. — На нём ждёт вас множество искушений и соблазнов, лукавых искусителей, обманчивых прельщений. Остерегайтесь их. Не идите ни за призрачными удовольствиями и утехами житейскими, ни за какими-либо идеями, пусть даже самыми правильными и прекрасными, ни за учителями, которые сами себя называют так, ни за Серафимами, ни за Сергиями, ни за Михаилами, а только лишь за Христом. «Я есмь Путь», — так сказал Господь. Канут все идеи и учения, канут имена проповедовавших их, но вовеки веков будут звучать слова Спасителя: «Я есмь Путь». Идите этим Путём, дети, идите за Христом, не оглядываясь на иных, и не оступитесь. Всякий свой поступок, всякое чужое слово, даже слово того, кто покажется вам пастырем истинным, проверяйте учением Господа, и не впадёте в соблазн. Будьте верны Христу сердцем и делом, и Он не оставит вас.

После этих слов он благословил детей, а затем всех остальных.

По окончании службы собрались для трапезы за общим столом. Отец Серафим вкушал мало — так, точно делал это лишь для того, чтобы не огорчать хозяек и не ставить в неловкое положение чад, которые смущались бы утолять голод, когда их пастырь ничего не ест.

— У нас под Иркутском тоже есть небольшая община, — сказала Анюта, также почти ничего не бравшая в рот. — По праздникам мы собирались у моей подруги Гали и служили. Правда, батюшки у нас не было, поэтому обходились мирским чином. Зато у нас чудесно поют. Таких песнопений я больше нигде не слышала. Они передаются из уст в уста, доходят до других краёв. Я и ещё кое-кто впервые услышали их от Гали в лагере. Так и понесли — кто куда…

— Может, споёшь их нам? — попросил Саня.

Анюта чуть улыбнулась застенчиво, привычно прикрывая ладонью рот — ей и самой явно хотелось этого. Она робко посмотрела на старца, сидевшего рядом. Тот ласково коснулся её ладони, кивнул ободряюще. Глубоко вздохнув, Аня негромко, чтобы не услышали с улицы, запела неожиданно чистым и сильным голосом: