Эту встречу она представляла себе несчётное число раз с того дня, когда Фалькович с видом сожаления подал ей подписанный Варсом донос. Представляла, как выскажет ему всё. Что — «всё», и сама не разбирала толком, а только горела желанием взглянуть в его глаза, сказать всё, что так невыносимо болело… А не сказала и доли тысячной от наболевшего за эти годы. И сам собою жар давний успел поостынуть, а при виде слепого старика с изуродованным лицом, одутловатым от пьянства, угас окончательно.

Двадцать лет… Целая жизнь прошла, вместив в себя добрых десять. Думала ли Аня что сможет вынести столько? Ни мгновения не думала и не хотела выносить до того мига, как в темноте зала разглядела дорогое лицо, которое не могла не узнать даже в рабьем зраке. Никакой «крепостной театр» не спас бы её, утратившую всякую волю к жизни, если бы в жизни этой не появился смысл, цель — соединиться с единственным в мире человеком, с которым никогда не должно было разлучаться. С той поры всё остальное померкло.

Жизнь оказалась скупа на крупицы счастья, подобно извергу-ростовщику, облагая его жестокими процентами. Всё-то украдкой доставалось оно. Украдкой венчались у заключённого священника из татарской деревни, украдкой, вечно боясь недрёманного ока, бывали вместе, украдкой зачали Алёшу, рождение которого ещё более укрепило Аню, хотя в тот голодный военный год выносить ребёнка было куда как нелегко. И родился он вовсе не упитанным, как обычные младенцы, а худым… Очень страшно было Ане, что мальчик не выживет, но Бог помиловал.

Когда Петя освободился, Алёша уже шустро бегал и начинал говорить. Успел всё же отец приласкать сына — пусть и недолго совсем… Те два года Аня была единственной кормилицей в семье, так как Петя был слишком болен. А ведь надо же было ещё ухаживать за мужем и сыном! И всё-таки она была счастлива: счастлива видеть своего выстраданного ребёнка, забавляющегося с нехитрыми игрушками, счастлива чувствовать острое плечо мужа у щеки, просыпаясь ночью, счастлива говорить с ним… Аня до последнего надеялась, что её любовь и забота спасут Петю, но, увы, было слишком поздно. К тому же для поправки его здоровья требовался сухой, тёплый климат, хорошее питание и лечение. А ничего этого не было. Слава Богу, ещё приходили регулярно продуктовые посылки, спасавшие от голода. Они отправлялись разными людьми, не сопровождались письмами, но Аня знала, что шлёт их ей верный Саня Надёжин и тётя Мари…

Когда её, арестованную во второй раз, истязали на допросе, она корчилась от боли — но не столько от наносимой мучителями телу, сколько от безумного страха за судьбу Алёши. Не раз видела Аня, как в лагере отнимали младенцев у заключённых матерей, и те с рёвом тянули руки вслед увозимым детям, понимая, что, скорее всего, не увидят их вновь. Тех детей отвозили в приюты. Случалось, что по окончании срока матери приезжали туда, но не могли быть уверены, что перед ними их дети, что не случилось путаницы или подмены…

В этом отношении Ане «повезло» больше. Уже будучи в Степлаге, она познакомилась с Галей, арестованной при разгроме одной из катакомбных общин. Крепкая, выносливая сибирячка, она была необыкновенно отзывчива на чужую беду. Срок её заканчивался, и Аня дала ей адреса, с которых получала посылки, и попросила отыскать Саню или тётю Мари, и рассказать им об Алёше и о собственной участи. Галя пообещала сделать всё возможное и оставила адрес своей родной деревни в Иркутской области, наказав по освобождении непременно приехать.

Прошло ещё два месяца, прежде чем Аня получила от подруги неуклюже нацарапанное письмо, в котором в завуалированной форме сообщалось, что с Алёшей всё благополучно и он теперь у родных. Камень свалился с души, и жизнь вновь обрела смысл. В то же время ей опять стали приходить посылки.

Работа на шахте давалась Ане тяжело. Подземелье, в котором исчезала и последняя радость узника — белый свет — угнетало её. А ещё хуже было то, что ещё не увяла её красота. Во всяком случае, не увяла в той степени, чтобы гарантировать от посягательств. Хватало в лагере женщин, прилагавших старания к тому, чтобы сохранить этот «счастливый билет» для освобождения от общих работ. Рассчитывались со своими «покровителями» и «кормильцами», делившимися пайкой, где придётся: в подсобках, в нужниках среди экскрементов и мочи, нисколько не смущаясь обстановкой. «Давай пайку и делай «ляльку», — таков был их «моральный кодекс». Этот «товар» смотрел на остальных свысока, фыркая презрительно: «Зачем мне работать, пока моя … может заработать?» «Строптивые» же доходили на общих, нередко получая к тому штрафные пайки. Среди них была и Аня, с таким ожесточением натиравшая углём лицо, дабы изуродовать его, что сделалась похожей на мавританку.

Итог своего усердия в достижении этой цели, помноженный на старания следователей, она смогла оценить лишь по освобождении, так как в лагере не было зеркал. В мутном окне поезда, везущим её, уже освобождённую, но ещё поражённую в правах, к Иркутску, Аня вдруг с ужасом увидела исхудалую старуху с изрубцованным, почерневшим лицом и запавшими из-за отсутствия зубов губами.

— Боже, кто это? — спросила она, указывая пальцем на страшный призрак.

Куривший неподалёку мужик глянул на неё, как на помешанную.

Аня опустила голову, а затем спросила его:

— Как вы думаете, сколько мне лет?

Мужику было сильно за пятьдесят, и он пожал плечами:

— Почём мне знать, мамаша, сколько тебе? Небось, как я, давненько полвека разменяла.

— А ведь мне нет и сорока… — прошептала Аня.

Мужик опустил папиросу, посмотрел на неё уже со смесью недоверия, испуга и сострадания.

— Война?.. — спросил осторожно.

Аня горько усмехнулась:

— Война, отец, война…

Мужик вздохнул:

— Да, досталось тебе. Прости уж…

Деревня, где жила Галя, с которой единственной Аня всё это время поддерживала переписку, находилась далеко от Иркутска. От маленькой станции дорога шла через тайгу. Аня отправилась в путь, нисколько не опасаясь столь мало знакомой ей чащи. Писала же Галя — твёрдо держаться дороги: чего же бояться?

Дорога, однако же, преподнесла сюрприз. Из-за идущих работ по прокладке ЛЭП её временно перекрыли, и Ане пришлось свернуть в обход на узкую тропинку. Она неплохо ориентировалась в лесу и как будто точно держалась нужного направления и всё-таки сбилась с пути и к вечеру окончательно заплутала, потеряв свою тропинку и наугад тычась в разные стороны.

Досадуя на себя, она присела на поваленное дерево, думая, что делать дальше. Паника нисколько не овладела ей. С собой Аня имела спички и еду, а, значит, можно было спокойно устраиваться на ночлег. А утром, когда рабочие снова начнут рубить лес, загудят трактора, она наверняка услышит их и пойдёт на звук. Главное, никуда больше не двигаться до того времени, иначе в потёмках можно окончательно забрести в глушь.

Приняв это решение, Аня занялась собиранием дров для костра, напевая при этом один из любимых романсов. Внезапно до её слуха донёсся собачий лай. Она резко выпрямилась и увидела в нескольких шагах от себя высокого, сухопарого старика и похожую на волка собаку. Старик безмятежно стоял, опираясь на ружьё, и смотрел на неё.

— Простите, — сказал он, наконец. — Я невольно заслушался. Давно не слышал этого романса… У вас чудесный голос!

— Спасибо, — отозвалась Аня, удивляясь, откуда бы таёжному деду знать такую музыку. — Это уже не голос, а так, остатки.

— Вы не местная? — спросил старик.

— Нет. Я шла со станции к подруге и заблудилась. А вы не лесовик? — пошутила Аня.

— Может, и лесовик, — улыбнулся дед в пышные белые усы. — В какую деревню вы шли?

— Шугаево.

— Далече! — протянул старик. — Это вы лихо вправо удалились. Смотрю, к ночлегу готовитесь?

— А что ж делать?

— Не боитесь лесных зверей?

— Жизнь научила, что людей надо бояться куда больше.

— Это верно, — кивнул старик. — В таком случае, не побрезгуйте моим гостеприимством. Тут недалеко моё зимовье. Отдохнёте в уюте, и ни зверь, ни человек страшен не будет.

— Спасибо за такое великодушие! Охотно принимаю его.

— Вас как звать? — снова тепло улыбнулся дед.

— Анной.

— А меня Фёдором Степанычем зови. Идём, Анна, ночь скоро.

До зимовья дошли через четверть часа. Было оно просторно и устроено на совесть. Хозяин явно часто и подолгу живал в нём. На ужин был подан копчёный заяц, показавшийся Ане королевским яством.

— Что же, вы в лесу живёте? — спросила она.

— На зиму в деревню перебираюсь, избёнка у меня там.

— Вы охотник?

— Охотник, — кивнул старик. — Хорошее, знаешь ли, дело.

— Чем же оно хорошо?

— Тем, что от людей далече. От их учреждений. Правда, и сюда, вот, ломятся уже со своими стройками… Но тайга большая, она вернее Дона не выдаст. Здесь я — вольный человек и себе хозяин.

— Что же, вы вовсе отшельником живёте?

— Не совсем, конечно. Изба в деревне у меня есть, налог государству я исправно плачу, законы его, до меня, охотника касаемые, блюду. А в остальном, как говорится, не замай.

— Счастливый вы…

Фёдор Степаныч невесело усмехнулся:

— Спать ложись, глаза, вон, гляжу, отяжелели совсем.

Она, действительно, уснула мгновенно, а когда проснулась, был уже белый день. Старика в зимовье не было, и Аня стала с любопытством осматривать его. Бросилась в глаза тёмная икона в углу, а под ней на полке несколько книг и фотография. Приблизившись, Аня вздрогнула, узнав пожелтевший от времени снимок. Взяв его дрожащими руками, она шагнула навстречу вошедшему охотнику:

— Скажите, — спросила, сдерживая волнение, — откуда у вас эта фотография?

Фёдор Степаныч заметно напрягся:

— Почему вас это интересует?

— Потому что женщина, которая на ней запечатлена — моя мать! А девочка рядом с ней — я! — воскликнула Аня. — Откуда у вас этот снимок? Кто вы?

Старик пошатнулся, опустился на служившую стулом чурку, изумлённо посмотрел на неё:

— Как звали твою маму?

— Настоящую — Ксения Клеменс. Но её вместе с бабушкой, Анной Евграфовной Аскольдовой, убили большевики, когда мне не было и года. Мать же, которую я знала всю жизнь, звали Аглаей.

— А как звали твоего отца?.. — шёпотом спросил старик.

— Родион Николаевич Аскольдов.

— Это — я…

Настал черёд Ани бессильно опуститься на соседний «стул», не веря собственным глазам.

— Господи, я думала, что никогда не увижу тебя… Тогда, когда ты был на могиле мамы, я опоздала совсем немного, я бежала за тобой по пятам, надеясь догнать!.. А на другой день меня арестовали. И нужно было двадцати годам мытарств пройти, чтобы я догнала тебя!

В Иркутске Аня прожила целый год, работая уборщицей, каждые выходные навещая отца, и время от времени проведывая Галю. Эта встреча стала не иначе как Божьим чудом в награду за всё пережитое. День за днём узнавала Аня отца и рассказывала ему о своей жизни, опуская, впрочем, самое страшное, щадя стариковское сердце. Несмотря на почтенный возраст, отец был ещё весьма крепок и ясным, светлым обликом своим сильно напоминал Сергия Радонежского.

Добившись восстановления в правах и обретя, наконец, возможность поехать в Москву, Аня пообещала отцу обязательно вернуться. Она видела, что старику тяжело отпускать её от себя, но в Москве был сын! Наладив по освобождении переписку с Саней, Аня узнала, что Алёшу забрали из приюта дядя Серёжа и Тая, и теперь он у них. Сердце рвалось к сыну и в то же время холодело от страха: как примет он чужую, страшную старуху, которая вдруг назовётся его матерью?

Галя утешала, обнимая напоследок:

— И что за глупости ты мелешь! Страшная старуха! Да ведь ты чудесная!

— Испугается он меня, такую расчудесную…

— Сын не может испугаться матери.

— Кто знает…

Саня Надёжин, слегка потучневший и поседевший, встречал её на вокзале, но ища глазами в каждой сходившей с поезда женщине, так и не узнал, сник, вертя огромный букет полевых — самых любимых ею — цветов. Когда Аня окликнула его, он побледнел так, что она едва сдержала слёзы. Если так содрогнулся человек, любивший её преданно все эти годы, то как же может принять сын, давно забывший её?..

Первым делом Аня навестила могилу матери. Стараниями дяди и Сани она не была заброшена. Совсем недавно поставили новый памятник. На могиле по просьбе отца Аня посадила маленький кедр, а затем долго сидела на ограде, глядя на лицо матери, нисколько не постаревшее в отличие от её собственного.

— А Лидию Аристарховну на Донском схоронили, — тихо промолвил Саня. — Рядом со старым Кромиади и всеми родными…

— Когда она умерла?

— Во время войны. Сергей Игнатьевич настаивал, чтобы она уехала в эвакуацию, а она — ни в какую. «Если, — сказала, — там помру, так там и лежать останусь. А я со своими хочу…» Так и вышло.

— А что же дядя?

— Искренне оплакивал её, а через год наконец-то женился на Тае. Ты знаешь, она всё-таки вернула его к жизни. Шаг за шагом, шаг за шагом — большой она молодец. Твой дядя теперь большой учёный, профессор. Специализируется на древних цивилизациях. От Древнего Египта до Древней Руси. Пишет историософские и искусствоведческие труды. Между прочим, чудесную работу о философах древности написал. Жаль отца нет — он бы оценил.

— Я не думала, что он сможет вернуться к работе.

— И я не думал. Это Таина заслуга. Она же за ним, как нянька ходит, создаёт условия, чтобы он мог спокойно заниматься творчеством, ни на что не отвлекаясь и не тревожась. А он её от себя ни на шаг не отпускает. Чуть она за дверь, и уж он места себе не находит.

— Значит, она даёт ему то душевное равновесие, благодаря которому он может жить и работать. Как случилось, что они взяли Алёшу к себе?

— Когда твоя посыльная через бабку Кирилловну передала для меня письмо, а та, не доверяя почте, не пожалела своих старых ног и отвезла его мне, я стал судорожно соображать, что делать. Мне высовываться было никак нельзя. Напомни мы с крёстной о нашем существовании, и последовали бы за тобой. К тому же, кто бы нам отдал ребёнка? Сторонние люди да ещё с таким «хвостом». Делать было нечего, и тётя Мари тайком пробралась в Посад — рассказала там, что да как.

— И дядя не побоялся взять Алёшу?

— Первоё слово было за Таей. Она сказала, что, во-первых, жизнь ребёнка превыше всего, а, во-вторых, жизнь Сергею Игнатьевичу спасла твоя мать, и все они перед вами в неоплатном долгу по гроб жизни. После этого твоему дяде, даже если он и перетрусил, сказать было нечего. Всё-таки он человек, хотя и слабый, но совестливый.

— А дальше?

— Дальше проконсультировались с юридически грамотным человеком, оформили всё, и твой дядя с Таей забрали Алёшку из приюта. Он им теперь, как сын. Тем более, после того, как Женька погиб…

— Женька?!

— Ах, да, я не писал тебе. Погиб, когда освобождали Белоруссию. Пал, как известили, смертью храбрых, посмертно награждён. Слава Богу, Лидия Аристарховна не дожила до этого.

— Дядя, наверное, тяжело переживал потерю сына… А Ика что же?

— Кто её знает, эту Ику. Жива, насколько известно. Замужем. С отцом они отношений не поддерживают.

— А что Варвара Николаевна?

— Это ещё более печальная история. Её муж погиб в сорок четвёртом. Милиция проводила облаву на малолеток, а он всё жалел их — дети же! Вот, один такой «ребёнок» ножом его и ударил.

— Ужасно…

— Сын вернулся полным инвалидом. Он был лётчиком. Самолёт его подбили. Свалился в лес, в болота… А была зима… Нашли его совершенно обмороженным. Жутко! Молодой парень, а остался «самоваром». Больно смотреть. Добро ещё мать с сестрой о нём заботятся, а сколько осталось таких, о которых — некому! После войны, Анюта, таких много по улицам ползало… Без рук, без ног. Когда я их видел, то, грешно сказать, вера моя колебалась. Всё думал, как же Бог допускает такое надругательство над человеком? Для чего обрубкам, могущим только ползать, оставлена жизнь?

— Может, чтобы нас проверить? Сможем ли мы воздать им за подвиг и муку или брезгливо отвернёмся от уродства?

— Не прошли экзамена, значит. Собрали всех этих бедолаг да в телячьих вагонах развезли по богадельням — подыхать! — Саня скрипнул зубами. — Чтоб, значит, не портили вид улиц победившей державы и не портили настроение прохожим! На Якиманке пивная есть, «культёй» в народе зовётся. Обитал там паренек по кличке Культя. Было ему чуть больше двадцати, а у него не осталось ни рук, ни ног, ни глаз. Осталась мать, которая каждое утро привозила его на тележке к пивнушке, оставляла и спешила на работу. А вечером забирала абсолютно пьяного… Правда, частенько не находила сына и металась по подворотням, ища, потому что иногда его увозили собутыльники продолжать распитие в ближайшем сквере или дети укатывали из озорства. После таких случаев мать стала отворачивать колесики с тележки и забирать их с собой, но и это не всегда помогало. Однажды подошла к Культе сердобольная старушка, попоила пивком, спросила: «Сынок, может быть ты попросил бы кого-нибудь, чтобы тебя кто-нибудь добил?» А он в ответ: «Мать, да я уже сколько просил? Никто на себя не берет такой грех». Так вот в один из дней сорок девятого, когда зачищали города от портящих их облик инвалидов, он, как и многие из его собутыльников, исчез. Исчезла и мать. Тихо, буднично. Что с ними стало, никто не спрашивал… Как подумаю, сколько ж подлостей за эти годы наделано, и как глубоко в кровь эта подлость впиталась — с души воротит!

— А что — Маша? — осторожно спросила Аня.

Саня болезненно подёрнул плечами:

— Убили Машу. Она с первых дней войны на передовой в госпиталях служила. И муж её тоже. Под Сталинградом погибла сестричка… Ни могилы, ничего не осталось. Только дочка их. Муж-то Машин в плен немецкий попал, а из него — в советский. Так и сгинул где-то в Норильске. Дочку теперь свекровь воспитывает. Я иногда навещаю их. Хорошая девочка, правда, на Машу мало похожа, больше на отца.

— Да, мало нас в жерновах уцелело… — грустно проронила Аня.

С кладбища она, несмотря на отговоры Сани, отправилась к Варсу и в родной своей квартире обнаружила нетронутую библиотеку, что немало обрадовало её. Среди многочисленных книг, в строгом порядке расставленных на полках, было две драгоценные: рассыпающийся от ветхости томик Зайцева, принадлежавший Надежде Петровне, и большой иллюстрированный том Пушкина, под обложкой которого были сокрыты рождественские письма отца матери и его фотография. Эти две книги и забрала Аня для сына.

Так как на дворе стояло лето, Алёша гостил у тёти Мари, недавно обосновавшейся в деревне неподалёку от Глинского и работавшей там фельдшером. Там же гостили дядя Серёжа с Таей. В Москве ничего более не держало Аню. В ней она чувствовала себя чужой, с горечью видя, как изменился город её детства и юности. Более двухсот церквей были стёрты с лица земли без следа. Прочие переделаны, до неузнаваемости изуродованы. Даже Страстной монастырь, несколько лет служивший для вывешивания на его колокольне портретов и плакатов, был взорван и заменён очередным уродливым кубом — кинотеатром. Однотипные безликие коробки — венец архитектурной мысли советских горе-зодчих — повсюду теснили старую Москву, оставляя ей до времени лишь островки, теряющиеся за каменными глыбами. Не пощадили и бульваров, летом дававших москвичам живительную прохладу, вырубив без жалости древние липы, «ненужные пролетариату». Война помешала возвести на месте взорванного Храма Христа Спасителя многометровое капище, реализовать намеченный проект «Новой Москвы». Помешала она и уничтожению Елоховского собора и Воскресения-на-Крови в Петербурге. Но как же много было утрачено безвозвратно!..

С печалью посмотрела Аня на здание консерватории, на Большой театр и свой не состоявшийся театр Станиславского. Никто из старожилов теперь и не признал бы её…

Из Москвы она уезжала без сожаления. Впереди ждал Ярославль, малая родина родителей и сын, выросший без неё и, по-видимому, как отца с матерью, любивший дядю и его жену…