Чистку уцелевших провели чётко и быстро. По всему ссыльному Казахстану в десятках, сотнях домов раздался той ночью зловещий стук, которого подспудно ждал каждый. Правда, в тот миг ещё неведомо было, что опричники пришли в каждый дом, и казалось, что беда вдруг обрушилась только на тот, в котором ютились сами…

И ведь ничто не предвещало её. Миша благополучно работал счетоводом, не имея нареканий, а Мария устроилась сиделкой в местной больнице, более похожей на небольшой походный лазарет. Срок ссылки близился к концу, и уже не раз обсуждали, сомневались, стоит ли перебираться ближе к родным краям или так и осесть здесь, подальше от лиха. Спорили, преимущественно, Миша, рвавшийся в Россию, и сама Мария, предпочитавшая держаться имеющегося. Алексей Васильевич отмалчивался. Видно, лучше их понимал он, что лиха нельзя ни обойти, ни пересидеть в подполе. Оно в свой час настигнет везде.

И, вот, настигло. Буднично увели в ночную тьму Мишу, переворошив все вещи и даже не позволив толком проститься. О, сколько дней искала потом Мария, куда заточили крестника и куда отправят его! В конце концов, узнала: этапировали куда-то на север, вернее всего, на Колыму. Из пекла казахстанского и в мерзлоту! Без тёплых вещей, раздетого, голодного… И даже напоследок не дали свидания, даже известить не пожелали, не позволили передать необходимые вещи в дорогу. Почему? Как понять эту бессмысленную жестокость? Ведь, даже отметая все человеческие нормы, человек отправляется в лагерь — работать, рабским трудом строить и добывать то, что необходимо государственной плантации! Так зачем же калечить раба, который может трудиться? Ведь это то же самое, что умышленно портить инвентарь, технику! Но за порчу техники виновные получат «червонец», как вредители, а порча человеческого материала учёту не подлежит. Словно и не в труде заключённых цель, а в том лишь, чтобы как можно больше и быстрее уничтожить их.

Точно так же в Чимкенте металась в поисках сына Андрюши несчастная княгиня Урусова. И так же никто ничего не говорил ей. Однако, запоздало узнав, каким поездом этапирован сын, она догнала его. Вот, только сына среди этапируемых не оказалось… И так и засел в сердце матери полубезумный страх, что её Андрюша замёрз в пути. Позже Мария узнала, что через считанные недели был арестован ещё один сын Наталии Владимировны, к которому она, безутешная, поехала, потеряв Андрюшу. Саму княгиню не тронули, и она, едва живая от горя, перебралась в Можайск.

Казахские тюрьмы переполнились верными: от простых мирян до законного первоиерарха митрополита Кирилла и митрополита Иосифа. Не раз хотели они встретиться друг с другом в ссылке, но не выходило. И, вот, встретились, чтобы вместе принять последние страдания и взойти на Голгофу, приняв мученические венцы. Так совершался ещё один русский исход. Исход Руси Святой из совдепского ада в небесные скинии.

Всё это время Мария не переставала удивляться совершенному спокойствию Алексея Васильевича. Постепенно осозналось: ещё оставаясь телом на земле, душой своей он уже отошёл от мира, обратил стопы на путь всё того же исхода. Оттого внешнее мало заботило его, и он спокойно подводил итоги жизни, будучи полностью готовым в любой миг дать отчёт в ней перед единственным Судиёй, чей вердикт необратим.

Сама же Мария жила с ощущением, точно её подвесили в воздухе, поддев острым крюком за ребро. Не было сил ни кричать, ни дышать, и всякое движение причиняло боль. Она точно знала, что если не сегодня, то, может быть, завтра, либо через неделю, через месяц — за ним придут, и отнимут его у неё. И жизнь кончится…

О, язычница-душа! Сколько лет воспитывалась и закалялась ты, принуждалась исполнять всё, что велела надетая на лицо маска! Многое восприяла ты, душа, многое сделалось твоим естеством, но первого и главного ничто не смогло переменить в тебе. Как тридцать с лишним лет назад, когда юная сестра милосердия сбежала на Русско-Японскую войну, так и теперь есть тот, любовь к кому больше в тебе, нежели любовь к Создателю. И в этой невольной и горькой лжи вся жизнь прошла… А для чего прошла она?..

За обедом у Лидии Мария то и дело смотрела на Серёжу и Таю. И — завидовала, отчаянно завидовала Тае. Да, немало нагрешили эти двое, а ещё несравненно больше выстрадали, но они вместе, и им не надо таиться и лгать друг перед другом и перед всем светом.

Как-то вечером Мария на цыпочках вошла в закуток, служивший Надёжину кабинетом. Он живо обернулся от стола:

— Вы что-то хотели, Марочка?

Тридцать с лишним лет… И всё — на «вы», и всё — словно бы ничего не чувствуют и не понимают оба. Комедия… И навряд ли божественная.

— Я хотела… поговорить, — во рту при этих словах пересохло. — Я тут подумала… Почему люди так боятся говорить друг с другом по душам? Боятся показывать чувства? Почему предпочитают всю жизнь играть роль, вместо того, чтобы хоть раз поговорить по-человечески? Близкие люди каждый день говорят друг с другом… О тысячах пустяков! Произносится несметное количество слов, из которых и сами они не знают точно, сколькие — правда. Те же слова могут зачастую говориться посторонним, ибо пусты. А двум-трём единственно важным и искренним словам места не находится. Не глупо ли это? Не безумно ли?

— О каких людях вы говорите, Марочка?

— Алексей Васильевич, да ведь вы сами знаете, о каких. Вы всё знаете. Разве нет?

— Да, Марочка, знаю, — Надёжин поднялся и мягко погладил её по плечу. — Но ведь когда-то вы сами решили, что так будет лучше для нас всех.

— Да, решила. А теперь всё чаще думаю — правильно ли? Алёша… — первый раз в жизни она назвала его по имени, звук которого показался ей необычайно сладким. — Ведь наша жизнь сгорела, а мы даже не согрелись в её пламени. И мне страшно. Впереди я вижу пустыню, пепелище и больше ничего… Не осуждайте меня! Это слабость, я знаю. Матери теряют детей и находят силы идти дальше, а я… Мне кажется, что у меня больше не осталось сил. Не физических… Их нехватки я не чувствую. Начнись теперь война, и я, как тридцать лет назад, пошла бы в полевой лазарет, на передовую. Это было бы даже лучше всего — может, удалось бы хоть немного забыться. Я знаю, Алексей Васильевич, я не должна говорить всего этого, но я скажу. Я всю жизнь молчала, а теперь мы ведь оба с вами знаем, что времени мало! Слишком мало…

Мария тяжело опустилась на стул, вглядываясь в стоящего напротив Надёжина:

— Моя любовь к вам — это почти преступление. Потому что Бога мы должны любить более всего, а не другого человека. Наталия Владимировна сказала мне, что её грехом было то, что она слишком любила своих детей. Я же слишком любила и люблю вас. Я, вероятно, не открываю вам ничего нового. Вы ведь душевед и мою душу поняли давно. Могла бы я и промолчать дальше, но только сил не стало молчать. Алексей Васильевич, мы ведь всю нашу жизнь промолчали. Точно обет молчания дав… Ну, вот, теперь я его нарушила, и мне легче. Моей жизни нет без вас, Алексей Васильевич, и я не представляю, что будет, если… — Мария осеклась, закусила губу — даже выговорить страшные слова не хватало духу.

— Милая Марочка, у меня нет человека вас роднее, вы это должны знать также, — ответил Алексей Васильевич, ласково кладя руки ей на плечи. — Мы с вами прошли очень долгий путь, став духовно единым целым. Могла ли наша жизнь быть иной? Вероятно, могла. Но была бы она счастливее — как знать? Мы оба храним память о Сонечке, а она за обоих нас молится. Мы не разрушили ничьей жизни, мы вырастили замечательных детей, за которых душа моя спокойна. Трости дрожащей не преломили… Разве этого мало? В погоне за большим мы слишком часто теряем то прекрасное меньшее, что нам дано. Давайте же поблагодарим Бога за эти дарованные нам годы. Ведь они были счастливыми, Марочка! Несмотря ни на что. Потому что вы, я, дети, чьи чувства к матери не были задеты — все мы были и остаёмся единым целым. Разве это не победа наша? Разве этого мало? А ведь вся эта гармония достигнута была в большой степени именно вашим чистым и кротким служением, миром, который вы несли и несёте. Вам тяжело сейчас, я знаю. Но вы должны выстоять. Ради Сани, ради Машеньки. Наконец, ради Ани, у которой никого не осталось, кроме вас. Вы нужны им, и в этом служении вы снова обретёте мир!

Мария поднялась, глотая слёзы, уронила голову на плечо Алексея Васильевича:

— Простите меня! Я сделаю всё, что вы скажете. Я буду заботиться о детях, об Ане. И ждать, как самого большого счастья, дня, когда и меня с моей изъеденной ложью душой призовёт Господь…

Она ещё долго плакала в ту ночь, впервые за долгие годы дав выход накопившейся боли, а он мягко утешал её, мудро наставлял, укрепляя на новый путь, который предстоит ей пройти без опоры на его руку.

Когда, восемь дней спустя, его уводили в глухоту и темноту безлунной ночи, Мария не проронила ни слезинки. Она так долго жила мучительным ожиданием этого страшного момента, что как будто уже пережила его прежде, чем он настал. Пряно и пьяно пахло сиренью, в кущах которой тонули дома, ворчливо брехали собаки. Людей не было слышно. Ни единого огонька не зажглось. Кто не спал, тот приник испуганно к подушке с одной лишь мыслью: лишь бы не за мной!

Когда Алексея Васильевича забирали первый раз, Мария металась, не находя себе места. В этот раз метаний не было, а одна лишь опустошённость в душе, какая бывает, когда уходит близкий человек, долгое время тяжело болевший. Всё было кончено, и Мария знала это. Жаль было одного: что её оставили, а не взяли с ним. Какая, в сущности, изощрённая пытка: отнять у человека всех дорогих людей, а самого оставить… Точно как пленному солдату отрубить руку и ногу и пустить ползти к своим, «великодушно» оставив жить.

Не так ли поступили с Наталией Владимировной Урусовой? Княгиня была единственной, с кем Мария простилась в Можайске, чьему бесконечному мужеству и исповеднической вере приобщилась.

Приехав в Москву, она отправилась в больницу, где работал Саня. Мальчику ничего не пришлось говорить, он понял всё по её застывшему, бледному лицу.

— Отец?.. — проронил глухо.

Мария кивнула.

— Я узнаю, куда его поместили. И скажу Ане, чтобы зашла к нам…

Он хорошо держался — тоже давно был готов, заранее пережил боль. Да и нельзя же было о таком говорить в суете и на людях! Саня дал Марии ключ от своей комнаты и попросил подождать его там — самовольно уйти с работы до конца смены он не мог.

В маленькой комнате скверной коммуналки, явно требовавшей серьёзного ремонта, измученная Мария против собственного ожидания забылась сном и очнулась лишь от стука в дверь.

— Тётя Мари, это я, откройте, — послышался голос Сани.

За эти несколько часов, что прошли с их встречи, лицо мальчика сильно переменилось: почернело, осунулось, и глаза смотрели потрясённо и растеряно. Сперва Мария подумала, что крестник просто огорчён из-за отца, но быстро сообразила, что арест отца, не первый и столь ожидаемый, не произвёл бы на этого уравновешенного и рассудительного юношу столь зубодробительного впечатления.

— Что-то случилось ещё? — спросила Мария, отступая.

— Случилось, — хрипло ответил Саня, садясь на кровать. — Аню арестовали.

— Как?! — вскрикнула Мария, разом выйдя из владевшего ею с ночи оцепенения. — За что?!

— Не знаю, — мотнул головой Саня. — Ничего не знаю. Знаю только, что должен узнать всё… И пока я этого не сделаю, исполнить отцовской воли и уехать вместе с вами подальше от центра не смогу.

— Это мы виноваты… — проронила Мария, опускаясь рядом с ним. — Это всё мы… Не смогли уберечь девочку, единственную дочь Роди не смогли уберечь.

— Вы не виноваты, — ответил крестник. — А я виноват. Я один! — он вскочил на ноги и, сжав кулаки, дёргая желваками от ярости, добавил: — И теперь я всю жизнь посвящу искуплению этой вины! Знаете, тётя Мари, иногда я начинаю сомневаться в правильности наших догматов… Отбросив их, я должен был бы теперь пойти к этом выродку — её так называемому мужу — и пристрелить его, как гадину! И это не было бы грехом, если есть хоть какая-то правда в мире! — Саня не позволял себе сорваться на крик, опасаясь соседей, а только шипел, до дрожи клокоча от бессильного гнева.

— Его Бог покарает!

— Разумеется! Но, тётя, иногда так нестерпимо хочется, чтобы мщение осуществилось уже здесь, на наших глазах, а не в неведомой нам иной жизни! Неужели вам самой никогда не хотелось этого?!

— Бывало… — вынуждена была признаться Мария. — Но, может, мы увидим это ещё и здесь. Сколько палачей уже получили своё…

— Гады жрут гадов — да, это недурно. Вот, только когда бы в отношении нас они хоть немного умерили аппетиты и не плодили бы новых гадов со скоростью метания икры!

— Нужно узнать, где она, нужно собрать посылку… — рассуждала Мария, сосредотачиваясь.

— Узнаю, — ответил Саня. — Только посылку мы не будем отправлять сами.

— Но почему?

— Потому что отец наказал мне заботиться о вас. А посылая такую посылку, вы слишком рискуете. Есть Красный Крест, есть старушки, которые Христа ради готовы помогать с отправкой таких посылок. Соберём мы, а отправят другие. А, по-хорошему, вам бы всё-таки лучше уехать. К сестре, например, пока что. А потом отправимся вместе в какую-нибудь заштатную больницу…

— Непременно отправимся, — кивнула Мария. — Но теперь я никуда не поеду. Пока не узнаю, что с Аней… И что… с твоим отцом…