«Сорная трава живуча…» — от этих слов, полных жгучей боли, скрываемой под тоном издёвки, перехватило дыхание. Но не хватило Аглае духу ответить. Словно мысли её прочёл Замётов, и от этого опалил стыд.

Можно принять самое тяжёлое и невыносимое решение, можно отречься от себя, от собственного счастья, бывшего так близко, можно обречь себя на беспросветные годы рядом с ненавистным, тяжело больным человеком, можно принять крест, изломать беспощадно в который раз собственное естество… Одного нельзя — приказать сердцу не чувствовать или же чувствовать иначе.

В эту осень она впервые так явственно ощутила его — своё сердце. Не в смысле переносном, душевном, чувственном, а в самом что ни на есть физическом. Сердце болело, словно раскалённым клинком пронзали его, а затем поворачивали, поворачивали… Сердце мстило за муку, которой подвергалось столько лет и обрекалось вновь.

Последние недели Аглая не навещала Родиона, не могла отлучиться от мужа. Всем своим существом она чувствовала, как закипает обида в душе любимого человека, тихо плакала по ночам от жалости к нему, но ничего не могла изменить. Как могла Аля оставить Замётова? Сама себе никогда не простила бы потом. И Нюточка никогда бы не приняла… И не благословил бы отец Сергий… Даденный Богом крест надо нести до конца, как бы тяжел он ни был. Но, Господи, Господи, как же невыносим он! И где силы взять?..

Таким мыслям в очередной раз предавалась Аглая, сидя у окна и невидяще глядя на падающий густыми хлопьями снег. Хлопнула дверь в прихожей — это Нюточка прибежала с уроков, и Аля поспешила ей навстречу, предупредить, чтобы не шумела, не будила задремавшего больного.

Нюточка скинула с ног валенки и, переобувшись в тапочки, не снимая шубки и берета, всучила Аглае довольно объёмный свёрток:

— Тебе просили передать! — улыбнулась озорно.

— Кто? — удивилась Аля.

Нюточка беззаботно пожала плечами:

— Какой-то гражданин, — скинула, наконец, шубку, засыпав пол снегом, спохватилась: — Сейчас подмету!

— Успеешь, — остановила её Аглая. — Что за гражданин?

Снова пожим плечами:

— Незнакомый.

— Нюта! Ну, что ж, я из тебя каждое слово тянуть должна? Ты можешь объяснить по-человечески?

Нюточка сделала нарочито серьёзное лицо и заговорила чётко, точно делая доклад:

— Я шла домой. В нескольких шагах от дома меня окликнул гражданин.

— Как он выглядел? — взволнованно спросила Аглая.

— Не бойся, мама, не бандит, — девочка весело улыбнулась. — Очень даже хорошо выглядел! Высокий, красивый! Был бы помоложе, я бы влюбилась! — она тихонько рассмеялась.

— Была бы ты сама старше… — махнула рукой Аля. — Влюбилась бы она…

— А что? У нас в классе, например, Соничка в Стасика влюбилась, целыми уроками на него глазеет!

— Поэтому, видимо, все сочинения и контрольные она списывает у тебя… Бог с ней! Ты дальше рассказывай!

— А что дальше? Гражданин представился твоим старым знакомым и попросил тебе передать этот свёрток.

— И тебя это не удивило?

— Конечно, удивило! Я ему сказала, чтобы он просто зашёл к нам в гости, но он ответил, что у него была какая-то размолвка с дядей Саней, и он бы не хотел его тревожить. Слушай, мам! — глаза Нюточки засветились. — А он что, влюблён в тебя был, да? И они с дядей Саней из-за тебя поссорились?

— Нюта, перестань говорить вздор! — прикрикнула Аглая на девочку. — Что он ещё сказал?

— Сказал, что через час уезжает из Москвы, поэтому не может проститься с тобой лично, и просит передать тебе небольшой подарок на память и письмо…

— Уезжает?.. — переспросила Аля помертвевшими губами.

— Ну да. Потом он ещё поцеловал меня в лоб и пожелал счастья. Вот и всё, — Нюта небрежно бросила берет на полку. — Мам, я поем, ладно? Ужас, как проголодалась…

— Да-да… Суп в кастрюле, разогрей…

Когда девочка скрылась на кухне, Аглая быстро прошла в их комнату и дрожащими руками развернула свёрток. В нём лежал старинный альбом с гравюрами и письмо…

«Дорогая, единственная моя Аличка!

Прости, но я не мог уехать, хотя бы раз не поцеловав дочь, не сказав с нею слова. Мне кажется, я нашёл для этого самый невинный повод. Случилось так, что в моих руках оказался этот альбом — единственная память о моём отце, наша семейная реликвия… Он стоит не просто больших, а огромных денег, цену ему знают лишь настоящие коллекционеры. Я хотел бы, чтобы эта вещь принадлежала моей дочери, была бы моим наследством ей. Я не прошу тебя, Аля, теперь же рассказать ей всю правду, но, когда она достигнет совершеннолетия, расскажи ей обо мне. Всю ли правду о нас говорить или нет, решай сама. Но моя дочь должна знать, что она — Аскольдова, знать, кем были её отец и дед. Тогда и отдай ей этот альбом — как память обо мне. Если случится так, что вам будет очень трудно, вы можете продать его — я не осужу вас, потому что дороже вас двоих у меня никого нет.

За меня не тревожься. Сегодня я покидаю Москву. Ты знаешь, почему… Я не смею ни в чём винить тебя. Видимо, так угодно Богу, чтобы нам не быть вместе. Я не знаю, насколько уезжаю. Не буду говорить «навсегда», потому что уже дважды «навсегда» покидал Россию. На этот раз я не оставляю её, но попытаюсь найти какой-нибудь дальний угол в Сибири или на Дальнем Востоке, где и останусь. Может быть, через несколько лет на меня опять найдёт нестерпимая маята увидеть тебя хоть раз, и я приеду в Москву… Ты же искать меня не пытайся.

Прощай, Аличка. Я хотел бы пожелать тебе счастья, но слишком знаю, что оно невозможно для тебя так же, как и для меня. Поэтому желаю одного — счастья для нашей Ани. Береги её и себя!

Твой Родион».

Прочитав это краткое письмо, Аглая едва удержалась, чтобы не закричать. Быстро убрав альбом в свою тумбочку с тем, чтобы перепрятать позднее, она выбежала в коридор и, быстро надев пальто и валенки, сказала выглянувшей из кухни Нюточке:

— Мне нужно ненадолго отлучиться. Если дядя Саня проснётся, скажешь, что я поехала проведать тётю Лиду. Всё поняла?

Девочка пожала плечами.

Выбежав из дома, Аглая в который раз пожалела о канувших в лету извозчиках. Снег мёл всё сильнее, слепил глаза. Словно обезумевшая, Аля бежала сквозь него с непокрытой головой, затем ехала на трамвае, показавшимся немилосердно медленным. Трамвай! В трамвае в первый раз он окликнул её… Она сидела тогда на том же месте, рядом с входом, а он позади…

— Обилечиваемся! Обилечиваемся!

И почему у старух-кондукторш такой противный, визгливый голос?..

Если бы знать наверное, куда он едет! С какого вокзала! Но если подумать… Он же написал, что поедет в Сибирь! А, значит, Транссиб? Ярославский?..

На вокзал Аглая прибежала, едва дыша, спросила у первого встречного служащего:

— Скажите, сибирский поезд уже был сегодня?

— До Владивостока-то? Как не быть! — ответил тот. — Опоздали, гражданочка. Только-только отбыл. Вон, — дёрнул щетинистым подбородком, — виднеется ещё.

Аля посмотрела в указанную сторону и увидела тающий в снежной заверти поезд. Она не могла знать точно, но всем сердцем почувствовала, что это — тот самый поезд, поезд, навсегда увозящий от неё её Родиона. Навсегда, потому что новой встречи не будет… А она даже не успела проститься с ним, увидеть, поцеловать в последний раз. Поезд скрылся за стеной снегопада, и Аглая, хрипло и бесслёзно заплакав, бессильно опустилась на платформу, согнувшись, уткнувшись в неё лбом, не обращая внимания на снующих мимо людей.

— Эй, гражданочка, вы что это? — встревожился старичок-служащий. — Ну-ка поднимайтесь! Не положено здесь плакать. Давайте-давайте, соберитесь-ка. Домой идите!

— Да, вы правы… — ответила Аля, тяжело поднимаясь. — Плакать не положено… Спасибо…

— За что ж?

— Так… — Аглая, покачиваясь, побрела к выходу.

— Гражданочка, может, вам врача? Или проводить? — окликнул её старик.

Аля, не оборачиваясь, покачала головой. Сон кончился, и наступила явь, пронзительная и ещё более чёрная, чем прежде. И в этой яви снова надо было учиться дышать, жить без надежды на то, что однажды в трамвае бесконечно дорогой голос вновь окликнет по имени…