Ничто так не ранит сердца, врезаясь в него острыми краями, глубоко застревая в нём на всю жизнь, как осколки иллюзий, разбитых нечаянной или злонамеренной рукой, особенно, если это рука тех, кого мы любим…

Всё повторилось вновь: она просто не пришла. Ни в тот день, ни на следующий, ни на третий… И Родион вновь метался, не находя себе места, пытаясь понять, объяснить себе, что могло произойти. Самые мучительные подозрения и страхи терзали его. Он приезжал к дому Аглаи, но не увидел её. Справиться же о ней на сей раз было не у кого.

Когда тревога овладела им настолько, что он готов был идти к ней в дом, либо мчатся в Серпухов к Наде, дабы та помогла узнать ему хоть что-нибудь, она всё-таки приехала. Бледная, растерянная, поникшая, сообщила дрожащим шёпотом:

— Прости, Родя, но мы не сможем уехать… Пока… Его арестовали, понимаешь?

— Кого? — не понял Родион.

— Мужа… Из-за моей семьи, из-за сестры. Арестовали, пока мы с тобой в Серпухове… — голос Аглаи звучал глухо и сдавленно. — Пойми, я не могу теперь оставить его. Пока не могу…

— Пока?

— Пока он в тюрьме. Замётов сделал мне много зла, но он дважды спасал мою семью и за это расплачивается. И бросить его теперь было бы… подлостью… Разве я не права? — Аглая подняла на Родиона влажные, тревожные глаза, ищущие прощения, понимания и одобрения.

Трудно было в тот миг собраться с рассудком, слишком велико было желание сейчас, сию же секунду увезти любимую женщину и дочь с собой, и менее всего волновала судьба побочного кузена. И всё же, сделав над собой усилие, Родион рассудил, что Аглая права. Бросить в беде человека в такой ситуации было бы против совести. Хотя не слишком ли большая роскошь слушать голос совести, когда вокруг всё потонуло в низости? Бунтовало сердце против этого нелицеприятного голоса, переполняясь тоской.

Всё-таки он смирился, утешив себя тем, что Аглая хотя бы нашлась, что с нею всё благополучно, и она не оставила его. Спросил только устало:

— Сколько же протянется это «пока»?..

— Его не продержат долго! — горячо воскликнула Аглая. — Я уже попросила заступничества у твоего дяди Дира…

— Не называй этого мерзавца моим дядей! — вспыхнул Родион. — У отца твоего мужа — так оно вернее…

— Я уверена, он поможет. И тогда мы уедем, — Аглая прижалась к его груди. — Уедем, как хотели, и уже ничто нам не помешает. Мой долг перед ним будет исчерпан, и я стану свободной… Ты только подожди, пожалуйста.

— Хорошо, Аля, я подожду. Я ждал тебя столько лет, что, наверное, вытерплю месяцы…

Месяцев оказалось два. Только не столько заступничество Дира помогло тому, сколько другая беда. Мужа Аглае отдали, как нежильца по причине разбившего его в заключение паралича. Отдали, чтобы не возиться самим…

Эта новая беда оказалась горше старой. Безжизненно сидела Аглая на стуле, свесив руки меж полусомкнутых колен, опустив голову, роняла глухо:

— Нужно подождать… Он очень плох, Родя. Если я уеду, с кем он останется? Он погибнет, и я буду виновата, буду убийцей… Я не могу взять такой грех на душу, пойми, я не могу… — и плакала, глотая слёзы.

— Я не могу долго оставаться здесь, пойми и ты! — не выдерживал Родион. — Один донос, и вышка без разговоров! Мне нужно уехать. Если не заграницу, то куда-то в глушь. Но я не могу оставить тебя!

Только сильнее дрожали плечи, и отчаяннее становились рыдания:

— Не мучай меня, прошу тебя! Я ничего не могу изменить, ничего! Я не переживу, если с тобой случится беда… Если тебе грозит здесь опасность, лучше уезжай, а я… мы… найдём тебя, когда всё кончится…

— Что кончится, Аля?

— Он очень плох и вряд ли проживёт долго… Я должна допокоить его, и тогда буду, наконец, свободна. Свободна перед Богом, перед людьми… Надо подождать, Родя. Всё кончится, и мы начнём жизнь с чистого листа, подальше отсюда.

И он снова соглашался ждать, жалея её, и не уезжал, будучи не в силах оставить единственную оставшуюся у него на земле близкую, любящую душу. Она всё также приезжала к нему украдкой, но реже — не с кем было оставить мужа. Эти встречи с каждым разом оставляли всё меньше радости, но наоборот — растравляли сердце, наполняли его горечью. Прежняя окрыляющая упоённость сменилась болезненной зависимостью. Разговаривать становилось не о чем, потому что всякий разговор обращался к одному — к будущему, контуры которого делались всё более туманны, и причиняли боль обоим… Оставалась страсть, горькая и мучительная. Душой Родиона всё более овладевало отчаяние.

Замётова он ненавидел в эти дни самой жгучей ненавистью. Что за проклятая пиявка! Что за паразитическая живучесть! Казалось, что после удара дни этого проклятого страдальца сочтены, но не тут-то было! Он не только выжил, но и стал поправляться настолько, что врачи объявили, что при хорошем уходе и правильном образе жизни прожить больной может ещё годы. Конечно, о полном восстановлении речи идти не могло, но и угроза жизни миновала! В случае, правда, если не случится каких-то потрясений… Последнее означало одно — отказ от побега, ибо таковой просто убил бы Замётова. Родион понимал, что Аглая никогда не возьмёт такой грех на душу, и от этого ненавидел кузена многократно сильнее. Мелькала даже в лихорадочном полусне злая мысль: написать ненавистному калеке письмо, раскрывающее ему обман… И тогда — свобода! Свобода! Но как жить потом, зная цену этой свободе? Как смотреть в глаза дочери?

Последний раз Аля приехала вечером, уже привычно и буднично приготовила ужин и, постелив постель, стала раздеваться. Родион сидел в углу, набросив на плечи пиджак, и курил. Когда она стала аккуратно стягивать чулок, он болезненно поморщился, остановил:

— Довольно!

— Что? — удивлённо подняла глаза Аглая.

— Не надо этого… Ничего больше не надо… Так не может продолжаться, разве ты не чувствуешь? Это же невыносимо, наконец. Сейчас ты ляжешь, я погашу свет, потом… А утром ты приготовишь завтрак и уедешь до следующего раза. И мы снова не скажем друг другу ни слова. И так всякий раз! Я не могу больше смотреть, как то наше, которое мы не уберегли однажды, сейчас вырождается в… — Родион развёл руками, не желая употребить тяжёлого слова и не находя иного. — Разве в этом состоит наше? Разве только такие узы связывают нас? И только таких отношений нам довольно? Я люблю тебя, Аля, ты знаешь. Но то, что мы делаем сейчас, убивает что-то самое главное в этой любви, то, чем я жил столько лет, даже вдали от тебя, не узнав тебя. Я не пуританин и не жил монахом. Но это другое! Я не хочу, чтобы ты превращалась в женщину, которая приходит раз в неделю приготовить мне обед и провести ночь… Словно отдавая долг… Это… вульгарно!.. Обидно… Это… это очень больно, Аля…

Аглая не ответила. Она медленно поправила чулок, набросила кофту, тускло посмотрела куда-то в сторону.

— Ты знаешь, что самое страшное, Родя? — севшим голосом заговорила она. — То, что мы дошли до того, что сидим сейчас и желаем смерти другому человеку…

— А, по-моему, страшнее другое! — вспылил Родион. — Страшно то, что ты во второй раз разрушаешь нашу жизнь! И уже не только мою и свою, но и жизнь Ани!

Аглая поднялась, подрагивающей рукой застегнула непослушные пуговицы:

— Ты прав, конечно. Во всём виновата я одна. И несправедливо лишь то, что за мою вину приходится платить тебе и Нюточке… Прости меня. Но я… — она развела руками, — ничего не могу изменить! Ни-че-го…

От этого по складам произнесённого безнадёжного «ни-че-го» Родиона бросило в жар. Он бросился к Аглае, крепко обнял её, заговорил, покрывая поцелуями её лицо:

— Я не могу без тебя, Аля! У меня никого в мире нет, кроме тебя. Я схожу с ума от того безумия, в которое мы ввержены, на которое обречены… Прости меня. Не уходи…

Она ушла, как обычно, утром, и потекли долгие, отчаянные в своей пустоте дни без неё. Проклятый калека приковал её к себе, и Родиона изводила обида. Или только этот побочный дядюшкин отпрыск заслужил её заботу? А он, ожидавший её столько, столько преодолевший — не для неё ли одной? — не заслужил ничего, кроме этих жалких подачек? Наконец, разве не имеет он право увидеть родную дочь? Ночи проходили без сна от душившей едва ли ни до слёз бессильной ярости.

Наконец, Родион решился. Длить дальше безнадёжную связь, выхолащивавшую саму жизнь из соединившего их чувства, было нельзя. Нужно было уезжать… Не заграницу, нет. К чему она теперь? В какой-нибудь глухой медвежий угол, где никто не станет искать.

Накануне он в последний раз бродил по Москве, по кладбищу навсегда опустевших адресов, по которым когда-то жили дорогие или просто знакомые люди, поклонился мысленно уцелевшим святыням, простился с памятными местами и послал к Варюшке мальчонку с запиской, сообщая о своём отъезде.

Поздно вечером нагрянул нежданный гость.

— Родька! Живой! Родька! — успел позабыть Родион Никитины медвежьи объятья, а тот так и смял своими не утратившими прежней силы ручищами, затряс и приподнял даже, переполненный искренней бурной радостью.

— А я уж и не ждал тебя… — улыбнулся Родя, поведя чересчур придавленным другом плечом.

— Так я только сегодня узнал, что ты здесь! — воскликнул Никита, хлопнув на стол мутную пол-литру и обнажая подстриженную под бобрика крупную голову.

— Варя всё-таки не сказала?..

Никита смутился:

— Ты должен понять её, Родя… Она мать. И она, и я уже успели побывать в тюрьме. Случись что, кто позаботится о детях?

— Как же она сегодня тебя пустила?

— Да ведь письмецо-то твоё оголец мне вручил, — рассмеялся Никита. — Варьки дома не было. А пришла — я уж побушевал, как она могла от меня утаить, что лучший друг мой жив-здоров, живёт неподалёку.

— А сам — не побоялся прийти? — спросил Родион, доставая стаканы.

— Я, Родион Николаич, офицер, — заметил Никита. — И друга у меня настоящего, кроме тебя, не было.

— Так ведь дети…

— Да, дети, — кивнул Громушкин. — Ради них на многое закрывать глаза приходится и на многое идти. Но если бы я тебя не повидал, и ты бы меня предателем посчитал, не простил бы себе, ей-Богу.

— Что ж, спасибо, что пришёл, — искренне поблагодарил Родион. — И прежде чем мы с тобой наберёмся в честь моего очередного отъезда, хочу тебя попросить.

— Изволь!

— Давай не будем говорить о нашем нынешнем… Я очень рад тебе и не хочу омрачать нашей, быть может, последней встречи, больными вопросами и спорами. Давай просто посидим и вспомним наши лучшие дни.

— Такую просьбу я выполню с огромным удовольствием, — согласился Никита, — потому как говорить о действительности мне самому, говоря по чести, тошно. Я ж, Родька, и прежде неразговорчив был, а теперь всё что немтырь! Правду сказать — язык холодеет, а перед враньём — гирей стопудовой наливается. Вот, и молчу. Только вряд ли буду «господствовать на свете»… — он поднял стакан. — За Корпус, Родька! За всех наших!

Зарок был неукоснительно исполнен обоими друзьями, за полночь меж ними ни слова не было сказано о том, что могло посеять раздор, омрачить встречу. Зато успели вспомнить всех друзей юности, преподавателей Корпуса, прогулки по Москве… Ночью Родиону снился бал в Корпусе, на котором он танцевал с Аглаей, а затем колокольня Ивана Великого, с которой он вновь обозревал пёстрый лик Первопрестольной, чувствуя птичью невесомость в теле и восторг в груди…

Утром Никита протянул ему потрёпанный портфель, с которым пришёл накануне:

— Вот, возьми. Варька просила передать.

— Что там?

— Посмотришь сам, — старый друг ещё раз крепко обнял Родиона и, по-русски троекратно расцеловав, простился: — Извиняй, что не провожаю на вокзал. Служба… До встречи, Родька! Может, свидимся ещё на этом свете, коли поживём подольше.

— До встречи, — кивнул Родион. — Поцелуй за меня Варюшку и племянников. Будьте счастливы!

Когда Никита ушёл, он раскрыл оставленный им портфель и с изумлением обнаружил в нём старинный альбом с гравюрами, принадлежавший отцу. Меж страниц была вложена записка сестры…

«Милый Родя! — писала Варюшка. — Я виновата перед тобой за то, как встретила тебя, но ты, я знаю, простишь меня. Незадолго до смерти папа передал мне этот альбом, наказав беречь. Все эти годы я берегла его, не продав даже в голодную пору. Завещая мне его, отец также наказал мне быть достойной его фамилии, его веры в меня. После разговора с тобой я вдруг поняла, что папа, будь он жив, говорил бы твоими словами, поступал бы, как ты… Я передаю тебе нашу единственную семейную реликвию потому, что из нас троих ты один остался Аскольдовым, настоящим наследником отца. Думаю, он одобрил бы меня… Надеюсь, эта вещь однажды пригодится тебе…»

Пелена слёз заволокла глаза Родиона. Чувство благодарности к сестре переполняло его сердце. Как ни закрутила её действительность, как ни затуманил ум агитпроп, а душа, прямая и любящая, осталась прежней.

Несколько минут он перелистывал драгоценный фолиант… Дорог дар, да только к чему такой скитальцу, лишённому имени, дома и родных, на пыльных дорогах, представляющих столько случаев лишиться куда менее ценного имущества? Решение пришло само собой и, бережно убрав альбом в портфель, закинув на плечо вещмешок, Родион навсегда покинул очередное временное жилище, ставшее для него местом огромного счастья и безысходного отчаяния…