Банни

Он любил батончики «Марс» и «Кит-Кат». Обожал «Дабл Деккерс», шоколадно-карамельные батончики «Гэлакси», а также ароматные арахисовые конфеты «Ризес Писес» и шоколадные яйца с кремом «Кэдбери». И запросто мог съесть сразу целую коробку шоколадного ассорти «Кволити-стрит»; кстати, довольно часто он именно так и поступал, даже не подыскивая для этого особого повода. А еще он очень любил белый шоколад; особенно ему нравились шоколадные шарики «Мальтизерс» и «Виспас», но и «хрустяшки» с кусочками арахиса «Кранчис», такие легкие и воздушные, он ел бы с удовольствием. В общем, он не отвернулся бы ни от одной из перечисленных сладостей, будь они ему предложены. Но всевозможные тянучки он не любил. А из печенья ему больше всего нравились «Ореос» и «Бурбон», шоколадные с кремовой начинкой, и еще кокосовые «макарунз», и еще шотландские пряники. Во всяком случае, сам бы он никогда не стал покупать какой-нибудь сухой, но очень полезный зерновой батончик, зато пышные сочные оладьи казались ему одним из самых лучших яств на земле.

На завтрак он любил есть плотную сладкую драчену с хлопьями «Фростис» или «Ветабикс», посыпав все это несколькими десертными ложками сахара. И толстые бруски сыра, даже не отрезанные, а отломанные от большого куска, лежащего в холодильнике; из сыров он предпочитал традиционный «Ред Лестер», но вполне годилась и дешевая, напоминающая резину моцарелла. Ему также нравился «Язу», «долгоиграющий» молочный напиток со вкусом банана, и всевозможный фастфуд, который обычно покупают на автозаправках, в гаражах и на станциях техобслуживания, – приземистые пластиковые баночки и бутылки, запечатанные фольгой или с грубыми навинчивающими крышками. Порой годилась и небольшая бутылочка йогурта, особенно если подсластить его коричневым сахаром или кленовым сиропом.

Он с удовольствием уплетал хот-доги и бургеры, особенно с кетчупом, в таких вкусных мягких булочках, густо намазанных маслом. Неплохо относился он и к жареному филе трески с солеными чипсами, но только без уксуса. И жареных цыплят он очень любил, и бекон, и стейки, и мороженое всех сортов – и с ромом, и с изюмом, и с крупной шоколадной стружкой, и с орехами. И тирамису ему тоже очень нравилось…

Во всяком случае, раньше он точно все это очень любил. А вот теперь любая трапеза превратилась для него в некий механический, абсолютно безрадостный процесс. Кроме того, он испытывал острую, чисто физиологическую потребность в сахаре и жирах, хотя в чистом виде удовольствия от них было, конечно, мало. Но от понимания этого потребность в данных продуктах ничуть не уменьшалась; наоборот, она становилась еще острее. Он ненавидел фразы типа «приятная и полезная пища» или «комфортное состояние после еды»; он-то уже очень давно никакого «комфортного состояния» не испытывал – разве что иногда во сне по-прежнему и бегал, и плавал; вот только после таких снов он всегда просыпался в слезах.

Его звали Банни, ему было двадцать восемь лет, и он весил тридцать семь стоунов.

У него сохранилась старая, выгоревшая на солнце фотография – он, девятилетний, стоит на лестничной площадке у дверей их квартиры в Бернсайде; на нем новенькая форма школы «Сент-Джуд». Это был самый первый день его школьных занятий, и в последнюю минуту мама побежала домой за фотоаппаратом, словно опасаясь, что теперь ее сын домой больше не вернется, так что ей просто необходимо иметь о нем хоть какую-то память, чтобы в случае чего можно было показать его изображение полиции. Он хорошо помнил свои серые фланелевые шорты и небесно-голубую рубашку «Аэртекс» из сетчатого трикотажа, а также противный влажный запах плесени, исходивший от коврика перед дверью, и то, как страстно ворковали, цокая лапками, голуби на подоконнике. Он уже и тогда казался себе чересчур толстым. И все же, когда он смотрел на свою детскую фотографию, ему сразу становилось ясно, что в те годы он был очень красивым мальчиком. Но со временем он почти перестал смотреть на себя тогдашнего, хотя разорвать и выбросить фотографию все же не решался, опасаясь, что это повлечет за собой некое ужасное колдовство: он знал, что это плохая примета. Он просто попросил одного из приходящих к нему социальных работников переставить фотографию на комод, откуда он не мог ее достать.

За три недели до того, как Банни исполнилось десять лет, его отец попросту взял и исчез – оказалось, что он теперь собирается жить в Рексеме, и не с ними, а с какой-то другой женщиной, имя которой мать так и не позволила сыну узнать. То есть за ужином отец был еще дома, а за завтраком его уже не было, и мать сразу же стала совсем другой: куда более нервной и не такой доброй. Банни был уверен, что мать именно его винит в том, что отец от них ушел. А что, ему казалось, такое вполне возможно. Ведь отец всегда был очень спортивным, играл в крикет, а в молодости даже выступал за честь Глостершира. Во всяком случае, такой толстый неуклюжий увалень, как Банни, ему в сыновья явно не годился.

Как ни странно, но в «Сент-Джуд» Банни не травили. В основном его просто игнорировали; возможно, одноклассники уже понимали, что подобная изоляция – это одновременно и самое жестокое, и самое легкое наказание, которое вполне в их силах. Даже его единственный друг Карл сказал: «Извини, но разговаривать с тобой я могу теперь только вне школы». Карл, свадебный фотограф, жил сейчас в Дерби.

За всю свою жизнь Банни поцеловал только трех девушек. Первая была абсолютно пьяна, вторая, как он узнал позже, целовалась с ним, потому что проиграла пари. А третья, ее звали Эмма Кален, даже позволила ему запустить руку ей в трусики. Он эту руку потом целую неделю не мыл. Эмма Кален была крепенькой, круглолицей и вызвала у него одновременно и крайнее возбуждение, и какое-то непонятное отвращение; при этом он полностью отдавал себе отчет в том, что с его стороны все это чистейшей воды лицемерие; в общем, в голове у него была какая-то жуткая путаница, и это, когда он оказывался с Эммой наедине, было куда более болезненно, чем терзавшее его страстное желание, которое не давало ему покоя, когда она была от него далеко. В итоге он вел себя с ней довольно неприветливо, и она ушла.

Он с трудом получил диплом CFE и пять лет проработал помощником инспектора по жилищному строительству в совете графства, но потом располнел настолько, что утратил способность водить машину. Тогда-то лечащий врач и сказал ему: «Вы же себя медленно убиваете», словно ничего подобного до этого Банни в голову не приходило. Он перешел на работу в административный отдел университета и стал переводить «в цифру» рукописные архивы, но продолжал увеличиваться в размерах и все чаще болел. У него выявили в печени несколько желчных камней; два раза у него были острые приступы панкреатита, а затем ему удалили желчный пузырь. Его вес и толщина жировой прослойки на животе сделали в общем заурядную операцию весьма травматичной, да и выздоравливал он после нее гораздо медленней, чем следовало. Сидеть было неудобно, но стоило ему встать, как у него начинала кружиться голова, так что дома он в основном лежал, а когда прошло четыре недели, по закону положенных на восстановление, ему пришло письмо с уведомлением, что на работу он может не возвращаться. Его сестра Кейт утверждала, что уволили его незаконно, и, возможно, была права, но он испытывал такую общую усталость, так страдал от болей и чувствовал себя настолько уязвимым, когда оказывался вне дома, что решил плюнуть на работу и обратиться за пособием по утрате трудоспособности.

Сестра, желая помочь, давала ему множество дельных советов – к сожалению, в основном по телефону. Она жила в Джесмонде, так что лично они общались крайне редко. Кейт давно уже была замужем за владельцем красной «Ауди-RS3» и трех винных баров; у них было трое детей и безупречный дом, который Банни, впрочем, видел только на фотографиях.

Немногочисленные друзья Банни тоже постепенно начали исчезать из его жизни. Какое-то время его навещал только один из них – представитель местной баптистской церкви, чем-то похожий на медведя. Баптист был смешным и очаровательным, и они отлично ладили, пока ему не стало ясно, что никакого «вечного света» Банни видеть не собирается, и баптист тоже слинял.

Раньше – с тех пор, как уехал из дому, – Банни навещал мать каждые две недели, хотя она при этом всегда вела себя так, будто это она милостиво позволила ему прийти к ней в гости, из-за чего ей пришлось на какое-то время покинуть веселый круговорот собственной, весьма насыщенной, жизни, чтобы поболтать с сыном, приготовить ему чай и угостить его печеньем. Она работала в магазине «Мари Кюри» и имела в нем свою долю. В свои пятьдесят семь она научилась назначать свидания по интернету, пользуясь общественным терминалом в библиотеке, и с легкостью вставляла в разговор такое количество различных имен, что Банни никак не мог понять, то ли она потаскушка, то ли просто болтушка. На самом деле мужчины уже после второго свидания теряли к ней всякий интерес. И хотя жили мать с сыном на расстоянии максимум двух миль друг от друга, она в последние годы навещала Банни только в том случае, если он был серьезно болен и прикован к постели. Например, после тех трех госпитализаций. Зато теперь он просто избавиться от нее не мог. Она забирала себе его пособие по утрате трудоспособности и большую часть этих денег тратила на покупку таких продуктов, которые считала для него полезными и необходимыми. Продукты она закупала сразу на всю неделю и заставляла его есть цельнозерновой хлеб, и зеленую фасоль, и сардины, приговаривая при этом: «Этим я спасу тебе жизнь».

Раз в неделю, пользуясь ходунками, Банни совершал экспедицию в «Лондис», находившийся в конце улицы, и покупал пакет сахара и кусок сливочного масла. Оставив масло в тепле, чтобы совсем размягчилось, он смешивал его с сахаром, и получалось что-то вроде очень сладкой и жирной пасты, которую он съедал в три-четыре приема. Он бы каждый день так делал, если бы у него оставалось побольше денег и не нужно было так волноваться из-за того, что подумают о нем миссис Хан и ее сын.

Дед Банни со стороны отца до начала Второй мировой войны служил в полиции, а потом вступил в ряды 6-го танкового дивизиона и сгорел в своем танке «Матильда» во время наступательных действий в Тунисе в декабре 1942 года. У Банни имелась целая библиотека книг и куча DVD, посвященных Северо-Африканской кампании. Он читал биографии Александера и Окинлека, Роммеля и фон Арнима. Он создавал поразительно точные диорамы различных военных операций, для чего обменивался фотографиями, вырезками и опытом с другими такими же энтузиастами, разбросанными по всему свету; а во время интернет-форумов по военному моделированию они оживленно обсуждали друг с другом фильтры, промывку, контрастность, создание эффекта грязи при помощи спрея «Тамия»…

Иногда Банни смотрел порно, хотя ему не слишком нравились гладкие мускулистые мужчины с большими пенисами – это лишний раз заставляло его остро чувствовать собственные физические недостатки. Он предпочитал фотографии и видео одиноких женщин, занимающихся мастурбацией, и с удовольствием воображал, что смотрит на них сквозь маленькую дырочку, которую отыскал в стене душа или спальни.

Под нависавшим на бедра животом у него постоянно возникало на коже болезненное раздражение. И суставы часто болели, что вполне могло означать начальную стадию артрита. И щиколотки все время сильно отекали. Из-за диабета ему каждое утро приходилось принимать метформин, и, пожалуй, лишь одному Богу было известно, какое у него кровяное давление. Чтобы предотвратить запоры, он в течение дня регулярно принимал ренни. Переход из одной комнаты в другую заставлял его задыхаться. А однажды он так неудачно упал, поднимаясь по лестнице, что вывихнул колено и подставил себе под глазом здоровенный синяк, больно ударившись о столбик перил и чуть не сломав его. С тех пор Банни спал внизу, в комнате, которая раньше служила столовой, на большом раздвинутом диване, и пользовался тем туалетом, что находился возле кухни. Волонтеры из службы социальной помощи дважды в неделю обмывали его прямо в постели.

Иногда мальчишки из предместий швырялись в его окна камнями или бросали собачье дерьмо в щель почтового ящика на двери. А один из них, явно страдавший замедленным умственным развитием, в течение нескольких недель приходил к окнам Банни и стоял, прижавшись лицом к стеклу. Заметив его, Банни задергивал шторы, но, раздернув их через полчаса, убеждался, что мальчишка по-прежнему там.

Иногда Банни играл онлайн в «Рим: Тотальная война» и «Ореол» или смотрел по телевизору дневные передачи – например, «Настоящие домохозяйки из Оранж-каунти», «Коджак» или «Дома под молотом»… А иногда просто подолгу смотрел в окно, хотя разглядеть там удавалось не так уж много – в основном задние стены домов на улице Эрскин-Клоуз и верхний угол соседней многоэтажной автостоянки «Кариока Моторхоум». И все же в ясные дни между домами Банни мог видеть треугольник пустоши и тени облаков, проплывавших по траве, по кустам, по вереску, и тогда ему представлялось, что он превратился в одного из канюков, которые иногда прилетали в город с холмов и парили над окраиной.

На каминной полке у него стояли фотографии детей его сестры Кейт. Рейлан и Дебби, племянник и племянница Банни, были очень светловолосые, почти альбиносы, и какие-то бесцветные. Их фотографии были вставлены в веселенькие серо-голубые картонные рамки с тонким золотым ободком и складывающейся опорой-подставкой сзади. Банни уже лет семь не видел племянников и отнюдь не ожидал, что в ближайшее время их увидит. Рядом с их фотографиями стоял маленький деревянный ослик с висящими по бокам хурджинами с искусственными апельсинчиками – этот сувенир служил ему напоминанием о том, как он однажды провел каникулы за границей, в Пуэрто-де-Сольер. Ему тогда было всего девятнадцать.

Большую часть времени он чувствовал себя усталым. Голод и разочарование способны принести не меньше страданий – по-своему, конечно, – чем приступы панкреатита, и Банни с радостью бы поменял первые на последние. И хотя его мать считала, что способна своими действиями спасти ему жизнь, сам он порой думал: а стоит ли так уж стараться, чтобы ее спасти?

И тут появилась Ли.

Предполагалось, что все это временно, что она поживет у отца, пока снова не встанет на ноги и не отложит в банке достаточно денег, чтобы чувствовать себя уверенно. Гевин буквально вышвырнул ее за дверь без ничего, даже без кошелька. А явившись в «Барклиз-Банк», она обнаружила, что их общий счет пуст. Ей было слишком стыдно звонить за счет вызываемого абонента, потому первую ночь она просто гуляла по центру Манчестера, а когда совсем уставала, присаживалась на скамью где-нибудь на автобусной остановке, но боялась даже задремать: ей казалось, что Гевин мог ее выследить. Утром она позвонила отцу, но тот чересчур долго возился с переводом денег, и ей лишь через сутки удалось их получить в каком-то строительном обществе и купить билет на поезд. В общем, вторую ночь она была вынуждена провести в женском хостеле, куда ее направили из полиции. Это был малоприятный опыт, и ей совсем не хотелось его повторять.

Уехать из отцовского дома было первой частью ее великого плана. Но ведь никогда нельзя уехать из родных мест, во всяком случае по-настоящему. В памяти всегда что-то остается, некая крошечная частичка, куда бы ты ни направился; нечто неопрятное, надломленное, незащищенное. Она никогда не доверяла тем, кто был к ней добр. И вышла замуж за человека, который заставлял ее постоянно чувствовать собственную некрасивость, слабость, пугливость – в точности так когда-то поступала с ней и ее мать, и где-то в глубине души она испытывала даже некое удовлетворение от того, что ее мучители действуют совершенно одинаково, хорошо знакомыми ей способами. Два выкидыша показались ей почти благословением, потому что эти дети стали бы детьми Гевина точно так же, как и дом Гевина, машина Гевина, деньги Гевина… Нет, он, конечно, позволил бы ей взять на себя все трудности первых месяцев, но в один прекрасный день подкатил бы на своем авто к дому, вытащил детей из манежа и увез куда-нибудь навсегда, точно так же лишив ее детей, как и всего остального.

Вот она и осталась у отца – начала работать на ресепшене в стоматологической клинике. Каждый вечер она возвращалась в ту же самую гостиную, где провела детство; садилась на тот же диван, обитый серо-голубой искусственной кожей, которая в жаркую погоду отвратительно липла к заднице и ногам; и, как велел отец, всегда до отказа заполняла посудомоечную машину; и каждый день без четверти семь садилась пить чай; и очень старалась во время уборки не сдвинуть динамики с прямоугольных следов, что давно отпечатались на ковре, хотя ее отец теперь слушал исключительно R&B и соулы 60-х и 70-х, то есть музыку для танцев или для секса, а эта музыка была предназначена для тех, кому абсолютно безразлично, на верхнюю или на нижнюю решетку посудомоечной машины Ли сунула кофейные кружки. Она понимала, что отец примирился и с жизнью пенсионера, и с одиночеством, и с подступающей старостью точно так же, как раньше примирился с присутствием в его жизни матери Ли и со своим отцовством, – он тогда попросту отвернулся от них и стал смотреть в другую сторону, изо всех сил стараясь сосредоточиться на чем-то ином, пусть даже абсолютно неважном.

Ли познакомилась с Банни, когда рыскала по окрестностям в поисках газонокосилки. Отцовская газонокосилка сломалась, а домашние заботы, которые вынуждали ее покидать дом, все чаще становились ей в радость. Она дважды позвонила и осталась у дверей, потому что было слышно, как внутри работает телевизор, а значит, в доме кто-то был. Она обошла уже четыре десятка домов в поисках газонокосилки, которой так ни у кого и не оказалось. Видно, не судьба, решила она и уже побрела по тропинке в обратную сторону, когда дверь у нее за спиной вдруг открылась.

– Ли Кертис! – воскликнул человек на крыльце, но ее настолько потрясли его размеры и невероятная толщина, что она толком его не расслышала. Перед ней было нечто жидкое, как бы переливавшееся при ходьбе, а талия этого человека едва помещалась в дверном проеме. – Вы ведь тоже учились в «Сент-Джуд», верно? Впрочем, меня вы вряд ли помните.

Он был прав. Она его совершенно не помнила.

– У вас случайно нет газонокосилки?

– Войдите. – Он развернулся и, поворачиваясь из стороны в сторону, поплыл обратно в гостиную.

В прихожей отчего-то пахло то ли дрожжами, то ли немытым телом, и Ли на всякий случай оставила входную дверь открытой.

А он сперва упал на колени, а затем задом перекатился на огромный, горчично-желтого цвета диван-кровать. По телевизору шло реалити-шоу «Охотники за кладами». Выгоревшие потрепанные обои на стенах относились, наверное, году к 1975-му – психоделические побеги бамбука в красных и оранжевых тонах. На столике возле дивана было искусно воспроизведено некое сражение – солдаты, песчаные норки, бронеавтомобиль; рядом были аккуратно разложены какие-то цветные трубочки, всевозможные аэрозоли, кисточки, чистые тряпицы и даже скальпели, острые кончики которых были воткнуты в пробки.

– Я что-то совсем запыхался, – сказал он. – Посмотрите в кладовой. Или на кухне. Это по коридору и направо. Меня зовут Банни Уоллис. В школе я был всего на один класс вас старше.

В кладовой она обнаружила садовый стул, ларь со старой одеждой и сломанную лампу-ночник. Пожалуй, она его все-таки помнила. У него еще прозвище было Толстомордый Доносчик. Впрочем, за пять лет она ни разу с ним даже не заговорила. А что, если никакой он не доносчик? Что, если неким непонятным образом он стал таким уродливым по их вине? Заметив оранжевый провод, змеей выползавший из-под гладильной доски, она вытащила косилку и сказала, что занесет ее, как только приведет в порядок свою лужайку.

– Принесете, когда вам будет удобно. Я ведь практически всегда дома.

В благодарность она купила ему четыре бутылки эля «Блэк Шип». И лишь на пороге его дома сообразила, что вряд ли эль ему пойдет на пользу с медицинской точки зрения. Банни, впрочем, лишь улыбнулся и попросил:

– Матери не говорите.

– А она тоже здесь живет?

– Иногда мне кажется, что да. Не хотите ли чашку чая?

Она сказала, что хочет, и он тут же отправил ее этот чай готовить. Оказалось, он достаточно много о ней помнит – например, как она и Эбби сбежали в Шеффилд, как она сумела тогда подписать фотографию у Шейна Макгоуэна, – и ей это было приятно; в то же время все это были такие мелочи, что не возникло ни малейших подозрений, будто он просто пытается втереться ей в доверие. Он оказался таким хорошим собеседником, что она даже за молоком не уследила, готовя чай. Он подарил ей фигурку капитана-танкиста из Африканского корпуса и лупу, чтобы можно было как следует рассмотреть черты лица этого танкиста.

Ли хотела сказать Банни, что танкист наверняка очень понравится ее отцу – фигурка и впрямь была выполнена с невероятной точностью и аккуратностью, – но ей почему-то было неприятно думать о том, что у этих двух мужчин может быть нечто общее, ведь за последние полчаса Банни задал ей больше вопросов, чем отец за два минувших месяца.

Он сказал, что мать посадила его на какую-то жуткую диету и постоянно заставляет поститься, а он ничего не может с этим поделать, так что Ли, снова навестив его через несколько дней, принесла с собой большую коробку шоколада. Она понимала, что его лечащий врач вряд ли пришел бы от этого в восторг, но все же решила: небольшое разнообразие при постоянной диете в виде брокколи и брюссельской капусты ему не повредит.

Когда Ли было пять лет, мать взяла ее с собой на гравийный карьер; она намеревалась показать своей маленькой дочери, как будет топить котят, которых только что родила их кошка Бьюти. Идти было далеко, и Ли всю дорогу горько плакала, слушая, как жалобно мяукают котята, тщетно пытавшиеся выбраться из матерчатой материной сумки. Ничего, говорила ей мать, это тебя укрепит. А потом смеялась, когда опустила сумку с котятами в воду и долго ее так держала; смеялась она, правда, не то чтобы громко, скорее про себя, словно вспоминая некую веселую историю. Она явно хотела показать Ли, на что способна. И этот метод воздействия оказался куда более эффективным, чем порка. Во всяком случае, после истории с котятами Ли начинало подташнивать, стоило матери хоть на минутку зло прищуриться.

Если у них бывали гости, она всегда называла Ли «дорогая», так что вряд ли девочка смогла бы кому-то рассказать о том, какова ее мать на самом деле. И потом, считается ведь, что именно отцы бывают жестоки со своими детьми. А жестокие матери – это что-то из волшебных сказок.

Сначала Банни находил ее совсем непривлекательной. Она казалась ему какой-то странно бесформенной – вроде бы и худышка, а внутри у нее, на душе, невероятная тяжесть, что ли. У Ли были совершенно прямые волосы и несколько кислое выражение лица, особенно если ей казалось, что на нее никто не смотрит. Однако ей удалось разбудить в Банни нечто такое, что последние года два медленно умирало в его душе, готовясь вот-вот уснуть навсегда. Иной раз он даже представлял себе, как она, совершенно голая, ходит по его дому, присаживается на подлокотник его кресла, вытирается в ванной его полотенцем, чистит у раковины зубы… Эрекция у него больше не возникала, да и мастурбировать он, естественно, не мог, так что облегчения столь соблазнительные образы ему не приносили; наоборот, каждая подобная фантазия оставляла у него в душе маленький шрам. Но Ли была к нему добра, она приносила сладости и всякие вкусные вещи. А его вес они вообще никогда не обсуждали. К тому же она отлично знала по собственному опыту, что такое материнская тирания. Короче говоря, уже через пять минут после ее второго появления в его доме он понял, как сильно хочет, чтобы она продолжала сюда приходить.

Первым социальным работником, с которым Ли познакомилась у Банни, была некая на редкость замкнутая особа, полька, которая даже своего имени назвать не пожелала и вообще вела себя так, словно Ли там нет. С Банни эта полька обращалась как с непослушным ребенком, которому она против своей воли вынуждена уделить целых полчаса. Ли заметила, как Банни вздрагивает от боли, когда эта особа принялась мыть ему голову и сушить волосы феном. Второй была Деолинда, огромная женщина родом из Зимбабве. Она непрерывно что-то рассказывала ровным монотонным голосом – то содержание последних серий «Лучшего повара Америки», то историю своего несчастного дяди, замученного у нее на родине в полицейском участке, то сюжет об оползне в Тоттоне, который она увидела в новостной телепередаче… Затем появились двое других социальных работников – они вообще работали по очереди, сменяя друг друга; Ли обратила внимание, что Банни явно предпочитает менее приветливых и даже раздражительных людей с кислым выражением лица, лишь бы они хорошо ориентировались у него в доме, знали, где лежит шампунь, бережно обращались с его моделями военных сражений и без предварительных просьб приносили ему полную кружку сладкого чая.

Три раза в неделю ее отец уезжал по вечерам в Уэйнрайт, где выпивал маленькую кружку пива «Гиннес». А еще он любил слушать «The Blackbyrds» и «The Contours». Одет он был обычно либо в зеленый, либо в красный джемпер с V-образным вырезом. Выкуривал по тридцать сигарет в день, стоя под небольшим навесом на заднем крыльце дома. И очень любил порядок – всегда ставил в буфете глубокие тарелки справа, а мелкие слева и требовал, чтобы ножи в кухонной корзинке для столовых приборов были непременно повернуты острием вниз. Он постоянно записывал на видео телевизионные программы о путешествиях в разные интересные места – к Великой Китайской стене, в пустыню Атакама, в болота Эверглейдз, – а потом смотрел их, когда ему было удобно.

В детстве Ли никакой ненависти к отцу не испытывала. Скорее уж она воспринимала его как своего старшего брата, который, как и она сама, всегда старался быть незаметным, причем по той же, что и у нее, причине. Но теперь, оглядываясь назад и вспоминая свое детство, она думала: разве можно просто взять и отвернуться от собственного ребенка? И как-то раз она даже сказала ему с обидой:

– Ты никогда не защищал меня перед мамой! Ни разу не попытался вмешаться!

– Твоя мать была слишком сложным и неуравновешенным человеком, – возразил он.

– Не в этом дело! – сказала она.

– По-моему, у нас с ней все разладилось сразу после того, как ты родилась.

– И не в этом тоже! – сказала она.

Он так ничего и не понял: ведь ей просто хотелось, чтобы он хотя бы теперь попросил у нее прощения. А впрочем, может, и понял, но не счел нужным извиняться. И потом, выпрошенное извинение все равно ничего не стоит.

Однажды утром мать Банни, присев в ногах его бескрайней постели, услышала, как там что-то шуршит, и вытащила на свет божий прозрачную корзиночку из-под двадцати мини-блинчиков с начинкой, купленных в универсаме «Теско»; должно быть, Ли вчера вечером забыла ее выкинуть.

– Господи, это еще что такое?

– У меня появился друг, – сказал Банни.

– А ты знаешь, сколько я трачу сил, пытаясь хоть как-то поддержать твое здоровье? – спросила мать и удалилась в туалет.

Затем, вымыв руки, она вернулась в гостиную и коротко уточнила:

– Кто?

Он промолчал. В кои-то веки рычаг воздействия был в его руках, и ему хотелось этим насладиться. Хотя бы недолго.

– Ну?

– Мы с ней когда-то вместе учились в школе.

– Как ее зовут?

Он был удивлен, до чего сильно мать расстроилась из-за каких-то блинчиков, и опасался, как бы она не пошла к Ли домой и не устроила ей сцену.

– Как часто она сюда приходит?

– Время от времени.

– Каждую неделю?

– Мама, я же сказал, что теперь у меня есть друг. Ну принесла она мне что-то вкусненькое. И что в этом такого? Зачем так расстраиваться?

Мать наказала его: не приходила целых пять дней, а когда пришла, то выяснилось, что в ее отсутствие Ли не только привела весь дом в порядок, но и, так сказать, пометила свою территорию: оставила на сушилке для посуды четыре смятых обертки от шоколадок «Кэдбери» с фруктами и орехами.

Ли понимала, что ей следовало еще тогда, сразу после колледжа, уехать в Лондон вместе с Эбби, Нишей и Сэмом. Теперь бы она жила в съемной квартире на Харрингей-стрит и ездила на метро по линии Пикадилли в центр, поскольку ее офис находился бы где-нибудь в самом центре Лондона, на Фаррингдон-роуд или на площади Бэнк. А вечером в пятницу угощалась бы в «Крипте» тандури-чикен или «бомбами» из пальмового сахара. Она могла бы выйти замуж за кого-нибудь из этих полулюдей. У нее могли бы родиться дети.

В фейсбуке царило ликование, когда Ли призналась, что ее замужество потерпело полный крах. Пожалуй, подобного ликования она вовсе не ожидала. Впрочем, в подробности она вдаваться не стала. А Ниша тогда сказала ей: «Да приподними ты, наконец, свою задницу и двигай сюда. Ты же там с тоски сдохнешь».

Почему же она сразу не собрала чемодан и не уехала? Неужели она уже тогда успела сдохнуть с тоски? Неужели воспоминания об их дружной четверке, о том, какими они были в школьные годы, успели совсем померкнуть? Или ей показалось, что, как только у нее возникла реальная возможность присоединиться к школьным друзьям, с их былых отношений словно сдернули розовый флер? А может, все дело в Банни? В таком смешном, таком добром, таком благодарном? Впервые в жизни у Ли появился кто-то, кому она была по-настоящему нужна, и она даже представить не могла, что будет сидеть на берегу пруда с лодочками в Алли-Палли или гулять по Шафтсбери-авеню, зная, что бросила Банни на произвол судьбы, по воле которой его мирок сжался практически до размеров одной-единственной комнаты, а она от него теперь на расстоянии четырехсот миль.

Банни любил, когда она вслух читала ему газету. Он с удовольствием обыгрывал ее в шахматы и с не меньшим удовольствием проигрывал ей в «Монополию». Они вместе смотрели DVD, которые она брала на обменной полке в «Блокбастере». Довольно часто Ли приносила с собой какой-нибудь кекс и, отрезав себе маленький ломтик, спокойно смотрела, как он уничтожает остальное, но никак это не комментировала. Иногда она выходила на задний двор покурить, а когда минут через десять возвращалась, от нее сильно пахло сигаретами, и Банни страстно мечтал, чтобы она сама наклонилась над ним и засунула ему в рот свой пахнущий никотином язык. Но можно ли попросить о чем-то подобном? Хотя бы в качестве простой услуги? Он в этом сомневался, однако мысль о том, что его никогда никто больше не поцелует по-настоящему, терзала его душу, была точно открытая рана.

Однажды вечером, когда они смотрели документальный фильм о Блечли-парке, в дом вошла мать Банни. Она, как обычно, громко поздоровалась и, повесив пальто, прошла в гостиную и сказала, словно это оказалось для нее каким-то приятным сюрпризом:

– Ну вот, наконец мы и встретились. Правда, вряд ли Банни когда-либо называл мне ваше имя.

– Ли, – представилась Ли, но руки не протянула.

Еще пару минут они обе сыпали банальными любезностями, а потом мать Банни сказала:

– Это ведь вы приносите ему печенье и кексы?

– Да, иногда, – согласилась Ли.

– А вы понимаете, что убиваете его этим?

– Но ведь это просто печенье.

– Я уже почти тридцать лет неустанно забочусь о сыне…

– Вам ведь просто не нравится, что я сюда прихожу? – прервала ее Ли. – Ну конечно, вы хотите, чтобы он принадлежал только вам одной.

Мать Банни гордо выпрямила спину.

– Нет, я просто не хочу, чтобы он тратил время на такую, как вы.

Банни понимал, что ему следует вмешаться, но он не привык говорить ни матери, ни Ли, что им следует или не следует делать; и потом, если честно, ему даже льстило то, что они, оказывается, способны из-за него сражаться.

– На такую, как я? – переспросила Ли. – Поясните, пожалуйста, что конкретно вы имеете в виду?

Банни много раз воображал нечто подобное и всегда хотел, чтобы в этом споре победила Ли. Но в данный конкретный момент, когда спор уже разгорелся, его вдруг одолели мысли о том, что мать, возможно, права. Ведь Ли ему не жена, не подружка, не родственница. Что, если она возьмет и завтра же его бросит?

А мать, подойдя к Ли почти вплотную, тихо сказала:

– Ах ты, маленькая сучка. Учти, я знаю твой номер телефона.

На столике возле дивана пять крошечных солдатиков в британской форме окружили сбитый «Мессершмитт», в кабине которого сидел, склонившись над штурвалом, мертвый пилот. Банни возился с моделью этого сражения целых пять недель. Но мать одним взмахом руки смела фигурки со стола и, хлопнув дверью, вышла из дома.

Лето близилось к концу, но вместо обычных злобных ветров и дождей над городом повисла плотная серая облачная пелена; было ни тепло, ни холодно, и казалось, что в воздухе совсем нет кислорода, словно его один раз уже использовали. В конце улицы, где жил Банни, полицейская машина, преследовавшая украденный грузовик, насмерть сбила двоих детей. Их звали Назир Икбал и Джейд Барроуз. Заднюю часть автомобиля занесло на повороте, и он, вылетев на тротуар, пробил кирпичную стену, за которой мальчики играли в крикет. Банни узнал их имена только потому, что теперь их большими белыми буквами то и дело писали прямо на асфальте. Тех полицейских – водителя и его коллегу – постарались потихоньку куда-то увезти, прежде чем родители мальчишек и их соседи успели как следует осознать случившееся. Однако следующую группу полицейских, прибывших на место преступления, встретил град камней и стеклянных бутылок; одну из полицейских машин даже перевернули.

Недели две каждый вечер на их улице вспыхивали беспорядки, и Банни, скрываясь за занавесками, видел синие мигалки полицейских машин, слышал яростные крики и какие-то взрывы, и все это было, с его точки зрения, больше похоже на празднование некой победы, чем на скорбь по поводу некой утраты.

Для себя он решил, что из дома ему пока лучше вообще не выходить. Ему вовсе не хотелось оказаться в центре разъяренной толпы, для которой он стал бы слишком удобной мишенью. Но и потом, когда на улице снова воцарились мир и покой, ему все еще было страшно. Он, правда, все время твердил себе, что нужно непременно собраться с силами и выйти из дома, но при этом прекрасно понимал, что сам себя обманывает.

Однажды – это было в среду – Ли вернулась с работы и увидела, что ее отец сидит за обеденным столом, аккуратно положив ладони на плетеную салфетку, словно на спиритическом сеансе для одного человека. На нем был красный джемпер с V-образной горловиной. Он посмотрел прямо на Ли и сказал:

– Беда у меня.

– Что у тебя? – не поняла Ли.

– С ногой беда, – невнятно пояснил он.

Она сперва решила, что отец пьян, но, подойдя ближе, увидела, что вся левая сторона лица у него как-то странно обвисла. Она попыталась поднять его и помочь ему добраться до дивана, где он мог бы прилечь, но его не держали ноги, так что ей пришлось втащить его обратно на стул. Он не мог даже толком сказать, сколько времени назад с ним это случилось.

«Скорая помощь» приехала через двадцать пять минут, но отец Ли, казалось, был ничуть не обеспокоен серьезностью ситуации. Фельдшер ловко ввел иглу в вену на локтевом сгибе, подсоединил капельницу и прикрепил иглу толстым крестом из белого пластыря. Пока они на бешеной скорости мчались в больницу под непрерывный вой сирены, Ли все думала, как все это кошмарно не соответствует тому стерильному покою, который царит внутри автомобиля.

Когда они наконец оказались в больнице, отец Ли уже почти утратил способность видеть и внятно произносить большую часть слов. В том числе ее имя. Дело в том, сказал ей врач, что он, скорее всего, слишком долго просидел за столом. По всей видимости, значительно больше часа, тогда как медики считают «золотым часом» лишь самый первый час после инсульта, а в последующие часы любые усилия уже могут оказаться напрасными. Ли очень хотелось знать, понимает ли отец, что судьба предлагает ему простой, опрятный и не связанный с особыми осложнениями выход из этого положения? Что, если он уже решил для себя принять этот «дар», надеясь, что Господь не допустит, чтобы он оказался до конца дней своих прикован к постели, страдая недержанием мочи и нуждаясь в том, чтобы его, как младенца, кормили с ложки?

Второй удар случился у него сразу после полуночи.

Ли сидела в «комнате для родственников», освещенной жестким светом больничных ламп, и тупо смотрела на убогую картину, висевшую на стене: море, маяк и рыбачья лодка. Больней всего было ощущение несправедливости, то, как трусость отца в итоге сыграла ему на руку, подарив возможность так никогда и не испытать настоящих страданий.

Домой из больницы она поехала на такси, потому что очень устала, но уснуть не смогла; она все время соскальзывала в сон и тут же просыпалась, как от толчка, совершенно уверенная, что рядом с ней в комнате находится ее мать.

Утром она чувствовала себя настолько отвратительно, что позвонила на работу и сказала, что не придет, а сама направилась прямо к Банни. Вряд ли он до конца понял ее сбивчивые, перемежавшиеся рыданиями объяснения, но он с такой нежностью обнимал ее, что ей вполне этого хватило. Она рассказала ему об утопленных котятах. И о том, как мать называла ее «своей ошибкой» и «великим разочарованием». И о том, как мать делала шарики, обмакивая горошины в жир, и зимой подвешивала их на леске за окном столовой для зябликов, черных синиц и малиновок. А потом она ему рассказала, как быстро у матери развивалась болезнь, как ей, Ли, несколько последних месяцев не разрешали входить к матери в спальню и как, когда мать уже умерла, она все время забывала об этом, потому что в доме у них ничего не переменилось.

– Я ненавижу своего отца, – сказал ей Банни. – Я не видел его целых двадцать лет и понятия не имею, как он выглядит. Но каждый раз, когда по телевизору показывают толпу, я невольно начинаю всматриваться в лица, надеясь его увидеть.

Она сказала, что совсем не может нормально спать, и он предложил ей, если она, конечно, хочет, пока перебраться к нему и устроиться наверху. Ему стоило немалых усилий не показать, как он доволен тем, что она это предложение приняла.

Она устроилась в той комнате, где раньше спал Банни. Сам он уже очень давно наверх не поднимался. В ванной комнате кран с горячей водой заржавел настолько, что его невозможно было повернуть, а на подоконнике в углах выросла зеленая бархатистая плесень. Подоконник был покрыт толстым слоем пыли, и на нем все еще валялись ржавые кусачки для ногтей, мятая, полуразвалившаяся коробка с пластырями и маленькая коричневая баночка диазепама с полинявшей от сырости этикеткой.

В первую ночь Ли выпила теплого молока с виски, чтобы уснуть, но через пару часов была разбужена жутким храпом Банни и долго лежала в полутьме, не шевелясь и прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу. Банни то мучительно всхрапывал, то надолго затихал, и эти периоды тишины становились все длиннее. Ли догадалась: с ним явно что-то не так. Она быстро спустилась вниз и рывком отворила дверь в гостиную. Теперь Банни спал на специальной регулируемой кровати, а не на том желтом диване. Пахло в комнате отвратительно, воздух был спертый, и Ли поспешила раздвинуть шторы и открыть маленькое боковое окно.

Банни лежал на спине, и его кожа как-то неестественно белела в полумраке, а руки двигались так, словно он плыл под водой, изо всех сил стараясь вынырнуть на поверхность. На три, четыре, пять секунд он вдруг совершенно переставал дышать, затем дыхание возобновлялось, но с трудом, словно запустили старый мотор. Может, надо как-то ему помочь? – подумала Ли, когда он снова перестал дышать. Но вскоре он опять задышал. И опять остановился. А потом вдруг проснулся, широко открыл глаза и стал хватать воздух ртом, явно не в силах сделать вдох как следует.

– Банни, это я, Ли, – сказала она и взяла его за руку, – я здесь, с тобой.

Вызвали врача, и он сказал, что виноват тот слой жира, что окутал горло Банни и мешает ему нормально дышать; а также, разумеется, ему мешает тот жир, что у него на груди, да и ослабевшие мускулы попросту не способны приподнимать и поддерживать такой огромный вес. Спать на спине ему ни в коем случае больше нельзя, сказал врач, иначе он может попросту задохнуться. И теперь, видимо, он будет вынужден двадцать четыре часа в сутки находиться в полусидячем положении.

К концу второй недели Ли, вернувшись с работы, обнаружила, что Банни обделался. В то утро никто из социальных работников к нему не пришел, и он просто не смог дольше терпеть. Запах она, разумеется, почувствовала сразу, как только вошла, и уже подумывала, не закрыть ли ей потихоньку дверь и не вернуться ли в отцовский дом, но тут Банни окликнул ее:

– Ли?

И она прошла дальше, в гостиную.

– Извини, мне так неловко, – пробормотал он.

Она налила в пластмассовый тазик горячей воды, прихватила из ванной мыло, мягкие салфетки, рулон туалетной бумаги и полотенце. Затем помогла Банни перевернуться на бок. Кожа на заду и на бедрах у него была воспаленной, покрытой пятнами и большими темно-красными прыщами. Какое-то количество кала попало на простыню, остальное застряло у него между ягодицами, и Ли, чтобы убрать все это, пришлось извести невероятное количество туалетной бумаги, сминая ее в комок и смачивая водой из тазика. Затем она отстегнула углы простыни и синтетической клеенки, подложенной под нее, чтобы защитить матрас, вытащила все это из-под Банни и сухими краями простыни постаралась вытереть его дочиста. Простыню она потом сунула в стиральную машину, а клеенку – в двойной полиэтиленовый пакет.

Но в целом все оказалось не так страшно, как она ожидала. В общем, примерно то же самое она делала бы для своих детей, если бы ее жизнь повернулась иначе.

Смачивая фланелевые салфетки в мыльной воде, Ли тщательно протерла Банни все тело, стараясь приподнять и промыть каждую складку, после чего досуха вытерла его полотенцем и оставила лежать на боку голым, чтоб немного проветрился. Фланелевые салфетки и полотенце она тоже сунула в стиральную машину; затем тщательно вымыла пластмассовый тазик и застелила постель чистой простыней, а под простыню подложила новую клеенку, которую нашла в буфете на кухне. Тело Банни она щедро посыпала специальной присыпкой от прыщей и пролежней и только после этого разрешила ему перевернуться и поудобнее устроиться в привычной полусидячей позе.

– Ты самый добрый человек из всех, кого я когда-либо знал! – с благодарностью выдохнул он.

Навестив отцовский дом, Ли обнаружила на коврике перед дверью письмо из городского совета, в котором сообщалось, что в связи со смертью ее отца завершается и срок аренды дома, который, если не будет подано соответствующее заявление, к концу месяца придется освободить.

Она отнесла отцовские пластинки в местное представительство общества «Оксфам». Higher and Higher Джеки Уилсона, Up, Up, and Away группы The Fifth Dimension, Nothing Can Stop Me Джина Чандлера… Вернувшись, она взяла небольшую картонную коробку из кооперативного магазина и сложила туда те немногочисленные вещи, которые ей вроде бы хотелось сохранить, потому что она помнила их с детства: сову из желтого стекла, коробочку с почерневшими серебряными чайными ложечками, лежащими на поблекшем пурпурном плюше, декоративную тарелку с видом залива Робин Гуда. Затем Ли заперла дверь и бросила ключи в почтовую щель на двери. А картонную коробку она, вернувшись в дом Банни, засунула под кровать.

Однажды в пятницу после работы Ли зашла в аптеку «Бутс» и уже направлялась к автобусной остановке, когда, проходя мимо кафе «Кеньонз», заметила двух женщин, сидевших за столиком у окна. Ей сразу стало ясно, что они не из этого городка – уж больно независимо они держались, словно весь мир принадлежал им. Женщина, сидевшая лицом к Ли, подняла темные очки вверх, к коротко остриженным рыжеватым волосам; на ней было открытое платье канареечно-желтого цвета, демонстрирующее ее красивые загорелые плечи. Глядя на нее, Ли ощутила легкий укол странной зависти и обиды, и та женщина, видимо перехватив ее взгляд, тоже внимательно на нее посмотрела. Ли смутилась и поспешила прочь, но не прошла и пяти шагов, как до нее дошло, что это были Эбби и Ниша. Она хотела тут же удрать, но Ниша, внезапно вынырнув из дверей ресторана, успела преградить ей путь. Театрально откинув назад голову, она оглядела Ли с головы до ног и воскликнула:

– Господи, девушка, что с тобой такое, черт побери?

Ли совсем забыла грубоватую манеру перебрасываться колкостями и веселыми непристойностями, которая крепко связывала их компанию, а прочих помогала держать на расстоянии. И растерянно пробормотала, опустив глаза на свои серые трикотажные штаны и потрепанные кроссовки:

– Я только что с работы…

– Заходи, – повелительно сказала Ниша, мотнув головой в сторону ресторанной двери, словно это была тюремная камера, в которую Ли обязана была вернуться.

Оказалось, они приехали сюда по случаю свадьбы брата Эбби.

– У него это уже супруга Номер Четыре. Я даже имя ее запомнить никак не могу. Какая-то албанка, а может, словенка… И вид у нее как на тех газетных снимках, что помещают перед статьями о женщинах, убивших собственных детей. – Эбби сообщила, что она и ее муж Винс живут теперь в Масуэлл-Хилл, то есть среди Великих Белых Гор, что Сэм уже во второй раз беременна, хотя с начала первой беременности всего десять месяцев прошло, а все потому, что муж ее практически изнасиловал прямо в родильном доме, когда с новорожденным встречал…

Откуда-то неслышно материализовался официант. Ли попыталась пробормотать извинения и уйти, но Эбби, глядя ей прямо в глаза, заявила:

– Не знаю, что ты там планировала на сегодняшний вечер, но совершенно уверена: все твои планы – полное дерьмо по сравнению с этим.

И Ли пришлось есть и тунца на гриле, и салат из нежнейшей фасоли, и слегка поджаренные красные перцы, и оливки, и анчоусы, и лимонные пирожные со взбитыми сливками. Они выпили две бутылки «Монтепульчано д’Абруццо». В общем, счет получился на сто десять фунтов, да еще они оставили пятнадцать фунтов чаевых. Потом они курили в маленьком садике за рестораном рядом с выносным обогревателем, и Ниша спросила:

– Как поживает твой отец?

– Он умер, – сказала Ли.

Ниша долго и внимательно на нее смотрела. Молча. Никаких слов сочувствия, никаких утешений.

– Знаешь, у нас есть свободный диван-кровать. Если до конца месяца не сумеешь найти подходящей работы и снять с кем-нибудь на паях домик с отдельной комнатой, то встретимся здесь, сядем на автобус и поедем прямо ко мне.

– Извини, – сказала Ли, – но я не смогу отсюда уехать.

Ниша только плечами пожала:

– Ну это твое дело. Сама себя хоронишь.

У Банни на левой ноге почернели два пальца, и запах от них исходил такой, что приходилось целыми днями держать окна открытыми. Сделать ничего нельзя, сказал врач и велел Ли потуже их бинтовать, пока сами не отвалятся, а потом дважды в день промывать ранки соленой водой до полного заживления. Через десять дней, когда Банни спал, пальцы отвалились. Ли нашла их у него в постели и стряхнула на газетку, точно мертвых пчел, потом вынесла на улицу и выбросила в помойный бак.

С холмов то и дело набегали мелкие моросящие дожди. Улица совершенно опустела. Лишь по-прежнему у тротуара стояла побитая коричневая «хонда» с отвалившимся и повисшим на одной петле боковым зеркалом, да на асфальте все еще можно было прочесть имена двух погибших мальчиков. Сквозь трещины прямо у ног Ли прорастала трава, и она вдруг подумала: а сколько времени потребовалось бы лесу, чтобы снова захватить все эти улицы, если бы люди вдруг их покинули? Корни деревьев и вьющиеся растения постепенно, кусок за куском, обрушили бы стены домов, а среди развалин стали бы бегать волки…

И Ли заплакала, толком не понимая, чью судьбу оплакивает – свою или Банни.

Банни было ясно: что-то не так, хотя Ли по-прежнему старалась быть с ним приветливой, внимательной и терпеливой. Впрочем, он всегда знал, что рано или поздно все это кончится. И если бы он был храбрее, он бы сам ее отпустил. Ведь она уже подарила ему больше счастья, чем он вообще мог надеяться получить. Вот только храбрым он никогда не был. А еще он просто не мог хотя бы на один день лишить себя ее общества.

Мало того, он просто глаз не мог от нее отвести. Теперь, когда он понимал, что ее вот-вот у него отнимут, она казалась ему поистине прекрасной. И он наконец понял, о чем пелось в любовных песнях; понял, какова и сладость любви, и приносимая ею боль, и та высокая цена, которую приходится за любовь платить. Ничего, в следующий раз он будет мудрее. Жаль только, что никакого следующего раза не будет.

Ли сходила в супермаркет «Сэйнсбери» и купила курицу джалфрези с карри, чили, помидорами и со сладким перцем, потом еще рис-пилау, королевские креветки в соусе «масала» и немного запеченного в духовке картофеля. А также две банки паточного пудинга, две банки консервированной драчены с ванилью «Почувствуйте разницу» и бутылку сухого розового вина «Шираз».

Увидев, как она вваливается в дом с тремя пакетами, Банни спросил:

– Ты что, весь супермаркет скупила?

– Я собираюсь приготовить тебе роскошный ужин.

– С чего бы это? – удивился Банни. – Но я, разумеется, не против.

– Есть один важный повод, – сказала Ли.

– И какой же?

В его голосе явственно послышалась тревога, и Ли, положив пакеты на кухонный стол, вновь сунула голову в дверь гостиной и сказала:

– Повод отличный. Можешь мне поверить. – Затем она ушла на кухню, включила там духовку, а ему налила бокал вина и, поцеловав в лоб, шепнула: – Ты же знаешь, я бы никогда не сделала тебе ничего плохого.

Пока готовилась еда, Ли зажгла две свечи и пригасила в доме свет. Затем осторожно, стараясь не повредить его даже случайно, сняла со стола макет очередного сражения и принесла из столовой стул, чтобы сидеть за ужином рядом с Банни. Всевозможные ножи и прочие рабочие инструменты она тоже убрала в сторонку и подала Банни чистое кухонное полотенчико в зеленую клетку, чтобы он мог использовать его в качестве салфетки. После чего она одно за другим стала вносить в гостиную блюда с кушаньями: креветки в соусе «масала», цыпленка, печеный картофель, рис. Затем она наконец присела к столу, налила себе вина и подняла бокал.

– Твое здоровье!

– Я все понял, – сказал он ей. – Ты собралась от меня уходить и просто хочешь сделать это по-хорошему.

– Я никуда уходить не собираюсь.

– Правда? – Он сказал это так тихо и осторожно, словно ее решение было неким карточным домиком, готовым в любую минуту рассыпаться даже от его дыхания.

– Правда. – Она отпила глоток розового вина. Вино показалось ей тепловатым, и она пожалела, что не поставила его в холодильник хотя бы минут на десять.

– Уфф! – выдохнул он и откинулся на подушки, изо всех сил стараясь не заплакать. – А я так боялся!

– Ешь, а то остынет, – сказала она.

Но он все еще не был полностью уверен.

– Но что же мы тогда празднуем?

– Сперва поешь. А потом я все тебе расскажу.

Банни осторожно подцепил вилкой изрядный кусок цыпленка, сунул в рот и принялся сосредоточенно жевать. Было заметно, что его напряжение понемногу угасает. Он прожевал, проглотил, снова глубоко вздохнул и, комедийно обмахиваясь руками, признался:

– Что-то я совсем от подобных вещей отвык. Все это слишком сильно на меня действует.

– Можешь не извиняться. – И она снова наполнила его бокал.

Некоторое время оба молча ели, и вскоре он прикончил и цыпленка, и рис, и половину блюда с картошкой.

– Вот спасибо! Это просто фантастика, – восхищался он.

– Еще будет пудинг с патокой.

– Ого! Гуляем вовсю!

Она поставила свой бокал.

– Но прежде…

– Продолжай. – На лице у него снова появилось напряженное выражение.

– Банни Уоллис… – Ли сделала эффектную паузу. – Скажи, ты на мне женишься?

Он молчал, но глаз с нее не сводил.

– Мне что, нужно повторить свой вопрос?

– Да, – сказал Банни. – Мне действительно нужно, чтобы ты свой вопрос повторила.

– Ты на мне женишься? – Она выждала немного и сказала: – Знаешь, в третий раз ты меня повторять не заставишь, я тогда попросту аннулирую это предложение.

– Но почему? – вырвалось у Банни. – Почему ты захотела выйти за меня замуж?

– Потому что я тебя люблю.

– Это просто невероятно! Это вообще самый невероятный день в моей жизни!

– И что это означает? «Да» или «нет»?

Он глубоко вздохнул.

– Ну конечно, «да».

– Вот и хорошо. – Ли наклонилась к нему, поцеловала его в губы, затем снова уселась и в третий раз наполнила его бокал. – Тогда за нас.

– За нас! – Он чокнулся с ней и выпил. Глаза его были полны слез, готовых вот-вот пролиться. – Я никогда не был так счастлив, – сказал он. – Никогда.

Ли встала.

– Мне кажется, сейчас самое время для паточного пудинга.

Когда она вернулась из кухни, Банни лежал с закрытыми глазами. Она поставила формочки с пудингом на стол, погладила Банни по руке и ласково окликнула.

– Я просто… – Он тут же очнулся и потряс головой, точно пес, вылезший из пруда. – Ох, мне так неудобно перед тобой! Ты попросила меня на тебе жениться, а я взял и уснул.

– Ты просто устал, только и всего. – Она подала ему пудинг.

Он щурился, потому что глаза у него сами собой закрывались, потом снова начинал таращиться, явно пытаясь сосредоточиться. Он набрал полную ложку пудинга с драченой, поднес ко рту, но потом, словно передумав, снова сунул ее в формочку и сказал:

– Ты не могла бы?.. – Он протянул ей пудинг, но, убирая руку, случайно задел ложку, и она вместе с пудингом упала на постель. – Вот черт! – рассердился он на себя. – Извини, пожалуйста!

– Ничего, ерунда.

Банни откинулся на подушки и снова закрыл глаза. А Ли, облизав ложку, соскребла с простыни упавший пудинг, затем обмакнула краешек чайного полотенца в свой стакан с водой и аккуратно стерла пятно. Нежно пожав ему руку, она спросила:

– Ну как ты? – И почувствовала его ответное пожатие.

Затем его пальцы постепенно расслабились, и она, высвободив руку, отнесла оставшийся пудинг на кухню и вытряхнула его в мусорное ведро. Грязную посуду она сложила в раковину и вернулась в гостиную. Некоторое время она просто смотрела на Бани, потом предложила:

– Давай-ка ляжем поудобнее.

Подсунув ему под шею руку, она ловким движением вытащила у него из-под головы самую верхнюю подушку. Он немного повозился, устраиваясь, и затих. Она выждала полминуты, потом снова его приподняла и вытащила вторую подушку. Третью, последнюю, вытащить оказалось труднее всего. Ли потихоньку тянула ее то в одну сторону, то в другую, стараясь не разбудить Банни, и наконец подушка вывалилась из-под него сама.

Теперь Банни лежал на спине практически ровно. И дыхание его почти сразу на несколько секунд остановилось, потом он снова задышал, и руки его принялись без устали кружить в воздухе, словно пытаясь добраться до невидимой цели, находившейся прямо над кроватью. Затем руки вдруг упали и пару минут лежали неподвижно. Через некоторое время все повторилось снова, но Банни так ни разу и не проснулся.

– Банни! – тихонько окликнула его Ли, но он не ответил.

Она посмотрела на часы. Было четверть девятого, и она решила подождать еще пятнадцать минут. Периоды, когда Банни совсем переставал дышать, становились все продолжительнее, но все же внутри у него каждый раз словно срабатывал автоматический включатель, и дыхание возобновлялось. Неужели она неправильно рассчитала? Было уже без двадцати девять. Она осторожно коснулась рукой его плеча:

– Ну же, Банни. Помоги мне.

Без четверти девять Банни перестал размахивать в воздухе руками, хотя все еще слабо шевелил ими, но это был лишь некий призрак прежних энергичных движений. И вообще он выглядел так, словно был сокрушен долгой битвой с куда более сильным, чем он сам, противником.

– Все хорошо, Банни. Теперь ты можешь себя отпустить.

Ей уже трудно было заметить, приподнимается ли при дыхании его грудь. Да и самого дыхания она почти не слышала – точнее, слышала некое слабое, какое-то надорванное шипение, то прерывавшееся, то возобновлявшееся. К девяти часам даже это шипение совсем стихло.

Ли выждала еще пять минут, желая окончательно убедиться в том, что все получилось, потом наклонилась и поцеловала его. Если вдуматься, это было почти так же легко, как свет погасить в комнате. Только что человек был здесь – и вот его больше нет.

Она достала из кармана маленькую коричневую бутылочку, открутила крышку и аккуратно уронила бутылочку и крышку на ковер с той стороны кровати, что была ближе к стене. Затем вылила из его бокала на стол остатки вина, а бокал положила рядом. Свой бокал она вынесла на кухню. Там она тщательно все перемыла – вилки, ножи, тарелки, стаканы – и сложила на сушилку. Затем собрала в двойной пакет все упаковки от принесенных из магазина продуктов и все остатки еды и выбросила в мусорный бак за дверью. Затем вымыла и вытерла руки, вышла в садик и закурила.

Она обнаружит его утром, когда спустится сверху. Бокал будет лежать на прежнем месте, а вот таблетки диазепама она найти так и не сможет. На всякий случай она проверит его пульс и дыхание, но и с первого взгляда ей будет ясно, что он давно уже мертв. Она, разумеется, вызовет «скорую помощь» и будет ждать приезда медиков на крыльце. Затем она позвонит матери Банни. И его сестре. И скажет: «Он казался таким счастливым». Поднявшись наверх, она завернет в газету сову, серебряные ложки и декоративную тарелку, положит все это на дно чемодана и соберет остальные свои вещи. Но из города уедет только после его похорон. Мысль о том, как его тело станут вытаскивать через окно с раздвинутыми занавесками, а рядом не будет ни единого друга, оказалась для нее почти невыносимой.