Ветки и цепкие лианы хлестали Кейна по лицу, ноздри англичанина забивал тяжелый аромат испарений ночных джунглей. Но, по крайней мере, полная луна освещала ему путь. Под пологом леса лежал узор из непроглядных теней и ярких пятен света. Ночное светило превращало тропические заросли в подобие волшебного лабиринта, выкованного из черненого серебра.

Кейн не мог знать наверняка, этим ли путем проследовал человек, за которым он столько лет гнался. Но то, что кто-то здесь недавно прошел, не подлежало сомнению.

Сломанные ветки, оборванные побеги, потревоженная опавшая листва — все, казалось, кричало пуританину: здесь только что промчался беглец! Промчался в спешке, не разбирая дороги и не пытаясь заметать следов.

Кейн летел по следу, ведомый неким новым знанием, появлению которого был обязан событиям этой фантастической ночи, навсегда оставившим свой след в его душе. Англичанин несся вперед на крыльях мести. Он верил в свою звезду и в то, что Силы, властвующие над людскими судьбами, рано или поздно сведут его лицом к лицу с проклятым французом.

Со стороны только что оставленной им деревни вновь послышался ритмический перестук тамтамов. Какие новости в эту ночь разносили они над притихшими джунглями? Какие уши внимали известиям о триумфе могущественнейшего Н'Лонги, о жуткой кончине вождя Сонги, о свержении белокожего чужака Глаза-как-у-леопарда и о великом и страшном торжестве неназываемой магии, о которой барабанщики осмеливались изъясняться лишь намеками.

«А может, все происходящее было просто сном?» — в который раз задавал себе вопрос Кейн, пробираясь сквозь заросли. Но нет, он оказался свидетелем непотребного волшебства. Пуританин собственными глазами видел, как убитый на алтаре зловещего демона человек восстал из мертвых — восстал, чтобы убить Сонгу, и после этого опять покинул мир живых.

Неужели Н'Лонга в самом деле переместил свой дух, свою жизненную силу в мертвое тело, чтобы заставить его послужить себе даже после смерти? Соломон Кейн мог засвидетельствовать, что в один момент старый колдун у столба пыток действительно умер, а мертвец, лежавший на алтаре, поднялся, чтобы исполнить волю Н'Лонги. И лишь после того, как труп свершил расправу над вождем, осмелившимся бросить открытый вызов шаману, безжизненное тело покинула та неведомая сила, что его наполняла, и Н'Лонга ожил!

Несмотря на то что сознание пуританина отказывалось воспринимать подобную бесовщину, Кейн понимал, что с фактами не поспоришь. Должно быть, где-то в дремучих дебрях бескрайних просторов джунглей и речных проток Н'Лонга обрел ответы на великую загадку Жизни и Смерти. И это великое Знание, которое, по мнению англичанина, было не снести одному человеку, позволило колдуну отбросить оковы и ограничения плоти.

Соломон Кейн отказывался даже думать о том, на каких условиях эта темная мудрость, рожденная в незапамятные времена в сердце кровавого континента, досталась колдуну. Каким чудовищным жертвоприношением удовлетворил он своих ненасытных языческих богов? Какой жуткий ритуал оказался достаточно действенным, чтобы заставить Черного бога расстаться с тщательно сберегаемым секретом? И какие невообразимые путешествия за пределами времени и пространства предпринял Н'Лонга, научившись отделять свое «я» от физической оболочки и посылать свой действительно могучий дух в те неведомые, скрытые от всех остальных смертных края, где вершатся судьбы мира.

И вновь его разум заполнили вкрадчивые голоса тамтамов. «В тенях — мудрость! — говорили они. — Власть тьмы и ее сила! Войди во тьму и обрети мудрость и волшебство! Ибо магия Древних избегает солнечных лучей. Мы помним, — говорили тамтамы, — затерянные в бездне времен века, когда человек еще не сделался разумен… и слаб… Мы помним, — говорили тамтамы, — богов-зверей, горделиво шествующих над миром, — богов-змей, богов-обезьян. Но был еще и другой, безымянный Черный бог, тот, что пил кровь и чей невыразимый голос заставлял содрогаться в ужасе горы; бог, что пировал и тешил свою плоть во мраке. Именно ему принадлежали тайны Жизни и Смерти. Мы помним их всех, — говорили тамтамы. — Мы помним, помним…»

Вот что слышалось во мраке ночи Кейну, охотнику на человека. Пуританин отлично понимал все то, о чем рассказывала песнь тамтамов воинам в уборах из птичьих перьев, воинам в звериных шкурах, воинам с повязками из змеиной кожи на лбу и множеству прочих, что жили на Черном Континенте. Другое дело, что тамтамы разговаривали с ним, Соломоном Кейном, на другом языке, обращаясь непосредственно к тому темному уголку души, что сокрыт в каждом живущем, — ибо таково было черное благословение Н'Лонги.

Деревья начали редеть, луна ярко светила, и вот, выскочив на просторную поляну, Кейн увидел стоявшего в ее центре человека. Это был Ле Лу. Обнаженный клинок в руке француза казался выкованным из лунного света. Волк стоял расправив плечи, и прежняя вызывающая улыбка играла у него на губах.

— Долгий путь, мон шер, — усмехнулся он, отсалютовав рапирой Кейну. — Подумать только, он начался в горах Франции, а кончается в африканских джунглях! Мне, в конце концов, наскучила эта игра, мон шер, и я убью тебя! Только не тешь себя мыслью, англичанин, что из деревни я бежал от тебя! Не стану скрывать, я был испуган, но кто не потерял бы голову от дьявольской магии проклятого Н'Лонги? Больше того, я готов признать, что мне было бы тяжело в одиночку управиться с ополчившимися на меня дикарями.

Кейн осторожно приближался, гадая про себя, что за смутная, казалось бы, безвозвратно утерянная струнка рыцарства вдруг заговорила в душе разбойника и заставила его вот так, в открытую, принять вызов. Зная шакальи привычки этого человека, Соломон готов был подозревать, что ему подготовлена коварная ловушка. Однако, внимательно оглядев поляну, он не различил в окружавших ее тенях ни малейшего движения или признака присутствия посторонних.

— Ангард, мон шер! — звонко выкрикнул Ле Лу. — Полно уж нам скакать друг за дружкой по всему миру подобно двум идиотам. Пора положить конец этой истории. Здесь и сейчас!..

Двое мужчин стояли теперь лицом к лицу. Внезапно Ле Лу, не договорив фразы, кинулся вперед — лишь лунный блик сверкнул на его рапире. Француз двигался настолько быстро, что человек, не обладающий отменной реакцией, был бы убит на месте. Кейн отвел в сторону вражеский клинок, и его собственная рапира серебристым лучом устремилась к груди Волка, выискивая путь к его сердцу. Но у Ле Лу хватило проворства отскочить назад, так что бандит отделался лишь длинным разрезом на камзоле. Он лишь сумасшедше рассмеялся и закружил вокруг англичанина. И вот француз налетел снова, с яростью и стремительностью тигра. Тонкий клинок в его руках, отнюдь не растерявших за последние годы силы и ловкости, превратился в прозрачный серебряный веер.

Два стальных клинка парили над поляной, в схватке сошлись лед и пламень. Ле Лу дрался с энергией и хитростью безумца, точно древний берсеркер. Его защита была безупречна, и он старался использовать для атаки любую возможность, предоставляемую ему противником. Француз применял все трюки и уловки, присущие этому виду единоборства, он метался, словно пламя свечи на ветру, отскакивал и приседал, финтил и наносил длинные выпады снизу… и при этом хохотал как одержимый, осыпая Кейна отборными проклятиями.

Искусство Кейна было холодно, расчетливо и экономично. Пуританин не делал ни единого лишнего движения, поспевая, однако, за всеми ходами француза. Могло показаться, что пуританин уделяет внимание своей защите куда больше, чем его противник. Но уж если Соломон Кейн атаковал, то без раздумий, а если делал выпад, то рапира его была подобно бросающейся кобре — столь же быстра и столь же опасна.

Сомнений быть не могло: в этом поединке сошлись стоящие друг друга противники. И ростом, и силой, крепостью и длиной рук они не уступали друг другу. Может, Ле Лу был чуть более подвижен и быстр, но это уравновешивалось отточенным, совершенным искусством Кейна. Взрывные движения Волка, полностью полагающегося на инстинкт, напоминали порывы раскаленного воздуха из кузнечного горна, руку же англичанина вел холодный расчет, хотя и он по своей природе был прирожденным убийцей. Подобной реакции и согласованности движений рук и ног нельзя было добиться никакой тренировкой, с этим нужно было родиться. Было ясно, что битва титанов может закончиться лишь смертью одного из них.

Выпад, отскок, снова удар и неожиданный прыжок в сторону, снова шквал ударов со всех сторон…

— Оп-па! — возликовал Волк, и голос его был наполнен кровожадным торжеством.

Щека пуританина окрасилась кровью. Казалось, ее вид и запах окончательно превратили француза в зверя, именем которого нарекли его люди. Из оскаленного рта Ле Лу вырывалось какое-то хриплое рычание, а глаза загорелись нечеловеческой злобой. Кейн вынужден был отступать перед натиском обезумевшего разбойника. Впрочем, Соломон оставался все так же невозмутим.

Время шло, но напряжение битвы не спадало, и над ночными джунглями неумолчно звенел стальной лязг. Теперь противники бились точно в центре поляны. Ле Лу — без единой царапины, Соломон Кейн — украшенный кровавыми отметинами на щеке, груди, плече и бедре. И хотя Волк свирепо и насмешливо скалился и все так же исступленно нападал на пуританина, на его сердце пала тень сомнения.

Камзол француза насквозь промок, его глаза заливал пот, из легких со свистом вырывался воздух, руки начинали тяжелеть, а проклятый Соломон Кейн все, так же неутомимо орудовал своей длинной и тяжелой рапирой. Из какого же материала был выкован этот человек, даже и не думавший выказывать следов усталости? По своему собственному опыту Ле Лу отлично понимал, что раны, нанесенные им Кейну, при всей их несерьезности, должны были бы отразиться на скорости и выносливости англичанина, хотя бы за счет постоянного, пускай и несильного кровотечения. Как бы не так!

Если невозмутимый пуританин и ощущал некоторый упадок сил, в его манере ведения боя это никак не проявлялось. Бледное лицо англичанина оставалось все таким же невозмутимым, а в глазах — чего так отчаянно жаждал увидеть Волк! — не было и намека на страх. Соломон Кейн продолжал биться с прежней холодной расчетливой яростью.

Ле Лу начал выдыхаться. С каждым мгновением его шансы сохранить жизнь в этом смертельном противостоянии падали. И он собрался с убывающими силами, выплеснув их в одной-единственной атаке. Тяжелый клинок Волка устремился к пуританину с такой скоростью, что человеческий глаз не в силах был уследить за ним. Холодная сталь впилась в плоть пуританина, и впервые с начала поединка Соломон Кейн пошатнулся. Рапира дрогнула в его руках, и Ле Лу, оглашая ночь торжествующим криком, рванулся вперед. С окровавленным клинком в руках и исказившей его лицо отвратительной усмешкой, сейчас он сам напоминал кровожадного варварского божка.

Однако рапира Соломона встретила клинок Волка на полдороги. И остановила. В этот удар пуританин вложил столько силы и ненависти, что оружие француза вылетело из его онемевшей руки. Торжествующий крик Волка оборвался.

Какое-то время Ле Лу еще стоял раскинув руки, словно кощунственная пародия на распятие, а потом из его груди вырвался последний сардонический смешок, прекратившийся в тот момент, когда острие рапиры Соломона Кейна ужалило француза в сердце.

Только когда Кейна отпустила горячка битвы, он обратил внимание на рокот тамтамов, не смолкавших на протяжении всего поединка. Он механически вытер клинок о собственную изорванную одежду. Покончив с Ле Лу, Кейн ощущал внутри себя странную пустоту. Вот и завершен еще один кровавый путь. Сколькими подобными дорогами ему уже приходилось идти?

Убивая очередного злодея, пуританин никогда не испытывал удовлетворения. Во-первых, ему представлялось, что подобные деяния не приводят к приумножению добра в этом грешном мире. А во-вторых, он подсознательно боялся, что таким образом враг просто избегает окончательного возмездия, сбегая от Кейна туда, где пуританин бессилен его настичь.

Что ж, в мире все происходит так, как происходит. Кейн, пожав плечами, обратился к делам более насущным. Теперь, когда его покинули азарт и упоение битвой, он ощущал и боль, и усталость, и слабость из-за потери крови. Последний удар Ле Лу вполне мог бы подвести черту под его жизнью. Не иначе как само Провидение уберегло его, позволив в последний момент увернуться от рапиры Волка. Стальное острие не пробило ему грудь, всего-навсего скользнув по ребрам и вонзившись в мышцы спины. Для его закаленного тела рана не особенно серьезная.

Кейн осмотрелся вокруг: всего в дюжине ярдов от него поляну пересекал небольшой ручеек. И тут он допустил свою первую и последнюю ошибку подобного рода в своей жизни. Трудно сказать, чем она конкретно была вызвана, потерей ли крови, реакцией на тяжелый поединок, а скорее всего — всей той цепью умопомрачительных событий, на которые столь щедра была эта ночь. Как бы там ни было, Кейн положил рапиру на землю и совершенно безоружным направился к так мирно журчащей воде. Вволю напившись, он промыл свои раны и как мог перевязал их полосками ткани, отодранными от рубахи.

Едва он поднялся с колен и собрался пойти подобрать рапиру, его внимание привлекло смутное движение в той стороне, где осталась деревня, и откуда он сам примчался каких-то полчаса назад.

Казалось, стена джунглей раздалась, пропуская гигантскую фигуру, в которой англичанин, к своему ужасу, распознал Гулку, истребителя горилл.

Соломон Кейн запоздало припомнил, что не заметил эту уродливую громадину среди коленопреклоненных негров, истово выкрикивавших имя Н'Лонги. Пуританин явно недооценил ум Гулки, точнее сказать, даже не ум, а первозданную звериную хитрость, что скрывалась за этим плоским лбом. Именно врожденное коварство помогло великану не только ускользнуть от возмездия соплеменников и Н'Лонги, но и выследить единственного человека, сумевшего внушить ему страх.

Видимо, Черный бог получал некое извращенное удовольствие, наведя своего звероподобного почитателя на жертву, когда та была безоружна и беззащитна. Несмотря на то что он снизошел до разговора с Кейном, ему было глубоко безразлично, чья именно кровь прольется в этой схватке. Не он ли говорил, что для него все люди были лишь эфемерными тенями? Теперь никто не мог помешать Гулке убить Соломона Кейна, убить медленно, как это делает леопард, наслаждаясь предсмертными мучениями своей добычи.

Мясистые красные губы разошлись в предвкушающей ухмылке, обнажив заостренные зубы. Злобные тупые глазки исполинского создания довольно поблескивали. Кейн наблюдал за ним, холодно и беспристрастно взвешивая свои шансы. Англичанин уже понял, что Гулка заприметил оружие — его, Кейна, и Ле Лу, — валявшееся в центре поляны. И убийца горилл находился к клинкам куда ближе, чем он. Пуританин прекрасно понимал, что дюжина ярдов не то расстояние, которое можно преодолеть внезапным броском.

В душе Соломона разгоралась смертоносная ярость, всепоглощающее неистовство отчаяния. Кровь застучала в висках, а глаза, устремленные на черномазую образину, налились страшным огнем. Пальцы пуританина напряглись и согнулись, готовые рвать плоть врага. Мышцы у Кейна были железные, и немало негодяев испустило дух, угодив в мертвую хватку его рук. Как бы и шея Гулки, больше напоминавшая узловатый комель, не затрещала гнилым сучком.

Накатившая на него волна слабости показала Кейну всю бесплодность подобных надежд. Ко всему прочему лунный свет облизывал обсидиановый наконечник копья, предусмотрительно выставленного Гулкой вперед. Кейн понимал, что в таком состоянии он даже не сможет убежать от гигантского негра. Но, как бы там ни было, он еще ни разу не показывал противнику спину, коль судьба сводила их лицом к лицу.

Убийца горилл вышел на открытое место. Распахнутый в плотоядной усмешке рот надвое разделял плоскую физиономию. Сплошной комок мускулов, жуткий в своей звероподобной мощи, он казался живым воплощением идеалов каменного века. Вся его поза демонстрировала огромную физическую мощь и безмерную уверенность в себе. Тяжелая поступь Гулки показалась Соломону Кейну поступью самого рока.

Англичанин приготовился к схватке, об исходе которой не питал иллюзий. Кейн попытался отчаянным усилием воли собрать силы, но — увы! — поединку с Ле Лу было отдано все без остатка.

Голова Кейна кружилась от потери крови, а серебристое сияние луны расплывалось кровавым туманом, сквозь который он с трудом мог различить неумолимо приближающуюся исполинскую фигуру.

Опасаясь, что вот-вот лишится сознания, Кейн с величайшей осторожностью — чтобы не упасть — нагнулся к ручью, зачерпнул полную пригоршню ледяной воды и плеснул себе в лицо.

На какое-то время ему полегчало. Пуританин гордо выпрямился во весь рост на подгибающихся от слабости ногах. По крайней мере, он встретит свою судьбу как подобает мужчине, усмехаясь костлявой в лицо! Он надеялся, что Гулка сразу же набросится на него и все завершится прежде, чем проклятая слабость уложит его на землю.

Чернокожий исполин уже прошел половину расстояния, отделяющего его от белого воина. Гулка не торопился, он понимал, что Кейну нечего ему противопоставить. Негр двигался лениво, как огромная кошка, намеревающаяся поиграть с добычей. По его садистской ухмылке Соломону стало ясно, что убийца горилл вовсе не собирается ускорять развязку. Нет, его злобная натура требовала покуражиться над беззащитной жертвой, увидеть, как страх заставит растаять ледяную твердь этих глаз, вынудивших его отвести взгляд. И это в тот момент, когда их обладатель был совершенно беззащитен и ожидал смерти! Гулка мог забыть эти пронзительные глаза, вывернувшие его наизнанку, лишь предав Кейна страшной кровавой смерти, в полной мере удовлетворив себя зрелищем жестоких пыток…

И когда Кейн уже распрощался с жизнью, Гулка совершенно неожиданно замер как вкопанный, а потом, стремительно развернувшись, уставился на молчаливые заросли. Ошеломленный пуританин проследил за его взглядом…

Сначала Кейн разглядел лишь тень среди теней, разве что чуть более густую, чем прочие. Кто бы там ни скрывался, он не проявил себя ни движением, ни звуком. И тем не менее англичанин почуял зловещую угрозу, таящуюся в непроглядной тьме среди деревьев. Первозданный ужас смотрел оттуда на людей, и Кейн на мгновение ощутил себя под прицелом нечеловеческих глаз, которым даже мрак ночи не помешал заглянуть прямо ему в душу. Но он понял и то, что невообразимое существо интересовал отнюдь не он, Соломон Кейн. Объектом его дьявольского внимания был Гулка, убийца горилл.

Огромный негр замер, полупригнувшись и угрожающе выставив перед собой копье. Он совершенно позабыл о существовании Соломона Кейна, все его внимание было поглощено зловещей тенью под деревьями.

Напряжение момента развеяло багровую пелену перед глазами англичанина. Кейн снова всмотрелся в обманчиво тихие заросли. Он краем глаза ухватил неясное движение, и вот уже на поляну вышло нечто, плавно перетекая с места на места, как сам Гулка. Пуританин даже зажмурился и помотал головой: уж не было ли это его предсмертным видением? Невероятное создание, представшее его глазам, словно бы вынырнуло прямиком из его ночных кошмаров, когда крылья сна уносили Соломона в неведомые бездны времени и пространства.

Сначала пуританину показалось, что через поляну ковыляет монстр, словно бы вылепленный могучей злой волей из человеческого существа. Эта святотатственная пародия на человека передвигалась на двух ногах и ростом была, пожалуй, не выше самого Кейна. Но такими мышцами и пропорциями никогда не обладало, да и не могло обладать, ни одно создание, вышедшее из женского чрева. Чего стоили хотя бы чудовищные руки, которыми монстр опирался на ходу о землю! А эти короткие ноги, скорее подошедшие бы слону?!

И тут наконец неведомая тварь пересекла лунный луч. Разглядев его морду (или все-таки лицо?), Кейн чуть было не решил, что сам Черный бог, взалкавший свежей крови, материализовался из ночной тьмы. Однако, рассмотрев, что массивную фигуру с ног до головы покрывала густая длинная шерсть, Соломон Кейн припомнил насаженное на шест человекоподобное тело, что украшало одну из хижин. Он перевел взгляд на Гулку.

Огромный негр не сводил глаз с гориллы, вцепившись в тяжелое длинное копье двумя руками. По-видимому, он не испытывал страха, а лишь тупо пытался сообразить, каким образом этот зверь оказался в здешних местах, покинув далекие родные края.

А могучий самец гориллы шел, нет, шествовал через поляну, и каждое его движение дышало ужасающим первозданным величием. Кейн находился от могучего самца ненамного дальше, чем Гулка, но тот просто проигнорировал его присутствие. Маленькие глазки чудовищной обезьяны горели адской злобой и были направлены лишь на чернокожего убийцу горилл. Она приближалась к туземцу вразвалку той странной походкой, что свойственна поднявшимся на задние конечности зверям.

И все тем же заунывным фоном звучали тамтамы — вполне подходящий аккомпанемент для событий, достойных каменного века. На середине лесной поляны стоял дикарь, вооруженный копьем, а на него надвигался страх джунглей, кровожадное, исполненное неистовой злобы, поистине первобытное существо. Звериная дикость столкнулась с дикостью зверя. И вновь в ушах Кейна зазвучал призрачный голос. «Ты видел все это раньше, — говорил он. — Давно… Так давно, когда эти горы были еще молоды… Тогда, когда первые люди и дети звериных богов оспаривали первенство на этой земле…»

Гулка попятился, отступая к деревьям. Он низко пригнулся, выставив перед собой копье. Убийца горилл пустил в ход все свое искусство охотника, чтобы обмануть огромную обезьяну и убить ее одним стремительным ударом. Страха в его действиях пока не чувствовалось, но Кейн уловил закравшееся в недалекий ум Гулки сомнение. Негр, привыкший считать себя самым могучим существом, впервые встречался с подобным противником.

Что касается самца гориллы, то он даже не пытался маневрировать или хитрить. Он просто размеренно двигался вперед. Прямо на Гулку.

Откуда было знать невежественному дикарю, откуда было знать просвещенному пуританину, оказавшемуся в роли наблюдателя, о его звериной любви? Равно как и о звериной ненависти, что заставила чудовищную обезьяну оставить родные лесистые холмы севера и покрыть бессчетное количество лиг, не сходя со следа истребителя обезьяньего племени? Какие страсти бушевали в этом недоразвитом, по меркам человеческого племени, мозгу, когда огромный самец лишился подруги, чье желанное тело теперь красовалось чудовищным трофеем в дикарской деревне?

Развязка потрясла Кейна своей скоротечностью и драматичностью. Зверя, который уподобился человеку, и человека, который уподобился зверю, отделяло друг от друга не более нескольких шагов, когда могучая обезьяна с оглушительным ревом рванулась вперед. Громадные лапы небрежно смели в сторону копье, выставленное Гулкой, и на секунду обняли негра. Уши Кейна наполнил звук, подобный тому, который издает сухой валежник под копытом оленя.

Массивная туша Гулки осела на землю бесформенной кровавой кучей. Распознать в жутком месиве человеческие останки позволяла лишь совершенно целая голова, мертво таращившаяся на луну бельмами закатанных глаз. На какое-то мгновение могучая фигура победителя замерла над поверженным человеком. «Не в такой ли момент первобытный хищник стал человеком?» — подумалось Кейну.

Кейн слушал перекличку тамтамов. «Душа джунглей, — повторяли они нескончаемым рефреном. — Душа джунглей…»

Трое в эту ночь вняли призыву Черного бога, представ пред его смертоносным ликом. В далекой деревне, откуда доносились голоса тамтамов, мертвым лежал вождь Сонга, осмелившийся бросить вызов Н'Лонге, вкусившему от могущества Черного бога. Жалкий глупец Сонга, некогда с легкостью распоряжавшийся чужими жизнью и смертью, превратился ныне в кусок остывающей плоти; и его лицо, искаженное гримасой запредельного ужаса, было обращено к багровой луне, словно бы раздувшейся от крови. Здесь, на лесной поляне, в дебрях африканских джунглей, навзничь раскинулся тот, кто бросил вызов человеческому терпению, за кем Кейн прошел нескончаемый, казалось бы, кровавый путь по морю и по суше. И, наконец, Гулка, истребитель горилл, валялся грудой кровоточащего мяса у ног уничтожившего его создания, сметенный той самой разрушительной, неумолимой, первобытной силой, плотью от плоти которой он был и сам, в своей гордыне забыв, что лишь богам дозволено переступать грань между человеком и зверем…

А Черный бог по-прежнему правит, смутно подумалось Кейну. Правит, снисходительно поглядывая из запределья, коему нет названия, на биение жизни в этом беспросветном краю, правит, звероподобный, вечно жаждущий крови. И ему все равно, кто будет жить, а кто погибнет, доколе ему не придется жаждать. Лишь бы к нему стекалась горячая кровь, и неважно, принадлежит ли она верующим в него или нет.

Замерший без движения Кейн смотрел на могучего самца, гадая про себя, скоро ли громадная обезьяна соизволит обратить на него внимание. Кейна передернуло, когда он вспомнил тошнотворный хруст костей исполинского негра. Но, судя по поведению гориллы, белый человек ее совершенно не интересовал. А может, на то была воля ее Черного господина — Кейн сам уже не знал, во что верить.

Тем временем создание пришло к какому-то решению. Похоже, скорая расправа не удовлетворила его. Опершись на один кулак, горилла ловко ухватила за ногу то, что осталось от Гулки, и поволокла тулово, оставляющее за собой кровавую полосу, к зарослям.

Приблизившись к границе леса, обезьяна остановилась и без видимого усилия зашвырнула изувеченное тело прямо на сучья лесного исполина. Послышался ужасающий звук раздираемой плоти: острый конец обломанной ветви пронзил Гулку насквозь. Так он и повис на нем, точно самка гориллы, собственноручно насаженная им на кол. Кейн углядел в этом жуткую иронию судьбы.

Громадная обезьяна еще некоторое время постояла у дерева, созерцая дело своих рук, а потом, так же беззвучно, как и появилась, растворилась во мраке.

Кейн медленно вышел на середину поляны и подобрал свою рапиру. Кровотечение утихло, и силы начали постепенно возвращаться к пуританину. По крайней мере, он чувствовал, что сможет добраться до берега, где его ждал корабль. Англичанин пересек поляну, малость помедлил и обернулся, окидывая прощальным взглядом апокалиптическую сцену. Лунное сияние заливало резким светом лежащее с раскинутыми руками тело Ле Лу, а резные тени обволакивали бренные останки Гулки, нависавшего темной массой над поляной.

Соломон Кейн уходил к океану, пропираясь сквозь заросли, а его провожали навязчивые гипнотические голоса тамтамов. «Древна мудрость нашей земли, — вещали они. — Темен путь ее. Мало кто может следовать ему. И те, что гибнут, служа Черному богу, лишь упрочивают его величие. Беги прочь, человек, если намерен остаться в живых. Но песни нашей тебе не позабыть никогда, — пели они, и над ночными джунглями плыло: — Никогда… никогда… никогда…»

Голоса этой ночи теперь будут тревожить его разум всю жизнь, напоминая, сколь сильно и многолико зло в нашем мире и что лишь во власти человека преумножать добро и справедливость.