64
Почему люди чаще всего сходят с ума ночью? Разве ночью жить труднее, чем днем?..
Геннадий Эдуардович пил третий день подряд.
Он пил и не мог остановиться; ему казалось, если он остановится, он тут же повесится. Или пустит себе пулю в лоб. Лучше в висок, конечно; с пулей во лбу, он слышал, можно выжить (вроде бы был такой случай).
В висок — это лучше, это надежно; стрелять надо так, чтобы у кремлевских коллег не было повода для смеха: неудачник Бурбулис (всегда и во всем неудачник) даже застрелиться не смог…
Пьяный Бурбулис видел в зеркале свое отражение и разговаривал сам с собой.
— Сейчас я тебя побью, — грозил Бурбулис пальцем Бурбулису. И — снова пил!
Среди его обидных недостатков водка выделялась особенно: Бурбулис быстро пьянел. Но водка спасала: протрезвеешь — лезут, лезут со всех сторон нехорошие мысли: не голова, а какой-то дом терпимости.
Где он, сука поганая, этот Указ? Лежит?
Спокойненько так лежит, у лампы с абажуром: «О Бурбулисе Г.Э.».
Скол-лько тут букв? В них — твоя жизнь. Не посчитаешь… — двоятся, твари! Д-десять? Буквы смеются, прыгают, пляшут, как человечки, — Бурбулис вжался, как мог, в кресло, даже ноги подобрал, будто ребенок, кто войдет — тот подумает, что в кабинете никого нет!
Смерть? Это так смерть приходит, да?
Все, что было вокруг Бурбулиса, все предметы, стол, даже люстра, все пришло вдруг в движение! Бурбулис побагровел, заткнул уши ладонями, но вокруг стоял хохот, гремевший все громче и громче. К нему подползли — вдруг — какие-то свиные рожи, потом со стола спрыгнул на пол Указ Президента и тоже, вприсядку, кинулся в пляс.
— Мама! — закричал Бурбулис. — Мамочка! Даже у Ахиллеса нашлось слабое место! Прогони их, мама! Прогони, а!
Он заплакал. Плакал Бурбулис, как ребенок, навзрыд.
Он с детства боялся чудовищ.
«Господи, где я? В Кремле? Меня же выгнали, я что, я… опять в Кремле?»
В эту минуту он узнал наконец свой кабинет.
«Я вернулся? Так быстро?.. Почему все пляшут? И смеются? Потому что я вернулся?..»
На столе стояла пустая бутылка из-под водки. Рядом была еще одна, но полная, вокруг царил полумрак, окна плотно зашторены, телефоны молчат, свет от лампы холодный, с жутью, и эта узенькая дорожка света сейчас плавно растворяется в темноте…
Рыдал Бурбулис с воем.
Надо выпить! Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вдруг заорал:
Если б я имел коня, я б, наверное, помер,
Если б конь имел меня, это был бы номер…
Ы-ы!..
Распущенный галстук был больше похож, конечно, на петлю с веревкой. Где Алешка? Где же он, пеструшка голубая? Домой отполз? К любимой бабе поближе?
И п-почему змеи кругом?.. Зачем ползут?! Если Россия выживет, то благодаря тем, кого не интересует политика!
— Запомни, Гена, — Бурбулис погрозил — сам себе — пальчиком. Вон Скоков, сидит на столе… с хвостом, как у обезьяны…
Бурбулис не мог ошибиться, сейчас он видел перед собой именно Скокова. Кривляется, гад! Празднует!.. Кабинет ему нужен в Кремле… поближе к Борис Николаевичу! Идион; Борис Николаевич сейчас в таком состоянии, что лучше не ближе к нему а подальше от него! Кидается на соратников так, будто города берет. Миша Полторанин вон… чуть было не сгорел, дуб стоеросовый! Подловили его журналисты: ваш Ельцин, говорят, все время куда-то исчезает. Странная формулировка: «работает с документами». — Все Президенты работают с документами, но никто на месяц не исчезает. Болен, что ли?..
Ага, говорит Полторанин, болеет Борис Николаевич. У всех, кто в Зауралье родился, сосуды слабые. Йода ведь нет совершенно, йод при советской власти специально в еду добавляли. В крупных городах. А в деревнях где его взять?..
Ельцин рассвирепел. Быстро он сейчас свирепеет…
Орет: Михаил Никифорович, вы что… врач?!
Стиль Ельцина — самовозбуждение. Может, ему просто в морду дать? Забыл, пельмень, с каких тебя колен поднимали? Тут бы и кран не помог! С кем работаем, а? с кем демократию строим?
Ищи, жопа, сапожища…
Бурбулис схватил бутылку, но перед ним внезапно опять вырос Ельцин: огромный, и с челюстью, как у ротвейлера.
— А-а-а-а!.. — завопил Бурбулис. — Пришел, рассукин сын? Рви Указ! Рви, треска мороженая, я власти хочу!
Ельцин по-прежнему прыгал у Бурбулиса перед глазами и медленно растворялся в тумане…
Внезапно Указ Ельцина стал огромным, как оконная рама.
— Уй, — вздрогнул Бурбулис. — хватит! — он закрыл лицо руками. — Хватит! Я нехоч-чу!..
Перед глазами опять возникла Красная площадь. И опять пришел Ельцин.
Теперь он был в шубе нараспашку и в шапке из кролика. Ельцин согнал с пьедестала Минина и Пожарского и встал вместо них с Указом в руках.
— Всех убью! — сказал Ельцин. И плюнул в народ. Он даже помолодел в эту минуту.
Мамочки, а это что: кабинет Бурбулиса сжался гармошкой, и в проеме возник Ельцин. На его левой руке висела Татьяна, дочь, а правой рукой он держал за шиворот насмерть перепуганного Юмашева — заведующего отделом писем журнала «Огонек».
— Всех убью! — сказал Ельцин. — Расстреляю!
Юмашев был в грязной майке, он как будто бы минуту назад вылез из сарая, где он прятался от путча — с раннего утра 18 августа, хотя его никто не искал.
Неуловимый Джо. А как его поймаешь, если его никто не ловит?
Татьяна кричала, пытаясь укусить отца за палец, и требовала денег, а Указ об отставке Бурбулиса вдруг почему-то стал флагом России.
— Сейчас умру… — простонал Геннадий Эдуардович. — Ельцин, вали отсюда! Вали, вали, изделие!
Бурбулис искал пистолет, чтобы застрелить Президента Российской Федерации (убийство сейчас — это форма развлечения), но встать не сумел. Зато он чуть-чуть протрезвел. Человек трезвеет, если хочет выпить.
— А где стакан? Какой кругленький! Ва-аще… как снежок, сам в руки просится!
Плохо, плохо закончит этот Ельцин! В душе у него темно как у негра в жопе, — Бурбулис хотел было пригрозить Ельцину кулаком, хотел крикнуть, что он несправедливо отнял у него власть над страной, но вместо крика был какой-то хрип: ему сейчас не кричалось!
Где телефон? Он сдернул трубку и сразу услышал Недошивина.
— Ж-жора, ты здесь — обрадовался Геннадий Эдуардович. — Не ушел? Ты х-хороший парень, Жора! Где телефон? То есть Алешка где… яг-гушкина мать?.. Найди натяжку! Нем-медленно!
Приятно, черт возьми: ты пьешь, а народ твой томится в приемной и ждет, когда ты напьешься, чтобы отнести тебя в машину. Завтра явится строгий офицер, жандарм Коржакова. И всех выгонит! Когда-нибудь эти парни и Ельцина выгонят! Он — нервный и людей бросает, как камни с горы… — «О Бурбулисе Г.Э.»! Это по-людски? Слушайте, демократия — это не Царство Божие на земле, но Ельцин запутался в змеях, напавших на него, Лаокоон, черт возьми… — или Коржаков считает, что он, Геннадий Бурбулис, тоже из тех вонючих удавов, что связали Президента России по рукам и ногам и вот-вот доберутся до его сонной артерии?..
Ивана Карамазова посещал черт, Ельцина посещает Коржаков. Что страшнее, — а?
Прямо перед Бурбулисом стояла ваза с цветами, вдруг из букета Бурбулисуулыбнулся… Ельцин. Улыбнулся, скривился и — исчез.
А за ним кто?.. Как?! Ты?.. Ты тоже пришел?
Ельцин стал Лениным. Это я, гляди… — сощурился Ленин. А с люстры, как летучая мышь с собачьей головой, свесился — вдруг — Яков Михайлович Свердлов.
— Узнаешь? — картавил Ленин. — Товарищ Свердлов у нас на оргработе. Как и ты. Но он скоро умрет.
— Нет! — закричал Бурбулис. — Я не хочу умирать?..
— Надо, — строго сказал Ильич. — Надо. Для революции!
— Не буду!
— Надо, родной.
— Что?
— Умереть.
— Не хочу! — заорал Бурбулис. — Я и так на линии огня!
— Нет, — прокартавил Владимир Ильич, — ты не на линии, а в жопе. — Смотри сюда! — и он кивнул на книжный шкаф.
Из книжного шкафа вышел, чеканя шаг, Феликс Эдмундович Дзержинский. И прикрыл за собой дверцу.
Небритый, грозный, с нехорошей искоркой в глазах.
— А-а… — а! — заорал Бурбулис.
Еще секунда, и он бы обмочился: столько вождей вокруг… — Бурбулис заткнул уши, но перед ним уже была другая картина: Красная площадь, Свердлов в гробу, траурные знамена, но Свердлов встал вдруг из гроба и показал Бурбулису место рядом с собой.
— За что?.. — прошептал Бурбулис.
— За все! — сказал товарищ Свердлов.
— Я за свободу, я сутками не спал…
— А теперь умри, — приказал Свердлов. — Я же умер.
— Это что правда, ваши похороны… — не поверил Бурбулис.
— А ты думаешь — репетиция?
— Но я дал России свободу! Нате, жрите!
— Вот и умри, — повторил Яков Михайлович. — Умри, пока тебя ласкает жизнь!
Еще бы секунда, и Бурбулис зарыдал, но в этот момент в кабинет ввалился Алешка:
— Здрасьте, Геннадий Эдуардович!
— Ал-леша… — протянул Бурбулис. — Тут такие события! Протри мне лоб, Алеша…
Никогда, никогда еще Алешка не видел Геннадия Эдуардовича таким беспомощным. Просиживая в Кремле, в своем кабинетике, бесконечное количество жопо-часов, Алешка видел — вокруг себя — разные пьянки: кремлевские сотрудники пили открыто, не все, конечно. Но очень многие.
— Да подойди ж ты, ешкин кот! Дай ладонь, не съем!
Алешка с улыбкой подошел к Бурбулису и протянул ему обе руки.
— Вся душа обосрана, Алеша! — простонал Бурбулис.
Совместное занятие людей идиотизмом всегда указывает на их внутреннюю близость.
— Наливать не буду, — предупредил Алешка. — Меня Недошивин просил. А то, говорит, вы умрете.
Бурбулис лихорадочно прижал его руки ко лбу.
— По-моему, у меня минимум сознания.
— У настоящего политика должно быть чувство меры. Во всем! Вы сами так говорили.
— Знать бы ее, эту меру… — выдохнул Бурбулис. — Вся жизнь в поисках меры…
Алешка хотел было отстраниться, но Бурбулис опять притянул его к себе.
— Во мне, Алеша, что-то темное шевелится…
— Может, врача, Геннадий Эдуардович?
— Не придет.
— Как это?! Они ж тут круглосуточные!
В отличие от ЦКБ, куда врачей набирали исключительно по блату, в Кремле былахорошая медсанчасть, особенно терапевты и зубные врачи.
Бурбулис вздохнул:
— Врач, Алеша, мне теперь не положен. Наоборот: если я сдохну, это будет всем на руку! Те, кто в отставке, они как привидения. Зачем Ельцину привидения? Чтоб его совесть жрала?!
— А кто же… вместо вас, Геннадий Эдуардович?
— Я незаменим. Скоков? Говорят, еще Старовойтова сейчас в котировке.
Бурбулис сморщился:
— Путешествие слона в жопу таракана твоя Старовойтова! Вся жизнь — как сплошное путешествие… и все по узким проходам, а габариты не те…
— Так ее прежде никто не знал. Наверстывает упущенное…
Бурбулис медленно поднял голову:
— Аче ты ва-аще… такой худенький?..
Алешка улыбнулся:
— Зато у меня булка сладкая, Геннадий Эдуардович!
— «Черная, как галка, тощая, как палка, мне тебя жалко… девка-Наталка…» — бормотал Бурбулис.
Его голова все время падала на грудь.
— Капельницы не нужны, — тихо рассуждал он. — Сам выйду. Л-легко! Но сначала, Алеша… ты мне налей полстакана.
— Не могу. Вы умрете, и меня посадят.
— Бессмертные не умирают… — п-понял? Но ты умрешь от стыда, если я не выпью, потому как, если я не выпью, я точно сдохну… — и его голова опять упала на грудь.
— К алкоголизму, Алеша, относиться н-надо… серьезно… Некоторые с-счита-тают… его несчастьем, но эт-то потому, что люди сейчас не знают п-подлинных несачастий… — Бурбулис еле ворочал языком.
— Вы давите на меня своей беспомощностью, но не приводите серьезных аргументов. Значит, мы имеем дело только с прихотью и — не более того…
— Ты г-н… г-говоришь сейчас… Алеша, в той замечательной философской манере, — оживился Бурбулис, — к-которую здесь, в Кремле, этим м… эти му… не воспринимают всерьез…
— Учителя выбрать — тоже ум нужен, Геннадий Эдуардович!
Видя, как Бурбулис крутится сейчас возле него, Алешка был ужасно доволен собой. В глубине души он даже радовался, пожалуй, что расстается сейчас с Бурбулисом: в пресс-службе Кремля его не оставят, это факт, но Голембиовский уже передал Алешке, что он может вернуться в «Известия».
— Мне кажется, я исчезаю… — вдруг прошептал Геннадий Эдуардович. — Знаешь, почему Е-ельцин меня г-гонит, Ал-леша?.. Ему со мной труднее, чем без меня! попроси у добрейшей Наины Иосифовны ее пирога с курагой… Да она даже говна своего не даст! И — ва-аще не ответит! Если ты не внутри дела, значит — вне его… Наина Иосифовна хоть и деревенская баба, но с-ча тоже царица, а эт-то не царское дело — с пола людей поднимать!
Бурбулис долго молчал, уставившись в одну точку, потом снова заплакал.
— Д-даже к-кураги не б-будет… — пожаловался он. — И как это пережить?.. Н-налей?
— А? — не расслышал Алешка.
— Я его ненавижу! — вдруг заорал Бурбулис. — П-понял, ты? П-понял, подстилка! Жизнь — это то, что мы сами из нее делаем. Я ег-го не-на-виж-жу!..
— Кого, Геннадий Эдуардович?
Бурбулис не ответил, его бил озноб. Никогда прежде Алешка не видел, чтобы мужчина так рыдал — со звериным воем…
Открылась дверь, влетел Недошивин, за ним показалось испуганное личико секретарши Ирочки.
— Ж-жора! — Бурбулис привстал в кресле. — Где? Где?.. — он крутил головой.
— Что… где? — вздрогнул Недошивин.
— У нас все есть… — успокоил его Недошивин. — А чей портрет, Геннадий Эдуардович?
— Ельцина хочу, Жора! Неси сюда Бориса Ельцина!
— Так он же над вами висит…
Бурбулис поднял голову: над его рабочим столом улыбался — из рамы — Президент Российской Федерации.
— С-сымый его к черту, — приказал Бурбулис. — Ссымай сволоту!
Недошивин встал на стул и гордо снял со стены портрет Президента России.
— Господи, грязный-то какой… — удивилась Ирочка.
— Спускай его! — обрадовался Бурбулис. — От-виселся!
Алешка кинулся помогать Недошивину: портрет Президента был тяжелый, в массивной раме «под злото».
— Сча я его расстреляю! — обрадовался Бурбулис. — Я — Фани Каплан.
Алешка повернулся к Недошивину:
— А у него что, пистолет есть?
— Нету! Прикрепленный еще с той ночи забрал.
— А если у него два пистолета? Они ж тут оружие все до одури любят…
Бурбулис, кажется, чуть протрезвел, во всяком случае — встал.
— Держите это… творение народное… прям передо мной…
Алешка и Недошивин развернули Ельцина к нему лицом.
— Предупредительного выстрела не будет, — строго сказал Бурбулис. — Патроны нынче дорогие!
Алешка подумал, что Геннадий Эдуардович сейчас действительно будет стрелять.
— Дали б мне «калаш», р-рожок с патронами, — бормотал Бурбулис, — и м-мир бы точно стал лучше!
Иришка, — позвал он секретаршу. — Иди сюда, малыш…
— А мне… зачем, Геннадий Эдуардович? — испугалась девушка, спрятавшись за спиной Недошивина.
— Иди, я Ельцина при тебе расстреляю.
— Этожгрехнезамолимый… — прошептала Ирочка.
— А ты что…. в Бога веришь?
— Конечно. В России можно только в Бога верить…
Девушка робко подошла к Геннадию Эдуардовичу и молча встала рядом с ним.
— Плюй! — приказал Бурбулис.
— В кого?
— В него!
— Плевать?
— Плюй!
Ельцин был красив и моложав.
— Плюй, плюй, — усмехнулся Недошивин. — Не то в тебя плюнут, дурра!
— Я н-не могу — прошептала Ирочка.
— А вот я оч-очень даже могу, — захохотал Бурбулис. — Смотри. И учись.
Он плюнул и попал Ельцину в лоб. Слюна Бурбулиса струйкой поползла вниз, разрезав лицо Президента Российской Федерации как бы на две половины.
— Н-надо же… — засуетился Недошивин, — с первого раза, с первого раза попали, Геннадий Эдуардович! Не промахнулись… И как ровненько…
Алешка не знал, что ему делать: плакать или смеяться.
— Жора, ты сейчас тоже плеваться начнешь? — удивилась Ирочка.
Недошивин кивнул на Ельцина:
— Можно уносить, Геннадий Эдуардович?
Бурбулис вложил в плевок свои последние силы свалился в кресло. Он вдруг мгновенно заснул, причем с храпом — улыбаясь во сне.
— Ну, пойдем, что?.. — Недошивин взял Ирочку за руку. — А ты, Арзамасцев, останься и охраняй тело. Мало ли что…
— Жорик, а мне его утром будить?..
Недошивин не ответил, но остановился в дверях и ехидно взглянул на Алешку:
— Утром, пеструшка, жесткие парни придут. Они уже обзвонились: в восемь, говорят, чтобы здесь никого не было.
Алешка кивнул на Бурбулиса:
— И его тоже?..
— А его, блин, в первую голову. Да не волнуйся ты, и без тебя будет кому его разбудить…
