63
Якубовский терпеть не мог перелеты с континента на континент.
Ночь, огромный самолет, чувствуешь себя каким-то беззащитным — особенно над океаном. В бизнес-классе — темно, пассажиры спят, но из-за шторки, там, где кухня и туалеты, криво выбивается полоска желтого света и ужасно действует на нервы.
— Вы не спите?..
Это еще что такое?..
На соседнем кресле полулежал, завернувшись в плед, косматый старик.
— Прошу прощения… кажется, вы не спите…
Старик говорил на чистом русском языке. Он был весь какой-то неухоженный, в пыли и, как показалось Якубовскому, полуголодный.
— Сплю. Намертво сплю, товарищ… — буркнул Якубовский. — А по мне видно, что я из России?
Дед и в самом деле был какой-то жуткий: одет по-советски, даже галстук не снял — боится, наверное, его украдут?
Советские люди всегда чего-то боятся.
Вспомнился Лена Краснер, отец Машки. Его бесконечные рассказы о всемогущем Комитете государственной безопасности, который «на каждом углу и не только в Одессе»…
Этот галстук ужасно раздражал Якубовского. Черный, старомодный, как у Ленина в гробу.
— Видите ли… — осторожно начал старик. — Вы неплохо говорите по-английски. Но вы будто бы заранее за него извиняетесь. Это чисто советская манера, ибо СССР сразу, с рождения, прижимал человека к земле.
— А зачем? — зевнул Якубовский. — Зачем прижимал-то?..
— Особенность такая, — пояснил старик. — СССР поднимал людей, но всегда в меру, чтобы люди не переходили черту, за которой сразу возникают неприятные вопросы: почему все-таки СССР устроен так, как устроен, ибо власть каких-то там советов — это чистой воды идиотизм…
Игорь Ростиславович, — представился он. — Московский житель, ученый.
— Саша, — сказал Якубовский, протягивая руку. — Александр Олегович.
С незнакомыми людьми Якубовский всегда был как граф Монте-Кристо.
— Скажите, Саша, — обрадовался старик, — я тут в кнопочках запутался… Всем водичку дали, а меня обнесли, обделили…
— Н-на мою… — протянул Якубовский. — Для хорошего человека — не жалко.
— Очень пить хочется, — объяснил старик. — А вот вставать, просить… совершенно не хочется. Хотя — как надо бороться со старостью? Требуется пожелать — сделай зарядку. Захотел спать — прими холодный душ…
Я уж из горлышка… вы извините! Стаканчиков-то нет.
— Вся Канада жрет из горлышка, — успокоил его Якубовский. — Не страшно!
Старик пил жадно, глотками, словно боялся, что бутылку с водой вот-вот отнимут.
«Ведут, суки! Молодец, Баранников, — умеешь работать! Надо же, какой-то старик вонючий, в душе со смертью борется…
У них там, в ЧК, нормальные остались? Или в бизнес все подались?»
— А я, Сашенька, нажимаю кнопочки… — извинялся Игорь Ростиславович, — а все невпопад! То ноги едут на кресле, то спина плывет к потолку…
Якубовский сделал вид, что он улыбается.
— Проживаете в Канаде:
Разведдопрос — это искусство как можно убедительнее выглядеть дурачком.
— Нет-нет, что вы… — воскликнул старик, — я коренной москвич! Без Москвы кисну, хотя многие мои друзья сейчас уже там, за океаном.
И ничего, знаете, не жалуются… Вот в Торонто сейчас лекции читал.
Якубовский был просто создан для работы в следственном аппарате.
— Значит, домой:
— Домой, домой… — кивнул старик.
— С пересадкой?
— Через Цюрих. Прямого же нет, да? Взлет и посадка в моем возрасте — это как местный наркоз при операции! Весь организм страдает… но что же делать, деньги нужны…
Всякий раз, когда Якубовский видел рядом с собой растрепанных, плохо одетых стариков, ему становилось не по себе, словно это он виноват в том, что они живут впроголодь. Он помогал старикам чем мог, особенно — своей учительнице Альбине Павловне, хотя перед выпускными Альбина Павловна дала Якубовскому такую характеристику, что с ней — не в военное училище, как он хотел, лучше сразу в тюрьму, соседям по дому, родителям своих болшевских друзей…
Старик был словоохотлив.
— Я вам расскажу: Женя Лебедев, великий русский актер (действительно великий, Саша), летит из Питера на Брайтон-Бич исполнить какие-то сцены из «Холстомера».
А он перенес инфаркт.
«Женя, говорю, ты не блаженный, не Смоктуновский, ты не жаден до денег — лопнет твое сердечко, лопнет в таких вот перелетах, оно и так, врач говорит, на ниточке висит…»
— Ничего-ничего, Игореша… — он меня Игорешей звал… — Мне и Ковель… (Валечка Ковель — слышали о такой?., какой дуэт, Саша, был у них в «Холстомере»: скрипка и виолончель… честное слово! Скрипка и виолончель…) — мне, говорит, евреи на Брайтоне по 300 долларов за выход дают. На такие деньги я в Питере полгода жить буду и на «Волгу» зимнюю резину куплю…
Валечка умерла, Саша, через неделю. Женя — через месяц. Сердце не камень, да и кровь у него была густая, не для перелетов, это факт.
Старик замолчал, ему на глаза навернулись слезы.
Он был так трогателен, этот дед, что Якубовский уже не думал о Баранникове и ЧК: такие люди, как этот старик, в ЧК не работают, от тех, кто в ЧК, только неприятности, а старик — человек с внутренним светом.
— Феномен аэропорта Хитроу в Лондоне, — вздохнул Игорь Ростиславович. — Каждый день — один-два трупа, тромбы рвутся после длинных рейсов…
— Что такое 300 долларов? — не понял Якубовский. — Это ж смешно!
— Как сказать, мой друг. Что лучше: когда над тобой смеются или когда по тебе плачут?
Якубовский не любил сложные вопросы.
— Смотрите, — продолжал Игорь Ростиславович. — Вот я? Ученый, академик и лауреат, не поверите, ленинской премии. Героя не дали, после Ленинской я сразу в диссиденты ушел, ибо то, что я говорил, издавал только «Посев».
— Кто-кто?
— «Посев» — это такое издательство на Западе, — объяснил старик. — Моднейший враг советской власти. — Так вот, когда я вышел в «Посеве», мне в Москве сразу квартиру дали. И какую! Чтобы иностранцы, значит, видели, как в СССР инакомыслящие живут!
— Увидели?
— Да я как-то… не очень с ними общался у нас в доме, Саша, жил Никита Моисеев, знаток Сибири, настоящий ученый, честный и порядочный человек… — старик закутался в плед и приготовился, похоже, к обстоятельному разговору. — Так у Никиты, я вам доложу, квартира была даже меньше, чем моя, хотя он — член президиума и личный друг Суслова, а я — опальный и гонимый…
Всех членов Политбюро Якубовский знал по именам. Когда Якубовский учился в школе, он тоже очень хотел стать членом Политбюро. Еще лучше — Генеральным секретарем ЦК КПСС.
— Сегодня, Саша, — говорил старик, совокупный доход российского академика — 242 доллара США в месяц. В 37 раз меньше, чем у наших коллег в Торонто. Получается: в Канаде капиталисты платят ученым слишком много (боятся, что они сбегут в соседнюю Америку). А у нас, в Белокаменной, вообще ничего не платят. В Писании сказано: Авраам, роди Исаака, Исаак, роди Якова… так? Так. А сегодня? Авраам, разори Исаака, Исаак, разори Якова…
— Это точно, — кивнул Якубовский. — Никому, сука, нельзя верить!
Люди в самолете начинали просыпаться: как все глухие старики, Игорь Ростиславович говорил очень громко, только никто не решался сделать ему замечание.
— На обмане, Саша, кто-нибудь всегда проиграет. И рынок (как модель экономики) стоит на краю гибели.
Предлагаю доказательства. Вам интересно?
— Чрезвычайно, — кивнул Якубовский.
«Или все-таки он из ЧеКа? — Дрессированный, гад!»
— Рынок это рынок, — начал старик, — то есть на рынке, друг мой, сплошное жулье.
Все уже подсчитано: из каждых ста заработанных долларов сам рынок (мировая экономика) вкладывает в человека только четыре цента; продукты, лекарства, бензин, жилье, транспорт, отдых, который дорожает при этом с каждым годом…
Якубовский насторожился.
— Четыре цента?
— Оставшиеся 99 долларов и 96 центов делают новые доллары. Иными словами, Саша, — улыбнулся старик, — сам человек сделал сегодня так, что деньги существуют на земле только ради денег.
А если деньги работают не на людей, а исключительно на прибыль… копятся, копятся, копятся… они когда-нибудь взорвутся, потому что любой товар в несуразном количестве может ворваться! Даже вата. Она, кстати, неплохо горит.
Или, Саша, продажа в идиотских объемах такого оружия, которое никогда не будет стрелять, иначе мир получит новый Чернобыль…
Старик остановился, взял бутылку воды и опять сделал несколько жадных глотков.
«Диабет, что ли?» — подумал Якубовский.
— Теперь, Саша, вот такое, если позволите, соображение.
Неизбежные в нашей полосе лесные пожары и пожары торфяников катастрофически усугубляют любой радиологический фон. 70 % атомной пыли оседает, как известно, на траве. Когда зараженный лес горит, ветер дует куда угодно… — так? в Антарктиде, на льдинах. Уже найдены следы Чернобыля…
Якубовский почесал лоб:
— Эти физики, сука, скоро весь мир взорвут…
Рассуждая о судьбах человечества, он всегда становился очень серьезен.
— Так ведь попытка уже была! Когда два гения, Саша, Зельдович и Сахаров получили в Политбюро разрешение взорвать на Новой Земле водородную бомбу, реакция распада должна была бы, гак они считали, идти секунд 30–35, не больше…
— И чего?..
— Взорвали бомбу. Красивый был взрыв.
— У нас, когда школа горела, тоже было очень красиво, — хмыкнул Якубовский. — Только вместе со школой и пожарники сгорели, потому как одна пьянь была…
— Теперь представьте, Саша: проходит 30 секунд, 45, потом минута, вторая… Реакция распада не остановилась. На четвертой минуте Зельдович был абсолютно уверен (и сам мне об этом говорил — мне и Виталию… тоже физик… Гольданскому) — Зельдович не сомневался, что они с Сахаровым взорвали планету. Не рассчитали заряд. Что настанет ядерная зима.
Каждый великий физик, — вздохнул Игорь Ростиславович, — считает, что он немножечко сотворил весь мир. А эти решили, что они весь мир опрокинули.
— Таких стрелять надо, — уверенно сказал Якубовский.
— Кого? Трижды Героев Социалистического Труда?
— Их! Гений, сука? Сразу к стенке!
— Реакция, Саша, шла четыре минуты, — засмеялся старик. — Зельдович поседел, а Сахаров в тот момент любовался взрывом. Как же он любил физику! Представьте, если бы пошла пятая минута, шестая… десятая… После октября, Саша, у всех, кто был в тот день на Новой Земле, начались проблемы с сердцем. — И это счастье, между прочим, что Хрущев не позволил тогда рвануть бомбу на полную. Только — на 6 — мегатонн. А Сахаров хотел на 100, но тогда бы погибли полтора миллиона человек.
— И наши?
— Конечно! В первую очередь Мурманск, Архангельск… — весь север мог пострадать.
— Суки… — повторил Якубовский и отвернулся к иллюминатору.
Самолет тряхануло, через секунду — снова. Такие «пляски» над Атлантикой — дело обычное, но Игорь Ростиславович не на шутку испугался, даже побледнел.
— Гоббс раньше всех, еще в 17-м веке, Саша, изобразил, если помните, «искусственного человека» — Левиафана, — продолжал старик, чуть-чуть отдышавшись. — И к нему, Левиафану, «смертному Богу», Гоббс относил слова Библии: «Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело» и… цитирую по памяти, Саша… «он царь над всеми сынами гордости». От так.
Из-под пледа вдруг вылезли ботинки Игоря Ростиславовича, совершенно непригодные для полетов за океан. Такие ботинки продавались в 70-х в болшевском сельпо, но их уже тогда никто не покупал.
— Допустим, Саша, мои канадские друзья дают мне взаймы некую сумму. Но на этой сумме я тоже хочу заработать. И предлагаю вам эти доллары взаймы. Под какие-то уже совершенно немыслимые проценты. Только и вы хотите заработать. Почему бы нет? И в конце концов находится человек, который забирает у вас эти деньги под 100 % годовых. И — побежали деньги по кругу. Когда-нибудь вернутся, это же круг!
Вдруг кто-то в этой цепочке ослаб. Взял деньги и не вернул.
Якубовский зевнул:
— Нехороший человек…
— то есть последний, Саша, наказал всех. И теперь у всех кризис.
Но, позвольте: кто же сделал так, что отдать эти деньги совершенно невозможно?
Якубовский подумал, что дед приступил, наконец, к самому главному: спросит, откуда у Якубовского деньги.
— Это, Сашенька, как «Черный квадрат» Малевича, — продолжал старик. — Василий Верещагин не уставал доказывать, что аукционы авангардистов — чистейшей воды мухлеж! — Знак «кирпич» представляете? Это «Квадрат» Малевича.
— Кирпич нарисовали?
— Кирпич.
— И он денег стоит?
— Еще каких! Миллион!
— Чего?
— Долларов!
В американском «Метрополитен» по халатности сотрудников «Квадрат» целый месяц однажды провисел «вниз головой». Скажите, великого Леонардо можно было повесить вниз головой?
— Ну, дела… — протянул Якубовский.
— Так вот, Саша: после «изнурительной» (то есть хорошо режиссированной) борьбы за «Черный квадрат» на аукционах, где за него насмерть бьются богатые и очень богатые коллекционеры (Малевич сразу несколько «Квадратов» начертил — на перспективу), то есть когда цена становится заоблачной, «Квадрат» покупает — якобы покупает — настоящий «знаток».
Кто он? Никто не знает. Имя неизвестно. Почему? Да потому, что аукцион с Малевичем — это спектакль. На самом деле, Саша, «Квадрат» тихо уходит обратно в «запасники». До следующего аукциона, где цена на него станет еще выше!
Якубовский окончательно проснулся.
— А у нас в Торонто, папаша, так хохол один селедкой торгует. Для вас, орет, Дмит… Александр Олегович, сейчас новую бочечку вскроем! Прямо из Мурманска!.. Свежая доставка!
Селедка у него не из Мурманска, а из Рейкьявика. Не в бочках, а в банках — как килька. Но ведь приятно: ради тебя, сука, новую бочку волокут…
Игорь Ростиславович улыбнулся — он смотрел на Якубовского с такой теплотой, будто они были знакомы всю жизнь.
— Люди очень внушаемы, мой друг! Только что в Венеции, на биеннале, один из итальянцев… очень известный мастер… предложил публике оригинальную инсталляцию: 102 маленькие баночки с кусочками собственного дерьма. В каждой баночке — по 50 грамм. И автограф мастера: мое, мол, дерьмо. Цена сходная: 35 000 долларов баночка.
Якубовский обомлел.
— Прям… говно?
— Точно так.
— Купили?
— Мигом! За несколько минут.
«Вот это бизнес, — задумался Якубовский. — Посрал — и три миллиона в кармане… почти четыре!»
Считал Якубовский мгновенно. Его восторгу не было предела.
— Так товарищ один, коль такая пьянка пошла, взял трехлитровую банку, нагадил в нее от души и там же, на биеннале, решил все это хозяйство продать. Дешево, за 500 долларов.
От нетерпения Якубовский аж привстал в кресле:
— Продал?
— Нет, на него надели наручники! Тщетно доказывал парень, что его дерьмо — лучшее. Во-первых, оно свежее, утреннее, во-вторых, значительно дешевле, чем дерьмо мастера, в-третьих, его много и оно — в собственном соку…
— И че… прям… в тюрьму?
— Приговорили к штрафу. Расстроился парень. Нет у него имени. Говно есть, а имени — нет.
Теперь скажите, Саша: зачем человеку такой рынок?
— Такой — точно не нужен! — уверенно сказал Якубовский.
«Интересно, — подумал он. — Если свои баночки Пугачева выставит? Или Кобзон? Они продадутся? Может, попробовать?»
В Болшево, на привокзальной площади, работал старик-инвалид: чистил ботинки и сапоги. Каждый день старик приходил на работу в одной и той же гимнастерке — всегда отутюженной, нарядной, сам, наверное, стирал с вечера, чтобы быть утром при полном параде.
Свои ордена старик надевал раз в году, 9 Мая: солдатский Георгий за Первую мировую, а за 41-й — медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды: под Солнечногорском, недалеко от Болшева, он здорово подорвался на мине-ловушке.
По выходным к старику выстаивалась очередь, потому что Яков Силыч, так его звали, не принимал милостыню и весь город, словно сговорившись, чистился только у него, чтобы старик мог хоть чуть-чуть заработать.
Как-то раз, под Новый год, Якубовский притащил старику бутылку коньяка. Димке было лет 12, не больше, бутылку он украл, естественно, у мамы, в серванте, мама не заметила, а Стае, маленький брат, не выдал. Старик усадил Димку рядом с собой, открыл коньяк, сделал несколько глотков из горлышка и предложил: «давай, лада моя, споем!»
Пели они тихо, вполголоса, голова к голове. Димка знал много военных песен и был очень горд: поблагодарил старика за войну. А еще Дима хорошо знал свою маму: она ругаться не будет, коньяк все равно никто не пьет, отец-то умер, а старику сейчас тепло и приятно…
— Люди, приученные рынком к обману, когда-нибудь, Саша, сами обманут этот рынок, — уверенно сказал Игорь Ростиславович. — Сегодняшние цены на жилье в Париже, Нью-Йорке (да и везде по миру] таковы, что честный человек, друг мой, как бы с «нуля» начиная свою жизнь, квартиру в столице ни за что не купит.
Миллионы людей берут в банках кредиты, но отдать их не могут. Кредиты, Саша, это как секс для неокрепших тел и душ. Сначала — удовольствие, потом расплата. Но если люди берут и не отдают, значит, банки тоже повалятся, верно? Когда вы, Саша, спорите с дебилом, вы незаметно опускаетесь на его уровень, а это очень опасно, ибо дебил тут же задавит вас своим опытом.
— Может, водички? — перебил его Якубовский. — Или чай?
Старик растерялся.
— А это возможно?..
— В «бизнес-классе» все возможно, — важничал Якубовский. Он вдруг подумал, что вот если такой бы старик встретился ему два-три года назад, он бы построил свой бизнес совсем по-другому. Без Дунаева, Баранникова и Степанкова; у Баранникова — свиной глаз, всегда «сверлит по месту», как говорится, Баранникову комфортно, если вокруг него — одни подонки.
— Рухнули банки, — продолжал старик, — рухнул рынок жилья, рухнули магазины, жившие на кредитах… потом кто-то еще рухнет… и на земле, Саша, начнется такой кризис, которого еще не знала мировая история, ибо это и не кризис вовсе, а гибель рынка как модели экономики.
— Так что? Чайку? — зевнул Якубовский.
Он уже порядком устал.
— А билетик в этот отсек… он чуть дороже. — Да? — не унимался старик.
— Тыщи на две, я думаю.
— Скажите, Саша: если два кресла в самолете отличаются друг от друга на стоимость «Жигулей»… это не жульничество?..
Якубовский не принимал саму постановку вопроса:
— В свинарнике сидеть лучше, что ли? А?!
— «Боинг», Сашенька, все-таки мало похож на свинарник. Но гигантская разница между тремя классами в одной и том же самолете — это чистой воды жульничество, просто к нему все давно привыкли, и оно стало незаметным.
— Комфорт продлевает жизнь!
— Но ведь вы, дорогой, — мягко возразил старик, — летите не в первом классе, ибо подсознательно тоже не хотите, чтобы вас наказали обманом.
Якубовский задумался:
— Я не лох, — согласился он.
Подошла стюардесса, улыбнулась не улыбаясь.
— Please, tea, — приказал Якубовский. — Все, дочка, неси: zukker, milk… старайся, короче… бабло no problem!..
Чертовы перелеты; даже стюардессам, экипажу, они давались с трудом. Больно уж помятый вид был у этой девочки; такое ощущение, что в этом рейсе она твердо решила покончить с собой.
Старик устало смотрел в иллюминатор: всходит солнце, вокруг облака, это красиво, это всегда очень красиво…
— А вот вы… в диссиденты двинули… — осторожно начал Якубовский.
— Было, Саша, такое дело, — откликнулся старик.
— Не из-за квартиры же, верно?
— Нет, конечно. Я страну спасал.
— Спасли?
— Нет, погубил.
— Как это?
— Погубил, — растеряно повторил старик.
Якубовский сроду не встречал диссидентов. Всех знал: алкоголиков, убийц, священников, тайных миллионеров, был знаком с народным артистом Львом Лещенко, а вот диссидентов — не встречал.
— Мы в России прикованы… к недостижимому, — тихо начал старик. — Мы все очень хотели, Саша, чтобы наша страна избавилась от советской дикости, чтобы у нас была демократия по американскому образцу, хотя их демократия тоже далека, конечно, от настоящей демократии. Но у нас всегда будет демократия шариковых, потому что настоящая аристократия у русского народа вызывает, увы, только ненависть.
Понимаете меня?
— Нет, — честно сказал Якубовский.
— Объясню. Когда-то Александр Исаевич, посвятивший мне в «Теленке» несколько сочувственных страниц, твердо сказал, что в революционное время евреи, именно евреи, сформировали самое агрессивное крыло советского большевизма. Он прав: у евреев в те годы не было своего государства, Россия стала их государством, но дело не в евреях, а в том, что большевиков поддержал весь народ и русские — прежде всего.
Партия Владимира Ленина — это всеохватная террористическая организация с разветвленной сетью боевиков и просто уголовников — как Камо, Котовский, как боевик Сталин, который лично разрабатывал планы террористических операций, хотя «на дело» он никогда не ходил — не любил рисковать собой. — Скажите, Саша: что ждать от уголовников?
Самолет все еще болтался над океаном, но Цюрих — уже где-то рядом, всего через пару часов.
Якубовский понял, что он уже не заснет, да и когда уже спать-то?
— Да: мы, московские диссиденты, ненавидели советскую власть, но в какой-то момент я спросил себя: а за что мне ненавидеть великого Келдыша? И я не знал, что мне сказать себе самому.
— А это кто?
Якубовский не любил фамилии, похожие на клички.
— Один из создателей термоядерной бомбы и Президент Академии наук.
— Ого!
— Трижды Герой Труда… того самого, советского
— Сильный дядя?
— Еще бы! По самой сути своей Келдыш, Саша, был глубоко советский человек. Но Келдыш — это второй Эйнштейн. Он создал школу вычислительной математики, которая, как всякая великая, самообучающаяся система, никогда не состарится. А когда сам Келдыш состарился и заболел, когда он — вдруг — понял, что он уже не в состоянии написать собственный доклад, что сделал Президент и Трижды Герой? — Он завел, Саша, «Волгу», личный подарок Брежнева, и — плотно закрыл двери гаража. Позвонил академику Кириллину, своему приятелю, чтобы Кириллин пришел за ним в гараж в такой-то час: Келдыш математически рассчитал, сколько требуется бензопаров, чтобы умереть. И не ошибся! А Кириллина вызвал, чтобы соседи по гаражу не пострадали, вдруг он там не один…
— А Сахаров?
— Что Сахаров?.. — не понял старик.
— Тоже диссидент.
— Сахаров — это, Саша, тысяча мыслей сразу! Андрей Дмитриевич был болен физикой: в твоих ладонях — атом…
Стюардесса подала чай и помятые пирожные.
— Задумайтесь, Саша, — Для кого Сахаров делал водородную бомбу? Дл Сталина? Берии? Полубезумного Хрущева? Ядерный паритет был получен уже после первого Семипалатинска. За что ракетчики получили — закрытым Указом — последнюю Государственную премию СССР? Уже при Горбачеве? За ракету «Пионер», Саша, на которой помимо мощного ядерного заряда стояли контейнеры с сибирской язвой. При ударе о землю споры «сибирки» широко разлетелись бы по земле…
— Так они… герои или не герои? — вдруг спросил он.
— Они люди войны, Саша! У каждого человека на войне свой подвиг, своя трусость и — даже! — своя подлость. Сегодня — бесстрашие и медаль, завтра — дикий страх и штрафбат… На войне нельзя быть героем с утра до вечера, здесь все мгновенно переходит в свою противоположность, потому что то война, самая дикая вещь на свете…
Игорь Ростиславович допил чай и вдруг заснул — сразу, мгновенно, с пустой чашкой в руке.
Больше они не сказали друг другу ни слова — до самого Цюриха. В аэропорту их пути разошлись: дед летел дальше, в Москву, а Якубовский тихо поплелся в город.
