Пункты назначения, когда перемещаешься при помощи порталов между Зонами, могут выглядеть всяко… Возможны самые непредсказуемые и экзотические варианты. Однажды, помнится, пришлось даже выпрыгивать из автомобиля, из ржавой развалюхи, зависшей над землей без какой-либо опоры закону тяготения вопреки.

На сей раз прибыли мы достаточно буднично. Оказались в воздухе, но низко, сантиметрах в пятнадцати-двадцати над землей… Без какой-либо опоры. Потягаться с ржавой развалюхой по части борьбы с гравитацией нам с отцом не удалось, подошвы тут же ударились о землю. Приехали.

Оглянулись – никаких намеков на выход из портала, вообще ничего приметного. Отмечал место нашего появления только пятачок утрамбованной и лишенной растительности почвы, вокруг которого росла мутировавшая трава. Не мы первые выпали здесь из воздуха, но портал явно не коммерческий, нет здесь ничего, свидетельствующего об отправке или приемке грузов.

Место прибытия я узнал. Даже дважды. Трудно за какую-то минуту опознать одно и то же место два раза, но у меня получилось.

Потому что я побывал здесь тоже дважды, один раз наяву, другой раз в сновидении.

Место называлось Юсуповский сад.

Давно, когда еще не было питерской Зоны, а я челноком мотался между двумя российскими столицами, забрел сюда, привлеченный большим пятном зелени среди камня и асфальта исторического центра… Сад был приличных размеров, около десятка гектаров, и примерно треть этой площади занимало живописное озеро с островами.

Тот мой визит стал заурядным и ничем не примечательным: посидел на скамейке, посмотрел, как мамаши с колясками выгуливают малышню, как детишки постарше кормят булкой уток, закурил сигариллу, врезал по уху зануде-общественнику, трындевшему, что курить здесь нельзя, оторвался от полицейского патруля, свистевшего в спину… (Да, да, Питер Пэн в свои семнадцать был личностью по уши отмороженной и часто становился главным персонажем полицейских протоколов, если успевали догнать.)

Много лет спустя, уже в разгар эпопеи с поиском похищенных близняшек, Юсуповский сад мне приснился. Но я его не опознал, решил, что декорациями сновидения служит лондонский Кенсингтонский сад – отчего бы и нет, самый подходящий сон для Питера Пэна. Да и мудрено было узнать, сад в том сне изменился разительно: исчезли скамейки, урны, клумбы и спортивная площадка. Исчезли мамаши с колясками и зануды-общественники. Куда-то подевались прилегавшие здания. Зато появилось кое-что новое: к северу от озера ровный наяву рельеф изменился, вспучился холмом изрядных размеров.

В том сне я гулял в саду не в одиночестве – в компании упыря по прозвищу Плащ. И он пригласил меня посетить островок посреди озера, где над кронами деревьев поднимались шатровые крыши каких-то строений.

До острова я не добрался – вконец разругался с Плащом и проснулся.

– Юсуповский сад, – говорю я уверенно.

– Он самый, – подтверждает отец.

Дело происходит сейчас и наяву, однако кажется, что я вновь угодил в сновидение… По совету Горгоны крепко зажмурился на ленте транспортера, да и уснул невзначай.

Потому что сад выглядит совершенно неуместно для питерской Зоны. Зеленая трава, зеленые деревья, а вовсе не та мутировавшая растительность, что заполонила город после Прорыва.

Мы стоим на границе зеленого оазиса, и за спинами у нас привычный зонный пейзаж. Пузырятся поля «серой слизи», из окон Железнодорожного музея свисают языки «синего студня». А впереди зеленеет травка, цветут цветочки, птички щебечут… И это не фигура речи – из крон деревьев доносится реальный птичий щебет.

Птицы. В питерской Зоне. Ущипните меня кто-нибудь, а?

Вопрос, отчего это место назвали Раем, можно не задавать… Ответ очевиден. Но вообще-то мы сюда явились не прохлаждаться в райских кущах.

– Видишь что-то похожее на обитель? – спрашиваю отца, он уже приник к биноклю.

– Вижу… взгляни сам. – Протягивает мне бинокль. – Левее, левее… Разрыв деревьев, остров на озере… Видишь крыши?

– Думаешь, она, обитель?

– Сто пудов она… Я же в шушарской бывал, там крыши такие же, типовой проект.

Соображаю, что и мне эти шатровые крыши в псевдостаринном стиле знакомы… Ну, точно, именно их я видел во сне, когда отчего-то посчитал сад Кенсингтонским… Так я опознал это место во второй раз.

– Пойдем? – Киваю на остров. – Что мнемся у входа, как не родные…

– Давай я сам с ними разговор заведу? – предлагает отец на ходу. – Имею опыт общения с сектантской братией…

– Тогда уж с сестрией.

– А есть такое слово?

– Какая разни… Й-о-ох-х… что за…

Следующим шагом я должен был пересечь границу, опустить подошву на зеленую траву… Не пересек и не опустил. Врезался ногой в незримую преграду.

Короткое исследование убеждает, что перед нами стена – невидимая и непреодолимая. Тянется ровненько по границе Зоны и Рая. Могли бы сразу задуматься: отчего вся окружающая аномальная пакость не наползает, не захватывает зеленый оазис?

– Слышал я о чем-то похожем, – говорит отец. – Якобы изрядный кусок Петровского острова окружен таким же примерно куполом… Сам-то я не бывал, не видел…

– А я видел. Вернее, не видел, его не увидишь. Но врезался башкой так, что искры из глаз полетели.

– На Петровском?

– Да нет же, на Апрашке… Во время неудавшегося обмена и разговора с Плащом, я ведь тебе рассказывал.

– Извини, упустил тот момент. Столько информации свалилось разом… Значит, ты знаешь, как сквозь это проходить?

– В тот раз купол исчез сам собой… Но здешний едва ли исчезнет. Пойдем поищем ворота.

– Думаешь, они есть?

– Не знаю… Но ты можешь предложить другие варианты?

Других вариантов у отца нет, и мы движемся вдоль прозрачной стены – медленно, ощупывая ее в поисках прохода. Далеко не уходим, промежуток между Раем и «серой слизью» становится все меньше и совсем исчезает.

Возвращаемся, начинаем разведку в другом направлении. Здесь местность вдоль границы проходимая, мы без помех исследуем преграду на большом протяжении – вот и весь прибыток.

Прохода внутрь нет. Чего-нибудь, способного сойти за звонок или домофон, нет тоже. Здесь не ждут визитеров.

В конце концов, утомившись от бесплодного ощупывания барьера, я бросаю рюкзак на землю, опускаю на него автомат, присаживаюсь рядом. Хватит работать руками и ногами, пора включать голову.

Один неприятный факт я уже осознал: если нас не впустят, то рано или поздно мы прикончим все припасы и банально загнемся от голода… Юсуповский сад граничит с правым берегом Фонтанки, и считаются эти места абсолютно непроходимыми. Даже не просто считаются – отсюда реально никто и никогда не возвращался, не приносил весть об удивительном зеленом оазисе. Сталкерских троп вокруг много – самый центр города как-никак, – но все проходят стороной. Значит, и нам отсюда дороги не найти.

Нет, не так… Нам двоим не найти. Потому что я видел (не глазами, а временно обострившимся стараниями Шляпника аномальным «зрением»), как шли мои малышки как раз по правому берегу Фонтанки, шли самыми гиблыми и непроходимыми местами… Теперь-то я понимаю, куда они направлялись. Сюда, в Юсуповский сад.

Расклад простой: или мы возвращаемся вчетвером, с Маришкой и Аней, – или не возвращаемся вообще. Вариант отступить и начать все сначала, как после Садовой или Хармонта, не предусмотрен.

– Интересно, а как улетают на юг здешние птицы? – спрашивает отец.

Вопрос настолько в противофазе с моими мыслями, что несколько мгновений не понимаю: что он такое сказал?

– Наверное, здесь остались только воробьи, синицы и прочие не перелетные… – развивает свою мысль папаша. – Вон, на озере ни единой утки, а сколько когда-то было… Человек.

Он заканчивает свою тираду совсем иным тоном, и моя голова окончательно идет кругом.

– Папа, ты о чем? Какие, на хрен, птицы? Какой человек?!

– Да вон же человек… На том берегу. По-моему, удит рыбу.

Вскакиваю, выхватываю у него из рук бинокль. Действительно, человек… Первый здешний обитатель, попавшийся на глаза. Сидит на дальнем берегу озера. Ловит он рыбу или нет, не позволяет разглядеть даже оптика, а ближе не подобраться – с той стороны граница заблокирована «слизью».

– Раз хозяева дома, надо им сообщить, что пришли гости, – решаю я. – У тебя теперь ведь хватает взрывчатки?

– Затоварился под завязку. Но как-то оно… Не принято в приличные дома так ходить.

– А как иначе? Нет, можно покричать, можно постучать, только…

Иллюстрируя свои слова, я барабаню кулаком в невидимую стену, но никакими звуками она не откликается.

– Заходи, Петр, открыто, – звучит знакомый голос, и мой кулак на третьем ударе не встречает преграды.

Я в Раю.

Отец остался снаружи – попробовал шагнуть следом за мной и уперся все в тот же барьер.

– Что за шутки? – кричу я.

Рядом со мной деревья, мой взгляд скользит по ветвям в поисках динамика или чего-то схожего. Динамика не вижу, и голос Плаща звучит словно бы ниоткуда:

– Извините, Максим Кириллович, но вам сюда хода нет. Ничего личного, но так уж изначально устроено это место: людям с нормальными в вашем понимании генами внутрь не попасть. А ты, Петр, всегда здесь желанный гость.

– Хрен тебе! – кричу я в пространство. – Без отца никуда не пойду!

И шагаю назад. Оказываюсь в Зоне. Глупо, конечно… Так рваться внутрь, получить желанную возможность и самому похерить ее… Понимаю, что глупо. Но ничего не могу с собой поделать. Плащ меня конкретно бесит, и началось это не сегодня. Бесит и тем заставляет совершать глупости.

– Петя, не дури, – тихонько говорит отец. – Иди один.

– Снимай рюкзак, – так же тихо командую я. – И положи рядом с моим.

Он понимающе кивает, а я ору, отвлекая внимание от его действий:

– А кто тут все обустроил, не ты будто?! Так устроено, блин, – так переделай же, мать твою!!! Или заходим вдвоем, или никто!

– Как знаешь, Петр, – говорит Плащ тем же спокойным тоном. – Я приглашаю тебя в гости, но силком тащить не хочу… Оглянись: видишь, открылся проход? Он ведет к Вознесенскому, к чистым местам, и к вечеру закроется. У тебя, Петр, полная свобода выбора: хочешь – заходи в гости, не хочешь – отправляйся куда душа пожелает.

Проход широкий, как проезжая часть двухполосного шоссе. «Серая слизь» вдоль его краев поднялась, взбугрилась, и обращенный к «шоссе» склон отвесный, словно его подпирает невидимый барьер. Хотя что значит «словно»? Наверняка так оно и есть.

Открывшаяся дорога огибает полуразрушенное здание, и куда она тянется дальше, не видно. Но я не думаю, что Плащ солгал.

– Ладно, уболтал! – кричу я. – Раскочегаривай самовар, я иду!

И тихонечко, стараясь не шевелить губами, отцу:

– Засеки время, не управлюсь за час – уходи. За меня не тревожься, если что, девчонки сумеют проложить нам дорогу.

Подхватываю автомат, рюкзак (отцовский, лежащий рядом с моим), снова беспрепятственно шагаю через границу Рая. Отец еле слышно напутствует:

– Таймеры-детонаторы в левом боковом… Береги себя.

Теперь, вблизи, я окончательно убеждаюсь: действительно, Юсуповский сад стал больше похож на тот, что я видел во сне, чем на реальный, где Питер Пэн убегал от полиции.

Озеро стало больше, как будто равномерно расползлось, растянулось по всем координатам, в сравнении с теми временами, когда детишки кормили здесь уток. Водная гладь, что отделяет острова от берега, теперь гораздо шире. Мост, позволявший перейти на самый большой из островов, исчез, но второй, соединяющий два острова, на месте. И гора на месте… ладно, не гора, высокий холм из моего сновидения. Он резко выделяется на фоне зелени оазиса – весь зарос или засажен какими-то цветами, этакая громадная альпийская супергорка, и красного, фиолетового и багрового там больше, чем зеленого.

Я не отвлекаюсь на цветы, холм и все прочее. Движусь по прямой, точно нацеленной на Потаенную обитель.

Плащ поджидает меня на берегу. Сегодня он собран, деловит, почти не склонен к длинным монологам. И, разумеется, на нем его знаменитая хламида из небеленой домотканой холстины, куда ж без нее.

– Пойдем, Петр, – говорит Плащ. – Извини за прямоту, но ты немного не вовремя. У меня намечено важное мероприятие, ни отложить, ни перенести его нельзя, люди слишком долго ждали и готовились… Да и у тебя здесь срочные дела, полагаю. Поговорим позже, когда оба освободимся. А сейчас пошли.

– Куда?

– Как куда? К твоим дочерям, разве ты шел не к ним?

К ним, но как-то все слишком легко складывается… Наверняка дьявол в плаще готовит подвох, понять бы еще какой…

– Скажу сразу, Плащ, во избежание недоразумений: «попрыгунчиков» у меня с собой нет.

Зато есть четверть центнера взрывчатки, но о ней я благоразумно молчу. Если подопрет, возиться с изготовлением бомбы нужды нет. Таймеры-детонаторы срабатывают от батареек-таблеток, мои способности позволят взорвать их все разом, не снимая рюкзак с плеч. Взрывчатка сдетонирует и устроит в Раю маленький филиал Ада.

– Пустое, – машет рукой Плащ. – «Попрыгунчики», скажу честно, были лишь поводом для возобновления нашего давнего знакомства… Пусть пока дружище Ганс ими попользуется, потребуются – заберу.

У Носорога не так легко забрать то, что он считает своим, но я Плащу верю: заберет.

– Так ты идешь? – торопит Плащ и, по всему судя, собирается шагать прямо по воде.

Мой сон повторяется в реальности… Только в том сновидении озеро заполняла не вода, а Ю-жидкость, ходить по которой наяву не способны даже аномалы, управляющие силой поверхностного натяжения.

В кулаке у меня обломок сухой ветки, подобранный как раз для такого случая. Для проверки. Бросаю его на поверхность озера – не тонет. Вода, не Ю-жидкость… И то ладно. В худшем случае всего лишь вымокну.

Опасения напрасны. Уплотнившаяся пленка воды прогибается, но выдерживает. Мы с Плащом быстро шагаем в сторону острова и обители. Подозрения мои не исчезли, они растут и крепнут: все не так, все неправильно, не случается в моей жизни таких простых и легких побед.

Пробую дотянуться до детонаторов – получается, и они работоспособны, я могу активизировать их в любой миг… Последний довод Питера Пэна. Так что лучше, Плащ, тебе сыграть со мной честно – раньше шулеров били подсвечниками, а я ударю тротиловым эквивалентом.

Нас встречают.

На берег высыпали девушки, их много, несколько десятков. Самые разные: совсем молоденькие, почти девочки, и постарше; красивые и вполне заурядных кондиций, хотя как следует рассмотреть девиц мешают их платки до бровей и длинные, скрывающие фигуры одеяния.

Я и не присматриваюсь, мой взгляд торопливо скользит по острову, пытаясь отыскать Маришку с Аней. Бесполезно. В толпе, усеявшей берег, их нет.

– Не насилуй зрение, Петр, – говорит Плащ. – Я никогда бы не предложил твоим девочкам жить вместе с религиозно озабоченными фанатичками… Они здесь, в Потаенной обители, но поселились отдельно, в… Ладно, сейчас сам все увидишь.

За мое невнимание сектантки платят той же монетой – я для них пустое место, все взгляды устремлены на Плаща. Пускай… Интересно, был бы здесь отец – опознал бы ту девушку из коммуны в Шушарах, что разыскивал по заказу родных… как же ее звали… не помню… Что-то мне подсказывает, что девицы, пропадавшие из легальных коммун, теперь все тут, в Потаенной обители. Зачем они здесь собраны – избранные среди званых? Личный гарем Плаща? Это было бы слишком просто, недостойно его размаха…

Мы ступаем на берег, и что тут начинается… Оголтелые фанатки, набрасывающиеся на рок-звезду после концерта, – слабое сравнение, но из всех, приходящих мне в голову, наиболее близкое к наблюдаемой картине.

Плащ буквально облеплен девушками. Одни целуют ему обе руки. Другие, распластавшись на траве, – ноги. Те, кому конечностей не досталось, стараются припасть губами к одеянию. Плаща такой горячий прием не воодушевляет – на лице отражается усталая покорность судьбе… Пожалуй, с легкой ноткой брезгливости.

В отличие от истеричных громкоголосых фанаток рок-звезд поклонницы Плаща действуют молча. Вернее, не совсем уж безмолвно… Вздохи, тихие стоны… весьма сладострастные стоны… ну да, вполне подходящий саундтрек для любовных ласк, для прелюдии.

А потом Плащ поднимается над землей. Не воспаряет, не левитирует – поднят десятками рук. Его влекут к обители. Теперь ее можно рассмотреть хорошо – большое здание, бревенчатое, в старорусском лубочном стиле. Бревна свежие, не успевшие потемнеть, чуть ли не сочатся смолой… Чуть в стороне – здесь же, на этом острове, – другие постройки в том же стиле, но значительно меньше размером. Мариша и Аня в одной из них?

Пытаюсь спросить об этом у Плаща над головами сектанток.

Он отвечает:

– Извини, Петр, видишь, как получилось… Ты за мной не ходи, можешь подождать снаружи – ритуал не быстрый, но ты же знаешь, я умею тянуть время. Или попроси кого-нибудь показать дорогу, первого, кого…

Дальше я не слышу. Сектантки начинают петь. Запевалой выступает высокая, баскетбольного роста девушка, остальные подхватывают. Поют без дирижера, а капелла, но очень слаженно. Мелодия торжественная, классическая… или современное подражание классике. Язык незнакомый, напоминает по звучанию латынь, но ни единого известного мне латинского слова я не опознаю. Ну да, Питер Пэн не знаток латыни и прочей классики, он знаменит другим.

Плащ с виноватым лицом пожимает плечами и завершает попытки беседы. Поклонницы несут его горизонтально, со скрещенными на груди руками, ладно хоть не додумались развернуть ногами вперед…

Я отстаю от процессии, не зная, какому совету последовать. Искать первого встречного? Так не видно здесь ни первого, ни второго, ни третьего, вообще никого, кроме Плаща и его обожательниц… Но их спрашивать бесполезно, они меня попросту не услышат.

Ждать? Я знаю, как Плащ умеет тянуть время, не в общепринятом смысле этого выражения, а в самом прямом, дословном. Когда в Апраксином дворе мы беседовали под защитой созданного им купола, он растянул время нашего разговора так, что любо-дорого… Переговорили обо всем, а пуля, посланная в Плаща с крыши, так и продолжала лететь, медленно-медленно протискиваясь сквозь воздух.

Пока я раздумываю, Плаща вносят в широко распахнутые двустворчатые двери обители. Все его адептки тоже скрываются внутри.

Я, со своим автоматом и рюкзаком, набитым взрывчаткой, кажусь здесь чужим и лишним. Инородным телом кажусь.

Пение внутри обители становится все громче.

Мелодию женские голоса выводят ту же, но появились в ней новые обертоны… тревожащие и в то же время манящие… Реально манящие: я обнаруживаю, что подхожу все ближе и ближе к бревенчатому зданию. Не хотел, не собирался, ноги словно сами несут.

И еще одна странная вещь со мной происходит… Восприятие мира становится иным. Трава и листья деревьев становятся ярко-зелеными, как будто я вижу их на экране визора, помудрив с настройками цветов. Едва уловимый запах смолы от сруба становится сильным, сочным, густым, хоть режь ломтями и намазывай на хлеб. В птичьем хоре я могу выделить каждую трель и определить, где сидит издающая ее пичуга, и хор человеческий никак этому не мешает, в нем я тоже могу выделить голос каждой девушки… И понимаю вдруг, что их ровно сорок восемь, не больше и не меньше.

Так… налицо изменения в сознании… Я тут ничего не пил, не ел, не нюхал. Где-то рядом бродит Марианна Купер, большая специалистка по мозгам, решившая поступиться принципами? Или пение такое… психоделическое?

Мысли эти никак не препятствуют мне подойти вплотную к обители. Двери не заперты, и за ними, в небольшом узком предбанничке, никого…

«Зачем я сюда приперся? – недоумевает какая-то часть сознания. – Кто меня звал? На хрена мне знать, что за мракобесные ритуалы здесь творятся?»

Но за двигательную активность недоумевающая часть меня никак не отвечает, и я пересекаю не то сени, не то предбанник… Вторая дверь, на сей раз одностворчатая. Перед ней я застываю на пару секунд, хотя пение зовет: сюда, сюда, не медли…

«А затем, что в эти ритуалы могли втянуть твоих дочерей!» – Отыскав ответ, Питер Пэн восстанавливает единство души и тела. И легонько, осторожненько нажимает на вторую дверь.

Она не заперта.

Я напрасно осторожничаю. Никто меня не увидит и не услышит, им не до того…

Большое помещение. Молельный зал или что-то вроде. Он занимает практически все главное здание коммуны, и на краю сознания мелькает мысль: а где живет паства? Где ночует? В тех курятниках на отшибе? Спят посменно и в два яруса? Вопросы риторические, ответы мне не интересны…

Мне интересен ритуал. Нет, нет, «интерес» – слабое слово… Мне нужно туда войти, жизненно важно… Спокойнее, Пэн, это не твое, чужое, навязанное… Все в порядке, ты можешь с этим справиться, можешь контролировать себя.

Внешне ничего примечательного не происходит. Плащ застыл на возвышении, девицы столпились вокруг, продолжают петь… И все же там бушует настоящая буря, смерч, ураган, циклон. Не знаю уж, как и чем я ощущаю невидимую составляющую действа. Словно эмоции собравшихся материализовались, превратились в привычные мне электрические поля и токи и сотрясают самые глубины, самые основы моего аномального нутра.

Пение становится громче, а мелодия прекраснее. Стрельчатые окна пробиты высоко над головами. Свет, льющийся из них, все ярче и ярче, его потоки сходятся на Плаще, выхватывая из тьмы, – а вокруг белые пятна лиц на фоне непроглядного мрака. Желтовато-серая хламида Плаща стала цвета расплавленного золота – сверкающая, ослепляющая, без боли в глазах не взглянуть, но я гляжу, и эта боль мне в радость…

И кажется, что нет больше никого, не осталось больше ни единой живой души в бревенчатом храме – лишь я и он, и все, что сейчас произойдет, произойдет между нами.

Где-то в далекой галактике скептик и рационалист Питер Пэн понимает: надо прикрыть дверь и уйти, причем немедленно, но знает, что никуда не уйдет. Пути назад нет.

Хор берет вовсе уж высокую и громкую ноту. Девушки тянут ее и тянут – долго, бесконечно долго, так не сможет никто из людей, не хватит воздуха в легких, – и голоса уже кажутся принадлежащими ангелам, кому еще петь в Раю, как не им…

Хочу крикнуть: «Замолчите! Хватит, вы взорвете мне мозг!» – не получается, я остаюсь безгласен, и голова моя не выдерживает, взрывается и разлетается на куски от ангельского крещендо.

Вместе с ней не выдерживают и распадаются и обитель, и остров, и Рай, и вообще все сущее, вся Вселенная…

Не остается ничего, вокруг черная бездонная пустота и в ней двое: Учитель и я, ничтожный червь, достойный лишь ползать во прахе у его ног.

И я ползу, ползу, ползу на коленях во прахе – к Нему, к Нему, лишь Он моя цель и смысл моего ничтожного существования, и Он всё, что есть в моем мире, и во всех остальных мирах, если такие остались, а если нет – не беда, Он сотворит новые.

Сверкающие одеяния Учителя исчезли. Он обнажен и прекрасен. Я задыхаюсь от счастья лицезреть Его таким, я не смею мечтать, чтобы Он возжелал меня и вошел в меня… нет, смею и мечтаю, о, как я этого хочу!

Я отдам все, что у меня осталось, и отдам всего себя ради этого мига неземного блаженства, я…

Да! Да, Учитель!!!

ДА-А-А!!!

Учитель говорит.

Он говорит со мной!

Я внимаю каждому Слову, я запоминаю их навеки, ибо Слова те бесценны, способны порождать миры и озарять их светом истины. Каждое Слово надо заносить на скрижали, отливать в золоте, выкладывать алмазами, но я, ничтожный, сделаю, что смогу: я их запомню навсегда, сколько дней мне ни отмерено, но не стану жадным скупцом, хранящим эти сокровища для себя… Нет, я понесу бесценные речения людям, я щедро поделюсь с ними Светом… Говорите, Учитель, говорите!

– Эх, Петр, Петр… Ну когда же ты научишься внимать советам? Полез, куда не следовало, получил порцию накачки, совсем не тебе предназначенную… Над ориентацией своей чуть не надругался…

Говорите, Учитель, я внемлю! Ни одно Слово не пропадет!

– И Мария, как на грех, далеко… Ну вот что мне с тобой таким делать?

Он спрашивает, Он спрашивает меня!!! Печать слетает с моих уст, и я говорю, что Он может делать со мной все, что пожелает и придумает. И говорю о другом – обо всем, что могу и страстно желаю сделать я во имя и во славу Его. Я стану Его учеником, самым верным, я как губка впитаю всю благодать, что Он изольет на меня, и понесу ее дальше – людям, гибнущим от жажды в пустыне грехов и безверия!

– Спаси и сохрани от такого ученика… Без предварительных процедур накачка скоро выветрится, и ты меня предашь, не успеет петух прокукарекать.

Горькие слезы катятся по моему лицу от подозрений Учителя. Но если каждое Слово Его – истина, то я и впрямь недостоин стать Его учеником, и в существовании моем нет никакого смысла… Хотя… Кое-что мне припомнилось из прежней жизни, мерзкой, пустой и бесцельной, вспоминать ее стыдно и незачем, за исключением тех кратких моментов, когда и в той беспросветной жизни изливались на меня капли Истины и падали лучики Света…

– Меч! Я стану вашим мечом, Учитель! Мечом, карающим ваших врагов, о, как я буду их карать! Они пожалеют, что родители решили зачать их, и проклянут час, когда сами зачали потомков, ибо истреблю род их до последнего колена, до младенцев в утробах! Реки окрасятся кровью и потекут вспять от запрудивших их мертвых тел!

– Уже теплее, Петр… Хотя твои живодерские методы мне претят, но без меча в нашей суровой жизни порой не обойтись. Однако поговорим об этом позже. Сейчас ступай на берег, проветри голову, скоро тебя отпустит…

Учитель согласен, чтобы я стал Его мечом! Счастье разрывает мою грудь, но сейчас Он не хочет видеть меня, и ничего печальнее нет на свете. Наверное, я сказал что-то не то… Либо чего-то не сказал…

– Бомба! – вспоминаю я о рюкзаке, набитом взрывчаткой. – Что там меч, скажите Слово, Учитель, – я стану бомбой, стану пламенем, испепеляющим ваших врагов! Лишь укажите, где они, где враги ваши?! Где эти тупые отвратительные твари?! Бомбу мне, бомбу, я сам стану бомбой и ввергну в огонь их всех! В огонь!.. О!.. О-о! О-о-о!!!

– Утомил, Петр… Ступай!

Я уйду, я не смею ослушаться…

Ухожу, осторожно переступая через тела. Девушки лежат на полу, и на исхудавших, заострившихся их лицах неземное блаженство. Они отдали себя Учителю, отдали целиком, без остатка, счастливицы… И я отдам, но мое время и мой час впереди.

Лишь одна Чистая прошла второй круг посвящения. Она жива, она стоит на коленях, ее голова низко опущена, и волосы закрывают лицо – и платок, и длинные одежды девушки куда-то подевались. Учитель подходит к ней и простирает длань…

Я торопливо перешагиваю порог, я недостоин видеть таинство, что свершится здесь, я недостаточно чист, я мерзок, грязен и зловонен в сравнении девой, хранившей себя для Него.

– Петя?!

Оборачиваюсь. Женщина. Где-то я ее видел… Не из врагов ли Учителя она? Почти все мои знакомые из прошлой жизни противились воле Его – не делами, так помыслами.

Если так, то срок жизни ее измерен и короток, как мышиный хвост. Отрежу голову и принесу в дар Учителю – первый череп в основание будущей пирамиды голов.

Присматриваюсь к ней и понимаю, что чуть не совершил страшную ошибку – на ней лежит свет истины.

– Да, меня зовут Петр, – говорю с коротким поклоном.

– Ох, Петя, Петя… Вечно ты во что-то вляпаешься… Протяни-ка левую руку. Нет, ладонью вверх… Сейчас будет немного больно, но так надо, потерпи.

Без страха и сомнений протягиваю руку – познавшие истину не способны причинять зло.

Короткое лезвие складного ножа пронзает кожу, глубоко впивается в ладонь, тут же отдергивается. О-ох… Больно, но я терплю. Смотрю на растущую лужицу крови. Я отдам ее всю, если будет надо для дела Учителя, хотя, если поразмыслить, на всех крови на напасешься, утром выкачали чуть не полстакана для Горгоны, теперь вот во славу Плаща, так и малокровие заработать недолго…

– Полегчало? – спрашивает женщина, наблюдая за моим лицом.

Узнаю ее и вспоминаю имя, но она сильно изменилась, и я на всякий случай уточняю:

– Ленка, ты?

– Узнал наконец-то… Жаль, сфоткать тебя нечем было, когда вышел наружу, а то посмотрел бы сейчас на свою просветленно-упоротую физиономию, это что-то с чем-то…

У-уф… До чего же приятно нормальному человеку поговорить с нормальным человеком после всего этого…

– А что это, собственно, было? – спрашиваю я у Лены, она наверняка лучше ориентируется в здешних делах.

– Ты ведь все сам видел… В отличие от меня… – Она вздыхает и резко меняет тему. – У меня с собой аптечка, давай-ка твою руку залатаем.

Я не против, и вскоре становится ясно: медсестра из нее никакая, и на курсах первой помощи за такую дилетантскую перевязку Лена отхватила бы «неуд». Однако я не пеняю, иммунная система у аномальных организмов та еще, и ни разу не воспалилась ни одна из ран и царапин, что Питер Пэн заполучал на свою шкуру.

В ходе лечения я возвращаюсь к прежней теме:

– Что же не зашла, не посмотрела, а? Там ведь не заперто было…

– Недостойна… И ты прекрасно знаешь почему.

– Так и я не совсем девственник, если ты не забыла… А меня они не просто впустили, буквально затянули внутрь своим пением… Неужто на тебя не действует?

Она улыбается, демонстрирует свою левую ладонь. Я вижу несколько старых шрамчиков, они точь-в-точь как мой, сейчас исчезнувший под ватно-марлевой подушечкой, крест-накрест прихваченной лейкопластырем.

– Сначала приходилось так… Потом научилась справляться.

– Спасибо, Лена. И еще раз спасибо. И в третий раз – спасибо.

– С первым понятно. Со вторым, допустим, тоже… А третье-то спасибо за что? За что-то давнее?

– Ты первая из знакомых, кто не поинтересовался, что с моим лицом и отчего я так постарел.

– Ну, к такому тут привыкаешь быстро…

– И давно ты здесь?

– С того дня, когда мы виделись в последний раз.

– Говори лучше «в крайний».

– Я, среди прочего, преподаватель русского языка. Если ты не позабыл. У меня язык не поворачивается так говорить.

– Проехали… Чем занимаешься?

– Всем помаленьку… В основном все тем же: учу твоих девочек.

Меня как обухом по затылку ударили. Как я мог о них позабыть?!! Не до конца вылечила Ленкина хирургия последствия мракобесного ритуала…

– ГДЕ???

– Петя, Петя, спокойнее… Не делай такое свирепое лицо. И убери, пожалуйста, руки подальше от моего горла… Спасибо. Они здесь, во-он их дом, рядом учебный класс, я вообще-то думала, что ты там уже побывал, у них сейчас…

Я уже не слушаю, спешу к воде, на ходу скидывая рюкзак… Потому что Лена указала на соседний остров, причем не на тот, куда от нашего тянется понтонный мостик, а на третий, самый дальний. Не беда, доплыву, воды тут безопасные… надеюсь…

– Подожди, Петя, не раздевайся… Зачем мокнуть? Сейчас перейдем как белые люди.

– Ты тоже освоила водохождение?

– Нет… Не мешай, дай сосредоточиться.

Я не мешаю, и вскоре становится ясно, каким способом Лена путешествует между островами. От воды ощутимо начинает тянуть холодом, у поверхности появляются тонкие прозрачные кристаллики льда, их все больше, они собираются вместе… Процесс сопровождается легким потрескиванием.

– Погоди, погоди, торопыга… Провалишься. Сейчас сделаю потолще… Ну вот, пошли. Да не беги ты, он очень скользкий.

Лед прозрачен, как стекло, и действительно подошвы так скользят по нему, что приходится двигаться осторожно и медленно. Я чуть не вою в голос от этой медлительности.

Неужели долгий путь завершается? И все, кто погиб на нем, погибли не зря? Мне кажется, что опять случится какой-то подвох, какая-нибудь мерзкая шутка Плаща, что остров, сколько ни шагай к нему по скользкой тропе, ближе не станет. Будет удаляться и растает в туманном мареве…

Страхи напрасны. Остров остается на месте, мы с Леной сходим на берег.

– Они там, в учебном классе…

Лена показывает на ближайшее здание. Оно небольшое и тоже бревенчатое, но не старается прикинуться старинным. И на темницу, какую не раз рисовало мое воображение, ничем не походит: на широких окнах нет решеток, одно из них даже настежь распахнуто.

– Ну, не буду мешать долгожданной встрече. Пойду к себе, подготовлюсь к завтрашним занятиям.

Я не говорю ей, что занятий завтра не будет и послезавтра тоже… Бегу к своим дочерям, как спринтер-рекордсмен. И до самого финиша все-таки опасаюсь, что дом окажется бесплотным мороком, исчезнет, развеется…

Дверь не заперта, ее петли хорошо смазаны, миг – и я внутри.

Сразу вижу их, моих ненаглядных. Сидят за компьютером – вдвоем на вращающемся кресле особой конструкции, и клавиатура тоже одна на двоих, большая, сдвоенная… Все как было у нас в Надино.

Я должен был заорать от избытка чувств, и стремглав броситься к ним, и стиснуть в объятиях… Но что-то странное происходит с железным Питером Пэном. Горло словно сдавила невидимая петля – не вздохнуть и не крикнуть. Ноги одеревенели, приросли к месту.

Как же долго я этого ждал…

Как же долго к этому шел…

Кресло разворачивается, я вижу лица Мариши и Ани, жду ликующего вопля «Папка-а-а-а-а!!!».

Но он не звучит.