Мы направились по круглой витой нисходящей спирали, – я насчитал сто семьдесят шагов, – углубляясь в черную тьму. Наконец, когда я начал испытывать головокружение от бесконечных штопорных поворотов, мы дошли до крутого наклонного туннеля, покрытого гладкой черно-белой плиткой. Мы поспешили вниз, пока не прошли расстояние футов в сто, затем спустились примерно на столько же, сколько и по первой лестнице.

– Осторожно, осторожно, друг мой, – шепотом предупредил француз.

Остановившись и пошарив в кармане пиджака, мой спутник шагнул к барьеру и положил левую руку на тяжелую кованую железную защелку. Портал чуть качнулся, когда он коснулся его, и следом из темноты раздалось:

– Qui va la?

Де Гранден осветил фонариком дверной проем, обнаружив высокую фигуру в блестящих черных доспехах, на которые была накинута обычная коричневая монашеская ряса. Часовой носил прическу бобриком, похожую на стрижку, любимую детьми сегодня; на желтоватых щеках прорастали зачатки редкой бородки. Под лучом фонарика де Грандена обнаружилось молодое слабовольное лицо; но злоба была уже хорошо знакома ему.

– Qui vive? – повторил парень довольно высоким, женоподобным голосом, положив руку на рукоять тяжелого меча, свисающего с широких латунных лат под его рясой.

– Те, кто на службе Всевышнего Бога, petit bête! – ответил де Гранден, вытащив из кармана пиджака что-то (острый терновый шип, я думаю), и сунул его к лицу надзирателя.

– Ой! – резко крикнул тот, скорчившись. – Не прикасайся ко мне, добрый messires, умоляю…

– Ха – а так? – де Гранден скрежетнул зубами и провел разветвленной веточкой вниз по лицу часового. Удивительно, но юноша, казалось, сжался и сморщился.

Дрожа и содрогаясь, он наклонился вперед, упал на колени, рухнул на пол и пропал! Остались только меч, доспехи и ряса.

В сотне футов далее наш путь преградила другая дверь, шире, выше и тяжелее первой. Пока никто не охранял ее, но она была так твердо заблокирована, что все наши усилия оказались напрасными.

– Друг мой Троубридж, – объявил де Гранден, – кажется, нам придется взломать этот замок, как и тот. Продолжайте следить, пока я открываю для нас путь.

Он поднялся и отодвинул затвор, закрывающий глазок в толстых панелях двери; затем, опустившись на колени, вытащил проволочки и начал работать над замком.

Вглядевшись в крошечный глазок, я увидел часовню, имеющую круглую форму, с напольными плитами из полированного желтого камня, инкрустированные там и сям пурпурными бляшками.

В сиянии шаткой желтой лампы над алтарем и в мерцании нескольких оплывших церковных свечей, я увидел, что помещение было увенчано сводчатым потолком, поддерживаемым рядом сходящихся арок, а портал каждой арки крепился резным изображением огромной человеческой ноги, которая покоилась на короне отвратительной получеловеческой головы, попирая ее и придавая ей адскую гримасу смешанной боли и ярости.

За желтой лампой святилища виднелся алтарь, к нему вели три низкие ступени; на нем находилось высокое деревянное распятие, с которого была снята фигура, и к которому пригвоздили, как непонятную карикатуру, огромную черную летучую мышь.

Скобы, прикрепляющие бедное животное к кресту, должны были поранить его неминуемо, потому что оно яростно стремилось освободиться. Я приглушенным шепотом описал эту отвратительную сцену де Грандену, пока он работал с замком, потому что, несмотря на отсутствие признаков жизни, кроме замученной летучей мыши, я чувствовал, что меня в темноте слушают чьи-то уши.

– Хорошо! – хмыкнул он, справившись со своей задачей. – Возможно, мы еще успеем, добрый друг.

Когда он говорил, раздался резкий щелчок, и тяжелые болты двери отскочили под давлением его импровизированной отмычки.

Медленно, осторожно, дюйм за дюймом, мы заставили большую дверь повернуться. И пока мы были заняты этим, из задней части круглой часовни раздались мягкие приглушенные звуки григорианского пения, и что-то белое стало приближаться к нам сквозь тьму.

Это был человек, одетый в латы из черной стали, которые покрывал белый плащ, украшенный перевернутым страстным крестом. В руках он нес широкую чашу, наподобие тарелки для милостыни. В ней лежал мерзкий нож с кривым лезвием.

Он поднялся вверх по ступенькам к алтарю, издевательски преклонил колена, поставил чашу, и затем, грубо хохоча, плюнул на перекладину креста и опустился вниз.

Словно по сигналу из мрака вышли люди в латах, расположившись в два ряда, – справа и слева от алтаря, вынули свои длинные мечи из ножен, сдвинули их вместе, образовав между рядами арку из сверкающей стали.

Так тихо, что я скорее почувствовал, а не услышал, де Гранден подавил вздох, когда лезвия сошлись с лезвиями. Еще двое вооруженных мужчин, каждый из которых нес дымящееся кадило, шагнули вперед под кровлю стали. Запах ладана сделался сильным, едким, сладким, и он дурманил наши головы, как дым каких-то проклятых наркотиков. А потом наши глаза расширились при виде фигуры, медленно двигавшейся позади латных служителей.

Церемонно, шаг за шагом, она выступала, как невеста, идущая под сенью поднятых мечей на военной свадьбе, и мои глаза ослепли от ее красоты. Молочно-белая, изящная и гибкая, как очищенная ивовая лоза, одетая только в драгоценную красоту своей жемчужной белизны, с длинными бронзовыми волосами, разметавшимися с бледного лба к покатым плечам, прибыла Данро О’Шейн. Ее глаза были закрыты, как во сне, и на ее красных, пухлых губах лежала мечтательная полуулыбка невесты, которая шествует по проходу, чтобы встретить своего жениха, – или неофита, идущего к алтарю, чтобы овладеть своей новой профессией. И когда она двигалась, ее гибкие, длинные пальцы медленно взмахивали взад и вперед, творя фантастические арабески в воздухе.

– Приветствуем тебя, Кифера, Царица и Жрица и Богиня! Приветствуем тебя, Дающую Жизнь и Бытие своим слугам! – раздалось общее приветствие двойного ряда латников; они вместе подняли мечи в боевом салюте, затем опустились на одно колено в приветствии и поклонении.

Некоторое время обнаженная жрица стояла перед алтарными ступеньками; затем, как бы влекомая вперед непобедимой волей, она поднялась. И мы услышали соприкосновение мягкой плоти с каменным полом, когда она бросилась вниз и преклонилась в полном самоуничижении перед мраморным алтарем и оскверненной Голгофой.

– Все готово? – раздался вопрос, и закованная в латы фигура вышла из тени и шагнула к алтарю.

– Все готово! – ответил один голос.

– Тогда принесите пасхального ягненка, ягненка без шерсти! – эта громкая команда вызвала у меня дрожь.

Два латника тихо выскользнули, мгновенно возвратившись с извивающимся телом маленького мальчика – пухлого голого ребенка, который боролся и пинался, оказывая такое сопротивление, какое позволяли его силы, и громко призывал «маму» и «бабушку», чтобы спасти его.

Убийцы положили маленького человечка у алтарных ступеней; затем один из них жестко схватил его пухлые, в ямочках, руки, в то время как другой оттянул его ножки, отступил на шаг – так, что тело младенца оказалось над жертвенной чашей.

– Возьми нож, Жрица и Царица добрых саламинов, – велел мастер церемонии в капюшоне. – Возьми жертвенный нож, чтобы красная кровь могла течь к нашей Богине, и мы поднимем высокое знамя в ее честь! По земле и по морю, по жгучей пустыне и бушующим волнам, мы отправимся.

– Злодеи-убийцы-ренегаты! – Жюль де Гранден выскочил из своего убежища в тени, как исступленная кошка. – Клянусь кровью всех благословенных мучеников, вы подошли совсем близко к аду, своему дому!

– Ха? Противники? – гаркнул человек в капюшоне. – Быть по сему! Три сердца будут куриться на нашем алтаре вместо одного!

– Parbleu, ничего куриться не будет, кроме огней вашей бесконечной пытки, когда ваши грязные туши будут непрерывно гореть в аду! – воскликнул де Гранден, выскакивая вперед и вытаскивая раздвоенную веточку терновника, которой он ударил охранника у внешних дверей.

Его встретил взрыв презрительного смеха.

– Думаешь, ты сможешь победить меня такой игрушкой? – вопросил собеседник. – Мой страж у входа поддался вашим прелестям – он был никчемным слабаком. Его вы прошли, но не меня. А теперь – умри!

Из-под рясы он выхватил длинный меч, круто повернул лезвие в трехкратном взмахе и ударил прямо в голову де Грандена. Казалось, почти чудом, француз избежал удара, уронил свой бесполезный шип терновника и выхватил из кармана крошечный предмет, похожий на ручку. Уклоняясь от разрушительных ударов врага, де Гранден мгновенно размял капсулу в ладони, отвинтил крышку и, внезапно изменив тактику, двинулся прямо на своего врага.

– Ха, мсье из Огня, вот огонь, о котором ты не знаешь! – закричал он, вскидывая странную ручку и продвигаясь в досягаемость меча другого.

Я смотрел с открытым ртом. Приготовившись к следующему удару своим могучим мечом, латник мгновение колебался, удивившись, – и, наконец, ужасный страх исказил его худые, хищнические черты. Подняв меч, он слабо опустил его; силы его закончились; смертельная сталь грохнулась об пол, прежде чем он смог вонзить ее в грудь маленького француза.

Человек в капюшоне, казалось, истончался; его высокая, мощная фигура, которая была вдвое выше де Грандена, теряла плотность, как ранний утренний туман, медленно растворяющийся под жаркими лучами восходящего солнца. Позади, сквозь него, я мог смутно видеть очертания оскверненного алтаря и простертой женщины перед его ступенями. Теперь объекты на дальнем плане становились более понятными и четкими. Фигура латника перестала быть материальной, и тварь во плоти, крови, стали и в рясе монаха превратилась в несуществующий призрак, как растаявшее облако. Он уже состоял из эфемерных светящихся паров, которые постепенно дезинтегрировались в фосфоресцирующие клочки синего тумана. Затем и они растаяли, обратившись в ничто.

Подобно теням, брошенным от лесных деревьев, когда луна находится в зените, двойной ряд мужчин смешался, пока де Гранден сражался с их лидером. Теперь, когда их командир исчез, они в панике сбились в кучу и ретировались во тьму, но Жюль де Гранден бросился за ними, как пущенная стрела.

– Ха, отступники, – насмешливо позвал он, продвигаясь все ближе и ближе, – вы, которые крадут беспомощных мальчиков-младенцев из объятий grand-mères, чтобы принести их в жертву на ваш алтарь, вам нравится праздник от Жюля де Грандена? Вы, кто алкал кровь младенцев, выпьете смесь, которую я приготовил! Дураки, насмехающиеся над Богом, где теперь ваше божество? Позовите ее, позовите Киферу! Pardieu, я не боюсь ее!

Как это произошло с господином, так было и с подчиненными: ближе и ближе де Гранден подступал к борющейся массе деморализованных людей, расплавляющихся как лед под раскаленным железом. Сначала они размахивали мечами и сражались, взывая к помощи нечестивого божества; потом растворялись в туманном паре, бесцельно плавали в неподвижном воздухе, а затем исчезали в небытие.

– Итак, друг мой, это сделано, – заявил де Гранден после сражения, так же, как, возможно, объявил бы о завершении ужина. – Теперь займемся мадемуазель О’Шейн, друг мой Троубридж. Пойдемте, отыщем ее одежду – она должна быть где-то здесь.

За алтарем мы нашли ночной халат и неглиже Данро, лежащие на площадке, где она сняла их, прежде чем отправиться на выход между поднятыми мечами. Осторожно, как нянька, заботящаяся о малыше, маленький француз поднял бесчувственную девушку от алтаря, накинул на нее одежды и взял на руки.

Плачущий крик, постепенно нараставший до возмущенного рева, эхом отдавался и отражался в сводчатых стенах, и де Гранден передал безжизненное тело девушки в мои руки.

– Mon Dieu! – воскликнул он. – Я забыл! Le petit garçon!

Когда он приблизился к стене, он нашел маленького мальчика. Слезы удивительного размера текли по его толстым щекам, когда его маленький рот широко раскрылся и издал ужасный вопль.

– Holà, моя капусточка, mon brave soldat! – успокаивал де Гранден, протягивая руки к плачущему мальчику. – Пойдем со мной. Пойдем, мы тепло укутаем тебя, а завтра утром вернем тебя в объятия твоей матери.

Задыхаясь под моей ношей, потому что она была нелегкой, я поднимался с Данро О’Шейн по бесконечным извилистым ступеням.

– В таком случае предписан морфин, если я не ошибаюсь, – заметил де Гранден, когда мы уложили девушку на ее кровать.

– Но у нас нет… – начал было я, только чтобы вызвать его усмешку.

– О, но у нас есть, – возразил он. – Я предвидел, что нечто, вроде этого, вероятно, произойдет, и взял некоторое количество препарата вместе со шприцем из вашей операционной, прежде чем мы покинули дом.

Управившись с наркотиком, мы отправились в нашу спальню. Маленький мальчик, спеленутый одеялами, крепко держался в объятиях Грандена. Перед этим мы зашли в студию Данро, зажгли несколько свечей и осмотрели ее работу.

На ее мольберте была видна довольно маленькая сцена: маленький мальчик кричал и улыбался на коленях матери, гордый и счастливый отец стоял рядом, а на переднем плане группа грубых крестьян преклонила колена в счастливом обожании.

– Как бы то ни было, «воздействие», похоже, оставило ее, прежде чем мы спустились по этим секретным лестницам! – воскликнул я, умиленно разглядывая рисунок.

– Вы так думаете? – спросил де Гранден, наклонившись ближе, чтобы осмотреть картину. – Посмотрите, пожалуйста, друг мой!

Подняв глаза на несколько дюймов от доски, на которой была нарисована рождественская сцена, я увидел другую картину, настолько слабую, что ее вряд ли можно было найти, если не искать специально. Набросанная резкими, неровными линиями, она изображала другую сцену: стены сводчатой часовни с рядами вооруженных людей, двое из которых держат детское тело горизонтально перед алтарем, и женщина, одетая только в свои длинные распущенные волосы, погружает в тело маленького человечка лезвие, пронзая его сердце.

– Господи! – в ужасе воскликнул я.

– Вот именно, – согласился Жюль де Гранден. – Добрый Господь вдохнул талант в руки бедной девушки, но силы тьмы продиктовали этот набросок. Возможно, – я не могу сказать точно, – она нарисовала и картину, которую мы видим здесь. И хорошая картина была раньше слабой, но когда я поверг злодеев, злая сцена почти исчезла, а добрая стала преобладающей. Это возможно, и… nom d’un nom!

– Что такое? – потребовал я, когда он повернулся в смятении ко мне и сунул спящего ребенка в мои объятия.

– La chauve-souris – летучая мышь! – воскликнул он. – Я забыл о страданиях меньших перед страданиями больших. Возьмите маленького человечка в нашу комнату и убаюкайте его, друг мой. А я спущусь по этим десятиметровым окаянным лестницам в ту недолговечную и проклятую часовню и освобожу бедное животное от страданий!

– Вы хотите сказать, что снова пойдете в это ужасное место? – спросил я.

– Eh bien, почему бы и нет? – сказал он.

– Потому что… эти ужасные люди… – начал было я, но он остановил меня.

– Друг мой, – сказал он, вытаскивая сигарету из кармана и беззаботно раскуривая ее. – Разве вы еще не поняли, что, когда Жюль де Гранден убивает тварь – будь то человек или дьявол, – она становится мертвой? Там нет ничего, что могло бы нанести вред даже новорожденной мушке, – я торжественно уверяю вас.