Когда мы с де Гранденом и Беннеттом сняли восковой щит, мы увидели, что дева Пелигия в своем терракотовом гробу отличается от своей компаньонки в смерти так же, как рассвет отличается от полуночи. Она была приблизительно лет двадцати пяти; роста немного выше среднего; с золотистыми волосами; светлокожая, как любая скандинавская блондинка; и так же изящно сложена, как греческая статуя Афродиты. От белой шеи до изящных ступней она была задрапирована в простую ионическую одежду из снежного льна по скромной и изящной моде древней Аттики, когда верхняя часть платья спадает вниз от шеи к талии, скрывая грудь и оставляя руки и плечи обнаженными. За исключением двух крошечных застежек золота ручной работы, скрепляющих одежду по плечам, отмечая ее статус римской гражданки, никакие иные драгоценности не украшали ее целомудренного очарования, разве кроме узора из золотых нитей, вышитого на белоснежных сандалиях. Да еще единственного колье из золотых дисков, к которому присоединялись семь крошечных кулонов полированного карнеола – они окружали ее шею и лежали на нежной выпуклости ее белой груди.

В ее позе и фигуре мне ощущалась холодность смерти. После пылающей красоты и варварского блеска украшений ее неназванной компаньонки, она казалась скудно украшенной, но де Гранден и Беннетт глядели на нее с немым восхищением.

– Mordieu, она – дух Греции, неподвластный злому времени и покоящийся в глиняной чаше, – бормотал маленький француз, склоняясь над нею и изучая ее спокойствие, словно знаток бесценную скульптуру.

Молодой Беннетт был почти безмолвен, взирая со смешанным волнением и почтением.

– Как… Как вы сказали, ее имя… – спросил он, сглатывая, будто ему не хватало дыхания.

– Пелигия, – ответил де Гранден, нагибаясь, чтобы изучить фактуру ее одежды.

– Пелигия, – мягко повторил Беннетт. – Пелигия…

Не понимая, что делает, он наклонился и взял ее за одну из рук, скрещенных на груди.

Мы с де Гранденом задержали дыхание, поскольку после шептания ее имени и пожатия руки юноши, женщина в гробу шевельнулась, ее тонкая девичья грудь поднялась, словно от дыхания, ресницы встрепенулись и открыли овальные серые глаза, нежные как лето и пылающие как звезды. Краска прилила к ее шее и щекам; здоровый оттенок оживил кожу; губы слабо раздвинулись в улыбке.

– Мой господин, – нежно пробормотала она, встретив пристальный взгляд юного Беннетта с мягким доверием. – Мой господин и любовь моя, наконец-то вы пришли за мной.

– Morbleu, друг мой Троубридж, посмотрите на меня и помогите отправиться в сумасшедший дом. Я старый дурак, безумный, как мартовский заяц. Я вижу то, чего нет, и слышу невысказанные слова!

– Тогда и я сумасшедший, – возразил я, наклоняясь, чтобы помочь Беннетту поднять девушку из гроба. – Мы все безумны… безумны как шляпники, но…

– Да, parbleu, – согласился он, вытанцовывая перед нами и отбрасывая покрывало на раскладушке для девушки, – мы безумны, это точно. Но кому нужно здравомыслие, если безумие приносит видения, подобные этому?

В следующий момент ее плечи были завернуты в одеяла; Беннетт сел слева от нее, де Гранден – справа, я – в ногах. Это был словно маленький прием в салоне при дворе Людовика.

– Так вы говорите по-английски, мадемуазель? – спросил де Гранден, заключая в тупые слова вопрос, горевший в наших головах.

Девушка повернула к нему агатовые глаза, немного нахмурившись.

– Английский? – повторила она. – Что такое – английский?

– Nom d’un nom! Что? – де Гранден даже задохнулся, едва не взорвавшись. – «Что такое» – вы спрашиваете? Это язык, которым мы пользуемся. Варварский язык саксонских дикарей.

– Разве… – ее гладкий лоб сморщился от непонимания, – он не является языком, что мы используем в империи? Мы не в Александрии?

– В Александрии! – снова маленький француз оказался на грани взрыва, но взял себя в руки и спросил: – Parlez vous Français?

Она покачала головой, тихо отрицая это.

– Но… но, – начал он, но остановился в замешательстве, почти в тревоге.

– Я понимаю, – начала она, в то время как он ждал ее объяснения. – Миг тому назад я перестала держать руку моего господина, и слова, что вы использовали, мне стали непонятны, хотя до того я всё понимала отлично. Посмотрите: в то время как его рука сжата в моей, я говорю как вы и понимаю вашу речь. Но как только я выпускаю его пальцы, мой разум становится чистым, и всё кажется чужим. Я знаю ответ на ваш вопрос. Он, – она бросила жаркий взгляд на сидящего рядом юношу, – он – любовь моя через все века, мужчина, который пробудил меня к жизни из смерти. Когда он прикасается ко мне, или я прикасаюсь к нему, я говорю его языком и слышу его ушами. Но как только контакт нарушается – я иностранка в чужой стране и времени.

– Cordieu, да, это возможно, – согласился де Гранден, коротко поклонившись. – Я знал такие случаи, где пациенты страдали аменцией, но… Брысь! – он прервался с драматической внезапностью, когда случайно поглядел на открытую дверь. На пороге, подняв переднюю лапу, мрачно сверкая на девушку большими зелеными глазами, стояла огромная черная кошка. – Уйди, мерзкая тварь! – крикнул маленький француз, шагнув к животному и подняв руку.

«Ш-ш-ш», – его приветствовало разъяренное шипение, как у ядовитой рептилии. Шерсть на спине твари воинственно поднялась.

– Уйди, я сказал! – повторил де Гранден, нацеливаясь на тварь.

Она не спряталась. Вывернулась из-под его ног, уклонившись от удара с изящной непринужденностью. Грациозно взлетела в воздух, приземлилась на груди девушки и нагнулась к ее горлу.

Беннетт вскочил, нанося неуклюжие удары по уворачивающейся твари, боясь поранить девушку.

Существо исчезло так же внезапно, как и появилось, рыкнув напоследок и прыгнув на подоконник. В последний момент мы увидели красное пятно у него на губах. Это была кровь? Я сомневался. Неужели животное удовлетворило свои кровожадные инстинкты на шее девушки?

Де Гранден схватил какую-то посудину с буфета и поднял руку, чтобы швырнуть ее в животное, но так и не бросил. Резко, как от порыва ветра, тварь исчезла. Никто из нас не видел, как она спрыгнула с подоконника, не было слышно и звуков ее лап на сухой листве снаружи. Все закончилось, и мы не могли сказать: как и где.

Пелигия плакала в отчаянии на кровати, прерывая рыдания дрожащими стонами.

– Мой господин, – закричала она, схватывая руку Беннетта в свою, так как не могла говорить без этого. – Я понимаю всё. Оно не было никакой кошкой, это ка Каку, жреца Себека. Много долгих лет тому назад он поместил меня в волшебный сон посредством грязного колдовства, но перед этим сказал мне, что если меня кто-то пробудит, и я полюблю другого мужчину, он станет преследовать меня из темниц Аменти и похитит меня из рук возлюбленного. И в доказательство своей угрозы он повесил это на мою шею, – она нервно указала на ожерелье из золотых дисков и красных бусинок, – и предупредил, что моя жизнь продлится, пока со мной будут семь кулонов этого ожерелья. Он поклялся, что его ка заберет их от меня. И с каждым исчезнувшим камнем мое пребывание на земле с моим новым возлюбленным будет сокращаться. Смотрите же, мой любимый, он уже вырвал один камень у меня!

Обнажив грудь, она указала на ожерелье. Один из крошечных кулонов из карнеола исчез. В ожерелье из семи камней сохранилось только шесть.