Прощание с бумагой

Есть два очень сильных слова в русском языке. Конечно, эти слова есть во всех языках. Ни один язык не может обойтись без этих слов. Но других языков я не знаю… Знаю английский, но довольно скверно. Во всяком случае, я думаю на русском языке. Поэтому именно по-русски эти слова для меня звучат максимально мощно. Это слова – «навсегда» и «никогда».

И правда же, есть наивное ощущение, что «навсегда» – это что-то приятное, хорошее, обнадёживающее, а «никогда» наоборот – неприятное, отталкивающее, тупиковое. Но эти слова могут легко поменяться ролями. В любом контексте, в любой фразе. Например: «Они встретились, чтобы не расставаться никогда» или «Они расстались навсегда». Оп! Вот уже «никогда» – хорошее, обнадёживающее, а «навсегда» – отталкивающее, неприятное.

Но в этих словах, и в том, и в другом, всегда содержится пугающее. В них содержится бесконечность. А бесконечность пугает конечных нас. Человек по причине своей конечности не может ни понять, ни принять, ни постичь бесконечность. А ещё в этих словах содержится намёк на нашу конечность. Потому что если применять эти слова в значении человеческой жизни, любой жизни, то получается, что «никогда» – это значит «никогда в жизни», а «навсегда» – это значит «до смерти». Неприятные намёки!

А что нам сильнее всего намекает на нашу конечность, на наши ограниченные временные возможности? А всё исчезающее, всё уходящее, всё заканчивающееся, всё последнее. Всё то, что заканчивается, напоминает нам о том, что и мы закончимся.

Печальна последняя конфета в коробке конфет. Намекает.

Сидит компания, выпивает, закусывает. Остался на тарелке последний кусочек селёдки. Его никто не трогает. Намекает. А потом он вдруг исчез, и никто не сознается.

Может, по причине именно таких намёков мне в детстве не нравилось название хорошей книги. То есть книга нравилась – название не нравилось. И из-за названия мне было трудно её читать. «Последний из могикан». Неужели нельзя было как-то помягче? «Предпоследний из могикан». Или «Один из могикан», или просто «Из могикан». А то берёшь в руки книгу, читаешь название, и сразу становится ясно, что этот милейший индеец из очаровательного племени могикан непременно к концу книги погибнет. Да ещё так умудрится погибнуть, что не оставит потомства.

Мне неприятно знать, что какие-то виды живых существ, растения, рыбы, птицы, животные безвозвратно исчезают. Самостоятельно они вымирают или мы их истребляем, это не так важно. И так же неважно, дивная это белка, которую истребили из-за ценного меха, или вредный сельскому хозяйству крот, или неприятный паук. Если последний – жалко.

Мне всегда жаль заканчивать хорошую, большую книгу. Такую книгу, с которой ты живёшь дней десять. Книгу, к которой спешишь вечером домой. И вот тают последние страницы, и уже скоро конец… А всё усугубляется тем, что ты знаешь, что это последний том собрания сочинений автора, и не осталось неопубликованных рукописей и черновиков, и умер он давно, и не оставил после себя ни учеников, ни последователей.

Я не хочу делать что-то, зная, что делаю это в последний раз в жизни. Может быть, делать хочу, но знать в процессе не желаю. Не хочу говорить с каким-то человеком и знать, что говорю с ним в последний раз. Не потому что с ним что-то стрясётся или со мной что-то случится, я просто не хочу знать, что больше нам не доведётся поговорить. Не хочу купаться в каком-то море и знать, что в этом море больше никогда не искупаюсь. И пусть это море мелкое и мутное, а меня впереди ждут глубокие, чистые другие моря. Я, может быть, и не захочу на это море возвращаться, но, купаясь, не хочу знать, что в этом море больше никогда в жизни не искупаюсь.

Я не хотел бы оказаться в ситуации, в которой мне пришлось бы загадывать последнее желание. Даже если… Или, точнее, особенно если можно будет загадать всё, что угодно. Всё, всё, всё, кроме ещё одного желания.

Но с нами практически ежедневно происходят малые и большие «навсегда» и «никогда». Мы каждый день встречаем людей, которых больше никогда не увидим. Мы очень часто делаем что-то в последний раз в жизни и даже этого не замечаем.

А каким-то «навсегда» и «никогда» мы когда-то по наивности даже радовались. Радовались, когда наконец-то повыпадали эти молочные зубы, а вместо них выросли нормальные, коренные. Навсегда! Радовались, не думая, что новые-то больше не вырастут никогда! А вставлять не то же самое.

Радовались, когда получали паспорт. Радовались, потому что у нас теперь навсегда, в смысле до смерти, серьёзный, взрослый документ. Радовались, не думая, что того безответственного и чудесного времени, которое было у нас до паспорта, отныне у нас не будет никогда. Многие радовались появлению растительности на теле. Радовались первому настоящему бритью. Настоящему! Как папа! Не думая, что с этих пор придётся бриться практически ежедневно и навсегда.

Когда из жизни уходят родные, близкие люди, мы горюем, мы не согласны. Как с таким можно согласиться? Они же уходят не только из своей жизни, они из наших жизней уходят. Это в наших жизнях они никогда не откроют дверь, не позвонят, не скажут ни единого слова своими неповторимыми голосами. Но как-то незаметно, постепенно и навсегда выветриваются из домов их запахи, исчезают куда-то те предметы, которые они любили, их одежда, забываются их словечки, песенки. Забывается вкус той еды, которую они неповторимо готовили. Я же помню, что то, что бабушка готовила на большой чёрной сковородке, было всегда и всё вкусно. Но я не помню вкуса той еды. И думается мне, что никто и никогда не порежет хлеб так, как резал его мой дед. Как у него это получалось? Бабушка его всегда ругала. Все куски у него получались разной толщины, грубые, кривые, махристые. Но ужасно аппетитные! Вот посолил – и блюдо!

С какого-то момента жизнь начинает состоять из сплошных расставаний. А так хочется встреч!

Мы жаждем новых встреч. Это нормальное желание! Радость встречи – что может быть прекраснее? Мы ждём новых встреч, не думая, что практически каждая новая встреча приводит к неизбежному расставанию… Повстречался с ней – расстался с ней.

Когда человечество изобрело паровую машину, то паровая машина в виде парохода очень быстро убрала из морей и океанов прекрасные, благородные парусники. Все эти барки, бриги, бригантины, клиперы… Вместо всей этой парусной красоты и изящества мачт появился приземистый, толстобрюхий пароход с трубой и чёрным дымом. То есть встреча с пароходом привела к расставанию с парусниками. Но согласитесь, скорость хода повысилась, зависимость от погоды уменьшилась, надёжность увеличилась.

Автомобиль очень быстро убрал лошадей из наших городов, а трактор почти убрал их из деревень. Жаль, конечно, что мы не видим на улицах наших городов этих прекрасных животных, этих изящных больших божьих тварей. Но, согласитесь, автомобиль удобнее. Особенно зимой. Ни на какого коня впятером не сядешь, ездит машина быстрее. А главное, намного меньше ответственности… Сами подумайте: тут кошечку или собачку заведёшь… Хомячка попробуй завести… да что там хомяк – это всё-таки теплокровное млекопитающее. Рыбку одну заведи в банке. Одну, малюсенькую. Крошечную гуппи!.. Это же сразу проблема с отпуском! А конь? Или ещё того сложнее – кобыла?! Или тройка лошадей? Где бы мы их держали в наших городах? Сложно себе представить вместо заправочных станций некие станции с сеном и овсом. И совсем уже страшно представить себе в июле месяце пробки из конных экипажей.

Когда-то писатели писали при свечах, скрипели гусиными перьями. «Свеча горела на столе, свеча горела»… Всё, отгорели свечи, отскрипели перья. Просто свечи – это неудобно. Лампа удобнее. Светит ярко, не мерцает. И современные ручки удобнее перьев. А на клавиатуре ещё удобнее набирать текст. Гусиные перья были неудобными. Это точно.

Я же попробовал писать гусиным пером. Специально поинтересовался в справочнике, как правильно подготовить перо для письма. Это же не просто так: подошёл к гусю, выдернул перо – и давай писать! Нет! Перо нужно специальным образом обрезать, под определённым углом… А ещё нужны были серьёзные навыки, чтобы хорошо писать гусиным пёрышком. После привычки писать шариковой ручкой с привычкой давить ручкой на бумагу гусиным пером писать не получается. Гусиное перо нежное – чуть надавишь, подламывается, и тогда уже можно его выбрасывать или подрезать по новой. Отсюда, кстати, слова «перочинный нож». Всё это было неудобно. Я это понял, когда извёл груду перьев и кучу бумаги, прежде чем смог написать хотя бы строчку пером по бумаге, не поставив кляксу. То есть писать гусиным пером неудобно. Шариковой ручкой удобнее, гелевой – ещё удобнее, а на клавиатуре ещё… Но если почитать стихи за последние двести лет, то выясняется, что гусиными перьями при свечах стихи писали лучше. Как-то лучше у них стихи получались… Но уже всё! Перья в руки не возьмём, свечи зажигать не станем.

Зато когда-то, относительно недавно… В каждую школьную тетрадку была вложена промокашка. Подумать только! Это же было совсем недавно!!! А теперь мои дети не знают значения этого слова. Промокашка.

Как-то решил объяснить детям, что это такое. Однако на словах не получилось. Тогда захотел им промокашку показать. Кинулся искать, не смог найти. Нету!

А ведь ещё совсем недавно в огромной стране были десятки миллионов школьников разных возрастов. У каждого в портфеле было как минимум десять тетрадей. В каждую была вложена промокашка. То есть сотни миллионов промокашек существовали ещё совсем недавно. А нынче не смог найти, чтобы показать детям. Ни одной!

Благо старенькая учительница подарила. У неё, видимо, завалялась с давних пор тетрадка, которую забыла проверить, и в ней оказалась хорошая промокашка в идеальном состоянии. Хорошо, что оказалась розовая. Потому что были ещё голубоватые и зеленоватые. Но они были некрасивые. Нежно-розовая была самая приятная. Розовая промокашка – это была классическая модель.

А когда я поступал в школу в 1974 году, для меня промокашка уже была чем-то архаичным. У нас не было уроков чистописания. Эти уроки отменили за год до моего прихода в школу. Так что перьев и чернил я в школе не застал. Мы не понимали, для чего нужны промокашки в тетрадях. Только учительница нам объяснила, что промокашки были нужны, чтобы промокнуть свеженаписанный чернилами текст, дабы не размазать его, не запачкать другую страницу. Ещё можно было почистить о промокашку пёрышко. Так что промокашка нам была, по сути, не нужна. Но вещь она была приятная.

Промокашка была чуть меньше формата тетради. Её приятно было подложить под страницу, на которой пишешь. От этого писать становилось мягче. И буквы получались немножко тиснёно-рифлёные. Даже у разгильдяев менялся почерк. На промокашке было приятно рисовать. Во-первых, рисунок получался какой-то особенный, и руке было хорошо касаться бархатистой поверхности, а во-вторых, учителя не возражали против рисования на промокашке.

Важнейшим свойством промокашки, особенно для мальчиков, было то, что кусочек промокашки гораздо быстрее, чем кусок тетрадного листа, сжёвывался в комок… Ну, это чтобы плевать через трубочку. То есть промокашка была ценным и более скорострельным боеприпасом. К тому же комок из промокашки лучше летел. Он был тяжелее, поскольку впитывал больше слюны, и у него были более высокие аэродинамические свойства. Но самое важное – он прилипал.

Те парты, за которыми мы учились в начальной школе, имели круглые углубления у дальнего края крышки стола. Мы не понимали, для чего они нужны, спросили учительницу, и она нам объяснила.

– Эти углубления предназначены для чернильниц, – сказала учительница. – Ваши родители должны помнить. Они-то чернилами писали. Они буковки выводили, потому что пёрышком буковку можно было именно вывести. – Тут учительница перешла со спокойного тона на крик: – Вот ваши родители людьми и стали!!! А вы! Вы!!! У вас же у каждого шариковая ручка… Пиши да радуйся! Бумагу не царапает, кляксу не поставит! А вы!..

В этот момент у учительницы случилась судорога на лице, и она продолжила урок.

А папа рассказывал, что весело было подбросить маленький кусочек промокашки в чернильницу самой аккуратной девочки в классе. Промокашка моментально намокала и становилась в чернильнице не видна. И вот самая аккуратная девочка в классе…

В каждом классе была самая аккуратная девочка! Судьба распределяла их по классам! Они не могли собраться все вместе.

И вот такая девочка… С идеальной осанкой, в белоснежном фартучке, с белоснежными манжетиками и воротничком, с обёрнутыми в чистую бумагу учебниками, с идеальными тетрадями, в которых всё под одним углом… Опускала она своё идеальное пёрышко в блестящую свою чернильницу… Эта дрянь зацеплялась, падала на страницу… Ужасная непоправимая клякса, испорченные работа и тетрадь… Ну и, конечно же, вой, плач… Жизнеутверждающий смех разгильдяев мальчиков и вкрадчивый смех менее аккуратных девочек.

Теперь промокашек нет. Прожили промокашки на пятнадцать-двадцать лет дольше, чем чернильницы и пёрышки, но вот и они исчезли. Тем, кто их помнит, жаль, а те, кто их не застал, уже и не знает, о чём только что шла речь.

Не стало промокашек… Потому что они стали не нужны. Исчезла ненужная вещь. Какая в этом беда? Да никакой! Но вместе с предметом исчезает и слово. А слово хорошее, приятное – «промокашка». Вслед за промокашкой исчезнут такие слова, как «чернильница», «клякса». Теперь же нечем кляксу поставить. Вот и забудется это слово. А слово хорошее, точное. Кляк-са. В этом слове есть и звук падения капли чернил на бумагу, и получившееся безобразное пятно.

Эти слова умрут в словарях. Когда слова перестают употреблять и произносить, они умирают в словарях. Замерзают, как мамонты в вечной мерзлоте.

А мы, люди моего возраста, старше меня и те, кто помладше… Мы успели пописать перьями и чернилами. И делали мы это не забавы ради, не стиля для, а потому что это было необходимо. Я помню, как делал это последний раз в жизни осенью 1995 года. Где? А на почте. Давал телеграмму. Заполнял бланк. Тогда же по всей стране на почтах, телеграфах, на переговорных пунктах нужно было заполнять бланки и писать чернилами и перьями.

Стояли большие, тяжёлые столы… В центре стола углубление, в углублении – чернильница, так называемая непроливашка, на столе груда пёрышек на палочках и стопка бланков. Почему пёрышек? А потому что их никто не разворовывал. Эта дрянь была никому не нужна. Положили бы даже плохие шариковые ручки – их бы растащили. Шариковые ручки даже верёвками привязывали. Так уносили вместе с верёвкой. А перо кому могло понадобиться? Что с ним было делать? Если его воровать, то весь перепачкаешься, сунешь в карман – проткнёшь подкладку. К тому же если воровать перо, то надо было брать и чернильницу. А она была закреплена, мы проверяли.

Все эти перья и чернильницы были делом неудобным. Бланки тоже. Они же были тоненькие, хлипкие. А перья железные, царапучие, плохие. Чуть зацепишься пером за бланк, тут же расплывалось пятно. Нужно было с десяток бланков извести, прежде чем удавалось написать короткую телеграмму. Как хорошо, что теперь этого ничего не надо…

Но в самих этих пёрышках и чернильницах, в этих массивных столах, в названиях – Главпочтамт, Центральный телеграф, Переговорный пункт – чувствовался дух уходящих эпох. Эпох несуетных, неторопливых. В этих предметах и словах грезились гимназисты и гимназистки. Гимназисты с рядами медных пуговиц и в фуражках, гимназистки все благонравные и благообразные. А ещё чудились бубенцы почтовых троек, верстовые столбы, слышались такие слова, как депеша, дипкурьер, фельдъегерская служба, чувствовался волнующий запах сургучных печатей, которые теперь упразднены. От этих слов, от этих предметов веяло дымом летящего по просторам курьерского поезда… Хотя, если разобраться, курьерский поезд это не что иное, как обычный почтовый поезд. Но звучит-то по-другому! Курьерский поезд!

А когда-то, хоть это было совсем недавно… Приходил в столицу пассажирский поезд. Или из столицы в курортный городок… Выходили люди на перрон. Суета, шум, чемоданы, встречающие, дети… Но очень многие отцы семейств сразу же спешили к почтовому отделению вокзала, чтобы дать телеграмму: мол, доехали хорошо. Выстраивалась очередь, не хватало бланков и пёрышек. Суета.

Как хорошо, что теперь этого ничего не нужно. Вышел из вагончика на перрончик, достал телефончик и послал эсэмэсочку, что доехали хорошо. Да, собственно, и этого не нужно. Можно же ехать всю дорогу и слать эсэмэски: мол, еду отлично, да ещё отправлять фотографии, где еду, с кем и чем при этом занимаемся.

Телеграмма была делом неудобным, хлопотным… Сейчас во многих странах уже упразднены телеграммы. Но где-то ещё остались. И если есть возможность дать телеграмму, то лучше поспешить это сделать, чтобы потом сказать детям или внукам: «Были времена, когда я давал телеграмму».

Хотя если подумать, то дать телеграмму – это полдела. Если такая техническая возможность ещё есть, то можно пойти и её дать. Но только что подумают о вас люди, которые эту телеграмму получат? Вот вопрос!

А телеграмма была делом хлопотным. Нужно было далеко идти или ехать, нужно было испачкаться чернилами, заполняя бланк, стоять в очереди, нужно было экономить на предлогах. За предлог брали деньги, как за целое слово. И вот получаешь телеграмму: «Приеду среду». И понимаешь, что на тебе сэкономили.

В телеграмме всю правду как есть и привычными тебе словами написать было нельзя. То есть так, как в эсэмэс-сообщении или по электронной почте – невозможно. Почему? Да потому что телеграфистка мат не пропускала. Разные дурацкие словечки или сокращения тоже в телеграмме написать было нельзя. Нужно было слова подбирать. Слова верные и точные. А кому же понравятся такие сложности?

Телеграмма ещё была делом тревожным. С какой тревогой встречали почтальона, принесшего телеграмму! Её же приносили обычно вечером, когда уже семейство сидит, спокойно ужинает – и вдруг звонок или стук в дверь. А почтальоны стучали громко, звонили долго. Держали палец на кнопке звонка, пока не откроешь им дверь. И вот ты открываешь дверь, а тебе утробным голосом: «Вам телеграмма!» Все вздрагивают. Все в испуге. Первая мысль о том, что с кем-то что-то стряслось ужасное. А читать телеграмму абы кто не мог. Дело же серьёзное! И вот все домочадцы мечутся, ищут очки отцу семейства, а он стоит и ждёт с телеграммой… И какое облегчение наступало, и какая тревога исчезала, когда выяснялось, что телеграмму дали дальние родственники из Харькова, седьмая вода на киселе… Просто они вдруг решили нас порадовать телеграммой, что у них, видите ли, родился Виталик. Тоже мне новость – в Харькове родился ещё один Виталик. Тут у людей чуть ли инфаркт не случился.

Потому что телеграмма была делом серьёзным.

Так что хорошо, что ничего этого теперь не нужно…

Отчего же так грустно? Отчего же так печально, что телеграммы уходят, ушли, а кто-то и не знает, что такое телеграмма вообще, ни разу её не видел… И не увидит. Отчего грустно?

Да от того, что телеграмму из-за ерунды не давали. По поводу чепухи не телеграфировали. Телеграмма сама по себе была событием. И давали её по поводу события.

Не было такого, чтобы шёл человек по улице, вспомнил какой-нибудь дурацкий анекдот или просто решил о себе напомнить, заскочил на почту и дал телеграмму. Телеграмма была несуетным делом. Не сиюминутным. Понятно же было, что в телеграмме участвует не только тот, кто её даёт, и тот, кто получает, а ещё те люди, которые принимают, отправляют, распечатывают, наклеивают телетайпную ленту на маленький бланк… А кто-то ещё эту телеграмму относит – идёт по адресу, поднимается на этаж и отдаёт из рук в руки. Как такое можно делать из-за ерунды и чепухи?

Грустно, что нет телеграмм, потому что телеграфистка мат не пропускала…

А ещё вот чего не было… Не было такого, чтобы мужчина выпил после работы и почувствовал себя одиноким… Нет, такое с мужчинами происходит, и часто. Но не было того, чтобы мужчина выпил, почувствовал себя в мире недопонятым, пришёл домой и прямо с порога понял, что он ужасно одинок. Тогда выпил ещё, ещё… Совсем ему взгрустнулось, и тогда от одиночества и непонятости давай телеграфировать всю ночь всем своим бывшим.

Не было такого… Чтобы дать телеграмму не той, не тому, в другой город, да ещё на этом запалиться… Такого с телеграммой не случалось. Чтобы дал телеграмму, потом понял, что не туда, в ужасе опомнился… И следом ещё одну телеграмму: «Это я не тебе».

Ко дню рождения сейчас получаешь эсэмэс от друга и понимаешь, что друг твой проснулся, потянулся и, ещё не умывшись и не одевшись, включил компьютер и увидел целый список тех друзей и знакомых, у которых сегодня день рождения. Вот он тебе и послал эсэмэс между делом. Шаблонное.

А если приходила телеграмма, то ты понимал, что друг твой не забыл о твоём дне рождения. Он помнил! Он друг! Он шёл или ехал на почту, он выбирал для тебя поздравительный бланк с дурацким цветочком, он выбирал слова, экономил на предлогах… Друг!

И поздравительные телеграммы не выбрасывали. Это эсэмэс пришло и его быстренько стёрли, а телеграммы не выбрасывали. К приходу гостей их ставили на видное место, развёрнутыми, рядом с цветами или на телевизор. Мол, смотрите, мол, меня помнят, любят. Приходило четыре-пять телеграмм к дню рождения из разных городов, и возникало чувство, что вся страна празднует.

Потом ещё надолго эти телеграммы замирали за стёклами книжных шкафов и сервантов, а также цеплялись на зеркала трюмо и трельяжей в прихожих и спальнях.

Много телеграмм, открыток, писем хранится в домах в коробочках. В этих коробках целая жизнь. Там бесценные экспонаты…

В каждом доме должна быть такая коробка. Даже если и дом-то весь – малогабаритная квартира. Но если человек относится к своему жилью, как к дому, и говорит про своё жилище – «я пошёл домой», то в этом доме должна со временем завестись, а потом постепенно наполняться такая коробка. И в ней бесценные экспонаты. В основном бумажные. Но ещё там могут быть… например, бирочки, которые привязывают младенцам на ручки и ножки в роддомах. Зубы бесценные. Молочные. Гораздо более ценные, чем бивни мамонтов. Нежные локоны в память о самой первой стрижке… А ещё тетрадки, возможно уцелевшие дневники, записочки, авиабилеты и квитанции, талончики, которые о чём-то напоминают, телеграммы, открытки и, конечно же, письма, письма, письма.

В таких картонных домашних краеведческих музеях можно найти ещё бабушкины письма её сестре. Письмо ей от мужа с фронта, то есть дедушкино письмо. Письмо деду от сына со студенческой практики. То есть письмо моего отца. Письмо от внука со службы бабушке и деду, то есть моё письмо.

Откроешь такую коробку, начинаешь перебирать, перекладывать эти бумажки, и можно вспомнить всю жизнь за один вечер, а также заглянуть в жизнь семьи задолго до своего рождения.

Вот так перебирал я однажды содержимое такой коробки и наткнулся на сложенный вдвое бланк. Бланк тоненький, очень хлипкой бумаги. По краям он слегка пожелтел и почти перетёрся по линии сгиба. Я развернул его и прочитал: «Коагулограмма». Я не знал, что это такое, и поинтересовался в справочнике. Выяснилось, что коагулограмма – это анализ крови на свёртываемость. Однако бланк не был заполнен и даже дата не была проставлена. Я подумал тогда: «Что здесь делает этот бланк и кто его сюда в эту коробку положил?» Я перевернул его и увидел две строчки, написанные на чистой стороне. Эти строчки были написаны синей ручкой и очень корявым почерком. Также было видно, что ручка была плохая и человек писал, положив бланк на неровную поверхность. От этого буквы были совсем корявыми.

Я не узнал свой почерк. Я не помнил, чтобы писал эту записку. Но я прочёл две эти строчки и не просто вспомнил, как это было мною написано… Я прямо-таки оказался там… В моём родном сибирском городе в тот день и в том месте, когда писал эту записку. В тот день родилась моя старшая дочь.

Что я прочитал: «Я счастлив!!! Всех обзвонил. Мама приедит (написал слово «приедет» с ошибкой, через «и») во вторник. Спасибо за дочь!»

Я подумал: «Зачем я так написал-то? Как я мог написать с такой дурацкой ошибкой? Почему написал «спасибо за дочь»? Почему использовал это клише? Мне эта фраза совершенно не свойственна. Эту же фразу я услышал в какой-то песне… А если б родился сын, что, я не радовался бы, что ли?..»

Что я ещё увидел в этой записке? Я увидел человека, который всю ночь не спал. Беспрерывно звонил в роддом. Всем там надоел. Был несколько раз послан. Потом уснул под утро. Проснулся от яркого сибирского осеннего солнца, которое било в незашторенное окно. Сразу же подскочил. Позвонил.

Узнал, что родилась дочь. Засуетился. Всех, кого мог, обзвонил. После этого побежал давать телеграмму. Дал их пять или шесть штук… Кстати, тогда я это сделал в последний раз в жизни. После телеграмм я уже не давал… И на автобусе поехал к роддому.

Зачем я это сделал? Да просто хотел быть рядом! Хотя тогда же к ним в палату не пускали. И быстро не выписывали. Хорошо если через неделю можно было получить плотный свёрток и забрать жену из роддома. Присутствовать же при родах никому в голову не приходило. Никому!

Вот я тогда приехал, послонялся вокруг роддома, позаглядывал в окна, посмотрел на тех, кому уже кого-то в окна показывали. Посмотрел на тех, кому показывали, посмотрел на тех, кого показывали. Понял, что мне пока выпивать рано. Мне ещё никого не показали.

А после этого я пошёл, постучал в дверь… Не сразу пришла и открыла ворчливая медсестра. Я попросил у неё бумагу и ручку. Она принесла мне этот самый бланк и ту самую ручку. Плохую. Внутрь медсестра не пустила. Тогда я приложил бланк к шершавой, прохладной стене, написал две строчки и передал записку им.

Я держал в руках эту бумажку, после стольких лет, смотрел на корявые буквы и отчётливо видел, чувствовал и ту стену, и тот свет, вспоминал, как луч осеннего солнца падал из-за плеча на маленький листочек бумажки, приложенный к шершавой стене… Я вспомнил шершавость и фактуру той стены… Я даже вспомнил и увидел, как много лет назад падала тень от ручки…

Что ещё я там увидел в этих двух строчках?.. Там было написано: «Я счастлив», а дальше три восклицательных знака. Это написал человек, который узнал, что у него родилась дочь. Первый ребёнок! И он также знал, что принято считать это большим счастьем. Он ещё этого счастья в руках не держал, он его в глаза не видел, он его не нюхал. Он представления о нём никакого не имел. Но, сам себя уговаривая, написал: «Я счастлив», три восклицательных знака.

Написал клише «спасибо за дочь»… Написал с ошибкой…

Когда спустя годы родился сын – второй ребёнок, я узнал об этом ночью. Мне сообщили. Радость и счастье были уже осознанные. Всё-таки второй ребёнок – не первый. Долгожданный сын. Но тогда у меня уже был мобильный телефон. И я никуда не помчался. Я сел, подумал и написал эсэмэс-сообщение. Написал, думаю, хорошо. Подобрал выразительные слова. Написал без ошибок. И отправил им.

Разумеется, это сообщение не сохранилось.

Но не сохранилось того телефона, с которого это сообщение было отправлено. Не сохранилось телефона, на который оно было получено… А ведь это были металлические предметы со сложной, цифровой электронной начинкой, со стеклянными экранами и аккумуляторными батареями. Тогда, когда родился мой сын, мобильный телефон был намного дороже относительно тех зарплат, которые мы тогда имели. Это был престижный предмет. Мобильные телефоны были далеко не у всех. Они были попросту многим не по карману… А я не помню, как они выглядели. И не помню, какого цвета был мой телефон и телефон жены.

А самое забавное, что я даже не помню, куда они подевались оба… Кто может вспомнить, как он подходит к мусорному ведру и сознательно выбрасывает туда мобильный телефон? Этот вопрос, конечно, адресован не агентам спецслужб и скрывающимся от правосудия людям. Они-то это делают регулярно. Нам это показывали в кино. А вот так, чтобы просто нормальный человек взял и выбросил мобильный телефон в мусорное ведро!.. Они же куда-то деваются. Сами собой.

А бумажки лежат. Хранятся. Не выбрасываются. Потому что бумажки берегут даже не информацию. Бумажки берегут наши прикосновения. Они берегут наши неповторимые события.

Но если бы я даже заучил то эсэмэс-сообщение наизусть… И что?! Нет пожелтевших краёв бумажки, нет истёртого сгиба, нет корявого почерка, нет времени, нет эпохи, нет того, что напомнило бы, как луч солнца падал из-за плеча и как тень от ручки падала на записку и на шершавую стену.

В той же коробке с реликвиями хранится ещё одна бесценная вещь: маленький автобусный билет. Я купил его, когда учился в восьмом или девятом классе, точно не помню. Помню только, что ездил автобусом маршрута № 16. От дома до школы было шесть остановок… Как сохранился этот билетик? Почему? Да просто на нём оказалось счастливое сочетание цифр, проще сказать – счастливый билет… Я его тогда хотел съесть, но забыл.

Не знаю, как теперь, но тогда, когда попадался счастливый билет, мы загадывали желание и его съедали. Но в тот момент никакого подходящего желания я не придумал и решил: приберегу-ка я его к контрольной или к диктанту. Положил его в блокнотик. Так он и залежался, так и сохранился, так до сих пор и напоминает мне о том, какой был автобус, по каким улицам он шёл, как в нём пахло и как шипели его двери, когда открывались и закрывались.

За то время, пока хранится у меня этот билетик, тот автобус, в котором был он куплен, давно сгнил или утилизирован, таких автобусов давно не выпускают, мало того, я справки навёл – завода того нет, на котором сделали тот автобус… Нет даже той страны, в которой были шестнадцатый маршрут и тот автобус, в котором был куплен этот билетик. От всего сохранилась только крошечная, тоненькая бумажка…

Сколько за то время, пока хранится у меня этот билет, в наших домах сменилось поколений телевизоров, которые мы каждый раз покупали как новинку и чудо техники! В том году, когда я купил тот самый билет, в нашем доме стоял чёрно-белый телевизор. И это было совершенно нормально. А цветные стоили безумных денег, были огромных размеров, давали неестественные цвета и были редкостью и почти чудом… С тех пор как я купил тот билет, как что-то фантастическое появился, потом стал привычен, затем устарел и уже выброшен на помойку видеомагнитофон как таковой… Переезжали из квартир в квартиры, из городов в города, оставляли или отдавали знакомым ненужную мебель и технику. Какие-то ковры, шторы, светильники увозили на дачу… Дача та давно сгорела дотла со всем этим хламом. Билетик лежит. Храним…

Для кого храним? Зачем?

Да просто расстаться не можем. Бумажки хранят наши прожитые времена. Наши маленькие и большие эпохи. Они напоминают, восстанавливают в памяти, не дают забыть лица, имена, события, цвета, запахи.

Но это я говорю о домашних коробках с нашими маленькими семейными архивами. А археологи на раскопках Великого Новгорода находят и намерены ещё находить берестяные грамоты… Грамоты – так их называли сами новгородцы. По сути же, это записки. Обычно бытового содержания. Просто эти записки писали в XI–XIII веках. Их найдено около тысячи.

Эти самые простые записки размером чаще всего с открытку имели самое житейское содержание: мол, ждите, приеду; дескать, пришлите денег; или: сделай, что обещал; или: возвращайся скорее. Они написаны простыми словами самыми простыми людьми.

Церковные книги того времени в Новгороде практически не найдены… Этому есть объяснение. Книги были тогда дорогими предметами, рукописными, на ценной бумаге или на пергаменте. Украшались книги драгоценными камнями, были в дорогих окладах. Вот их и разворовывали, увозили. Впоследствии попадали они в коллекции… Горели коллекции.

Но даже если бы нашли таких книг гораздо больше, и что? В этих книгах не было бы ни слова о тех людях, которые держали сии книги в руках. В них был бы только канонический текст, написанный правильным старославянским языком, то есть языком, которым на улицах Новгорода не говорили.

А записочки эти, грамоты, не имели никакой ценности. Получал человек записку, читал и чаще всего бросал её там, где прочёл. Где бросил когда-то, там и нашли спустя почти тысячу лет. В сырой новгородской земле сохранились эти записки без доступа воздуха. И в этих записках мы видим жизнь: события, ссоры, ожидания, юмор, любовь, скупость и щедрость… Мы видим живых людей, мы слышим их, мы читаем написанные ими буквы.

Сначала археологи нашли не сами записки, а то, чем они были написаны. Сразу учёные не смогли понять, что же они нашли. А найдены были такие длинные палочки, кованые и острые, непонятного предназначения. Делали предположение, что, возможно, это какие-то очень специальные гвозди или даже шпильки для волос, длинные, как у японок. Однако была найдена такая палочка в кожаном футляре, который определённо носил мужчина на поясе. И стало понятно, что такая железная палочка – это какой-то инструмент, который необходим человеку в повседневности.

И только потом была найдена первая записка. После этого смогли сопоставить эти палочки и буквы, ими выцарапанные на бересте. Палочки эти назывались «писало».

В то время на Руси почтовой службы никакой и в помине не было. Грамоты передавались, если из города в город – то с оказией, а по городу – с посыльными. Посыльным же мог быть кто угодно: друг, подруга, брат, дворовый мальчишка или девчонка.

Бумага в те времена на Руси уже была. Делать её тогда у нас не умели, она была импортная и дорогая. Шла только на государственные и церковные нужды. Зато уж чего-чего, а берёз на Руси хватало, хоть запишись. Вот и использовали этот не самый податливый и не самый удобный материал. Бересту. Но благодаря её свойствам дошли до нас грамоты. Можем мы прочитать записки тысячелетней давности.

Можем, например, прочитать такое… Написана эта коротенькая записка в одиннадцатом веке. Что мы знаем про это время? Что мы можем про него понять? Каков был тогда уклад? Чем жили люди?.. Но вот читаем мы: «Пришли рубаху. Рубаху забыл». Такая вот малюсенькая записка. Но читаем мы её и понимаем, что жили люди тогда по-человечески. Забыл мужик рубаху, написал записку жене. Что может быть более житейского?.. Или, как вариант, написал не жене, потому что с какой бы стати мужик выскочил из дома без рубахи?

Но что ещё очень важное мы понимаем из этой записки? Из неё мы понимаем, что мужчина скорее всего написал женщине. А она могла прочесть. Для учёных это было невероятным открытием. Не знали учёные, что в то время на Руси могли читать, и уж тем более писать, простолюдинки. То есть не княжна и не княгиня, не монашка, а простая женщина.

Были найдены записки, которые явно написаны женщинами: матерью – сыну или женой – мужу. Делались даже предположения, что женщина этого написать в то время не могла, но диктовала или же полученную записку кто-то мог ей прочесть. Но нашлись грамоты такого содержания, которые определённо женщина писала сама, потому что вряд ли доверила бы такое чужому глазу или уху. Например, пишет сестра брату почти тысячу лет назад… Очень красивый текст: «Братец мой любезный, ежели ты браслет не сделал, так хоть серебро верни».

Найдены были записки, которые писал шестилетний мальчик. Разобрали учёные его корявенькие буквы, и выяснилось, что и в те времена тоже были вундеркинды. Как, должно быть, гордились им родители. А бабушка! Мои дети только семи лет пошли в школу. Да и сам я тоже только после семи кое-как научился по слогам читать и выводить буковки.

Самое же поразившее меня письмо – это письмо, которое в те самые таинственные времена написала молодая женщина, барышня, девочка какому-то парню, молодому человеку, мужчине. Мы этого не узнаем. Но это самое первое и древнее из найденных любовное послание на русском языке. Самое первое!

Получивший эту записку человек, тот самый парень или мужчина, записку эту порвал и бросил. Видимо, раздражала его девушка. Порвал он её на четыре части. Благо береста рвётся по волокнам, и порвал он её на длинные лоскутки. Да ещё, к счастью, порвал вдоль строк, поэтому мы можем многое прочесть. Два из четырёх лоскутка он ещё умудрился завязать узлом, затянул и бросил… Судя по всему, сильно его девушка раздражала… Как раз этот узелок археологи и нашли.

В этом узелке два лоскутка того письма. Второй и четвёртый. То есть почти начало письма и его окончание. Но понятно практически всё…

И это послание, чёрт возьми, ничем не отличается от тех записок, которые мы писали в старших классах школы, в студенческих аудиториях, от тех эсэмэс и электронных писем, которые пишем теперь. Я убеждён, что многие барышни и дамы сейчас смогут узнать в этих нескольких строчках какую-то свою жизненную ситуацию. Или ситуацию своей подруги, что намного приятнее.

Вслушайтесь в эти слова, которым почти тысяча лет: «ПОСЫЛАЛА К ТЕБЕ ТРИЖДЫ. ЧТО ЗА ЗЛО ТЫ ПРОТИВ МЕНЯ ИМЕЕШЬ, ЧТО В ЭТО ВОСКРЕСЕНЬЕ КО МНЕ НЕ ПРИХОДИЛ? А ТЕБЕ Я ВИЖУ НЕ ЛЮБО. ЕСЛИ БЫ ТЕБЕ БЫЛО ЛЮБО, ТО ТЫ БЫ ВЫРВАЛСЯ ИЗ-ПОД ЛЮДСКИХ ГЛАЗ И ПРИМЧАЛСЯ». Дальше обрывается, и часть письма утрачена. Часть важная. В ней наверняка происходит что-то драматическое, потому что в сохранившемся конце тон меняется: «БУДЕ ЖЕ Я ТЕБЯ ПО СВОЕМУ НЕРАЗУМЕНИЮ ЗАДЕЛА…» – дальше, видимо, шли слова извинения, мол, прости меня, извини, однако они оборваны – и самый конец: «А БУДЕШЬ НАСМЕХАТЬСЯ, ОСУДИТ ТЕБЯ БОГ И Я» – вот так-то!!!

Что мы здесь читаем? А мы читаем, что это скорее всего четвёртая записка за день, причём три предыдущие остались без ответа. Она пишет и переживает. В воскресенье у них была назначена встреча, и она её ждала. Но он не пришёл. Однако в воскресенье у них была и переписка. Она писала, он отвечал. Но только она писала ему записки, а он-то ей отмазки. Наверное, он отвечал ей: мол, не могу, родители или родственники, или какие-то другие дела, или же в воскресенье надо пойти в церковь, или надо посидеть с племянником… Она не верила, обижалась. И намекает в найденном письме, что, мол, если бы хотел встретиться, если б было ему «любо», то нашёл бы способ, выкрутился, может быть, соврал бы что-нибудь, но примчался.

А потом она вдруг просит у него извинения… Она извиняется за то, что по глупости, возможно, его задела. Она употребляет слово «задела» ровно в том значении, в каком употребляем его мы сейчас. То есть докучала своими записками. Слегка обидела недоверием. Задела! Этого слова мы не нашли бы ни в какой церковной книге, ни в одном каноническом тексте того времени.

Что ещё мы видим в этой записке? А то, что она написана аккуратно. Представьте себе: девичьи пальчики, железная кованая палочка и довольно грубая береста. Она пишет четвёртую записку после того, как не получила ни одного ответа на первые три. Наверняка она торопится, нервничает, страдает, но пишет аккуратно. Чувствуется характер. А в конце она пишет: «Осудит тебя Бог и я». Она пишет себя после Бога. Но сразу после. Дерзкая была…

Но ни одного грубого слова!

В записках одиннадцатого-тринадцатого веков мы не находим грубых слов… Люди не могли написать тогда грубое слово, потому что процесс написания люди ощущали как процесс сакральный, чудесный. Сам факт того, что то слово, которое человек думал или произносил, можно записать, казался человеку прекрасным. Слово становилось сущим, его можно было коснуться руками, его можно было передать, его можно было сохранить. Как можно было написать грубое слово в столь сакральном процессе?

Были найдены записки, явно написанные друг другу закадычными приятелями и, возможно даже, собутыльниками, которые при встрече вполне могли посквернословить и поругаться. Но даже в записках друг другу они не употребляли грубых слов. И от этого они удивительно формулировали. Просто когда мужик лишён возможности материться, ему приходится формулировать.

Вот прекрасный пример замечательной формулировки, это моя любимая грамота. Вслушайтесь, как человек формулирует… А ведь явно пишет один закадычный друг другому: «ЗАЙДЁТ К ТЕБЕ АНДРЕЙ, ТАК ОТДАЙ АНДРЕЮ РУБЛЬ. ЕЖЕЛИ ТЫ РУБЛЬ АНДРЕЮ НЕ ОТДАШЬ, ТО ВЕСЬ СРАМ ОТ АНДРЕЯ МНЕ, ТАК ОН ТВОЙ».

Какого?! Я бы хотел познакомиться с этим человеком. У него было чему поучиться.

Мы не узнаем, как звали ту барышню, которая писала ту самую порванную записку. Мы не узнаем, как она выглядела, как и сколько она прожила. Судя по тому, как была порвана записка, вряд ли у неё что-то хорошее случилось с тем, кому она писала. Но даже если бы нам показали фотографию той девушки, вряд ли её изображение сообщило бы нам больше о ней, чем её записка. В этой записке мы видим и слышим человека, нам понятного, живого и ничем от нас не отличающегося. Мы её понимаем, мы ей точно сочувствуем и почти любим. Она слышится и чувствуется в этих нескольких дошедших до нас строчках, в этих буковках, в этом почерке, в её прикосновениях железной палочкой к кусочку бересты. В этих строчках и в этих буковках за тысячу лет не остыла любовная мука.

Грубых слов тысячу лет назад даже малограмотные, совсем простые люди написать не могли. Зато теперь как легко падают пальцы на клавиатуру компьютера и быстро, легко, без всяких сомнений набирают самые отвратительные ругательства. Буквы при этом ни в чём не виноваты. Буквы сами по себе прекрасны. Но из них складываются мерзкие слова и чудовищные смыслы.

И очень часто это пишется не какому-то конкретному адресату, а, наоборот, пишется для всех, для всеобщего обозрения, пишется без особой причины, без нужды, а порой даже без злобы. Просто так. Мол, видите, как я могу! Читайте, мол. Все – женщины, дети.

И никаких признаков того человека, который это написал. Ни почерка… Ничего! Полная анонимность. В какой-то момент даже возникает страх, когда читаешь какой-нибудь дрянной текст, изобилующий матом, что, возможно, его набрали женские или детские пальцы.

Раньше существовало высказывание: что написано пером, не вырубишь топором. А теперь что-то сказать ответственнее и труднее, чем написать в интернет. Просто когда говоришь – звучит неповторимый голос. У голоса есть также неповторимые интонации, у интонации и голоса есть рот, губы. У рта и губ есть лицо… И когда говоришь что-нибудь дерзкое кому-то, да ещё в грязных выражениях, нужно рисковать как минимум лицом. А в интернете ты ничем не рискуешь, потому что нет никаких признаков.

Казалось бы, процесс работы на пишущей машинке очень похож. И у компьютера, и у машинки – клавиатуры. Буквы на клавиатуре расположены одинаково. Тоже не касаешься букв и нет почерка. Но эти два процесса не просто разные – между ними космическая разница. Потому что пишущая машинка имеет дело с бумагой!

Если ты набрал какой-то текст на компьютере и тебе он показался глупым, неудачным или необязательным – ты его взял и стёр, удалил. В этот момент, когда ты удаляешь текст, ничто материальное не исчезает, ничто не страдает, ничто не испорчено.

Когда же мы напечатаем или напишем что-то глупое, гадкое на бумаге – в этот момент мы портим лист бумаги. А если мы испортили лист бумаги своей глупостью, грубостью или невежеством, то этот лист бумаги можно заменить только другим листом бумаги. А другой лист бумаги – это другой лист бумаги. Это вроде бы не много, но это точно не мало.

Каждый лист бумаги неповторим. У него есть неповторимая белизна и чистота, которую нарушить и испортить можно только один раз.

Поскольку пишущая машинка работала с бумагой… Бумага неизбежно хранила очень многие признаки тех людей и тех машинок, на которых эти люди работали. У каждой серьёзной фирмы, выпускавшей пишущие машинки, были свои неповторимые прекрасные шрифты. Культовый шрифт американского «Ремингтона», конечно же, отличался от шрифта «Ундервуда».

По клочку бумаги с набранным на машинке текстом специалист мог весьма точно определить, на какой машинке он набран. Можно точно установить модель, приблизительно год выпуска машинки, а также её техническое состояние. Всё это также говорило не только о самой машинке, но и о её владельце. Если машинка дорогая и профессиональная – значит, человек на ней много работает. Если машинка хорошо отремонтирована и почищена (это было легко понять по оттискам букв), то, значит, работал аккуратный и педантичный человек. Если, наоборот, буквы в строчке идут вкривь и вкось, значит, машинка давно не регулировалась, за ней не следят, человеку всё равно и владелец неряха.

Специалист также довольно точно мог определить, мужчина работал на машинке или женщина. Бумага хранила и хранит силу удара литеры по ней. Чем глубже след от удара литеры по бумаге, тем сильнее был нанесён удар пальцем по клавише. Но бумага хранила не только след силы, но и способа, которым палец ударял по клавиатуре… У женщин чаще всего длинные ногти, и поэтому женщина обычно ударяла по клавишам пишущей машинки не сверху, как мужчины, а чуть сбоку, чтобы не испортить ноготь. От этого не только удар становился слабее, но ещё и едва заметно менялся угол атаки литеры по бумаге.

Можно точно определить квалификацию печатающего по набранному им тексту. Неквалифицированный человек как печатал? Одним пальцем. И каждый раз после удара смотрел, что у него получилось. Он вбивал буквы в бумагу, как гвозди, иногда даже пробивая лист насквозь. Логика такого человека простая: чем сильнее бьёшь, тем меньше ошибок. Это в точности так же, как когда общаешься с иностранцем: чтобы он понял, нужно чуть погромче говорить.

Квалифицированный человек работал многими пальцами или даже всеми. А у каждого пальца разная сила удара.

По клавиатуре компьютера же можно хоть молотком стучать – никакой разницы.

Однако жизнь пишущих машинок закончилась. В 2010 году в Дели закрылась последняя в мире фабрика по производству пишущих машинок. Больше их не будут делать никогда, а производство их закрылось навсегда. Быстро исчезают мастера, которые их ремонтировали…

Но мы их не выбросим. Они же моментально стали антиквариатом! Они красивы, с ними невозможно расстаться. Я помню свой детский восторг от них. Я помню своё детское желание иметь пишущую машинку, чтобы просто на ней стучать. Про копирку вообще отдельный разговор. Копирка казалась магическим предметом.

Механическая пишущая машинка, особенно если она семейная, ещё от деда или от бабушки, никогда не может и не должна быть выброшена. Она может украсить любое помещение, любой интерьер.

У моих бабушки и дедушки не было пишущей машинки. Я купил себе старую немецкую в антикварном магазине. Поставил её на подоконник в кабинете. Подхожу к ней, смотрю в окно, а рукой глажу клавиши и её холодные, гладкие бока.

И дети в полном восторге! Они могут часами на ней стучать по очереди или в четыре руки. Просто стучать, и всё. Им нравится, что в ней всё шевелится. Им нравится само усилие, которое нужно приложить при ударе по клавише, и, конечно же, им больше всего нравятся те звуки, которые машинка издаёт. А в машинке же всё звучит. Особенно радостен звон колокольчика, оповещающий, что строчка закончилась и нужно переходить на следующую.

Компьютеры даже не пытаются стать антиквариатом. Где те самые первые компьютеры, которыми мы восхищались, которые нам казались чудом и за которые мы платили безумные деньги относительно тех зарплат, которые у нас тогда были?

Я прекрасно помню свой первый компьютер. Я его так хотел, но он был такой дорогой, что его покупка по моим даже сегодняшним ощущениям – это моя самая дорогая покупка в жизни. Мне кажется, я тогда полдуши дьяволу заложил, чтобы его купить.

Я, когда компьютер принёс домой, понял, что он дороже меня. Я для себя железную дверь на квартиру не ставил, а для компьютера поставил. Для этого маленького, пучеглазого монитора, для этого огромного, гудящего процессора, которым запросто можно было обогреть малогабаритную квартиру. Этот процессор стоял на полу и гудел так, что на второй день ко мне пришли соседи снизу и спросили, долго ли я намерен ещё стирать.

А спустя какое-то время пошли «Пентиумы». На эти «Пентиумы» люди ходили посмотреть друг к другу в гости. Человек с «Пентиумом» тогда был круче, чем человек с «Бентли» сейчас.

Где теперь все эти первые компьютеры, все эти «Пентиумы», которые казались нам верхом технической мысли и совершенством дизайна? Они очень быстро превратились в неприятную пластмассу, которая если у кого-то и сохранилась, так только где-нибудь в углу гаража, на чердаке или в подвале. Да и то потому, что лень было выбросить.

Когда покупаешь новый компьютер, думаешь: «Ну нет, ну всё… Тоньше уже быть не может. Это же фантастика. Какой дизайн, какая красота!» Через два года стыдно на люди показаться с этим старьём! Через три года понесёшь его выбрасывать ночью, чтобы никто не дай бог не увидел, на каком старье ты работал.

Счастье, что человечество, прежде чем отправить пишущую машинку в отставку, попечатало больше века. Первая пишущая машинка была запатентована в 1867 году. Это была знаменитая машинка «Ремингтон и сыновья».

Пишущими машинками были написаны прекрасные книги, замечательные тексты, стихи. В каждой маломальской конторе, в каждой школе и в любой организации были пишущие машинки, на которых работали женщины в огромных количествах. И эти женщины обязаны были писать грамотно, потому что сама машинка и бумага ошибку, как компьютер, не выделяли…

Всё! Кончилась эпоха пишущих машинок. Кончилась безвозвратно, навсегда! Писатели новых лет не оставят после себя бумажных архивов, не оставят коробок с рукописями, мы не сможем заглянуть в их черновики, увидеть их почерки, их ошибки и опечатки.

А это ведь так важно, так ценно – иметь возможность заглянуть в рукопись великого романа, который ты знаешь ещё со школьной скамьи, и, несмотря на то что он был в школьной программе, ты всё-таки нашёл в себе силы и желание его прочитать самостоятельно. И даже школьная программа не смогла отбить у тебя возможность получить от этой книги огромное впечатление.

Как бесконечно интересно и важно увидеть рукопись произведения, с которым ты прожил несколько разных своих эпох. И читал его в разных возрастах, находя всё новые и новые слои, глубины и смыслы…

Когда ты заглядываешь в рукопись этого романа, ты вдруг видишь следы… Следы удивительного пути, который прошёл автор от пролога к эпилогу… Вот ты видишь, как начинал он свой роман, как легко и радостно у него всё получалось вначале. Рукопись лист за листом чистая, практически без помарок. Потом видишь, что столкнулся автор с трудностями или выдался сложный период в жизни. Почерк становится нервным, пишет он то большими буквами, то маленькими. Много правит, перечёркивает целые абзацы, комкает листы, бросает, а потом снова разравнивает и возвращает лист в общую рукопись… Бумага же хранит следы того, что её смяли. Её невозможно идеально выровнять даже утюгом.

В рукописи мы можем увидеть, как писатель мучился над каким-то фрагментом. Бился, бился об него. Неделями не мог справиться. Бесконечно возвращался к нему… А потом мы не находим этого фрагмента в окончательном варианте романа.

А роман гениальный.

И автор – гений!

А почерк в рукописи некрасивый.

Это так удивительно!

В каждом городе и городке есть как минимум переулок, названный в его честь. Есть площади и станции метро, украшенные его фамилией. Он – гений. Он был философ, гуманист, энциклопедист, в конце концов. Его гениальность непостижима. Его личность не укладывается в рамки живого человека…

А тут читаешь его рукопись и видишь корявый почерк. Да ещё на одной из страниц натыкаешься на ошибку. Причём не на описку, а на настоящую грамматическую ошибку и думаешь: «Ну нет! Этого не может быть! Это случайность!» А через две страницы раз – и эта ошибка повторилась. И ты думаешь: «Ё-моё! Ха-ха! Он не знал, как пишется!»

И в этот момент золото и бронза с монумента писателя слетают, исчезает сам монумент, и проступает сквозь название улиц и площадей, сквозь тяжесть многотомных собраний сочинений, сквозь толпы историков литературы, изучивших его биографию досконально… Проступает живой человек. Живой! С корявым почерком и с ошибками…

И ты начинаешь любить его ещё сильнее, доверять больше, понимать лучше и глубже. Потому что любить живого человека гораздо радостнее, чем восхищаться монументом.

Или можно заглянуть в рукопись поэта и увидеть там один его день.

Он же очень быстро писал, наш поэт. Ему муза быстро диктовала. Почерк был ужасный! Непонятно, как он сам его разбирал… Потому что спешил очень. Муза у него была такая. Диктовала много и торопливо.

И вот видим мы лист, первые три строчки написаны очень быстро. А на четвёртой кто-то музу спугнул. Может быть, жена подошла или окликнула… Жена подошла – муза улетела. И видно, потерял человек мысль прямо посередине строки. То есть писал, писал – и вдруг остановился и вывел какой-то бессмысленный вензель. Потом задумался, а сам держал перо над бумагой. Видно, как две капельки упали с пера.

Посидел так наш поэт, ничего ему в голову не пришло, и стал от нечего делать что-то калякать справа от написанного. Накалякал себя в профиль с бакенбардами. Ещё посидел, снова ему ничего не явилось. Тогда накалякал слева себя на коне. Потом стал рисовать какую-то палочку. Потом из палочки нарисовал веточки получилось дерево. Посмотрел он на это дерево – сделал из него дуб… Потом нарисовал на этом дубе цепь. Посмотрел на эту цепь – и кота туда раз… И в этот момент муза прилетела, и он опять строчку за строчкой, строчку за строчкой. Быстро. Очень.

А какой теперешний поэт что-нибудь нарисует на полях своей рукописи? На каких полях, чем?

Сейчас те рукописи, которые писатели и поэты посылают издателям, и рукописями-то сложно назвать. Посылают они свои тексты по электронной почте или передают на крошечных флэшках.

А когда работают писатели на компьютерах, то компьютер ошибки им выделяет, а если автор правит что-то в своём произведении, то следы этих правок не остаются. Не увидим мы, как боролся нынешний автор за точность смысла и красоту композиции. Стерильны их тексты, не хранят они шрамов и рубцов, царапин и грязи трудного пути от начала произведения к его концу.

Я отчётливо помню, как бумага появилась в моей жизни.

Я не помню своих первых контактов с бумагой, но как бумага стала для меня чем-то значимым, я помню хорошо.

Я очень явственно помню мамин крик. Мне тогда было года три-четыре, не больше. Но я помню этот крик. Мама закричала так отчаянно, так сокрушённо: «Ну зачем, зачем ты это сделал?!!»

Потом мама взяла меня сзади под мышки и подняла над столом, на котором лежал огромный лист бумаги. На этом листе было много линий. Некоторые линии были толстые, другие тонкие, третьи совсем тонюсенькие. И их было очень много. Они были красивые. А в левом нижнем углу листа были накаляканы синей шариковой ручкой отвратительные каракули. «Когда ты успел это сделать?! Я же всего-то на минутку отошла! Мне что, даже воды нельзя отойти попить?! Ты что за ним не мог присмотреть?..» Последнее мама сказала уже отцу. Она села на стул, её руки беспомощно упали на колени. «Ну что мне теперь, ещё три ночи над этим чертежом слепнуть?» – сказала мама и почти беззвучно заплакала.

С тех пор я понял, что к листу бумаги надо подходить как минимум с идеей.

А хотелось калякать! И для этих нужд мне приносили родители с работы испорченные с одной стороны листы бумаги. И на них я калякал размашисто и свободно…

Теперь же дети перестают калякать… Я внятно разделяю понятия «рисовать» и «калякать». Это совершенно разные вещи.

Рисовать-то дети рисуют. В школах ещё сохранились уроки рисования. К этим урокам, конечно, дети относятся как к дополнительному отдыху. Да и родители особо не наказывают детей за плохие оценки и не хвалят за отличные отметки по рисованию. А ещё есть такие родители, которые отдают своих детей в художественные школы. Такие родители хотят, чтобы у их чад было гармоничное образование. Они хотят, чтобы их дети чувствовали композицию и перспективу… Бабушки очень любят, чтобы их внуки рисовали. Они смотрят, как сегодня их внучок нарисовал рыбку, на следующий день – репку и думают: рисуй, рисуй, внучок, может быть, позже начнёшь курить.

Каляканье же совершенно другой процесс. Дети начинают заниматься процессом каляканья лет с трёх, и некоторые калякают аж до десяти. Причём они могут ходить в художественную школу и рисовать, исполняя задания учителей, или что-нибудь изобразить ко дню рождения мамы, но и калякают в своё удовольствие и к своей радости.

Когда маленький парень лет шести-семи калякает танковое сражение, он в этот момент не создаёт рисунок, который хотел бы показать бабушке, порадовать учителя или принять с этим рисунком участие в конкурсе детского творчества. В процессе каляканья он видит само танковое сражение, он наблюдает его, он в нём участвует. Хотя то, что на бумаге танки, понятно только ему одному… Он видит, как танки едут и гудят его голосом. Они стреляют его голосом, они взрываются…

Обычно с одной стороны листа ползут наши танки, с другой не наши. У наших приятный звук двигателей, а не у наших – не очень. Они ползут навстречу друг другу… И когда нижняя часть листа плотно закалякана танками – сверху начинают плотно лететь самолёты и бомбить все эти танки. Через некоторое время лист бумаги полностью закалякан, карандаши истёрты или изломаны, фломастеры размахрились и иссякли… Бой закончился.

Я тоже так делал. Просто я об этом основательно забыл. Вспомнил же совершенно случайно.

Как-то оставили меня мои знакомые со своим семилетним сыном. Так получилось. Попросили посидеть с ним вечером. А сами пошли куда-то развеяться. Их сын критично отнёсся к идее, что его можно и нужно оставить, и ещё более критично отнёсся к моей кандидатуре. Когда родители его ушли, я предложил ему какое-то занятие или почитать вместе.

Он на меня так посмотрел, что я понял, что не буду ему больше ничего предлагать. Он какое-то время послонялся, потом принёс лист бумаги и цветные карандаши, попросил меня подточить два: синий и красный. Когда я выполнил его просьбу, он положил лист на край стола, отодвинул подальше стул, встал возле стола, долго смотрел на чистый лист бумаги, взял карандаши в обе руки – красный в правую, синий в левую – и вдруг двумя руками начал размашисто исполосовывать лист длинными и короткими линиями. При этом он скакал, отклонялся то влево, то вправо и выкрикивал: «Давай… Сюда… Бей… Сюда»… Через какое-то, одному ему понятное время он переложил карандаши из руки в руку, отдышался и продолжил своё странное занятие. Когда же лист был полностью заштрихован, он вдруг резко бросил карандаши на стол, потерял к тому, что делал, всякий интерес и ушёл.

Я взял исчирканный лист, долго на него смотрел и так, и эдак. У меня не возникло ни одного варианта предположения, что же это могло быть такое. Я его позвал и спросил, мол, что он изобразил… Он не сразу вспомнил! Он посмотрел на лист и на меня с таким выражением: мол, зачем ворошить давно прожитое, что тебе от меня надо? А потом сжалился и сказал: «А! Это был футбол. Мы выиграли 4:1».

В этот момент я вспомнил, что тоже это делал. Я приходил после фильма про Зорро и… Видеомагнитофонов же не было… Я брал листок бумаги, карандаши и пересматривал любимые фрагменты или весь фильм.

Разве ж стал бы я этим заниматься, будь ребёнком сейчас? Да ни за что! Я попытался увлечь своего сына каляканьем. Но встретил только недоумение.

Конечно! Сейчас такие компьютерные игры!!! Я серьёзно! Они сделаны очень талантливо и очень талантливыми людьми. Они прекрасно и изобретательно продуманы, нарисованы. Они захватывают дух. От них невозможно оторваться.

У меня есть приятель, который увлечён играми. У него прекрасная аппаратура, отличный звук. Я как-то зашёл к нему и увидел, как он играет. Меня заинтересовало, я подсел к нему даже не поиграть, а просто понаблюдать. Думаю, присяду на минутку. Присел на пару минут, встал – минус шесть часов.

Там в этих играх такие танки, такие самолёты!!! Там так всё летает, там так всё стреляет, там так всё звучит. Этим компьютерным играм не нужно помогать своей фантазией, своим голосом, своим карандашиком…

Для маленьких парней лист бумаги перестал быть объёмным. Чистота и белизна листа больше не затягивают их, не будоражат воображение… И скоро исчезнут из наших домов истерзанные, искаляканные листы, альбомы. Исчезнут коробки с истёртыми с одной стороны и изгрызенными с другой стороны цветными карандашами… Как же вкусно было грызть гранёный кончик карандаша… Исчезнут груды высохших до каменного состояния фломастеров, которые мы всё равно не выбрасывали. Мало ли что! А вдруг танкам не хватит боеприпасов? Всегда же оставалась надежда долить во фломастер немного одеколона, чтобы хватило на последний победный выстрел.

Исчезнут письменные столы. Какие-то столы будут, какие-то новые появятся. Но письменных не будет! Мы же перестали писать за столами. Поэтому мы сначала перестанем столы называть письменными, потом перестанем их делать и выпускать.

Исчезнут постепенно книжные шкафы, домашние библиотеки, стеллажи, книжные полки. Наши дети и внуки поберегут какие-то наши книги. Но они поберегут их не для того, чтобы читать. Они поберегут их как память о нас. Но читать они будут электронные книги.

Какими станут электронные книги через десять лет, даже сложно себе представить. Ясно одно: они будут ещё удобнее, ещё тоньше и ещё вместительнее.

А наши любимые с детства тяжёлые собрания сочинений и отдельные тома не найдут себе места в новых домах. Изменится сама философия жилья. Вскоре будут задуманы, спроектированы и построены такие квартиры, такие жилые площади, в которых изначально не будет запланировано места для книжного шкафа, библиотеки, рабочего кабинета с книжными стеллажами.

Конечно! Книги объёмные, тяжёлые, их ужасно неудобно перетаскивать с места на место во время ремонта. Книги собирают пыль…

Мне одна знакомая сказала недавно… Заглянул как-то к ней домой, после того как она закончила ремонт, удивился и спросил: мол, куда подевались все её книги? А она сказала: «Представляешь, оказывается, у меня аллергия на книжную пыль». А я взял да и спросил: «Серьёзно?! А на пыль какого издательства?»

Однако очень многие из тех предметов, которые были связаны с жизнью бумаги, не дошли до нас. Мне в детстве было непонятно значение слова «пресс-папье». Я в детстве не знал, что существуют специальные ножи для разрезания бумаги и вскрывания конвертов.

А когда-то эти приятные и очаровательные предметы были в любом доме. В любом, где писали письма, читали книги и газеты… То есть в любом городском жилье. До нас же эти предметы дошли только в виде антиквариата, в виде чего-то милого, старорежимного и практически аристократического.

Ножи для разрезания бумаги были очень красивые. Они могли быть изготовлены из разных металлов: из меди, бронзы, серебра. Они были костяные или из очень твёрдых и ценных пород дерева.

Я купил себе в антикварном магазине английский медный нож для вскрывания конвертов. Купил исключительно потому, что он красив и с пожелтевшей резной ручкой слоновой кости. Пользоваться я им не собирался. Положил его на рабочий стол и любовался. Как-то пришёл домой и на столе его не обнаружил. Кинулся искать. Нашёл его где? На кухне, конечно! Его там даже помыли. Я вернул его на место и воспользовался им только однажды. Воспользовался и понял, что если эпоха этого предмета прошла, то нечего эту эпоху изображать.

Как это произошло… Как-то выдался день, в который мне не нужно было никуда идти из дома. И погода была не для прогулок. Вот я почти весь день и прослонялся по дому в халате. Только не подумайте, это был не шёлковый халат с кистями. У меня такого нет. Я аристократа из себя не изображаю даже для близких и родных. Это был обычный халат, который я надел после душа и поленился переодеть. Но то, что я был в халате, явилось определяющим фактором для той ситуации.

Я слонялся по дому, и тут кто-то из домочадцев пришёл и принёс всё то, что вынул из почтового ящика… Мы же сейчас редко заглядываем в почтовый ящик. Мы теперь не ждём газет, журналов и писем. Это когда-то мы по два раза на дню заглядывали в почтовый ящик, потому что утром приносили одни газеты, а во второй половине дня можно было ждать других газет или журналов. А ещё почтальон мог донести то письмо, которое не доставил утром. Теперь мы заглядываем в почтовый ящик только изредка, поскольку его надо иногда освобождать от рекламного мусора и хлама… Писем мы уже ни от кого не ждём, сами не пишем и не получаем ни от кого.

Правда, пока мне ещё пишут письма в конвертах две организации. Не знаю, как кому, но мне шлют письма только из налоговой и ЖЭКа.

В тот день мне написали из ЖЭКа.

И вот представьте себе, сложилось: принесли письмо, передали мне его в рабочий кабинет, на столе лежал старинный нож для вскрывания конвертов и я – в халате. И мне пригрезилось!!!

Я в этот момент увидел себя персонажем чёрно-белого американского фильма тридцатых годов прошлого века… Я аристократ, стою в халате с воротом, прошитым ромбиком, пояс халата с кистями. Я значительно выше ростом, чем на самом деле. У меня за спиной прекрасная библиотека, солидные деревянные полки и фолианты от пола до потолка. На голове у меня тонкая сеточка, волосы под ней идеально уложены. Во рту у меня хорошая сигара, но я её уже почти докурил, и оттого, что она короткая, дым попадает в глаз, я щурюсь одним глазом… И в этот момент… Мой дворецкий… На серебряном подносике подаёт мне утреннюю корреспонденцию.

Мне это пригрезилось, я вошёл в образ и принял письмо. Следом я взял нож. Но тут же столкнулся с проблемой – конверт был так плотно заклеен, что не было никакой возможности вставить лезвие в щель. Ничего! Я быстро вышел из образа, проковырял отверстие, вставил в него лезвие ножа и задумался… Я стал вспоминать и соображать, как вскрыть конверт, как его взрезать: одним плавным движением или чередой коротких, как при вскрытии консервной банки? Благо я быстро вспомнил, что доктор Ватсон в нашем старом добром фильме вскрывал письма двумя плавными движениями. Я попытался повторить эти движения…

Я порвал это письмо к чёртовой матери… Тут же рассердился, скомкал его, бросил и пнул. У меня случилась короткая истерика. Правда, я очень быстро себя успокоил. Я сказал сам себе: «Успокойся! Пойми, ничего хорошего нормальному аристократу из ЖЭКа не пришлют».

Тогда же я понял, что, когда были в ходу ножи для вскрывания конвертов, времена были другие, конверты были другие, да и руки, пожалуй, тоже были другие. Поэтому теперь, если придёт письмо, его надо вскрывать так, как учил дедушка, то есть по-простому: аккуратненько оторвать край конверта и вынуть письмо.

Так дедушка учил.

Первое письмо, которое было адресовано непосредственно мне, вскрыл мой дед. Мне тогда было лет шесть. Письмо было от моих родителей.

Родители тогда уехали по служебным надобностям отца куда-то далеко и надолго. Они оставили меня с бабушкой и дедушкой. Я очень тосковал. И вот в какой-то день от них пришло письмо. Оно было адресовано мне. На конверте аккуратными печатными буквами было написано моё имя. Я уже тогда знал, как оно пишется.

Мне прочитали письмо вслух, а потом мы сели с дедом писать ответ. Дед надел очки, сел за стол, я стоял рядом и смотрел, как он выводит буквы. А дед вслух проговаривал то, что пишет. Он писал как бы под мою диктовку, но на самом деле писал то, что хотел сам.

Он написал вначале: «Здравствуйте, дорогие мама и папа…» Дальше он продолжил в том смысле, что волноваться за меня не стоит, потому что мне так хорошо, как давно не было, что кормят меня так, как вообще никогда не кормили… То, что я скучаю, дед писать не хотел. Хотя это было единственное, на чём я действительно настаивал. И написал дед то, что я просил, или нет, я до сих пор не знаю, потому что проверить не мог.

Когда дед закончил письмо, вложил его в конверт, написал что-то на нём и объяснил, что сверху – адрес того места, где находятся сейчас мои родители, а внизу – адрес того места, где находимся сейчас мы. Потом дед совершил магическое действие – он вывел цифры индекса. Меня до сих пор удивляет, как по этим точечкам можно аккуратно вывести угловатые цифры.

Следом дед дал мне лизнуть клапан конверта. Он оказался сладковатый. Моя слюна совершила чудо. Конверт заклеился.

Тогда стояла зима. Мы оделись с дедушкой тепло и пошли опускать письмо в почтовый ящик. Мы прошли через двор. Хорошо помню, что дул сильный ветер с позёмкой и короткий зимний день начинал темнеть. Мы перешли через дорогу к магазину, на углу которого висел синий почтовый ящик.

Мне всегда нравился почтовый ящик. Красивый, синий, с металлическим гербом и белыми буквами: «Почта». Но почтовый ящик был предметом взрослым и моей жизни не касавшимся. Однако в тот день почтовый ящик стал частью и моей жизни.

Мы подошли с дедушкой к почтовому ящику, он поднял меня. Я голой рукой коснулся холодного почтового ящика, открыл его клапан, как веко прищуренного глаза, сунул в щель письмо, подержал его некоторое время и толкнул во тьму. Я даже слышал, как письмо упало на дно почтового ящика.

Но в этой щели была такая тьма! В почтовом ящике была такая тьма! Я такой тьмы не видел прежде никогда: ни в шкафу, ни в подъезде, ни под кроватью. Там, в щели почтового ящика, была абсолютная, могучая, бездонная тьма.

И я тогда не согласился… Я и теперь не согласен! Я не согласен с тем, что почтовый ящик просто висит на стене. Мне тогда привиделись таинственные коммуникации, которыми почтовый ящик соединён с глобальной почтовой системой. Мне почудились трубы, которые подведены сквозь стену к почтовому ящику, и я почти увидел, как моё письмо уже летит по этим мощным почтовым трубам, проложенным под землёй между городами… Оно летит… И благодаря цифрам индекса и написанному адресу оно безошибочно долетит до того города, до того дома, до того подъезда и именно до того почтового ящика, из которого его вынут мои мама и папа.

С тех пор я стал ждать писем и сам стал писать письма в разные города. Я получал удовольствие от покупки конвертов с картинками и красивыми марками… Первые письма я написал в первые свои школьные каникулы после первого класса. Меня на всё лето отправили к бабушке на Азовское море. И я писал одноклассникам. Азовское море, если честно, особенно в том месте, где жила бабушка, – ещё то море. Но если ты из Сибири, то нормально!

Я писал своим школьным приятелям, которых никуда из Сибири не отправляли о том, как мне хорошо. Они мне не писали ничего.

Но писем-то я начал ждать. Я многие годы ждал писем. Каждый раз, проходя мимо почтового ящика, я заглядывал в его дырочку в надежде увидеть не скучные газеты, а радостный уголок письма.

И даже когда в подъезде было темно, я на ощупь безошибочно находил наш почтовый ящик, засовывал пальчик в дырочку и точно мог определить, газета там, журнал или письмо.

Я так делал много лет, пока палец не начал застревать в дырочке.

Какое-то время я переписывался с англичанином. Мне тогда было немногим за двадцать. Я познакомился с англичанином своего возраста. Познакомился с ним в Москве. Приехал в столицу из Сибири, и, конечно же, ноги вскоре принесли меня на Красную площадь. Там я впервые в жизни увидел группу молодых людей, которые говорили между собой по-английски. Они были совсем другие. На них была другая одежда, у них были другие движения… Один откололся от группы, чтобы что-то сфотографировать, и я решил с ним познакомиться.

Я хотел с ним познакомиться не только потому, что он был из другого мира, и не для того, чтобы поменяться с ним одеждой. Здесь нужно понять! Я же приехал из Сибири. Приехал в Москву. И мне очень интересно было проверить… Я хотел выяснить… Хотел узнать: тот язык, которому меня учили в школе, он вообще работает или нет?

Сработало! Мы познакомились. Обменялись адресами. Телефонами обмениваться было бессмысленно, потому что мобильных тогда не было даже в самых смелых фантазиях, а звонить по обычным номерам было тогда дорого даже для англичанина. Проще говоря, мы обменялись только почтовыми адресами. И я как-то про это основательно забыл.

Наше знакомство случилось в августе. А где-то в конце октября в Сибири, в родном городе, на самой его окраине, я вынул вместе с газетами из помятого и искорёженного почтового ящика конверт из Англии.

Какое-то время я стоял неподвижно, держа этот конверт двумя руками, не в силах поверить в то, что я его держу. В то, что я вынул его из своего почтового ящика в подъезде девятиэтажки на окраине моего родного города. Этот конверт и этот подъезд вообще не сочетались!

Конверт был прост и прекрасен. В нём не было ничего лишнего. Это был просто белый, плотный конверт. Он был не большой, не маленький. Он был какой надо. На нём было две марки. Маленькие: красная и синяя. С профилем английской королевы. А ещё на конверте были прекрасные штемпели. Круглые и в виде длинных волнистых полосок. Когда я открывал этот конверт, мне даже захотелось попытаться вдохнуть остатки английского воздуха, который, возможно, в нём задержался…

По штемпелям на конверте я выяснил, что конверт попал на английскую королевскую почту тридцать два дня назад. Тридцать дней назад он покинул Британские острова. Двадцать четыре дня назад на нём появился штемпель Центрального международного почтамта города Москвы, а три дня назад наш родной местный штемпель.

Я был счастлив! Я сразу же помчался на Главпочтамт, чтобы купить конверт для международных писем. Эти конверты были длиннее обычных, гораздо наряднее, на них красовалась таинственная надпись по-французски: PAR AVION.

Приехав на почтамт, я даже подождал, пока соберётся небольшая очередь, и, подавая деньги, сказал громко: «Мне международных… два», – сказал я так и, как бы никуда не глядя, повернул голову в сторону очереди за спиной.

Потом я вернулся домой. Сверяясь со словарём, написал письмо. Аккуратно уложил его в конверт, тщательно заклеил и очень аккуратно написал английский адрес. После этого я снова поехал к Главпочтамту, потому что только там висел красный почтовый ящик с надписью: «Выемка писем каждый час».

Я просто очень хотел хоть чуть-чуть, лично сократить дистанцию до Британских островов.

Рассуждал я очень просто: месяц письмо идёт туда, месяц обратно. Значит, через два месяца можно робко ждать ответное письмо. Но прошла неделя, и я маниакально каждый день начал заглядывать в почтовый ящик. И заглядывать не просто так, а в ожидании письма из Англии. Я ругал себя, говорил сам себе: «Ты изведёшься за два месяца ожидания! Перестань, успокойся! Ты же жил как-то без этих английских писем. Вот и живи. Что они тебе?..» И каждый раз, проходя мимо почтового ящика, я заставлял себя не глядеть в его дырочку. Но каждый раз всё же бросал в неё взгляд. И каждый раз ругал себя…

Но заглядывал я не зря. Не прошло и двух недель после того, как ушло моё письмо в Англию, как я снова вынул из своего почтового ящика ещё один конверт с Британских островов.

Он был ещё прекраснее первого. На нём было три синих марки с тем же самым профилем, на нём были такие же штемпели, как и на прошлом, но сам конверт в этот раз был нежно-голубого тона.

В самой плотности бумаги этого конверта, в самом голубоватом его тоне, в идеальном его размере было что-то глубоко английское, традиционное и незыблемое. В этом была и вся королевская английская почта, и что-то такое, уходящее в глубь веков… В этом конверте и в его цвете виделись и слышались многие тома великой английской литературы, грезился портрет Дориана Грея, Оливер Твист, доктор Джекил и даже немного Джейн Эйр.

В том конверте оказалось коротенькое письмо следующего содержания: «Дорогой друг! Почему не отвечаешь?»

Мы переписывались с моим англичанином довольно долго. Отправили друг другу по четырнадцать писем. Можете посчитать, сколько мы переписывались. А потом переписка наша погибла.

Как-то я написал очередное письмо, отправил. Через два месяца никакого ответа не было. Через три месяца я отправил письмо вдогонку… И только спустя шесть с лишним месяцев я вынул из своего почтового ящика совсем диковинную вещь – весьма потрёпанную и избитую штемпелями открытку с красивой цветной маркой, с фотографией слона и надписью: AFRICA. На обороте открытки я прочитал короткое послание: «Дорогой друг, я теперь живу и работаю в Йоханнесбурге. Приезжай в гости».

В тот же вечер я написал ответное письмо по указанному на открытке адресу. Написал своему английскому приятелю, что очень за него рад, но чтобы он меня скоро в гости не ждал. Послал письмо… Но уже никогда и ничего ни из Англии, ни тем более из Южной Африки я в своём почтовом ящике не обнаружил.

Как хорошо, что теперь не нужны ни конверты, ни марки, ни штемпели! Гори синим пламенем вся эта почтовая красота! Разве же мы с моим английским приятелем не поменяли бы все эти прекрасные плотные конверты, все эти незыблемые почтовые ритуалы на обычную электронную почту или эсэмэс-сообщения? Да не задумываясь! Да с радостью! Да ещё посчитали бы такой обмен чудом и везением!

Какое счастье, что теперь ни расстояния, ни государственные границы не имеют значения! Для электронного письма неважно, в Австралию ты написал или в соседний подъезд. Дойдёт моментально. Для человека скорость доставки электронного письма в Австралию или в соседний подъезд неощутима.

Как прекрасно: написал в Австралию, потом в соседний подъезд. Пока писал в соседний подъезд, уже из Австралии ответили…

Ну посудите сами: что хорошего было в почтовых письмах? Самое быстрое письмо шло минимум три дня. Это если внутри региона, недалеко и если повезёт, то есть не выпадет на выходные. В выходные дни письма не носили. Только телеграммы.

И что же получалось? Три дня в один конец. В течение дня человек отвечал, всё-таки письмо нужно было писать, нужно было найти время, собраться с мыслями… Три дня ответ шёл обратно. Так что в лучшем случае через неделю можно было получить ответное письмо. А если кто-то писал из Калининграда или Смоленска да в Хабаровск или в Южно-Сахалинск? А если из Петропавловска-Камчатского да в Петрозаводск? Это ж сколько шли эти письма?!

Отчего же грустно, что мы перестали писать письма? Отчего печально, что потоки писем, текущие из городов в города, практически пересохли? Их даже струйками не назвать? Так, летят отдельные капельки. Отчего это так отчаянно грустно?!

Да потому что, разучившись писать письма, мы разучились ждать! Мы же разучились ждать писем! Теперь посылаешь эсэмэс-сообщения – если через пятнадцать минут не ответили, пишешь ещё одно, через двадцать пять минут ещё, потом ещё, через сорок две минуты звонишь весь на пафосе: мол, что вы там можете делать без меня? Что это за игнор?!

А раньше мы умели ждать. Мы могли и умели ждать. Самые неугомонные, самые нетерпеливые, самые горячо влюблённые, мы ждали писем. Мы не спали ночами и писали письма вдогонку. Мы с трепетом проверяли почтовые ящики. В ожидании писем мы исписывали тетради стихами, холсты картинами, писали по три года нелиповые диссертации, стояли на ночных вахтах и лезли куда-то в горы или тайгу, разучивали аккорды каких-то песен… Мы заполняли жизнь содержанием, чтобы не так трудно было ждать писем. Мы талантливо ждали!

А ещё мы умели писать письма. Все, кто вёл переписки, умел писать. Когда письмо идёт десять дней, его нужно написать так, чтобы оно было написано интересно, с композицией, так написано, чтобы следующее письмо было ожидаемым или даже ожидаемым с нетерпением. Письма старались написать так, чтобы они не остывали за время долгого пути. И письмо нужно было написать так, чтобы на него непременно захотелось ответить. Чтобы она непременно ответила!

А ещё мы умели читать письма. Чтение письма, написанного от руки на бумаге, было особенным процессом. Мы же читали не просто слова, предложения и фразы, мы читали почерки. Мы по завиткам любимых почерков могли многое увидеть. Мы видели в почерках то, что видим в выражениях любимых лиц.

Вот видно, что она начала писать письмо утром. Почерк мелкий, аккуратный. Потом, видимо, прервалась – кто-то испортил настроение. Буквы пошли не такие ровные, нервные. А окончание писала скорее всего поздно, может быть уже ночью, была усталая, боролась со сном. Но хотела дописать как можно скорее, чтобы уже с утра отправить письмо.

Вот пишет она, что у неё всё хорошо, а я по флажочку над буквой «б» и петельке буквы «з» и «у» вижу, что у неё не всё хорошо, она просто не хочет меня огорчать.

А теперь молодые люди, пусть даже искренне и сильно друг друга любящие… Любящие по-настоящему… Не знают почерков друг друга. Не знают, потому что ни разу не написали друг другу ни строчки. Ни письма, ни записки…

Возможно, они узнают, что у них есть хоть какой-то почерк, только в загсе. У нас у многих осталась от почерка только подпись. Да и той скорее всего вскоре не будет. Будет достаточно сканирования сетчатки глаза или отпечатка пальцев. Или вообще вошьют чип под кожу, и можно будет на расстоянии определять, кто пришёл.

Наши дети будут людьми без почерка. Представляете?! Мои дети не напишут мне письма на бумаге. Не потому что им лень или они меня не любят… Нет, они прекрасные и они скучают по мне. Но они не знают, как и зачем покупать конверт, куда и для чего клеить марку. Они не знают почтового адреса дома, в котором родились и живут.

Наши дети будут люди без почерка. А это значит, что от них не останется стопок писем, которые кто-то им писал или они писали кому-то, не останется зачитанных до дыр книжек, потому что электронную книжку до дыр зачитать невозможно, не останется блокнотов, бумажных фотоальбомов, не останется бумаги… Не останется того, что напомнило бы им о том, как свет падал из-за плеча, и о том, какая была стена…

А их электронные устройства, даже электронные игрушки, любимые в детстве… Они так быстро устаревают и куда-то деваются, что у наших детей от целых важнейших периодов их жизни, от неповторимой юности, от первой любви не останется материальных свидетелей. Не останется того, что они смогут положить в коробочку… Да и коробки самой может не появиться в их жизни.

Бумага с момента своего появления шла к своему триумфу, но пришла к своей гибели.

Две тысячи лет назад в Китае весьма случайно была изобретена бумага. Постепенно, медленно бумага приобретала свои прекрасные формы и очертания. Бумага становилась всё более тонкой, белой, гладкой, элегантной и недорогой.

Лист А4 – это же триумф формы и размера! Он ни больше, ни меньше – он такой, какой надо. Постепенно бумага сама собой превратилась в книгу. Книга появилась ой как не сразу! Только в IV веке бумага превратилась в книгу. И книга с годами стала прекрасной.

Бумага превратилась в прекрасные, солидные, большие, тяжёлые и пахучие тома энциклопедий, словарей, альбомов с прекрасными репродукциями, бумага стала географическими атласами… Кажется, совсем недавно купил себе Британскую энциклопедию, несколько суток почти без сна не мог от неё оторваться. Листал, рассматривал, читал, наслаждался. Потом ставил на полку и думал: ещё правнукам послужит… Уже детям не послужила! Уже сам не пользуюсь.

Книги классиков за века приобрели приблизительно одинаковый рост и форму во всём мире. Они выстроились рядами собраний сочинений на книжных полках… Сборники стихов получились небольшими, чтобы можно было носить в кармане и прочесть полюбившееся стихотворение при любом удобном случае… Бульварные романы нашли для себя плохую, совсем не белую и не гладкую бумагу, оделись в мягкие, блестящие обложки, которые быстро истираются и начинают загибаться. Бульварные романы плохо склеены и к концу беглого прочтения теряют листы, рассыпаются… Захочешь такую книжку перечитать, она рассыпается сразу, как бы говоря: «Нечего меня, такую дрянь, перечитывать… Не на то была рассчитана… Пока будешь меня перечитывать, она ещё три напишет…»

Бумага сама собой стала газетой… А у газет во всём мире приблизительно одинаковый шелест и похожие запахи… Как жаль, что газета уходит, утратив свою информирующую сущность. Жаль, что забывается прекрасный ритуал ожидания любимой спортивной газеты и извлечения её из почтового ящика. Ни с чем не сравнимы были ежедневная радость покупки привычных газет в киоске и просматривание их по дороге на работу… Теперь все газеты в одном электронном устройстве. И даже те люди, которые не видели и не представляли себе дня жизни без перерыва на шелест газет и чашечку кофе, теперь газетами не шелестят. Они читают новости и аналитику с экранов, которыми не пошелестишь.

А нынешние молодые люди и дети даже не знают, как складывается шапка из газеты… Школьники не умеют сложить из тетрадного листа двухтрубный кораблик, голубка, лягушку, бомбочку, фонарик…

А шапка из газеты, между прочим, была двух моделей! Совсем простая модель – треугольная, и модель более сложная – высокая с треугольным козырьком.

Кто-то, может быть, скажет сейчас: мол, шапка из газеты – это ерунда. А я и не буду спорить. Шапка из газеты – это ерунда. А что же тогда не ерунда в связи с шапкой из газеты? А не ерунда – это лето… Распахнуты окна во двор, в них залетают неповторимые звуки летнего двора… Вся мебель в комнате сдвинута к стене и сверху укрыта газетами. Весь пол устлан газетами… Побелка! Папа молодой, по пояс голый, в шапке из газеты белит потолок. Плечи его заляпаны каплями извёстки, пахнет свежестью, чистотой… На подоконнике хрипит транзистор… Тут к папе зашёл папин друг… Помочь…

Транзисторов тоже теперь не стало. Но их не так жалко, как газеты.

Вместе с бумагой уходит и огромная культура черчения на ватмане. Студентов-инженеров и архитекторов ещё пока учат и заставляют чертить на большой, толстой бумаге, чертить по всем правилам, красиво подписывать чертежи. Но эти студенты относятся к черчению на бумаге уже так же, как студенты-юристы относятся к изучению латыни и римского права. То есть как к какой-то сложной и ненужной старорежимной ерунде.

Нынешние студенты-архитекторы и инженеры знают, что им предстоит делать свои чертежи не на бумаге, а на компьютере и посылать их заказчику по электронной почте или передавать в виде флэшки, или как-то так, как мы ещё не знаем, но как вскоре будет придумано.

Исчезнут и забудутся такие предметы и слова, как кульман, готовальня, рейсфедер. А рейсфедер был приятным предметом. Им не только можно было проводить красивую линию, но и брови выщипывать.

Уходят в неизвестность и небытие тубусы. Не будет тубусов. Жаль! Очень приятное слово и очень приятный предмет.

Шли студенты с тубусами, и было понятно: серьёзные люди – инженеры или архитекторы. А те, что без тубусов, было ясно: ничего серьёзного – юристы какие-нибудь.

А скольких мужиков выручили тубусы!!! В тубус бутылки входили идеально. В малый тубус – две, в большой тубус – три… И вот шёл человек с тяжёлым тубусом по городу. Да – помятый! Да – глаза красные, да – выглядел не очень… Но ему же место в общественном транспорте уступали. А как же?! Чертил человек всю ночь!

Бумага уходит. Когда стою в центральном книжном магазине своего родного города… В магазине, в котором так много пережито, так много с ним связано, в котором столько всего было найдено и встречено, запах которого будоражил воображение… Когда я стою в этом магазине, я понимаю, что скоро этого магазина не будет на карте города, в котором я родился. Уже сегодня его площади заняты книгами только едва на пятую часть. А вскоре их и вовсе не будет. Магазин утратит своё название и суть. Исчезнет место, которое было для тысяч и тысяч людей одной из самых тёплых и пульсирующих точек на всём городском пространстве.

Как жаль, что у наших детей не будет ритуала покупки книги в большом книжном магазине. А покупка текста в интернете – это совсем не то же самое, что поиск, выбор и покупка книги в магазине.

Что может сравниться с удовольствием покупки книги, когда вдруг, неожиданно отменилось какое-нибудь дело или просто появилось свободное время, а рядом оказался большой книжный магазин, при этом нет конкретной идеи, что именно купить. Тогда ты заходишь в книжный магазин просто походить, просто послоняться… то есть заходишь, как в лес за грибами, прекрасно зная, что в этом лесу очень много поганок.

Что может сравниться с удовольствием неспешного хождения по магазину, когда можно брать любые книги без разбора или только по той причине, что книга приятного зелёного цвета… Листать их, нюхать, рассматривать иллюстрации и фотографии, читать аннотации или раскрыть книгу на любой странице и почитать оказавшийся на этой странице диалог…

И вот так выберешь штук восемь-девять книг, придёшь с ними к кассе и совершишь неизбежный выбор… Из девяти нужно выбрать четыре, потому что на все денег не хватает… Совершаешь этот сложный выбор… Выходишь из магазина… И так хочется, как в те студенческие времена, сесть в трамвай или автобус… И чтобы ехать далеко, и чтобы оказалось свободное место у окна, и чтобы дождик… Или пройти от магазина домой через скверик. И чтобы скверик был нескверный. И чтобы оказалась свободной чистая скамейка. И чтобы погода сухая, но не холодная и не жаркая. И чтобы ни мух, ни комаров… И тогда открыть любую из купленных книг… Открыть на какой-нибудь двадцать восьмой странице… И занырнуть в неё… И чтобы с книгой повезло.

Электронная книга, какой бы удобной и вместительной она ни стала, никогда не сможет дать тех переживаний и дополнительных, не входящих в текст смыслов, которые даёт прочтение старой, ветхой библиотечной книги. Книги, которую прочли сотни и сотни людей… Той книги, за которой в библиотеке всегда была очередь, которую нужно было ждать и которую ты получал на три дня. А точнее, на три дня и три ночи.

Ты получал ветхий, много раз переплетённый и прошитый том, который всем нужен и который брали в свои руки поколения до тебя… И эта книга хранит следы тех людей, которые её читали. Никакая электронная книга этого не может.

Когда читаю много раз читанную прежде книгу, я вижу знаки, оставленные кем-то. Возможно, знаки, оставленные мне. Вот подчёркнутая фраза… Думаю: «Как хорошо, что её подчеркнули, прекрасное высказывание, возможно, сам бы не заметил». Обведённый карандашом абзац, заломленный уголок листа, забытая в книге закладка, написанный сверху страницы номер телефона, ещё пятизначный – видимо, кто-то когда-то очень давно познакомился с кем-то в читальном зале библиотеки… Сухой, бурый лист клёна – кто-то читал книгу осенью. Следы от чашек кофе или чаю. Кто-то пил чай или кофе не в силах оторваться от книги. Выдернутая страница. Что на этой странице? Надо непременно посмотреть другое издание, чтобы понять, что человек решил сохранить, запомнить, возможно, заучить наизусть и тем самым поранил книгу.

И вот читаю я такую книгу и понимаю, что со мной на каждой строчке происходит то же самое, что происходило с другими людьми на этой же строке, только в прежние годы… Читаю и понимаю, почему эта книга так была нужна много лет столь многим людям… Да потому что эта книга гениальная! И то, что гениальная книга нужна многим людям, очень просто доказывает, что в мире было и есть много хороших людей. И когда я это понимаю – я чувствую себя неодиноким ни в пространстве, ни во времени.

А когда заканчивается эта книга, я чувствую, как подступает могучее впечатление и слёзы вместе с ним. А сам думаю про себя: «Книга, конечно, гениальная, но плакать не буду. Я, без сомнений, чувствителен, но не настолько сентиментален. Не буду плакать! Сейчас такие времена – надо мной бы кто-нибудь поплакал…» И вот заканчивается книга, читаю последние полстраницы, роман закончен, читаю слово «Конец»… А ниже маленькими буковками карандашом, слегка по диагонали кто-то когда-то написал: «плачу»… И полилось из глаз.

Бумажная книга всё равно уйдёт. Мы её не удержим. Мы её предадим. Первый раз предадим, когда будем собираться на летний отдых и задумаемся, брать несколько тяжёлых томов или пару туфель, нарядные брюки… И полетит к морю на отдых тонкая электронная книжка или какая-нибудь маленькая цифровая штучка, в которую поместится со временем столько книг, сколько не помещается в хорошей частной библиотеке.

Электронная книга, конечно, может не всё. Она, например, не может быть толстой или тонкой. А это важно. Потому что нужно видеть, на что решаешься.

Но уже есть люди, которые по количеству байт могут легко определить не толстая книга или тонкая, а длинная она или короткая. Вот только чем будет для людей через пятьдесят лет словосочетание «третий ТОМ «Войны и мира» Льва Толстого».

Прекрасно, конечно, что потребности в бумаге у человечества станет меньше. Будут меньше рубить деревья, сократятся отходы грязной целлюлозно-бумажной промышленности… Но вес, а главное, причина слова, написанного на бумаге, останется более значительной, чем слова, набранного при помощи клавиш на экране.

Мне давно, больше десяти лет назад, приятель подарил блокнот. Блокнот очень хороший, в тонкой, натуральной коже, с шёлковой закладкой и петелькой, в которую вставлен карандашик. Он подарил мне этот блокнот и сказал: «Вот тебе, для мудрых мыслей». За десять с лишних лет какие-то мысли были. Уж поверьте, были какие-то мысли. Но блокнот полностью чист. Совершенно. Ни одной буковки, ни одной закорючки в нём.

Почему? Да потому что приходила какая-нибудь мысль, хватал я блокнот и карандаш, как тут же приходила другая: «А достаточно ли твоя мысль мудра, чтобы испортить ею страницу в хорошем блокноте?»

Зато как легко и как просто мы пишем глупости и бессмыслицы в социальные сети, в электронных письмах и эсэмэс-сообщениях! Такие глупости, которые не то что писать, но и читать не стоит.

Меня удивляло и удивляет и, наверное, не перестанет удивлять, как непосредственно связана рука, держащая карандаш или ручку, с памятью. Записываешь что-то на бумажке, пишешь лекцию, делаешь конспект, правишь рукопись, и слова, фразы, целые абзацы остаются в памяти. Рука с карандашом или ручкой как будто отдаёт команду на запоминание.

Подумать только, ведь совсем недавно мы просто так, без всяких усилий и специального напряжения запоминали и помнили массу номеров телефонов. Вращали диск телефонного аппарата и запоминали… Мы помнили дни рождения друзей, знакомых и дальних родственников в дальних городах. Помнили адреса и индексы, сложные имена, отчества и фамилии, помнили географические названия… Помнили какие-то факты, даже из учебника истории за шестой класс… Помнили и умели рассказывать истории, стихи, в конце концов.

А теперь у нас память в кармане…

Я сам себе задаю вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что человеку, то есть тебе, не надо так много и столь легко доступной информации? Разве не ясно, что информация, чтобы стать полезной и нужной, требует уважения к себе, а стало быть, труда. Только благодаря труду, затраченному на получение информации, можно информацию запомнить и сделать её важной для себя. А как я могу запомнить информацию и уж тем более её уважать, если у меня есть возможность скачать её легко и без всяких ограничений, не выходя из дома, сидя на унитазе?

Если человек пошёл в книжный магазин, потратил на это время, выбрал книгу, купил её и принёс домой… Даже если эта книга оказалась сложной, тяжёлой для понимания, возможно, несвоевременной… Всё равно велика вероятность, что человек дочитает эту книгу до конца.

А если человек при помощи нажатия клавиш за одну минуту скачал сто книг, то велика вероятность, что он не дочитает до конца ни одной.

Моя дочь как-то спросила меня, готовясь к уроку: «Папа, а где находится Баб-эль-Мандебский пролив?»

У нас дома есть старый огромный английский географический атлас, который стоит высоко на полке книжного стеллажа. Я сказал: «Доченька, пойди возьми стремянку там, где она стоит, пойди к стеллажу, возьми на верхней полке слева самую большую, толстую книгу и неси её сюда». Она взяла стремянку, поставила её возле книжных полок, забралась, стала доставать книгу и уронила её. Она представить себе не могла, что книга может быть намного тяжелее компьютера. Не рассчитала силу. Принесла здоровенную книгу ко мне в кабинет, положила на стол и вопросительно посмотрела на меня: мол, что дальше? Я сказал ей: «Вот книга, там есть нужный тебе пролив. Ищи». Она ещё более удивлённо посмотрела на меня: мол, как в этом можно что-то найти? Тогда я показал ей, что в книге есть алфавитный указатель, и объяснил, как им пользоваться. Она покачала головой: мол, какая это дичь вообще, и долго листала большую, тяжёлую книгу. Постепенно увлеклась. Не без радости нашла нужную страницу и нужную часть мира. Посмотрела внимательно. Закрыла книгу и пошла восвояси. Я крикнул ей: «Доченька, вернись, возьми книгу, отнеси и поставь её на место. А стремянку – тоже на место». Она всё это проделала.

Теперь её ночью разбуди и спроси, где находится Баб-эль-Мандебский пролив. Она, даже не до конца проснувшись, в полусомнамбулическом состоянии, в полумраке, на маленьком глобусе безошибочно покажет этот пролив.

А когда она спросила меня про то, где находятся Курильские острова, я попросил её быстренько посмотреть в интернете, даже не карты, а фотографии островов из космоса. Она открыла нужную интернет-страницу, быстро посмотрела, моментально закрыла… Это заняло у неё минуту, не более… И она тут же забыла не только где находятся Курильские острова, но и то, что они вообще существуют.

Я как-то сидел дома и решил разжечь камин. Вы меня, пожалуйста, простите, у меня дома есть камин.

Однако никакой бросовой бумаги под рукой не оказалось. Газет мы никаких давно не выписываем, журналы тоже. Никакой обёрточной бумаги тоже не нашлось… Брать чистый лист бумаги из пачки для того, чтобы его сжечь, я не могу. В этом есть что-то ужасное, сродни убийству надежды написать на этом листе что-то хорошее.

Тогда я стал искать не вблизи камина, а по дому. И у входа в подвал обнаружил стопку ненужных книг, которые достались нам ещё от прежних хозяев. Какие-то ненужные справочники, учебник… В этой стопке я обнаружил старую телефонную книгу города Калининграда, в котором теперь живу, за 1975 год. В том году я был ещё ребёнком и жил очень далеко от Калининграда. В книге, которую я нашёл, были адреса, имена и фамилии людей, которых я не знаю и никогда не узнаю. Телефонные номера в книге были пятизначные, старые. То есть и по этим номерам невозможно позвонить. Я держал в руках абсолютно бесполезную и ненужную книгу.

«Отлично! Хорошая, сухая книга», – подумал я и пошёл с ней к камину. Я подошёл к камину, держа книгу в руках, склонился к топке и подумал: «Что я сейчас должен сделать? А я должен открыть эту книгу, выдрать из неё несколько страниц, скомкать, положить в камин и зажечь». И я понял, что не могу этого сделать. Я понял, что мои пальцы не разжимаются…

Тогда я попытался сам с собой здраво рассуждать. Я сказал себе: «Послушай, у тебя в руках абсолютно ненужная, бесполезная вещь. В этой вещи нет решительно никакого смысла, это просто бумага… Что тебе мешает её сжечь? Что?! Ну попробуй рассудить здраво! Попробуй отнестись к этому ненужному предмету без всей этой интеллигентщины… Без всей этой непостижимости русской души!.. Не получается? Давай попробуем зайти с другой стороны… Что тебе мешает? То, что тебе с самого детства, как гвоздь, в голову вбивали то, что нужно бережно относиться к книге? Правильно! Но ты вспомни, как ты относился к учебникам!»

В этот момент я действительно вспомнил, как, а главное, что я подрисовывал обезьянам в учебнике зоологии. «Вот видишь, это не работает. Тогда что тебе ещё мешает? То, что мы все, как один, заучивали в детстве утверждение, что книга – лучший подарок… Да это был худший подарок из возможных! В смысле дарить было нормально… Получать не хотелось! Что ещё? То, что везде в школе висели плакаты, мол, книга – источник знаний? Вот только скажи мне на милость, источником каких знаний может быть устаревшая, никому не нужная телефонная книга?..»

И вдруг я со всей отчётливостью вспомнил телефонную книгу города моего детства. Она была у нас дома. Небольшая. Потому что город небольшой, да и телефоны были далеко не в каждой квартире.

Но я отлично знал, на какой странице в этой книге есть номер нашего телефона, наш адрес, наша фамилия, имя и отчество моего папы. Я знал это и гордился тем, что в мире есть хотя бы одна книга про моего папу.

Я не разжёг тогда камин. Я не смог порвать и сжечь книгу без всяких объяснений. Просто я не могу жечь книгу! Я люблю книгу. И ещё я знаю, кто жёг книги…

А нажатием одной клавиши компьютера можно взять и стереть всего Льва Толстого или всего Достоевского или разок щёлкнуть клавишей и удалить всего Чехова вместе с Буниным. Почему Чехова вместе с Буниным? Да потому что они оба суммарно не так много написали. Что, два раза кликать, что ли?

И в момент нажатия и удаления великих литературных текстов с жёсткого диска компьютера ничего в мире не произойдёт. Ничего не случится. Ничего материального не исчезнет…

А если будет гореть даже телефонная книга… Будет гореть не просто бумага – будут гореть страницы, будут гореть адреса, имена и фамилии… Будет гореть история, будет гореть культура.

Две тысячи лет человечество писало на бумаге и читало написанное. Две тысячи лет! Почему же именно нам выписали историческую повестку не только присутствовать при прощании с бумагой, но и ускорить это прощание?

Мы не сможем бумагу удержать. Покупая новый компьютер, новый гаджет, мы только ускоряем и ускоряем это прощание…

Нас ждёт мир людей без почерков…

Читать люди не перестанут. Процессу чтения нет альтернативы. Но с исчезновением бумаги исчезнет то, что хранило наши прикосновения, хранило наши индивидуальности, наши неповторимости. Теряя почерк, человек теряет то, чего пока понять не может. Человек пока ещё радуется этой утрате. А юный человек радуется, прощаясь с бумагой.

Я же не могу себе представить мира без бумаги… Туалетная бумага и салфетки останутся. Я не об этом.

Я о звуке нажатия клавиши и о мире, в котором будут жить люди без почерка… Не могу себе такой мир представить. Не могу и поэтому боюсь его.

Но на самом деле я много чего боюсь…

Я, например, опасаюсь людей, которые ничего не боятся. Я знаю таких людей и сторонюсь их.

Те люди, кого я знаю и люблю, все чего-то боятся. Как минимум они боятся за меня, а я боюсь за них. Нам есть за кого бояться.

Я боюсь, когда они далеко, боюсь, когда они летят в самолёте, боюсь, когда они подолгу не звонят, очень боюсь их ночных звонков.

Боюсь, когда они болеют, и сам болеть боюсь. Я боюсь разных катастроф. Боюсь цунами даже вдали от моря. Я боюсь за бедную мою Родину.

Боюсь за своих детей.

Боюсь не суметь уберечь их и защитить от всего-всего… Я за всех детей боюсь. Вижу маленьких детей и боюсь за них…

Боюсь, особенно в связи с Родиной.

Да что там, я даже боюсь темноты! Не то чтобы сильно… Но я внятно темноты опасаюсь. И не стыжусь в этом признаться.

Пусть задумается тот человек, который совсем не боится темноты. Ведь если разобраться, тот человек, который совершенно не боится темноты… Это же такой человек, у которого, в сущности, попросту… Нет воображения.