Историография

В рамках данной главы нет надобности и смысла углубляться в подробное описание многих тысяч разного объема и качества книг и статей, посвященных истории войны 1812 года. Нам важно узнать основные этапы историографии, назвать ключевых историков темы, а главное — выявить те часто скрытые пружины, которые двигали авторами. Подчеркну, что никто до сей поры практически не обращал внимания на биографию исследователей и психологический контекст написания той или иной работы.¹ Интересно проследить, кем создавался миф о 1812 годе, каким образом ученым затем удалось начать его разоблачать — и как в наши дни снова пытаются надеть на сгнивший скелет фальсифицированной истории истлевшую, но позолоченную «хламиду» государственной пропаганды.

Как же так? Вдумайтесь: до 1839 года, когда был издан царский официоз, о котором я скоро расскажу, в течение 27 лет (!) войну 1812 года никто не называл «Отечественной» (в смысле идейного значения). То есть для участников и современников она таковой точно не являлась: они прекрасно знали и помнили, что параллельно с военными действиями против армии Наполеона (а этот конфликт, как вы узнаете из последующих глав, развязали сами русские) в России происходила настоящая гражданская война — прежде всего, крестьянская. Все сословия были разобщены, никто не хотел «сплотиться вокруг трона» (эту басню выдумали позднее), в Петербурге зрел дворцовый переворот, крестьяне убивали помещиков, помещики трусливо бросали свои имения, горожане не хотели защищать свои города (вернее, пепелища — ведь населенные пункты уничтожались по распоряжению русского командования). Крестьяне и казаки грабили города единоверцев, солдаты мародерствовали и даже опустошали православные церкви. Российские генералы умудрились проиграть Наполеону все сражения: и именно поэтому ни один (!) русский генерал-участник войны не написал книгу по ее истории!

Повторяю: поразительно, но об этом не задумывались мои предшественники — все сотни русских генералов и полковников (участников событий 1812 г.) бестолково висели портретами в Военной галерее Зимнего дворца, но ни один из них не написал книгу, посвященную войне 1812 года (только М.Б. Барклай де Толли, которого «затравили» за бегство армии от границ, был вынужден отписаться оправдательной брошюрой исключительно о своем поведении в первые недели кампании)! Это ведь оглушительно интересно: ни сам царь не отдавал соответствующего распоряжения, ни такой известный идеолог, как А.С. Шишков (1754–1841), или фаворит-распорядитель Россией А.А. Аракчеев (1769–1834) — никто не написал книгу, предположим, с названием «Отечественная война». Данное название, под которым мы знаем о тех событиях, было спущено сверху лишь позднее. Никто из перечисленных и всех прочих даже не заказал какому-нибудь историку, писателю или просто секретарю сочинить упомянутый труд! Почему? Ответ прост: правда была настолько нелицеприятна и постыдна, говорила о преступлениях такого количества русских чиновников и военных, открывала такие идейные язвы, что ее опасно было касаться. Обо всех этих ужасах вы узнаете из нижеследующих глав — и, я убежден, что, узнав о произошедшем из документов, вы бы сами трусливо и малодушно приняли решение молчать обо всем у вас на глазах случившемся.

Да, трудов опубликовано не было, зато русские участники событий вели поденные дневники, писали личные письма (как правило, многое замалчивая: зная, что есть большая вероятность перлюстрации корреспонденции), а также сочинения мемуарного рода — но пока в стол. Эти документы я буду цитировать далее сотнями, но приведу сейчас несколько характерных цитат, которые как раз объясняют то, почему их невозможно было опубликовать в книгах тех лет. К примеру, офицер лейб-гвардии Семеновского полка Александр Васильевич Чичерин (1793–1813) записал о мародерстве и бесчинствах разлагающейся русской армии образца 1812 года прямо на бивуаке: «Все грабят и тащат наперегонки и похваляются этим… Кто же эти варвары? Это мы, русские…»² Николай Васильевич Басаргин (1800–1861) позднее так характеризовал происходящее в 1812–1815 гг.: после оккупации Франции европейские монархи-коалиционеры начали «делить Европу как свое достояние».³ Офицер Преображенского полка Александр Викторович Поджио (1798–1873) был вынужден признать чудовищность итогов произошедшего: «Александр образует Священный союз. Охранение прав царских и бесправия народов служило основанием этому Союзу, равно бесчеловечному и безрассудному».⁴

Полагаю, что даже большинству так называемых специалистов по эпохе 1812 г. не знакомо имя офицера русской армии Карла фон Мартенса. Его записки не были опубликованы при жизни автора, а когда вышли в свет в 1902 г., то остались незамеченными. Среди прочего он рассказывает об адъютантах М.Б. Барклая де Толли: они имели свободный доступ в его кабинет, могли изучить оперативные планы русского командования перед войной — и даже сняли с них копии! Сам К. фон Мартенс тогда же видел эти копии и проанализировал их. Он пишет, что «существовал план сосредоточить в тайне войска на берегу Немана и двинуть их двумя отдельными корпусами, каждый в 120 000, на Берлин и на Бреслау».⁵ Сегодня ученые располагают сохранившимися подлинными документами с наступательными планами русского штаба (подробнее о них — в соответствующей главе). Но в послевоенную пору необходимо было, с одной стороны, изображать миролюбивую жертву, с другой, оправдывать бегство от границ до Москвы и Тарутинского лагеря позднейшей выдумкой про «скифский план».

Теперь, я полагаю, вы начинаете догадываться, почему современники событий или стыдились, или боялись пытаться публиковать книги, посвященные войне 1812 г.

Любопытно и парадоксально (но лишь на первый взгляд): уже в 1810–1820-е гг. в Европе появляется масса полноценных книг-описаний (по 400–800 страниц), посвященных Русской кампании Наполеона — с картами и гравированными портретами (в соответствующих главах я буду обильно цитировать эти издания). Такие книги выходили в Англии, в Пруссии, во Франции — всюду, только не в России!⁶ Автором первого и небольшого по объему русского сочинения о войне 1812 года был офицер с армянскими корнями Дмитрий Иванович Ахшарумов (Ахшарумов Гайк Ованесович: 1785–1837), оно вышло в 1819 году и называлось просто: «Описание войны 1812 года», то есть сугубо идеологический термин «Отечественная» на обложке не значился.⁷ Всего одна работа — и это за 7 послевоенных лет!

Как это ни удивительно, но мои коллеги почему-то не сочли должным изучить сие первое из созданных русскоязычных описаний войны 1812 года. Я же нашел его и внимательно прочитал. Конечно, оно полно разухабистого славословия в адрес монарха, много «воды» про отвлеченные материи, но целый ряд концептуально важных тезисов просто удивляют своей откровенностью. Безусловно, подобное не было следствием поисков истины: просто уж слишком фантасмагорическая ложь могла бы доставить автору не самое лучшее положение в обществе живых свидетелей. Сравнивая объективно пропагандистскую книжку Д.И. Ахшарумова с, предположим, с советскими изданиями 1940–1980-х гг., я пришел к поразительному выводу: она гораздо менее искажает историю и содержит ряд оценок, которые затем были нарочито перевраны в угоду официозной версии событий.

Приведу примеры. Война не называется «Отечественной»; антифранцузские коалиции 1805–1807 гг. не преподносятся как оборонительные предприятия России (с. 2–3); признается, что в 1810 году Наполеон мог спокойно утвердить свою династию и царствовать еще долго (с. 5); открыто утверждается, что общество расценивало Тильзитский мир как «перемирие» перед новой войной (с. 6); признается, что царь планировал напасть первым, но временное отстранение от борьбы его бывших союзников (Австрии и Пруссии) поменяло его намерения (с. 11–12); сообщается, что уже с 1810 года русская армия была «усилена» для предстоящей войны (с. 12). Приводится поразительно точное (как историки уже знают из позднее открывшихся французских документов) расписание и списочное число армии Наполеона (включая вяло действовавший австрийский вспомогательный корпус) — 414 500 человек (с. 22). То есть ни о каких «полчищах» в «600–650» тыс. чел. речи не идет: по всей видимости, Д.И. Ахшарумов пользовался данными подлинных ведомостей, опубликованных вскоре после войны генералом Ф.Ф.Г. де Водонкуром,⁸ или качественными сведениями русской разведки. Люди 1819 года не поверили бы в огромные цифры, внушаемые пропагандой через сто и более лет.

Это поразительно, но Д.И. Ахшарумов не считает возможным умолчать при живых свидетелях и о невыполнимом ультиматуме, брошенном царем Александром Наполеону весной 1812 года (с. 10–11). Все вы много раз слышали ложь о том, что Наполеон перешел Неман без объявления войны: на самом деле, как нам сегодня известно из документов, первым и задолго до Наполеона войну Франции официально объявил Александр I. В этом пункте Д.И. Ахшарумов несколько привирает, хитро изображая оба факта как бы единовременными: «…послы обеих Держав получили свое отправление и война сделалась неизбежною» (с. 11). Автор также постыдился и не смог назвать Бородинское сражение победой русских, хотя был вынужден долго разглагольствовать о стойкости — и прочих филологических ухищрениях, используемых для оправдания позора и провала (с. 118 и др). Новоявленный русский историк признает, что сражаться с «природой и стихией» войскам Наполеона было еще «труднее», чем с русской армией (с. 292). А теперь — внимание: первый русский историк 1812 года и современник событий полагает, что после всех сражений 1812 г. Россия не является победительницей. Более того: по его мнению, Наполеон был вполне в силах совершить новый поход в 1813 году! Этот тезис нам надо будет вспомнить в соответствующей главе данной монографии, когда мы станем анализировать итоги войны и характер продолжения кампании в 1813 г. Послушаем Д.И. Ахшарумова: пожертвовав многим Россия «…ничего бы еще не выиграла, и что новая в ней война была бы еще ужаснее настоящей…» (с. 281).

Но зададимся вопросом: что же в таком случае скрыл первый пропагандист темы 1812 года? А скрыл он гораздо более важные для режима вещи: а) постоянные и очевидные ошибки русских генералов, б) трусость и полководческую немощь царя, в) преступления командования (уничтожение населенных пунктов, собственных раненых), г) гражданскую войну в России, когда сословия не сплотились вокруг трона, а начали склочничать, причем в десятках губерний вспыхнули крестьянские бунты. Эта книжка была издана не для внешнего, а для внутреннего употребления и назидания. Однако данное сочинение не переиздавалось, и его автор не получил больших благ: по всей видимости, царю и чиновникам работа Д.И. Ахшарумова не показалась достаточно сервильной и красивой.

Ну и напоследок — о том комическом, что до меня никто не заметил. Россия, конечно, шла «своим путем», графоманы кричали об исключительности и величии, некоторые уже старались «очистить» русский язык от иностранных слов (а что бы осталось? «история», «император», «царь», «христианство», «генерал» — эти слова пришлось бы запретить первыми…), однако «патриоты» продолжали воровать у «вражеского» Запада все элементы цивилизации. Поэтому на титульной странице первой русской истории войны 1812 года главным и единственным эстетическим декоративным элементом награвирован контур французского меча «гладиуса», макет которого в 1794 г. создал великий художник Ж.-Л. Давид (1748–1825), незадолго перед тем проголосовав в Конвенте за казнь короля Людовика XVI (1754–1793).⁹ Позднее Ж.-Л. Давид станет главным придворным художником императора Наполеона Великого. Стоит подчеркнуть, что живописец вдохновлялся античными предметами — и меч тот был плоть от плоти истории легионов древнего языческого Рима.

А теперь — принципиально важная информация: первое и единственное за период 1812–1839 гг. серьезное исследование войны 1812 года было написано в начале 1820-х годов Дмитрием Петровичем Бутурлиным (1790–1839), причем — на французском языке! В 1823–1824 гг. его практически одновременно издали в Париже и в Санкт-Петербурге: в русском переводе — «История нашествия императора Наполеона на Россию в 1812 году».¹⁰ И снова мы видим, что ни о какой «Отечественной» войне и речи в ту пору идти не могло! Стоит упомянуть, что в 1812 г. Д.П. Бутурлин служил подпоручиком в Свите Его Императорского Величества.

В 1829 году снова в Париже полковник Николай Александрович Окунев (1788–1850) опубликовал небольшую работу, посвященную рассмотрению лишь некоторых военных аспектов событий 1812 года; в 1833 г. она была переведена и издана в России — и снова термина «Отечественная война» не значится: «Рассуждение о больших военных действиях, битвах и сражениях, происходивших при вторжении в Россию в 1812 году».¹¹ Всё: больше русских книг, посвященных исследованию войны 1812 года до 1839 г. не существует: лишь три наименования, два из которых изначально написаны на французском языке (потому что почти все образованные люди общались именно на нем). Отдельные, как правило, безымянные заметки и заздравные безвкусные оды знакомым генералам серьезного упоминания не заслуживают.

И вот, наконец, пространное сочинение бывшего адъютанта М.И. Кутузова А.И. Михайловского-Данилевского (1789–1848) стало на долгие годы почти монопольным вариантом истории войны 1812 года: создало миф, во многом сфальсифицировав суть произошедшего. Именно тогда — только в конце 1830-х годов, отчасти специально к юбилейным торжествам появился термин «Отечественная война» применительно не к территории, а к характеру столкновения. А.И. Михайловский-Данилевский — этот незаметный ранее человечек в малюсеньких очках — смастерил большую историческую неправду. Как можно всерьез воспринимать текст, который начинается столь смехотворно (из вступления к книге):

Счастливый жребий быть исполнителем Высочайшей ВАШЕЙ воли пал на меня. С благоговением дерзаю повергнуть труд мой к священным стопам ВАШИМ.

Генерал-Лейтенант Михайловский-Данилевский.¹²

Подобное стыдно читать: ведь на дворе уже вовсю шел девятнадцатый век — с его вольтовым столбом, железными дорогами, объяснением космоса, либеральными конституциями и плебисцитами. Наблюдая такое провинциальное и отсталое холуйство от генерала, невольно начинаешь доверять известным свидетельствам маркиза А. де Кюстина о российском обществе… Сами же участники войны 1812 года относились к А.И. Михайловскому-Данилевскому сильно неоднозначно, многие его презирали и открыто называли «лакеем» и «баснописцем».¹³ Еще один показательный рассказ из эпохи создания имперского мифа о войне 1812 г.: «В 1843 году военный министр князь Чернышев был отправлен с поручением на Кавказ. Думали, что государь оставит его главнокомандующим на Кавказе и что военным министром назначен будет Клейнмихель. В то время Михайловский-Данилевский, известный военный историк, заботившийся в своем труде о том, чтобы выдвинуть на первый план подвиги тех генералов, которые могли быть ему полезны, и таким образом проложить себе дорогу, приготовлял новое издание описания войны 1813–1814 годов. Это издание уже оканчивалось печатанием. Меншиков сказал: „Данилевский, жалея перепечатать книгу, пускает ее в ход без переделки; но в начале сделал примечание, что все, написанное о князе Чернышеве, относится к графу Клейнмихелю“».¹⁴

Всерьез, на концептуальном уровне книгу А.И. Михайловского-Данилевского сегодня воспринимать нельзя, но надо помнить о том пагубном влиянии, которое сочинение «лакея» долго оказывало на историков, вынужденных слушаться концепции, спущенной от самого царя.

Возвращаясь к проблеме того, что многим в России память о войне 1812 года была неприятна, стоит вспомнить о трудностях, которые возникли у А.И. Михайловского-Данилевского во время сбора материалов для книги: «В архивах царил, по словам самого рижского генерал-губернатора Палена, „крайний беспорядок“. Некоторые представители местных властей выступили против сбора материалов. Об этом сообщили Михайловскому-Данилевскому из Воронежа, Риги, где, как писал местный корреспондент, чиновники вряд ли станут собирать достоверные документы о неудачных действиях бывшего в двенадцатом году рижским губернатором Эссена, который является тестем нынешнего (1836 г.) генерал-губернатора Палена, „из опасения повредить памяти столь близкого родственника барона Палена“».¹⁵

Между тем нелишним будет сказать пару слов об авторе «Описания отечественной войны в 1812 году, по Высочайшему повелению» (именно такое смехотворное название имела книга: будто бы сама война происходила «по Высочайшему повелению Николая I»!). Биография Александра Ивановича Михайловского-Данилевского весьма показательна: сын директора Государственного заемного банка, он окончил немецкое военное училище при церкви Св. Петра (St. Petri-Schule: Петришуле) в Санкт-Петербурге, в 1801–1807 гг. служил в Государственном заемном банке. В 1808–1811 годах учился в Геттингенском университете, с октября 1811 г. служил в Министерстве финансов, а с начала кампании 1812 года — определен адъютантом к Кутузову.¹⁶ Вот так отечественные казенные «патриоты» делали «военные» карьеры, а затем лепили мифы государственной пропаганды.

И еще одна характерная деталь (на нее не обращают внимания мои коллеги): А.И. Михайловский-Данилевский составил описания войн, предшествующих 1812 году — и в их названиях выдал суть произошедшего: «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 г.» (СПб., 1843), «Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 гг.» (СПб., 1846). И после подобного вдруг, ни с того ни с сего, получилась «Отечественная» война и «нашествие Наполеона»?! Однако читатель со здоровым мозгом сразу разоблачит подлог — и поймет, что если «император Александр» осуществлял агрессию в упомянутые годы, то он или продолжит подобные действия в будущем, или сами упомянутые войны спровоцируют очередную. Любопытно, что в сочинении 1845 года Александр Иванович так вошел в верноподданнический раж, что «выдал» собственного монарха, сообщив буквально в начале книги, что именно Александр устроил войну 1805 года, хотя «Австрия и Пруссия желали сохранить мир»! Более того, автор полностью разоблачает царя: «Здесь убеждаемся в истине, что готовясь к первой войне с Наполеоном, Император Александр мыслил так же, как в последнюю борьбу с ним, в 1814 году…»¹⁷ Кроме того, официальный историограф объединяет войну 1812–1814 гг. в единый конфликт.¹⁸ Вот что значит потерять контроль в деле лизоблюдства: любое действие правителя становится прекрасным и оправданным — и человек, с психологической точки зрения, расслабляется и может проговориться.

Однако именно мифология, созданная А.И. Михайловским-Данилевским, прочно утвердилась в качестве главной и почти монопольной. Выдуманные «победы» русской армии, выдуманный образ благостного царя — все это было напечатано большим тиражом, причем много раз переиздавалось. Единственные более-менее позитивные нюансы деятельности данного автора были: а) краткие записки-воспоминания, составленные по его запросу некоторыми незначительными участниками (эти материалы сохранились в архивах) и б) относительно точные и подробные карты и схемы.

Итак, общество николаевской России «взяло под козырек» — и приняло новый вариант своей недавней истории. Сопротивление было бы подобно «бунту» и «вольтерьянству». Вспоминаются известные слова современника событий 1812 года, маркиза Астольфа Луи Леонора де Кюстина (1790–1857), который со стороны все видел объективно — и как иностранец мог не бояться выражать свои мысли (тем более уже покинув пределы Российской империи): «Лгать в этой стране означает охранять общество, сказать правду значит совершить государственный переворот» (подробные выдержки из его сочинения о России — см. в главе «Документы»).

Вот удивительное по точности свидетельство де Кюстина о том, как российское государство управляется с историей:

«История составляет в России часть казенного имущества, это моральная собственность венценосца, подобно тому, как земля и люди являются там его материальною собственностью; ее хранят в дворцовых подвалах вместе с сокровищами императорской династии, и народу из нее показывают только то, что сочтут нужным. Память о том, что делалось вчера, — достояние императора; по своему благоусмотрению исправляет он летописи страны, каждый день выдавая народу лишь ту историческую правду, которая согласна с мнимостями текущего дня. Так в пору нашествия Наполеона внезапно извлечены были на свет и сделались знамениты уже два века как забытые герои Минин и Пожарский: все потому, что в ту минуту правительством дозволялся патриотический энтузиазм».¹⁹ Этот документ эпохи нам особенно важен, учитывая, что он был написан де Кюстином буквально в те же самые месяцы, в которые упомянутый А.И. Михайловский-Данилевский сочинял свой миф-фальсификацию о войне 1812 года!

А сейчас я вам расскажу поистине прекрасную историю, о которой, я уверен, большинство из вас не знают. Очень интересно, какова же была реакция российских властей — а главное, какими методами они решили бороться с влиянием книги французского путешественника. Совсем недавно этот сюжет был документально исследован В.А. Мильчиной и А.Л. Основатом. Предоставляю им слово:

«Первым русским откликом на книгу Кюстина следует считать донесение того же Толстого — с 1837 г. тайного агента III Отделения в Париже — шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу от 27 мая / 8 июня 1843 г. Сообщив, что 8/20 мая (то есть ровно через неделю после выхода книги из печати) он послал новую книгу о России в Петербург пароходом из Гавра… Толстой был готов тотчас написать опровержение (для того, чтобы вовремя опровергать „клеветы“ на Россию, его и держали в Париже под видом корреспондента Министерства народного просвещения). Однако Кюстин упомянул — и весьма нелицеприятно — Толстого в своей книге, назвав его брошюру „Взгляд на российское законодательство“ (1840) „гимном в прозе деспотизму“. Поэтому, чтобы не быть заподозренным в желании отомстить за себя самого, Толстой решил (как делал очень часто) опубликовать свою критику под чужим именем и уже нашел верного человека, которому было поручено прислать текст опровержения „из Франкфурта“».

Между тем у начальства были другие виды. В записке, датированной 19 июня 1843 г., министр просвещения С.С. Уваров изложил свой взгляд на книгу Кюстина и способы борьбы с нею: не опровергать Кюстина впрямую и от лица русских, но найти в Париже, «где — при соблюдении некоторых предосторожностей — все покупается и — при наличии определенной ловкости — все продается», именитого писателя, купить его услуги и издать под его именем труд, который Уваров брался написать сам, — апологию российского государственного устройства, зиждущегося на неразрывной связи императора и его народа (той самой связи, в которой дерзнул усомниться Кюстин).

Первоначально на роль известного писателя, который бы «предоставил свое имя в распоряжение русских», прочили Бальзака (см. депешу российского поверенного в делах Н.Д. Киселева от 12/24 июля 1843 г., извещающую о его скором приезде в Россию и предлагающую использовать его в этом качестве), однако предложение то ли не было принято, то ли (что более вероятно) даже не было сделано (единственный намек на эту ситуацию в письме Бальзака к Э. Ганской нимало не проясняет дела; «Здесь ходят слухи, — сообщал он ей из Парижа 3/15 ноября 1843 г., по возвращении из России, — что я пишу опровержение на Кюстина и получил за это в России немало серебряных рублей. Я отрицаю только рубли! остальное вы знаете»).

Вместо этого в сентябре 1843 г. в Париже была выпущена (анонимно) брошюра русского дипломата польского происхождения К. Лабенского «Реплика о книге маркиза де Кюстина „Россия в 1839 году“, сочинение русского автора», присланная из Петербурга в русское посольство в Париже и вверенная Н.Д. Киселевым попечению Я.Н. Толстого, который и занялся ее изданием. Сам Толстой, однако, был не слишком доволен в эту пору брошюрой Лабенского. «Рукопись написана превосходно, но она ничего не опровергает, жаловался он Бенкендорфу 2/14 сентября 1843 г., — это не более чем блестящее и очень пространное рассуждение о духе сочинения Кюстина вообще, рассуждение с немалыми претензиями, чересчур чопорное, чересчур манерное и, простите мне это выражение, слегка притянутое за волосы. Не так пишутся обычно подобные памфлеты; это — великолепная сатира, которой недостает только рифмы».²⁰

Таким образом, честь России и «государя» русские чиновники решили защищать самыми бесчестными и бессовестными методами и подлогом. Интересно, что проплаченная и агрессивная пропаганда на Западе — это отнюдь не изобретение советской номенклатуры: выше мы видели описание примера подобного уже в первой половине девятнадцатого века.

Более того: еще в эпоху 1812 г. российское правительство уже начало свою пропаганду изнутри европейского общества. Вот что писал путешественник и литератор Е.П. Ковалевский (1809–1868) в биографии министра юстиции и внутренних дел с «говорящей» фамилией Блудов (Д.Н. Блудов: 1785–1864): Александр I внимательно относился к зарубежным СМИ, «…журнальная же пресса… особенно в Англии и Германии, была сильно возбуждена против нас. Для противодействия этой прессе, для опровержения клеветы и распространения истины (ну, да, конечно… прим. мое, Е.П.), государь, по мысли графа Каподистрии (Иоанн Каподистрия (1776–1831) — грек, министр иностранных дел России в 1816–1822 гг.: прим. мое, Е.П.), назначил во Франкфурт особенное лицо (Фабер), которое должно было следить за журналами европейского материка, вступить в сношения с влиятельными редакторами, доставлять им материалы или уже готовые статьи… Такого же рода поручение возлагалось на Блудова в отношении журналов английских и американских…»²¹ Подобную же деятельность вел позднее и СССР, внедряя в западное общество самые кошмарные левацкие идеи: и плоды этого мы пожинаем сейчас (среди прочего, именно вскормленные «совдепией» и проникшие к власти в СМИ, в университетах и в парламентах левые пустили варваров в Европу, после чего начался разгул терроризма). Я напомню: И. Сталиным было создано Советское информационное бюро с представительствами в зарубежных странах. В 1953 году, в соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 28 марта 1953 года Совинформбюро на правах Главного управления вошло в Министерство культуры СССР (хитро…), а 5 января 1961 года Совинформбюро было ликвидировано — и на его базе создано контора со вполне безобидным названием «Агентство печати „Новости“».

Что же касается пропаганды внутри самой России, то с ее устроением было, как ни странно, несколько сложнее: дело в том, что абсолютное большинство населения не умело читать (все крестьянство, все солдаты, бóльший процент унтер-офицеров, значительный процент попов и купечества, а также обитатели недавно присоединенных азиатских степей), а радио и ТВ пока не изобрели (зато в наши дни эти ресурсы зомбируют население самым чудовищным образом). В 1812 году решили срочно «гнать пропаганду» — и издавать журнал с эффектным названием «Сын отечества». Ну и что дальше? Это была официозная агитка, которую создали по приказу небезызвестного изобретателя идеологических «уток», попечителя Петербургского учебного округа и любителя красивых юношей С.С. Уварова (1786–1855), и начала она выходить только в конце 1812 года. Предназначалась агитка «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий…».²² В СССР для той же цели выходила газета «Правда» и журнал «Большевик».

Но смешнее всего то, что этот режимный «Сын отечества» оказался совершенно бесполезен: во время полного хаоса войны он был никому не нужен, но даже если бы хаоса и не было, то как вы распределите несколько сотен экземпляров на много миллионов населения? Хорошо, даже если бы вы в 1812 году провели интернет — и распределили-таки, то остается самая серьезная проблема: поголовная неграмотность! Согласно первой попытке проведения опроса населения на предмет грамотности (лишь в 1844 году) выяснилось, что, даже если не учитывать «темные» азиатские и дальневосточные огромные регионы, в центральной части империи число грамотных и малограмотных вместе взятых составляет всего 3,6 %.²³ А по данным на 1820 год (т. е. через 8 лет после войны) в империи насчитывалось всего около 50 тыс. читающих людей (менее 0,1 % населения).²⁴ Сравните это с 40 % грамотных во Франции в старорежимном 1788 году (даже до того, как Наполеон провел реформы, позволившие постепенно обучить грамоте практически все население поголовно!).

Если мы продолжим игру в «если», в научную фантастику и обучим русских грамоте, то и в этой ситуации агитка С.С. Уварова не обретет смысла: ее не на что было купить — даже и в мирное время! В эпоху 1812 года цена годовой подписки на газету или журнал — около 15–20 руб.: это колоссальная сумма для подданных империи. По репрезентативным данным на 1840-е годы (показатели практически не менялись с 1810-х), к примеру, в сравнительно богатой Московской губернии земледелец в среднем зарабатывал 35–47 руб. (в год), а в Витебской губернии — 12–20 руб.²⁵ Мещане и разночинцы той поры постоянного заработка не имели (отчего Родя Раскольников и полез с топором на сорокалетнюю «старуху-процентщицу»). Что до аристократов (ничтожный процент населения) — то они читали в основном французские романы и британские газеты.

Второй после известной работы А.И. Михайловского-Данилевского крупной вехой историографии царского периода стало сочинение генерал-лейтенанта и профессора академии Генерального штаба Модеста Ивановича Богдановича (1805–1882) «История отечественной войны 1812 года» (СПб., 1859–1860). Это обстоятельное трехтомное исследование отличается обилием интересной фактуры, но ее научное значение во многом перечеркивалось все той же задачей создания великодержавного мифа. К примеру, участник Бородинского сражения, награжденный солдатским Георгиевским крестом, гвардеец М.И. Муравьев-Апостол (1793–1886), нашел «…у Богдановича большое сходство с известным Данилевским. Одни и те же замашки лакействовать».²⁶ Негативное отношение участников войны 1812 г. к официозным сочинителям очень напоминает подобное же со стороны свидетелей событий Второй мировой войны: я лично застал многих ветеранов (хотя большинства не стало еще до моего рождения), которым было больно и подчас стыдно вспоминать ужасы 1941–1945 гг. (и до этого сталинские репрессии, союз с А. Гитлером и нападение на Финляндию), а к пропагандистским поделкам они относились пренебрежительно. Некоторые успели даже оставить очень важные воспоминания — среди них: искусствовед, профессор Н.Н. Никулин (1923–2009), поэт и художник Л.Н. Рабичев (1923–2017) и прославленный писатель В.П. Астафьев (1924–2001).

Вместе с тем М.И. Богданович не преминул «лягнуть» предшественника (и отчасти конкурента) по профессиональному патриотизму: «…иностранные сочинения, документы и частные письма непременно должны быть приняты во внимание при исследовании войны 1812 года: генерал Михайловский-Данилевский впал во многие ошибки собственно от того, что совершенно устранял их либо пользовался только теми сведениями, которые подтверждали собственный его образ мыслей».²⁷

Далее. Помимо жанра, претендующего на серьезное исследование, был и другой — несколько лубочный. В нем прославился генерал И.Н. Скобелев (1778–1849).²⁸ Его убогое и примитивное сочинение «Беседы русского инвалида, или новый подарок товарищам» (СПб., 1838) сразу понравилось царю Николаю I, поэтому это бумагомарание многократно переиздавалось и внедрялось в среду армейцев. Присмотримся к личности сего пламенного патриота: элементарной грамоте он выучился поздно (вероятно, не ранее 19-летнего возраста), поэтому все его сочинения исправляли и дорабатывали в издательстве. Делами он прославился теми, что в 1820–1826 гг., находясь на должности генерал-полицмейстера написал несколько жалоб-доносов на А.С. Пушкина, в которых называл гениального человека «вертопрахом» и желал «содрать с него несколько клочков шкуры». Вот вам характерный портрет автора псевдопатриотической книжонки о 1812 годе. Графоман и доносчик не унимался — и вскоре написал еще одну брошюру с комическим названием «Письма из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» (1839): здесь необходимо добавить, что «инвалид» также был неграмотный и бессовестный.

Однако развитие капитализма (пусть и сдерживаемое пережитками крепостничества), эволюция научных и общественных идей, публикация в России и за рубежом буквально десятков томов ранее неизвестных документов сделали свое позитивное дело: историческая наука вышла на новый уровень своего развития. Да, она все еще оставалась описательной по стилю и местами продолжала носить на себе отпечаток великодержавной цензуры, штампов и комплексов, но появлялись ученые, которые создавали значительные труды и имели вполне адекватные суждения. О степени светскости и разумности ситуации в историографии самого рубежа девятнадцатого — двадцатого века можно судить, к примеру, по биографическим книгам, посвященным Наполеону, вышедшим из-под пера крупного и незаслуженно забытого русского историка А.С. Трачевского (1838–1906).²⁹ Далее я приведу значительные отрывки из его «Наполеона I». О реформах и внутренней политике консула и императора:

«Казалось, французы не ошиблись. Бонапарт сменил военный мундир на гражданский сюртук. Он послал Георгу III английскому горячий призыв к миру, а Павлу I предложил, ради дружбы, Мальту. Он даже заключил торговый договор с Соединенными Штатами, провидев в них могучего соперника британцам. И началась богатырская работа устроения разрушенной Франции. Консульство — эпоха Наполеона-правителя: тогда-то совершились те реформы, которые по блеску соответствовали его битвам, но превзошли их по прочности своих последствий.

…Теперь-то, среди мира, Наполеон поразил всех своего рода итальянской кампанией на поле гражданственности. Тут самым важным делом оказался Кодекс Наполеона (март 1804 года): его одного достаточно для увековечения этого имени».³⁰

И снова — об успехах внутренней политики Наполеона: уже перед столкновением 1812 года:

«С такими средствами император стал энергично двигать вперед экономическое развитие страны. Возникло министерство торговли и промышленности (1811 год); явился практичный торговый устав (1808 год), опиравшийся на указы XVII века. Не жалели средств на улучшение сельского хозяйства: осушали болота, охранялись леса, разводились луга. Плодопеременная система вытесняла трехпольную, свекловичный сахар заменял тростниковый, растительные масла стали даже вывозить за границу так же, как вина и скот. Введение испанских мериносов утвердило шерстяное производство. И крестьянин уже чувствовал некоторый достаток. Но главные заботы были направлены на промышленность: здесь приходилось бороться с Англией. В одном 1811 году, когда подготовлялся русский поход, было издержано двадцать млн. франков „на поддержание коммерции“. Завелись постоянные выставки; фабрикантам делались всякие поощрения; иногда казна передавала им собственные образцовые заводы. Возник Общий мануфактурный совет (1810 год), и посыпались открытия и изобретения. Наконец, Наполеон расширял фабричное законодательство: и тут, при быстром развитии дела, сама собой падала регламентация или стеснительная формалистика.

…Последствия этой промышленной деятельности были поразительны: в десять лет почти беспрерывных войн возместилось с лихвой все, утраченное в революцию. Французские изделия стали первыми в Европе. Французы начали вывозить многие товары, в особенности несравненные шелковые и шерстяные ткани. Промышленность поддерживалась еще изумительными общественными работами, на которые было истрачено при империи полтора миллиарда франков: вырастали целые города, не говоря уже про порты, крепости, каналы, дороги. В то же время принимались меры оздоровления (оспопрививание), заводились богадельни и больницы, воздвигались статуи и так далее. А из Парижа Наполеон хотел сделать „что-то сказочное, колоссальное“: сооружения были в разгаре даже в 1813 году!»³¹

Здесь я ненадолго прерву цитирование А.С. Трачевского — и напомню о важном факте, который характеризует личность выдающегося реформатора. 25 декабря 1797 года Наполеон был избран членом Института по классу физики и математики, секция механики.³² Это произошло с подачи величайших ученых его времени — Лапласа, Бертолле и Монжа 305 голосами из 312.³³ Подчеркну, что на момент избрания Бонапарт чиновником не являлся, никакой власти не имел. Среди математических заслуг Наполеона: простой способ построения квадрата одной линейкой с двумя засечками (это решение стало существенным шагом к доказательству возможности при помощи только циркуля или только линейки с двумя засечками делать любые построения, выполнимые циркулем и линейкой без засечек) и теорема про равносторонние треугольники, носящая его имя. Сравним такое феноменальное трудолюбие и дисциплину Наполеона, например, с главой Британского кабинета — главным (после царя Александра) врагом Наполеона — с Уильямом Питтом Младшим. В период противостояния с наполеоновской Францией он пристрастился к алкоголю (что весьма часто и едко высмеивалось карикатуристами). По вполне серьезным подсчетам свидетеля-современника, Питт злоупотреблял алкоголем самым чудовищным образом. Несколько раз его стошнило прямо на трибуне!³⁴ Что же: Российская империя имела достойного союзника…

Но вернемся к А.С. Трачевскому — и вспомним его описание того, до чего была доведена агрессивная Англия, для которой Франция оказалась «крепким орешком»:

«Торговля пала; купцы банкротились; банки лопались; бумажные ценности понизились на пятьдесят процентов; государственные долги возросли до двенадцати миллиардов. Имея лишь ничтожное войско с негодными офицерами из аристократов-кутил, Англия выплачивала громадные субсидии жадным членам коалиции на материке. На это уходило золото — и Англия вдруг стала жалкою страной бумажек, объявив принудительный курс для билетов своего банка. Бумажки господствовали до конца войны, увлекая даже Питта в гибельную расточительность и развивая ажиотаж в обществе. Рядом следовали, друг за другом, сначала иностранные займы, потом тяжкие налоги. Под конец Питт взялся даже за подоходный и прогрессивный налог, столь ненавистный богачам, хотя он старался выгородить крупных землевладельцев.

Богачи и знать вообще сваливали бремя войны на пролетария, как и везде, причем обогащались поставщики и банкиры. Народ доходил до нищеты. Однажды толпа выбила стекла в карете Георга III, крича: „Долой Питта, войну и голод!“ Вспыхивали бунты среди моряков, которых держали впроголодь, почти без жалованья, сажали в какие-то клетки на целые годы, драли „кошками с девятью хвостами“. Раз они появились в устьях Темзы на корабле с красным знаменем „плавучей республики“. Глухое недовольство овладевало массами, и в Ирландии все было готово к поголовному жестокому восстанию. А Питт с каждым годом вдавался в материковый деспотизм. Был отменен Habeas Corpus; были запрещены сообщества, сходки, читальни; преследовали писателей и издателей, типографии и журналы. Так, для британца новый век начинался полным арсеналом торийской реакции, финансовым крахом и голодовкой в Англии, зверствами в Ирландии, миллиардами фальшивых ассигнатов и массой шпионов-подстрекателей во Франции — словом, материальным, политическим и нравственным банкротством.

Мало того. Англия теряла свое обаяние в Европе: она становилась своего рода государством-пиратом (выделено мной, Е.П.). Британцы блокировали порты, наседали на прибрежных жителей, обогащались торговыми призами даже за счет нейтральных. Они навсегда захватили Мальту и распоряжались Египтом. Овладев Средиземным морем, они бросились в северные воды и здесь прославились тем, что зверской битвой у Копенгагена принудили датчан отказаться от вооруженного нейтралитета. Это вызвало негодование всего материка и даже Соединенных Штатов Америки, примкнувших к вооруженному нейтралитету».³⁵

Интересны тезисы из работы А.С. Трачевского, посвященные сюжету войны 1812 года. Историк относит подготовку к войне на ранний этап (еще к 1809 году), четко заявляет об агрессивных планах царя Александра и т. д.:

«„Борьба колоссов“ подготавливалась с самого Ваграма. Наполеон шел только на тайное соглашение и внушал Александру: „Франция не должна быть врагом России: это — неоспоримая истина. Географическое положение устраняет всякий повод к разрыву“. Тогда же император возвестил в Сенате свою радость по поводу того, что „друг“ приобрел часть Галиции и Финляндии и занял Молдо-Валахию. Между тем с весны 1810 года в Париже появился Нессельроде, который сносился с Талейраном тайком даже от нашего министерства. …И 1811 год начался в России резкою мерой: указ не только облегчал ввоз английских товаров, но и запрещал ввоз произведений Франции. С этой минуты Наполеон начал готовиться к войне.

<…> Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, „покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю“. В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. „Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!“ — крикнул Наполеон нашему послу. „Я остаюсь другом и самым верным союзником императора“, — сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрас, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги, перекоры да обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, а пушек даже больше (тысяча шестьсот). Налицо оказывалось тысяч двести, да и тут было много плохой милиции. Только Багратион шел с юга, а Чичагов, с дунайской армией, мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не было исполнено первоначальное приказание Александра Чичагову — „действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции“.

…Воинственный пыл остыл, как только враг вторгся в наши пределы. Александр тотчас составил список того, „что надобно будет увезти из Петербурга“, и 26 июня выехал из Вильны.

<…> Началось с такого сюрприза, как отступление бахвалившихся варваров перед „великою армией“. Но этот-то позор и спас их. Наполеон, жаждавший „хорошей битвы“, принужден был, вопреки себе самому, „гоняться за ними до Волги“.

<…> В России погибло до двухсот пятидесяти тысяч европейцев почти всех наций (напомню, что советская пропаганда часто называла цифры потерь армии Наполеона в 600 тыс. чел и более — прим. мое, Е.П.). Но и русские не забудут нашествия „двунадесяти язык“. У Кутузова осталось только тридцать тысяч солдат, а всего их погибло также не менее четверти миллиона (на самом деле — гораздо больше: об этом речь пойдет в соответствующей главе — прим. мое, Е.П.)».³⁶

Хотя автор, что естественно, не мог избежать всех штампов и неточностей в отношении описания деятельности Наполеона — перечисленные тезисы говорят о глубоком понимании исследуемой темы. Показательно и то, что глава VI упомянутой книги А.С. Трачевского озаглавлена весьма почтительно по отношению к Наполеону: «Оборона гения. 1813–1814».

Продолжим. Как правило, не обладающие кругозором современные авторы сочинений по теме 1812 года часто упускают из виду важные интеллектуальные тезисы различных эпох жизни российского общества. Такие идеи, с одной стороны, произрастали из рефлексии событий прошлого (в том числе и войны 1812 года), с другой — отражали их современные идеи, в свою очередь, питавшие ученых — их современников. В этой связи интересно обратить внимание на публицистические заметки великого русского поэта, драматурга и переводчика, выпускника историко-филологического факультета Московского университета, Валерия Яковлевича Брюсова (1873–1924). Именно ему принадлежат чудесные строки:

У каждого свой тайный демон.

Влечёт неумолимо он

Наполеона через Неман

И Цезаря чрез Рубикон.

Широко образованный и оригинально мыслящий, математик от поэзии, В.Я. Брюсов размышляет о значении цивилизации и культуры в жизни человечества: «Распространение культуры сближает между собою народы, внушает им чувство солидарности, делает войны между ними невозможными».³⁷ Замечательная мысль! Действительно, если мы посмотрим на народы Европы ныне, то они живут единой общеевропейской культурой — и не воюют более между собой. Агрессивными остаются лишь варварские анклавы на периферии. Нечто подобное уже обозначалось и в 1812 году: цивилизация империи Наполеона предлагала модель Единой Европы — единой и мирной. Но отстающие в развитии соседи жаждали войны; они испытывали боязливое непонимание цивилизации и брутально хорохорились от комплекса ущербности. Все это давала питательную среду для разного рода конфликтов.

Весьма и весьма интересны выводы Брюсова-историка:

«Но каким путём можно достичь этой вожделенной цели, заключения мира?

Прежде всего, мир бывает разный. При прежнем правительстве бывали годы, даже ряды десятилетий, когда Россия „наслаждалась“ внешним миром. Но вряд ли мы захотим вернуться к миру под тяжкой властью столыпинского режима. Получила мир и Франция после 1814 года, когда коалиционные русско-немецко-английские войска разгромили последние силы Первой империи и вернули на французский престол ненавистных народу Бурбонов в лице безногого, расслабленного и почти слабоумного Людовика XVIII. Хотим ли мы получить нечто вроде подобного мира? Разве не может быть „мир“ горше, тяжелее всякой „войны“?»³⁸

Когда мы изучаем деятельность выдающихся личностей прошлого, мы должны учитывать и подобную логику столь неординарного мыслителя.

И, наконец, подводя черту под всем, что он изучил в истории России и что наблюдал на собственном опыте, В.Я. Брюсов гениально заключает (февраль 1901 года): «Давно привык я на все смотреть с точки зрения вечности. Меня тревожат не частные случаи, а весь строй нашей жизни, всей жизни. Его я ненавижу, ненавижу, презираю! Лучшие мои мечты о днях, когда это будет сокрушено».³⁹ Я, кстати, напомню, что это пишет человек, который был внуком крепостного помещика Брюса (от него, по заведенному обычаю, и произошла фамилия).⁴⁰

Метафорично, что первая небольшая экспозиция прототипа музея войны 1812 года открылась в начале двадцатого века (перед столетним юбилеем) в Потешном дворце. В 1908 г. был «Высочайше» учрежден Особый комитет по созданию в Москве «Военно-исторического музея в память Отечественной войны 1812 года». Эта контора организовала подписку сбора пожертвований: было выпущено множество подписных листов, в которых населению предлагалось скидываться на устройство музея. На титуле красовался призыв «Мы все в одну сольемся душу» — но вышел казус: народ идею не поддержал, и денег не собрали. В московских архивах и музеях сохранилось предостаточно пустых бланков: 3 подобных «девственно» чистых экземпляра есть и в моей частной коллекции.

Пустой «Подписной лист на сооружение в Москве музея 1812 г.» Из частного собрания Е. Понасенкова, публикуется впервые. Как мы видим, россияне не испытывали достаточных «патриотических чувств» — и музей (кстати, в ту пору в название будущего музея не стали помещать термин «Отечественная») создан не был.

Зато в частном русском оперном театре могли петь хвалебные слова в адрес Наполеона: в моей коллекции есть уникальное издание с портретом-профилем Наполеона на золотом фоне — либретто оперы «Наполеон» (издание С.И. Зимина, 1912 г.). К примеру — сцена в Вильно:

Король королей, полумира властитель,

Любимец победы, увенчанный славой,

Виват!

Веди нас с собой, о Титан победитель –

И радостно ринемся в бой мы кровавый…

Виват!

Спаситель народов, мы ждали всех дольше –

И вот ты явился, о вождь знаменитый…

Виват!

Дай счастье нам, дивный, дай вольности больше,

Верни нам, великий, блеск славы забытой!..

Виват!

<…> О, Цезарь, великий!.. Виват!..

Спаситель народов!.. Виват!..

Любимый сын Марса!.. Виват!..⁴¹

Стоит уточнить: помимо серьезных научных исследований и художественной литературы, к юбилею войны (в 1911–1912 гг.), естественно, вышло множество лубочной макулатуры. Как правило, подобное выпускалось в виде брошюры или небольшой иллюстрированной книжки. Мне удалось обнаружить (находится в моей коллекции) даже и совсем забытую (моими коллегами осталась незамеченной) брошюру карманного формата, «составленную» П.М. Андриановым. Она называется: «Великая Отечественная война. (По поводу 100-летнего юбилея).» Как вы понимаете, чем грандиознее и разухабистей название, тем меньше самого текста и смысла. Таким образом, термин «Великая Отечественная война» был выдуман задолго до событий 1941–1945 гг., но потом 1812 год «разжаловали» в просто «Отечественную» войну (следовательно, погибшие в 1812 году расстались с жизнью не в столь «великом» для идеологии мероприятии).

А сейчас мы подходим к очень интересной и достойной фигуре, многое сделавшей для публикации первоисточников и научного изучения эпохи 1812 года: я говорю о великом князе Николае Михайловиче (1859–1919). Крупный историк с международным именем, выдающийся и страстный энтомолог (создатель огромной коллекции бабочек — более 110 000 особей), известный «либерал», ценивший достижения западной цивилизации и считавший Наполеона величайшим гением.

Послушаем внимательного автора биографического эссе о великом князе — доктора исторических наук Д.И. Исмаил-Заде (1931–2009):

«Николай Михайлович был первенцем в семье великого князя Михаила Николаевича, четвертого сына императора Николая I, родоначальника ветви Романовых, именуемой „Михайловичами“.

Отец, великий князь Михаил Николаевич, занимал высокие посты в административно-военных структурах власти: генерал-фельдцейхмейстер (звание главного начальника артиллерии), генерал-фельдмаршал, кавказский наместник, главнокомандующий Кавказской армией, председатель Государственного совета.

Женившись на принцессе Баденской Цецилии-Августе, нареченной в России Ольгой Федоровной, Михаил Николаевич породнился также со шведским королевским домом, поскольку мать принцессы Софья Вильгельмина приходилась королю Густаву IV дочерью.

…14 апреля 1859 года у Михаила Николаевича и Ольги Федоровны родился мальчик. Его назвали в честь деда — Николаем, крестными его были император Александр II и вдовствующая императрица Александра Федоровна, приходившаяся новорожденному бабкой.

Не успели умолкнуть залпы пушечных салютов в честь рождения великого князя, как, согласно традиции, он становится шефом 3-й Гвардейской и Гренадерской артиллерийской бригад, зачисляется в списки лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка и лейб-гвардии 2-ой легкой батареи. В день крещения был пожалован орденом Св. Апостола Андрея Первозванного.

<…> С 1901 г., с выходом в свет первого труда Николая Михайловича „Князья Долгорукие, сподвижники Александра I в первые годы его царствования“, читающая Россия получает следовавшие одна за другой и имевшие сенсационный успех публикации великого князя. Назовем лишь некоторые из них: „Граф Павел Александрович Строганов (1774–1817). Историческое исследование эпохи Александра I“ (Т. 1–3. СПб. 1903); „Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона. 1808–1812“ (Т. 1–7. СПб. 1905–1914); „Переписка императора Александра I с сестрой великой княгиней Екатериной Павловной“ (СПб. 1910) и др.

…Привилегированное положение великого князя открывало ему доступ к секретным архивным документам не только России, но и Франции, Германии. Но он и сам прекрасно знал — что и где искать. Захватывающе интересные, талантливо написанные сочинения Николая Михайловича приобретали особую научную ценность, благодаря прилагаемым к ним историческим документам и мемуарам.

В 1908–1909 годах выходит труд Николая Михайловича „Императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I“ (Т. 1–3. СПб.). Написание биографии Елисаветы Алексеевны было задумано ещё великим князем Сергеем Александровичем, но после его гибели в 1905 г. по просьбе вдовы великой княгини Елизаветы Федоровны Николай Михайлович становится в этом как бы преемником Сергея Александровича. Между тем есть свидетельства того, что и сам Николай Михайлович настойчиво занимался поисками архивных документов, касавшихся Елисаветы Алексеевны, что было естественным следствием его интереса к личности Александра I. Однако названный труд вышел без глав, именуемой „секретной“, поскольку в ней освещались интимные стороны жизни императрицы. Запрет был наложен Николаем II. К счастью, сохранилась корректура главы. Уважая фундаментальные знания Николая Михайловича, царь не мог быть уверен в умеренности авторских оценок в публикациях, посвященных членам Императорского Дома, и потому знакомится с ними до их выхода в свет. Николай Михайлович обстоятельно описывает императору подготовку труда об Александре I, определяет задачу своего исследования, дает перечень впервые публикуемых документов. Из письма Николаю II: „Переходя к моей работе, она будет называться „Имп. Александр I. Историческое исследование“, прошу заметить, что я не намерен писать и не пишу историю царствования, а шаг за шагом с 1801 по 1825 исследую правителя вообще. Русского Государя и простого смертного. Работа адски трудная и вот почему. Самая тема, избитая Шильдером, Вандалем, Татищевым; масса недомолвок, пробелов; некоторые действия трудно объяснимы, наконец, легко что-либо забыть или пропустить. Надобно все уложить в один том. Приложения будут заняты документами, но все исключительно новые, нигде не помещавшиеся. На этот раз прошу Тебя меня избавить от Твоей цензуры (выделено мной, Е.П.), потому, если что-либо будет подвержено критике в печати как нашей, так и иностранной, то лучше чтобы все пало на мою спину исключительно и не говорили бы, что я писал с Твоего разрешения. Впрочем, я настолько уже привык к Твоей цензуре, что делаю перечень новых документов и того места, где я их откопал“. …Великий князь испытывал известное ограничение в своей работе и при сборе документов, допуск к которым определялся царем. „Любезный Николай! — пишет государь. — Посылаю тебе краткую опись пакетов Государственного архива, предоставленную мне в отсутствие Извольского, товарищем его Сазоновым. Как ты увидишь, там не содержится ничего прямо относящегося до интересующего тебя вопроса об Имп. Александре I, Аракчееве и г-же Крюденер. Можешь сохранить эту опись у себя“.

<…> Данная в монографии характеристика Александра I лишена фамильного пиетета, верноподданнических гипербол. Оценки автора достаточно конкретно вскрывают все стороны личности императора, можно сказать, с беспощадной критичностью.

<…> Особого упоминания заслуживает издание Николаем Михайловичем „Русских портретов XVIII и XIX столетий“ (СПб. 1905–1909), представляющее собой иконографию отечественной истории. „Драгоценным материалом истории“ назовет их Л. Толстой. Непреходящий успех „Русских портретов“ был обеспечен благодаря тонкому вкусу их издателя — крупного историка, знатока искусств и коллекционера, а также мастерски составленным биографическим очеркам, принадлежавшим перу Е.С. Шумигорского, Б.Л. Модзалевского, К.А. Военского, А.А. Гоздаво-Голомбиевского».⁴²

Из упомянутой переписки Николая Михайловича с царем мы весьма рельефно видим проблему сокрытия документов монаршей семьей. Именно этот факт оказал огромное негативное влияние на изучение темы войны 1812 года и вообще всей эпохи.

А теперь я предлагаю обратиться к интереснейшим выводам труда Николая Михайловича — вот как он характеризует личность и деятельность Александра I и Наполеона:

«…Интересы России не требовали такого вмешательства, оказавшегося не соответствующими благу родины и приведшего только к выгоде чужеземцев, а вовсе не русских. Нескончаемая война продолжалась еще целых три года, потребовала громадных издержек и множества человеческих сил, которые можно было сохранить в целости, и они пригодились бы впоследствии. Эти три года за освобождение Европы были роковыми во всех отношениях и для личности монарха. Александр очень скоро пресытился благами величия и славы, впал в настроение, заглушившее в нем чувство патриотизма, и отдался всецело зловредному мистицизму в области недосягаемого на земле блаженства, которое высказывалось в применении на практике идеи Священного союза, столь не выгодного и вредного для интересов России. А Священный союз породил никому не нужные конгрессы, завязал постоянные отношения между Александром и Меттернихом, в которых последний оказался ловчее и предусмотрительнее, оставшись победителем на дипломатической арене, окончательно сбившим с толку доверившегося ему так не осторожно русского императора. Рядом с этим Священный союз и мистицизм породили на Руси аракчеевщину.

Александр, невольно отдавшись религиозно-мистическим утопиям, не мог уже заниматься делами с таким же увлечением, как раньше, он начал тяготиться всем тем, что входило в атрибуты царской власти и мало-помалу окончательно отстранился от забот по внутреннему управлению, доверившись одному только человеку — Аракчееву. Между тем государь не мог временами не осознавать своей ошибки; постоянные путешествия по России доказывают стремление знать и видеть, что делается на местах, но не хватило более силы воли лично руководить сложной машиной управления, и Александр впадал сам собой в противоречие, любовно подчиняясь другой воле, грузинского помещика (имеется в виду владелец усадьбы Грузино А.А. Аракчеев — прим. мое, Е.П.).

<…> Собственно говоря, в жизни Александра Павловича совершилось только два резких перелома в характере. Первый обратил всеобщее внимание при начале борьбы с Наполеоном еще в 1810 и 1811 годах, второй совершился в Париже в 1815 году и шел по нисходящей вплоть до самой кончины государя.

<…> О степени их (правителей разных стран — прим. мое, Е.П.) гениальности мы не говорим, так как это понятие уже имеет значение всемирное. Лучшим примером служит Наполеон. Его гениальности никто не оспаривал и не будет оспаривать (выделено мной, Е.П.).

Для России Александр не был великим, хотя его царствование дало многое, но ему не хватило знания ни русского человека, ни русского народа. Как правитель громадного государства вообще, благодаря сперва его союзникам, а потом врагу, Наполеону, он навсегда займет совсем особое положение в истории Европы начала XIX столетия, получив и от мнимой дружбы, и от соперничества с Наполеоном то наитие, которое составляет необходимый атрибут великого монарха. Его облик стал как бы необходимым дополнением образа Наполеона, до того эти два человека — антиподы умели каждый на свой лад обворожить и подчинить своей воле окружающих их людей. Оба нашли противодействие только в одной нации, а именно в стране Альбиона, которая вообще не признает или редко признает мировое значение личности, особенно другого народа.

<…> Что же касается Александра, то гениальность Наполеона отразилась, как на воде, на нем и придала ему то значение, которого он не имел бы, не будь этого отражения, может быть, это парадокс, но мы его допускаем.

Если обратиться к деятельности императора Александра I по отношению к России, то время его правления нельзя причислить к счастливым для русского народа, но весьма чреватым по последствиям в истории нашей родины. После долгих царствований императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, которая шла по стопам Великого Петра, Россия развивалась быстро и заняла в конце XVIII столетия уже вполне определенное положение среди стран Европы. Кратковременный павловский режим, кроме общего раздражения, не оставил других впечатлений.

<…> Можно было ожидать, что время соперничества и борьбы, так успешно законченной, вернет снова в русло начатую с таким рвением работу первых лет. Но надежда оказалась напрасной. Напротив того, все добытое на полях брани кровью русских воинов было принесено в жертву идеи Священного союза, а Россия продолжала пребывать в глубоком сне, в котором военные поселения не могли дать живой струи, а покровительство, оказанное разным сектам и масонству, только породило насаждение тайных обществ, которые благодаря событиям 14 декабря 1825 года надолго отвели Россию на путь самой убежденной реакции николаевского режима. Случилось нечто неожиданное: после блеска вступления на престол и мировой славы победы русского оружия Александр Павлович оставил брату тяжелое наследство, страну, изнеможенную от прошлых войн, а еще более от аракчеевщины, и весь организм больным и утомленным, а внутри — полнейшую дезорганизацию власти и всякого порядка, при полном отсутствии какой-либо системы управления».⁴³

Итак, выдающийся ученый-историк, член российской императорской фамилии был вынужден признать: а) Наполеон — эталон гениальной личности в мировой истории, б) не он, а царь Александр был локомотивом конфликта, в) этот конфликт был категорически пагубен для русского народа, г) император Александр страдал опасной религиозной манией, д) своему преемнику он оставил Россию в самом худшем положении. Подчеркну: чтобы сделать подобные выводы, Николай Михайлович проделал колоссальную работу в архивах, первым опубликовал сотни важнейших документов, досконально знал всю фактическую часть истории эпохи Наполеона и Александра. Можно только предполагать, в каких бы выражениях звучали его тезисы, если бы его не сдерживала семья, положение, а также он мог бы уже знать документы, ставшие известными за истекшую сотню лет.

Дальнейшая судьба великого российского ученого и просвещенного человека сложилась трагично. После Октябрьского переворота он был сначала сослан, а затем арестован. 9 января 1919 г. бандиты из Президиума ВЧК (среди прочих — Я.Х. Петерс, М.И. Лацис, И.К. Ксенофонтов и секретарь О.Я. Мурнек) вынесли смертный приговор. Ходатайства Академии наук и лично Максима Горького (А.М. Пешков: 1868–1936) не помогли. Известны слова злобствующего и низкорослого В.И. Ленина, подтвердившего приговор: «революция не нуждается в историках». В итоге обладатель выдающегося интеллекта, человек высокого роста с классическим профилем и аристократическими манерами, Николай Михайлович, вместе с еще тремя великими князьями был расстрелян большевицким отрепьем в январе 1919 г. (реабилитирован постановлением Генеральной прокуратуры РФ 9 июня 1999 года…). Всех расстреливали на краю общей ямы — поэтому могилы не существует. Вот на таких преступных основаниях создавалась власть советов, которая, укрепившись, начнет ломать под себя и историографию — и внедрять чернь и детей упомянутого отрепья в «ученые» и в начальники над исследователями. Но подобное было лишь новыми актами той вечно тлеющей гражданской войны, которая запылала во многих местах России и в 1812 году: именно об этом речь пойдет в последующих главах.

Далее. В своем лекционном «Курсе русской истории» (1907–1911 гг.) знаменитый историк В.О. Ключевский (1841–1911) резюмировал внешнеполитическую деятельность Александра I так: он стал «вооруженным сторожем выставленных им реакционных порядков».⁴⁴ Крупный специалист по эпохе 1812 года еще царского периода, историк-эрудит А.К. Дживелегов (1875–1952) называл «Священный союз» (итог войны 1812–1814 и 1815 гг.) «самым бесправным угнетением», «реставрационной вакханалией» и «щитом феодальной реакции». Подчеркну, что этот научный вывод он не побоялся сделать в публикации 1915 года: сразу после юбилея — и во время ура-патриотического ажиотажа Первой мировой войны.⁴⁵

Определенным итогом всей дореволюционной историографии стала коллективная монография «Отечественная война и русское общество», выпущенная к столетнему юбилею 1812 года. Эти богато изданные 7 томов освещали многие стороны конфликта и рассказывали о нем в широком контексте. Основной вывод книги повторял упомянутые выше тезисы А.К. Дживелегова.⁴⁶ Более того, в главе, написанной будущим академиком В.И. Пичетой (1878–1947), сформулирована убийственная для охранительной традиции научная концепция: Наполеон был праведным борцом с агрессивной феодальной гнилью, а победа в войне 1812 года стала «разгромом демократии и торжеством старого порядка»⁴⁷ (и это написано при живом царе и в юбилейном издании!). Великий русский историк, академик М.Н. Покровский (1868–1932), с научной точки зрения, совершенно справедливо подытожил: «совершенно невозможно говорить о „нашествии“ Наполеона на Россию», то было лишь «актом необходимой самообороны».⁴⁸ Священный союз, устроенный царем Александром, М.Н. Покровский рассматривал как акт «до тошноты пропитанный ханжеским духом», а его суть сводил к «военно-полицейскому надзору за всеми европейскими народами».⁴⁹

Именно эта оценка и концепция М.Н. Покровского, а также авторов упомянутой коллективной монографии устоялась в качестве единственно верной (что и справедливо) почти на 20 лет — до того момента, пока ее не стали ломать не объективные процессы развития науки, а жесткая указка власти.

Надо заметить, что в 1920-е и в начале 1930-х гг. интерес к теме войны 1812 года был невелик (зато больше внимания было уделено публикациям о Великой французской революции). Новых исследований не выходило. Однако даже авторы специальных монографий, посвященных историографии 1812 г. (в т. ч. И.А. Шеин) упустили из виду весьма интересную и качественную брошюру Б.И. Кузнецова «Краткий очерк подготовки и развертывания сторон в 1812 г. и Виленская операция» (М., 1932). Она была издана фактически как секретный учебный материал для академии РККА им. М.В. Фрунзе всего несколькими сотнями экземпляров — и сегодня находится в моей коллекции. На 29 страницах машинописного текста (в увеличенном формате) автор сумел дать краткую характеристику стратегическому развертыванию сторон и первоначальным планам Наполеона (на момент перехода через Неман). Кроме того, хотя и без детального анализа и сличения с архивным первоисточником, Б.И. Кузнецов верно использовал ведомости о составе и численности Великой армии, опубликованные Л. Маргероном и Г. Фабри.⁵⁰

Поворотным моментом в деле превращения советской исторической мысли в орудие агрессивной и вульгарной пропаганды стало письмо И. Сталина (1878–1953) «О некоторых вопросах истории большевизма», опубликованное в журнале «Пролетарская революция» (№ 6, 1931 г.). Фальсификация истории не просто оправдывается, а делается обязательной, государственно значимой. Сталин призывает не обращать внимания на архивные документы, а следовать политической задаче сегодняшнего дня. Среди прочего говорилось: «Кто же, кроме безнадежных бюрократов, может полагаться на одни бумажные документы?»

Однако все происходило не сразу. Показательно: терапевт и гематолог, серьезно изучавший историю медицины, Иосиф Абрамович Кассирский (1898–1971), в своей книге, посвященной Главному хирургу армии Наполеон Д.Ж. Ларрею, никакой «Отечественной войны» как ключевого идейного явления не замечает — соответствующая глава называется вполне научно, адекватно: «Вторжение Наполеона в Россию». Отмечу, что издание вышло в свет в 1939 г. (сдано в печать весной того же года):⁵¹ то есть еще до крайнего обострения болезни «патриотической» пропаганды в годы Второй мировой войны, но уже в период отхода от идеологии Коминтерна — и перехода к имперской пропаганде.

Для поколений, взращенных на совершенно мифологизированной историографии и учебных пособиях, выхолощенных к концу советского периода, будет большим удивлением прочитать статьи предвоенного периода: к примеру, еще в 1937 году в официозной прессе можно было услышать о поражении русских в Бородинском сражении, о колоссальных потерях и тому подобном. Мне удалось найти примечательную статью Е.В. Тарле, опубликованную 2 сентября 1937 г. В ней в частности говорится:

«Пленных русских оказалось на 58 тысяч убитых и тяжко раненых, потерянных русской армией, 700 человек…

…Что Бородино было сражением, с чисто, так сказать, формальной стороны проигранным для русской армии, никто на верхах армии тогда не сомневался. „Что бы ни говорили, но последствия достаточно доказывают, что сражение 26-го (Бородинское) было проиграно. Армия, а особливо левый фланг понесли чрезвычайную потерю. Одна из причин, послуживших к проигрышу сражения, произошла, как меня уверяли, от беспорядка, поселившегося в артиллерийском парке после того, как убили графа Кутайсова; недостаток был также и в амуниции, и не знали, где ее взять“, — так писал Винценгероде Александру 13 сентября 1812 года из села Давыдовки (близ Тарутина). Ту же мысль высказывает царю в более скупых выражениях и Роберт Вильсон (из Красной Пахры, в письме от 13 сентября). То же говорят в подавляющем большинстве и русские и иностранцы, бывшие в битве. То же говорят и теоретики Жомини и Клаузевиц. Но никто и не думал никогда приравнивать это поражение к Аустерлицу или Фридланду, где было уничтожение армии, бегство и распыление людской массы. Ничего подобного при Бородине не было.

Самым кровавым сражением всей наполеоновской эпопеи считалась до Бородина битва при Эйлау, 8 февраля 1807 года, и ни с какой другой битвой Бородино современники вообще и не сравнивали. Но очевидцы даже и этого сравнения не допустили. Вот что писалось через три дня после Бородина: „Все говорят, что сражение Прейсиш-Эйлау не может иметь с ним (Бородинским боем) никакого сравнения, потому что все поле покрыто трупами“ (29 августа 1812 г. Письмо Льва Аршеневского Руничу).

Под Бородиным русских выбыло из строя около 60 тысяч человек, половина сражавшейся армии. От гренадерской дивизии Воронцова из 4 тысяч человек уже к 3 часам дня осталось 300 человек. В Ширванском полку на 1 300 человек осталось 96 солдат и трое офицеров. (Материалы из отечественной войны 1812 г. И.П. Липранди, 1867, стр. 7–8). Были батальоны и роты, истребленные почти целиком. Были и дивизии (вроде дивизии Воронцова), от которых осталось в конце концов несколько человек. Были корпуса, больше походившие по своей численности не на корпуса, а на батальоны».⁵²

Теперь мы вплотную подошли к еще одному крупнейшему участнику историографии 1812 года: я говорю об академике Е.В. Тарле. Потратив несколько лет на изучение его трудов и биографии, я должен утверждать, что и сам историк стал таким же мифом, как и тема 1812 года. Начнем с того, что его имя при рождении — Григорий Вигдорович (имя «Евгений» появилось с момента перехода из иудаизма в православие в 19 лет), а изначальная фамилия (еще деда) — Бараб-Тарле.⁵³ Об этом не задумываются, но до того, как Е.В. Тарле была заказана биография Наполеона, историей императора французов и войны 1812 года он специально не занимался! Лишь в 1913 году вышла его «Континентальная блокада», но это было лишь очень узким по своей тематике историко-экономическим исследованием (хотя, не в пример его дальнейшим публикациям, весьма качественно документированным). А в середине 1930-х работал Е.В. Тарле уже быстро, нередко помощники копировали ему многие материалы из библиотек. Обе его известные работы («Наполеон», 1936 г. и «Нашествие Наполеона на Россию», 1937 г.) выдержали много прижизненных переизданий — и каждый раз автор самым вольным образом и без объяснений изменял смысловые акценты и оценки конкретных персонажей и фактов: таким образом, на сегодняшний день просто не существует некой одной книги Е.В. Тарле, единого варианта «Наполеона» или «Нашествия Наполеона на Россию». Кстати, здесь же замечу: даже имея задачу возродить миф о справедливой войне, Е.В. Тарле не стал использовать в названии своего сочинения термин «Отечественная война».

В своих публикациях и интервью я часто отмечал, что Е.В. Тарле легко жонглировал фактами, часто менял мнения и формулировки. В своих описаниях (именно этот термин очень точно отображает стиль его сочинений) он редко надолго останавливался, чтобы глубоко выяснить ту или иную цифру или обстоятельства события. Я уже обращал внимание на то, что все главные, самые значимые, к примеру, цифровые показатели, связанные с историей войны 1812 года, в книге Е.В. Тарле даны без всяких ссылок на источник (часто мы можем догадываться — но это уже не академический жанр). К таковым относятся численности Великой армии и русских сил перед началом Русской кампании, а также соответствующие показатели перед началом Бородинской битвы.⁵⁴ Что до его известной книжки «Наполеон» (написана в краткие сроки — и специально для популярной серии Жизнь замечательных людей), то в ней вообще отсутствуют ссылки на документы и литературу, поэтому ее жанр не может считаться академическим.

Я убежден, что нынешний «культ» и незаслуженная популярность работ сталинского историка должны уйти в прошлое. Хотя я понимаю: не в последнюю очередь популярность его в наши дни связана с тем, что издательствам не надо платить автору гонорар и нет необходимости проводить какую бы то ни было работу по подготовке материала. Е.В. Тарле обладал литературными талантами и кругозором, но научной ценности в его работах поистине мало. Кроме того, этот советский академик был очень и очень зависим от конъюнктуры и постоянно «менял показания» — причем самые принципиальные, наиболее оценочно важные. Во многом его успеху способствовало отсутствие выдающихся конкурентов и критиков: кто-то находился в эмиграции, кто-то был уничтожен стихией революции и преступлениями И. Сталина; в то же время на Западе постепенно воцарялось безвременье всевластия левацких кругов: а в среде социалистических маргиналов, этих псевдоинтеллектуалов, ничего масштабного зародиться не может. Поэтому даже конъюнктурный служка советского монстра превосходил их своим неоампирным масштабом и замахом (чему, естественно, помогало его дореволюционное классическое образование и путешествия в Европу!).

Хотя вышеозначенного вполне достаточно, чтобы оставить «глыбу» историографии в кладовой и пересыпанную нафталином, я все же проведу внушительный «парад» тех передергиваний, «изменений показаний» и прочей антинаучной деятельности, которые себе позволял Е.В. Тарле. В этом мне поможет отрывок из работы Б.С. Кагановича — одного из его современных и бережных биографов:

«Вместе с тем в первом издании „Наполеона“ Тарле, как нам кажется, более откровенно выразил свое подлинное мнение о Кутузове и о „народной войне“ 1812 г. в России, которое в позднейших изданиях смягчено и корректировано. Так, о поведении Кутузова при Аустерлице в издании 1936 г. читаем: „Но Кутузов, надевший маску бесконечного добродушия, тонкий придворный с ног до головы при всех своих мнимо простецких ухватках, хотя был твердо убежден, что русскую армию ждет катастрофа и что нужно бежать от Наполеона, не теряя времени, уклоняться от решительной битвы, отсиживаться вдали, — однако не смел противопоставить роковому легкомыслию, обуявшему царя, категорическую оппозицию, зная, что этим он ставит на карту свое положение главнокомандующего. Гораздо легче оказалось для него поставить на карту жизнь нескольких десятков тысяч солдат. Кутузов был в русско-австрийском лагере единственным настоящим полководцем, единственным понимавшим дело генералом (из тех, голос которых вообще что-нибудь значил)“. В издании 1939 г. и последующих наиболее острые строки этой характеристики опущены.

В издании 1936 г. дана следующая общая характеристика Кутузова: „Михаила Илларионовича Кутузова и Александр I, и Наполеон, и все, близко его знавшие современники, считали хитрой старой царедворческой лисой. Но у него кроме этих качеств царедворца была еще и редко встречающаяся способность влиять на подначальных ему солдат-крепостных. Он перенял в этом отношении кое-что от Суворова, хотя о сравнении их талантов и их репутации в армии не может быть и речь. Тончайше проведенная симуляция добродушного старого служивого в генеральском мундире, немудрящего простого русского человека, уповающего на правоту дела, на Смоленскую чудотворную икону, доставленную в его лагерь, — все то, что проделал и разыграл талантливейшим образом Кутузов от Царева Займища до Бородина и во время Бородина и после Бородина, не обмануло его врагов, хотя обмануло и солдатскую массу и отчасти потомство“.

Во всех последующих изданиях эта характеристика исключена, хотя можно думать, что Тарле и позднее придерживался этого же мнения о Кутузове. Об этом свидетельствует его письмо литератору С.Т. Григорьеву от 20 июля 1940 г.: „Кутузов — замечательный полководец, но он не Суворов и не Бонапарт. …Равнять его с Суворовым или Наполеоном — значит лишь без нужды унижать его, вызывая на основательные и решительные противоречия всех знающих читателей. И натура не та, и приемы не те, и психика не та, и физика не та, и обстоятельства не те. Это важнее всего, важнее даже и того, что по своим стратегическим и тактическим дарованиям, просто по размерам этих дарований Кутузов не равен Суворову и подавно не равен Наполеону (выделено мной, Е.П.)“.

Итоги Бородинской битвы в издании 1936 г. представлены следующим образом: „Когда Кутузову представили ночью первые подсчеты и когда он увидел, что половина русской армии истреблена в этот день 7 сентября, то он категорически решил спасти другую половину и отдать Москву без нового боя. Это ему не помешало провозгласить, что Бородино было победой, хотя он был очень удручен, и в эту победу сам явно не верил“. В издании 1939 г. последние восемь слов исключены. В издании 1941 г. добавлена фраза: „Победа моральная была бесспорно“.

О так называемой „народной войне“ 1812 г. в России Тарле в 1936 г. писал: „Партизанских отрядов было несколько: Давыдова, Фигнера, Дорохова, Сеславина, Вадбольского и еще два — три… Особенной жестокостью славился Фигнер. Партизанами были офицеры, солдаты, которых отпустило начальство, добровольцы. О партизанах французы в своих мемуарах почти ничего не говорят, тогда как о казаках говорят очень много. <…> Война в России длилась шесть месяцев. Из этих шести месяцев первые почти три <…> продолжалось победоносное наступление Наполеона по прямой линии Ковно — Вильно — Смоленск — Москва, прерываемое битвами и мелкими стычками. <…> Ни о каких массовых народных восстаниях против французов ни тогда, ни во время пребывания Наполеона в Москве слышно не было.

<…> Партизаны Фигнер, Давыдов, Сеславин, Кудашев, Вадбольский и т. д. были офицерами регулярной русской армии, получившими разрешение и поручение образовать дружины охотников (из солдат регулярной армии и из добровольцев) и тревожить отступающих французов внезапными нападениями. <…> Никакого массового участия в этих партизанских отрядах и в их действиях крестьяне не принимали. Все это происходило в течение примерно пяти недель в октябре и ноябре, до момента, когда остатки французской армии уже вышли из Смоленской губернии в Белоруссию. <…> Современникам и в голову даже придти не могло сопоставлять это участие гражданского населения в войне с беспощадной и неустанной борьбой, которую, начиная с лета 1808 г. и кончая осенью 1813 г., в течение более чем пяти лет вели против Наполеона и его маршалов по собственному почину испанские крестьяне и горожане. <…> Ясно, что если испанскую гверилью можно назвать действительно народной войной, то к России 1812 г. применять этот термин нельзя“.

В издании 1939 г. этот пассаж несколько сокращен, слово „жестокость“ в применении к Фигнеру заменено словом „неумолимость“. В издании 1941 г. читаем только: „В России „народная война“ выражалась в несколько иных формах, чем в Испании, хотя по ожесточенности она напомнила Наполеону испанцев“. И далее: „В России ожесточение народа против неприятеля росло с каждым месяцем. Уже в начале войны для русского народа стало вполне ясно только одно: в Россию пришел жестокий и хитрый враг, опустошающий страну и грабящий жителей… В этих партизанских отрядах были солдаты, были казаки, были призванные уже во время войны ополченцы, были добровольцы из крестьян“. Как видим, изменения внесены довольно существенные.

Отметим еще две характерные коррективы. В издании 1936 г. читаем: „Наполеон ниспроверг то преклонение перед штыковым боем, которое Суворов сделал таким общепринятым“. В издании 1941 г. сказано мягче, чтобы не обидеть Суворова: „Наполеон ниспроверг то преклонение перед штыковым боем, которое после Суворова сделалось таким общепринятым, хотя сам Суворов вовсе не отрицал значения артиллерии“. Обращает на себя внимание также последовательное исключение Фридриха II из числа великих полководцев, в ряду которых он неизменно присутствовал в издании 1936 г. Так, в 1936 г. „крупными мастерами военного дела“ названы Ганнибал, Цезарь, Фридрих II и, конечно, прежде всего Наполеон. В издании 1939 г.: Ганнибал, Цезарь, Суворов, Наполеон. В первом издании читаем: „Из полководцев он (Наполеон. — Б.К.) высоко ставил Фридриха Великого, Тюренна, Конде“. В издании 1939 г. остались Тюренн и Конде.

Последнее прижизненное издание „Наполеона“ на русском языке вышло в 1942 г., в разгар войны. Оно снабжено новым предисловием, в котором отвергаются любые аналогии между Наполеоном и Гитлером. Нелепо сравнивать „ничтожного пигмея с гигантом“, гениального полководца и государственного деятеля с „полуграмотным, тупоумным, немецко-фашистским мерзавцем“, — утверждал Тарле. Наполеон никогда не ставил себе целью уничтожение русского государства и тем более уничтожение русского и других народов. В Европе ликвидация им остатков крепостничества и провозглашение равенства всех сословий перед законом сыграли большую прогрессивную роль. „Всякий подданный Наполеона независимо от национальности и вероисповедания чувствовал себя под твердой защитой гражданского закона и был уверен в неприкосновенности своей жизни, чести и имущества“…

…Говоря о несопоставимости Гитлера и Наполеона, Тарле ссылался на Сталина, заметившего в речи 6 ноября 1941 г., что „Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва“».⁵⁵

Повторяю: как же мы можем сегодня всерьез относиться к текстам Е.В. Тарле, если, к примеру, он всего лишь от страха быть уличенным в «непатриотизме» без каких бы то ни было объяснений поменял цифру потерь армии М.И. Кутузова в Бородинском сражении с 58 000 (в издании его книги 1943 года) на 42 000 — в наспех слепленной брошюре несколькими годами позднее⁵⁶ (после выхода угрожающих критических рецензий)?! Нужно было любым способом уничтожать факты, свидетельствующие о позорном поражении М.И. Кутузова и русской армии в генеральном бою — и они нагло и беззастенчиво, вопреки всем академическим «декорациям» Е.В. Тарле уничтожались! Но я напомню фразу, посвященную М.И. Кутузову из письма Е.В. Тарле: «Тончайше проведенная симуляция добродушного старого служивого…» Конечно! Именно хитрому и лицемерному (об этом в подробностях вы узнаете уже совсем скоро) Е.В. Тарле особенно легко было распознать, разглядеть суть натуры и методов «старой лисы»-Кутузова!

Еще важнее, чем просто подмена некоторых фактических показателей и формулировок оценки деятельности исторических лиц, стало то, что Е.В. Тарле осуществил возврат к охранительному мифу о причинах и характере войны 1812 года, похоронив достижения своих коллег (как минимум за предшествующие 50 лет), а также «не заметив» сотен документов, которые противоречили красивой сказке о той войне. Как же отнеслись к книге Е.В. Тарле маститые ученые его эпохи? Вместе с доброжелательным биографом академика — Б.С. Кагановичем — рассмотрим два примера:

Гораздо интереснее была рецензия старого знакомого Тарле С.П. Мельгунова. Он отмечал, что автор книги — «один из наиболее видных и талантливых наших историков старой школы… Такого сжатого научного очерка, рассчитанного к тому же по форме изложения на широкую читательскую массу, в литературе, посвященной 1812 г., не было». Мельгунов, однако, считал, что «научное значение работы в значительной степени сведено на нет посторонними официальными директивами, полученными автором в духе новейших сталинских директив о возрождении „патриотизма“ в народе». «Автор придает наукоообразную форму некоторым видам прародительской историографии, возвращается ко временам Липранди, чтобы доказать, что „не мороз и не пространство России победили Наполеона, его победило сопротивление русского народа“, — пишет Мельгунов и добавляет: „Для установления такого тезиса вовсе не надо переходить на стезю фальшивого патриотизма и отрицать, например, роковое значение для наполеоновского войска преждевременных и довольно необычных осенних морозов“». Как мы видели, ничего подобного Тарле не утверждал. «Истинный патриотизм не требует сусальной позолоты, — замечал Мельгунов. — И вовсе не требуется окутывать флером слащавого сентиментализма то, что принято называть „народной войной“. <…> Это была ожесточенная борьба с обессилевшим тылом армии — и только». И в этом Тарле, как нам кажется, не повинен. Вообще многие замечания Мельгунова, не вполне несправедливые в отношении Тарле, оказались пророческими по отношению к позднейшей советской историографии 1812 г.

Известный польский военный историк генерал Мариан Кукель (1885–1973), одноклассник К. Радека по львовской гимназии и будущий военный министр польского эмигрантского правительства в Лондоне, сам автор капитального труда о кампании 1812 г., рецензировал и русское, и английское издания книги Тарле. Отзыв его очень недоброжелателен и пристрастен, но отдельные замечания М. Кукеля не лишены интереса. По его словам, Тарле преуменьшает роль польского вопроса в войне. Кукель указывал ряд новых западных изданий, не учтенных Тарле, и перечислял обнаруженные им неточности и ошибки военно-исторического характера. Он ядовито отмечал, что советский историк хвалит крестьянина за то, что тот не бунтовал. Ряд замечаний Кукеля явно несправедлив. Так, по его словам, «Тарле восхваляет бумажную войну, развязанную Багратионом против Барклая», что совершенно не соответствует действительности. «На иностранцев в главной русской квартире Тарле смотрит глазами Багратиона и Ермолова», — и это замечание Кукеля, вполне справедливое в отношении позднейшей советской историографии, нельзя признать обоснованным по отношению к книге Тарле 1938 г. «В том, что касается Кутузова и других русских вождей, историография г. Тарле пышет духом николаевской эпохи. С той только разницей, что даже Михайловский-Данилевский был более объективен, добросовестен и точен», — заключает Кукель.

В рецензии на американское издание книги Тарле, напечатанной в польском эмигрантском журнале, Кукель заходит еще дальше. «Если позиция Тарле, крайне националистическая и враждебная Западу, некритичная в отношении популярных традиций и легенд, поразительным образом сближает Тарле с николаевскими историками этой войны Михайловским-Данилевским и особенно Липранди, — то ни один из них не может сравниться с Тарле в бесцеремонности обращения с фактами и источниками. Это даже не отход историографии на уровень столетней давности, это нечто еще более трагическое: это историография, которая вообще перестала стремиться к истине», — пишет Кукель. Очевидно, что он совершенно не понимает расстановки сил и позиций в советской исторической науке. Приписывать Тарле «крайний национализм» и «вражду к Западу» абсурдно; в Советском Союзе в последние годы жизни Сталина его обвиняли за эти же книги в «космополитизме» и «низкопоклонстве перед Западом».⁵⁷

Безусловно, биограф-апологет старается отвести от своего «подзащитного» перечисленные серьезные обвинения, но факт остается фактом: именно Е.В. Тарле повернул время вспять — и способствовал восстановлению пошлого и антинаучного великодержавного мифа о войне. Кроме того, одно не исключает другого: Е.В. Тарле могли обвинять и «красные» писаки, и его коллеги по старой школе. Важно то, что опытные историки (они же и сторонние читатели) сразу почувствовали суть и смысл произошедшего. Таким образом, я должен резюмировать: Е.В. Тарле поставил свой талант на службу режиму, поэтому при всех литературных качествах издания, при проницательных его оценках некоторых конкретных нюансов, книга сталинского академика не может восприниматься как строго научная и объективная.

В 1976 году гениальный поэт Иосиф Бродский написал: «Человек страшней, чем его скелет». И это правда. Вся мировая история тому подтверждение — и то, что творили русский царь и многие его подданные в 1812 году, как мы вскоре убедимся, не исключение. Но я сейчас вынужден погрузить вас в контекст жизни автора одной из самых популярных книг о войне 1812 года. Дело в том, что Е.В. Тарле менял свои «показания» не только в науке, но и в жизни — причем, я полагаю, что именно контекст жизни так его испугал, что заставил искажать правду истории: тем более что за ложь давали роскошные квартиры, машину и даже служанку, которая обо всем добросовестно стучала в ЧК.

Для большинства даже зачастую не видевших его фотографии читателей академик Тарле — это некий добрый и мудрый дедушка-историк. Человек, который решил написать труд — и написал его, как считал нужным. Но все гораздо сложнее. Внимательный анализ биографии Е.В. Тарле доказывает, что он был вначале жертвой сталинской системы, а потом и сам стал (ибо его таланты оказались нужны режиму) одним из пропагандистов и даже палачей своих более принципиальных и нравственно достойных коллег.

Как известно, Е.В. Тарле проходил по одному из многих сфабрикованных чекистами дел. Уникальные документы следствия по так называемому «Академическому делу» были опубликованы только в 1998 году.⁵⁸ При этом тираж был мизерный, а, главное — сами историки постарались не комментировать произошедшее: уж слишком сильно и комфортно было влияние легенды о Тарле.

Один из тех, кто внимательнейшим образом проанализировал упомянутые материалы, стал В.С. Брачев — его исследование вышло в 2006 году.⁵⁹ А сейчас я попрошу у вас внимания, терпения и выдержки. Я приведу весьма значительные отрывки из работы В.С. Брачева, а также большие (иначе нет смысла) цитаты допросов академика Е.В. Тарле, в которых он, пойдя на сговор со следствием, губит выдающихся ученых — своих коллег. Вы станете свидетелями того, как сам Тарле будет умолять следователя принять от него преступную клевету. Все это нам необходимо узнать и прочувствовать, чтобы понять, из каких корней росла кошмарная советская лженаука, как жило «высоконравственное» советское общество — все эти наследники «славных традиций Суворова, Кутузова» и прочих не менее достойных персонажей. Итак, слушаем:

«…ввиду заграничной командировки, в которой находился в январе 1930 г. Е.В. Тарле, сделать это одновременно с арестом С.Ф. Платонова чекистам не удалось. И „взяли“ они его чуть позже — 28 января 1930 г. Арестом и обыском в квартире академика руководил сотрудник ОГПУ А.А. Мосевич.

…Начались усиленные допросы. Следствие интересовал, главным образом, академик С.Ф. Платонов. „С Платоновым, — заявил Е.В. Тарле, — я знаком еще со времени, когда я был приват-доцентом Санкт-Петербургского университета. За это время наши взаимоотношения с ним пережили и периоды больших сближений, и, наоборот, иногда мы расходились. Я знал и знаю Платонова как убежденного монархиста. Вспоминаю, что и в прошлом, и в последнее время он заявлял о своих симпатиях к монархии. Однако к царю Николаю II он относился плохо, считал его дегенератом (хорошо, что безумная особь из Думы этого не слышала — прим. мое, Е.П.); так же плохо относился к его детям, считал их плохо воспитанными, по его словам, „как дети армейского офицера“. Хорошо относился Платонов к Константину Константиновичу, но в такой же примерно степени он не терпел Николая Михайловича и чрезвычайно резко отзывался о распутинской клике. В вопросах международной политики Платонов являлся германофилом. Это свое германофильство Платонов часто проявлял и подчеркивал. Так, например, он считал большой ошибкой русско-германскую войну 1914–1917 гг.; подчеркивал большое трудолюбие, организованность и культуру немцев; утверждал, что немцы хотя и разбиты, но дадут себя знать, так как у них силы есть и т. д. Он был большим сторонником русско-германского союза в прошлом.

<…> Об отношении Платонова к советской власти, — показывал Е.В. Тарле, — могу сказать, что он советскую власть признавал, но, конечно, с ней во многом расходился, я его считал монархистом в прошлом, но оппортунистом в настоящем. Я никогда не думал, что он ведет такую большую политическую игру“.

Как видим, ни о какой контрреволюционной организации во главе с С.Ф. Платоновым в первых показаниях Е.В. Тарле еще нет и речи. Отрицает он и какие-либо разговоры в окружении С.Ф. Платонова о желательности военной интервенции в СССР и возможных кандидатурах на российский престол.

…4 февраля 1930 г. Е.В. Тарле направил на имя начальника секретно-оперативного отдела ОГПУ С.Г. Жупахина заявление. „Уважаемый Сергей Георгиевич. Очень прошу Вас вызвать меня, когда Вы будете в Доме предварительного заключения, на личную беседу по моему вопросу. С уважением, акад. Е. Тарле“. Такая возможность ему была тут же предоставлена. Так началось нравственное падение, или „затмение“, Е.В. Тарле…

Дело в том, что результатом этой беседы академика с видным чекистом стали показания Е.В. Тарле от 8 февраля 1930 г., оформленные, в отличие от его последующих собственноручных показаний, как протокол допроса.

„Признаю, — заявил здесь Е.В. Тарле, — что в Ленинграде в академической и научной среде существовала контрреволюционная организация во главе с академиком С.Ф. Платоновым. По своим программным установкам, по политическим взглядам организация была конституционно-монархической. …По своей внутренней политике организация ориентировалась на зажиточное, собственническое крестьянство как социальную базу конституционной монархии России.

В международной политике организация ориентировалась на тесный военно-политический союз будущей монархической России и будущей монархической Германии, судя по тому, что именно таковы убеждения Отто Гетча, который всегда это пропагандировал. В этом направлении лидером организации С.Ф. Платоновым велись разговоры с лидерами германских националистов, в частности с лидерами националистов Шмидт-Оттом, Отто Гетчем и другими. В качестве претендента на российский престол организация ориентировалась на Андрея Владимировича, ученика Платонова, и о котором последний весьма хорошо отзывался.

<…> Из состава этих кружков мне известны лишь отдельные лица, например Тхоржевский, Гринвальд, Насонов, Степанов и другие. Наиболее близкими Платонову людьми были Рождественский, Лихачев, Васенко“.

<…> „Я на них (С.Ф. Платонова и людей его круга. — Б.В.) смотрю теперь, — отмечал Е.В. Тарле в своих показаниях 9 апреля 1930 г., — даже не как на противников, а как на врагов (выделено мной, Е.П.)…“.

<…> Итоги проделанной следствием со времени ареста Е.В. Тарле работы с ним были суммированы в показаниях ученого от 11 апреля 1930 г. „В завершение моих совершенно точных и чистосердечных показаний, — заявил он, — сообщаю, что существовавшая контрреволюционная организация во главе с С.Ф. Платоновым имела свое разветвление по ряду городов (университетских: Москва, Харьков, Минск и другие). Конечной целью организации было, как я уже писал, свержение существующего в СССР государственного строя и установление конституционной монархии во главе с Андреем Владимировичем“.

<…> „Глубокоуважаемый Сергей Георгиевич, — читаем мы в другом заявлении Е.В. Тарле к С.Г. Жупахину. — С чувством, близким к отчаянию, я узнал, что Вы не хотите лично со мной говорить… Я твердо решил все сделать, чтобы вполне удовлетворить следствие“.

Неловко и больно читать эти строки знаменитого ученого. Согласившись, что самое поразительное, так легко в обмен на свое гипотетическое освобождение на сознательный оговор своих учеников, коллег и друзей, Е.В. Тарле пошел, что называется, на сделку с дьяволом, и иначе как аморальным его поведение в ходе следствия назвать трудно.

Как и следовало того ожидать, „роман“ Е.В. Тарле с С.Г. Жупахиным закончился предъявлением ученому официального обвинения (выделено мной, Е.П.). 15 апреля 1930 г. начальник IV отделения Секретного отдела А.Р. Стромин подписал постановление о привлечении Е.В. Тарле в качестве обвиняемого по статьям 58⁴, 58⁵ и 58¹¹ УК РСФСР в том, что он „активно участвовал в создании контрреволюционной монархической организации, ставившей себе целью свержение советской власти и установление в СССР конституционно-монархического строя путем склонения иностранных государств к вооруженному вмешательству в дела СССР…“. Мерой пресечения возможного уклонения Е.В. Тарле от следствия и суда было определено содержание его под стражей в ДПЗ.

Итак, обвинение Е.В. Тарле было предъявлено. Какова же была его реакция на этот шаг со стороны следствия? Увы, Е.В. Тарле и тут повел себя совсем не так, как С.Ф. Платонов в подобной ситуации! Если тот боролся и рьяно защищал своих друзей и учеников от обвинений, возводимых на них следствием, то Е.В. Тарле, напротив, действовал со следователями рука об руку и в буквальном смысле слова топил своих бывших коллег, надеясь заслужить тем самым у чекистов прощение и освобождение.

<…> „Вызовите меня, Сергей Георгиевич, и допросите!

…Искренне Вас уважающий Е. Тарле

17-го апреля 1930

P.S. Вы как-то сказали мне, что Вам часто бывают удобны ночные часы для допросов. Всецело располагайте мною в этом отношении. Все равно в ожидании Вашего вызова я не раздеваюсь и не ложусь до утра каждую ночь теперь“.

<…> Впрочем, совсем уж оставить организацию С.Ф. Платонова без оружия было нельзя. Вследствие чего Е.В. Тарле то ли по своей инициативе, то ли по подсказке следователей заявил 29 июня 1930 г., что какое-то оружие у нее все же было. „Начал образовываться небольшой запас оружия, — показывал он, — в Пушкинском Доме в отдельном закрытом помещении, библиотечном зале и на чердаке“. Проверять эти домыслы, естественно, никто не собирался.

<…> С этим связано появление четырех основных заявлений Е.В. Тарле, направленных им в коллегию ОГПУ: от 10–11 августа, 24, 27 и 28 сентября, а также дополнений к ним от 27 сентября и 4 октября 1930 г.

Основной лейтмотив первого заявления, т. е. 10–11 августа — указание на возможные области использования его (Е.В. Тарле) советской властью в случае освобождения: участие помимо научной и педагогической работы в редактировании многотомного издания дипломатических документов начала XX века; организация в Советском Союзе при помощи Тарле Всемирного съезда архивных деятелей.

<…> Вопреки надеждам Тарле его активное сотрудничество со следователями не спасло академика ни от публичного ошельмования, ни от приговора.

<…> Местом ссылки Е.В. Тарле была определена далекая Алма-Ата, куда он и прибыл 4 сентября 1931 г. Здесь он благодаря покровительству первого секретаря Казахстанского обкома ВКП(б), своего бывшего ученика по университету, Ф.И. Голощекина практически сразу же получил место профессора новейшей истории местного университета. И хотя условия жизни Е.В. Тарле были здесь не из легких, можно с уверенностью сказать, что в ссылке Е.В. Тарле не бедствовал и, что самое важное, вполне ладил с местным ОГПУ и властями.

<…> Особого внимания в этой связи заслуживает утверждение известного чекиста, начальника секретного политического отдела ОГПУ Я.С. Агранова о якобы тесном сотрудничестве Е.В. Тарле с этим ведомством в период его алма-атинской ссылки: „Систематически по своей личной инициативе давал сведения о настроениях в среде научно-технической интеллигенции“, и в конце концов даже предложил ОГПУ в Казахстане „свои услуги в качестве секретного осведомителя“, от чего там, правда, отказались».

<…> В Алма-Ате Е.В. Тарле пришлось прожить целых 13 месяцев, пока в начале октября 1932 г. по телеграмме председателя политического Красного Креста Е.П. Пешковой он был срочно вызван в Москву. Здесь ему от имени Президиума ВЦИК СССР было объявлено о помиловании. Здесь же в Москве на приеме у наркома просвещения РСФСР А.С. Бубнова Е.В. Тарле наконец-то услышал долгожданные для него слова. «Такая силища, как Тарле, — якобы заявил тот, — должен с нами работать». Е.В. Тарле был счастлив.⁶⁰

Карьера Е.В. Тарле стремительно пошла на взлет, а вот оклеветанный им дворянин С.Ф. Платонов умер в ссылке 10 января 1933 года. При этом стоит отметить, что оба историка оказались не самыми лучшими политическими аналитиками: они не смогли спрогнозировать развитие ситуации, причем, если С.Ф. Платонов (1860–1933) был уже стар для комфортной эмиграции, то Е.В. Тарле совершенно ошибочно вернулся из упомянутой командировки. Вот так, на практике, и проверяется истинная состоятельность ученого-историка…

Итак, «верное понимание» патриотизма и «роли народа», а также талантов М.И. Кутузова растили в застенках ОГПУ. Естественно, ни в предисловии к книгам Е.В. Тарле, ни в школьных учебниках (написанных с учетом и его выводов) про роль застенков (кстати, запомним это слово буквально на несколько страниц) в искажении истории 1812 года не упоминалось, и абсолютное большинство из вас о том не ведали. Как мы знаем, в конце девятнадцатого и начале двадцатого века (даже к юбилею войны — в 1911–1912 гг.) уже выходило множество солидных сборников документов и научных исследований, которые позволяли начать объективно судить о предмете нашего разговора. Но новый политический курс И. Сталина сломал естественное развитие научной жизни. Итогом ломки конкретно Е.В. Тарле среди прочего было: а) изменение оценки выдуманной «народной войны», б) изменение оценки итогов Бородина, в) изменение оценки ряда исторических фигур — и, разумеется, невозможно и думать о том, чтобы показывать борьбу значительной части населения против власти. Отмечу, что подобное стало и отходом от того, что именовали «марксистским подходом». Историкам эпохи советского империализма приходилось работать в состоянии психической неадекватности и как бы раздвоения личности: надо было оправдывать империализм царизма, при этом обличая сам царизм и «империализм Запада». И эта патология психики и отсутствие логики внедрялись в широкие массы: она и до сих пор не изжита, а в последнее время вновь «взята на вооружение». Поведение Тарле-«ученого» коррелирует с поведением Тарле-человека: он менял показания и очернял людей с такой же легкостью и беспринципностью, как создавал исторические тезисы. Есть такая «профессия» — сталинский академик в достатке…

И все же вкусивший в молодости «буржуазной жизни», знающий иностранные языки и работавший в Европе Е.В. Тарле создавал тексты еще не совсем советского стиля — именно советский, точнее, «совковая» стилистика отшлифуется в 1940–1980-х гг., когда бумагу начнут марать выходцы из пролетариев и крестьян, идейно трафаретные и сломанные с самого начала.

Вспоминаются слова об СССР легендарной балерины двадцатого века — Майи Михайловны Плисецкой (1925–2015): «коммунизм и социализм, лично для меня — это хуже фашизма». Вы их можете услышать в ее известном интервью (доступно в YouTube), но мне посчастливилось несколько лет подряд общаться с Майей Михайловной лично — и могу свидетельствовать, что в частных беседах она высказывалась еще жестче и подробнее. И в контексте главной темы данной книги, конечно, стоит упомянуть, что на фотографиях М.М. Плисецкой в детстве видна большая конная статуэтка Наполеона, украшавшая квартиру ее родителей. Однако — вернемся к Е.В. Тарле.

Даже получивший все блага от И. Сталина Е.В. Тарле до последних дней жил в постоянном страхе. И страх этот ощущался в самых незначительных вещах. Вот какие еще детские воспоминания о единственной встрече с маститым академиком оставил известный советский драматург Э.С. Радзинский:

«Теперь Тарле жил в знаменитом „Доме на набережной“, большинство прежних обитателей которого лежали в бездонной могиле в Донском монастыре. В этот дом и привел меня Зильберштейн.

Тарле шел восьмой десяток… он сидел под огромной гравюрой Наполеона.

Посещение меня разочаровало. Тарле как-то холодно выслушал мои восторги Наполеоном. И вообще, о Наполеоне, к моему разочарованию, в этот вечер он совсем не говорил. Вместо этого он долго и нудно рассказывал о классовых выступлениях французских рабочих в XIX веке. После чего они с Зильберштейном заговорили о письмах Герцена, выкупленных Зильберштейном за границей. Экземпляра „Наполеона“ у Тарле почему-то тоже не оказалось. Вместо желанного „Наполеона“ он подарил мне свою книгу „Жерминаль и Прериаль“. Книга оказалась все о тех же французских рабочих и показалась мне невероятно скучной. Но главное — там не было Наполеона.

Отец выслушал с улыбкой мои разочарования и промолчал. Он не посмел мне объяснить: увенчанный славой старый академик попросту испугался. Испугался мальчишеских восторгов Наполеоном, как бы порожденных его книгой. Ведь Бонапарт был врагом России. И к тому же душителем революции. „Бонапартизм“ — одно из страшных обвинений во время сталинских процессов. И старый Тарле поспешил подарить мне „правильную книгу“ — о классовой борьбе французских трудящихся».⁶¹

История особенно интересна тем, что в ней многое взаимосвязано и переплетено. И тот же еще помнящий Е.В. Тарле Э.С. Радзинский в 2007 году приходил на премьеру моего спектакля «Немецкая сага» (по пьесе гениального японского драматурга Юкио Мисимы (1925–1970)), которая состоялась в театральном центре имени В.Э. Мейерхольда: а уже он, в свою очередь, был и палачом, и жертвой большевицкого режима. Замечу, что после спектакля Эдвард Станиславович высказал самые лестные слова по поводу моего режиссерского решения. Но вернемся к теме 1812 года.

Великодержавная и ура-патриотическая пропаганда стала входить в сильнейшее противоречие с основными тезисами марксизма-ленинизма: в таких случаях слуги выбирали не принципы, а хозяина. Конечно, приходилось изворачиваться, наглеть и завираться. Вот характерный пример:

«В своих высказываниях об искусстве полководцев русской армии в Отечественной войне 1812 года Ф. Энгельс, пользуясь немецкими и английскими материалами, недооценил военное искусство фельдмаршала М. И. Кутузова, блестяще проведенное им контрнаступление и дал ошибочную характеристику роли Кутузова в Бородинском сражении. Это суждение Энгельса вызвало замечание товарища Сталина, указавшего на огромные личные заслуги Кутузова, который „загубил Наполеона и его армию при помощи хорошо подготовленного контрнаступления“. Опираясь на данное указание И. В. Сталина, советские ученые создают подлинно научную историю Отечественной войны 1812 года, в которой раскрывается роль русского народа и его армии, роль Кутузова и его плана контрнаступления в разгроме захватнической армии Наполеона, спасении народов Европы от наполеоновского ига».⁶²

Это дурная комедия, шутовство — но именно такие сервильные авторы и подобные болезненно нелогичные тезисы вошли в учебную советскую литературу и в сознание масс.

В подобном же состоянии «раздвоения личности» писал в 1954 г. свою брошюру о выдуманном партизанском движении автор с весьма подходящей для данного сюжета фамилией — Бычков. Ах, какие строки, сколько совдеповские «крепостные» писаки умудрялись вмещать эпитетов, усугубляющих и без того злостное нападение врага: «Против захватнического нашествия русский народ начал справедливую Отечественную войну, которая развертывалась в весьма сложной политической обстановке».⁶³ Это первая фраза главы — а вторая фраза и ряд других вносит базовое противоречие в суть первой: «К началу XIX века Россия представляла собой отсталую сельскохозяйственную страну, в которой господствовали феодально-крепостнические отношения».⁶⁴ Как же это получается: вот рабы являются вещью помещика — и тут вдруг рабы начинают защищать «свободу»?! Но в теории невозможно защищать то, чего у вас никогда не было: даже своей земли, своего дома, своей деревни — ничего своего! И никакой свободы простого передвижения!

Тот же тов. Бычков продолжает описывать прелести свободы, которую надо защищать: «Продолжалась торговля крестьянами и самое беззастенчивое вмешательство помещиков в область чисто личных отношений крепостных крестьян».⁶⁵ Конечно, советский автор не стал описывать сцены сексуального насилия и разного рода глумления одних православных людей над другими — но и вышеназванный тезис как-то смазывает страх от прихода веселых и свободных граждан из Франции. Продолжим: «По данным И. Игнатович, за первое десятилетие XIX века, с 1801 по 1810 г., в России было 83 крестьянских выступления».⁶⁶ 83 выступления за 9 лет! Это же просто состояние перманентной гражданской войны. Никакая временная драка солдат соседних стран столько не длится! Однако послушаем еще несколько тезисов из упомянутой брошюры: «Александр I был прежде всего царем-крепостником, жестоко подавлявшим крестьянские выступления.

<…> Эксплуататоры крестьян — помещики-крепостники и царские власти опасались, как бы крепостные крестьяне не воспользовались ослаблением помещичьего государственного аппарата во время войны с Наполеоном и не подняли бы общего восстания против царизма и помещиков.

…При формировании ополчения многие помещики заботились прежде всего о доходах своих имений, а не о защите родины. Многие помещики старались дать как можно меньше людей в ополчение, а на тех крестьян, которые вступали в ополчение, стремились получать рекрутские квитанции, с тем чтобы зачесть ополченцев в счет поставляемых рекрутов».⁶⁷

Таким образом, весь этот мрак ненависти сословий друг к другу полностью уничтожает смысл первой фразы агитки. И вообще любому иноземному «врагу» уже просто нечего делать на этом «празднике» войны всех против всех.

Помня о метафорических «говорящих фамилиях», можно упомянуть и Д.Е. Червякова — автора другой 30-страничной бредовой агитки: «Партизанское движение в период подготовки и проведения Кутузовым контрнаступления в 1812 году» (М., 1953). Документы его не интересуют (они бы даже помешали…), зато обильно цитируются И. Сталин и Г.М. Маленков (1902–1988). Прямо на задней стороне обложки и крупным шрифтом гражданам СССР предлагается «вносить вклады в сберегательные кассы».

Важный, малоизвестный и показательный факт: до эффектных высказываний И.В. Сталина (1878–1953), который пытался прикрыть собственный позор бегства и поражения армии в 1941 году путем сооружения мифа о глубокомысленном плане М.И. Кутузова в 1812 году, серьезные ученые за 130 лет не посвятили М.И. Кутузову ни одной монографии! Об этом «кричащем» случае почему-то никто не задумывается. Но факт остается фактом: ни одного серьезного научного исследования за 130 лет — лишь пара балагурных и былинных агиток в первые годы после 1812 года и какие-то конфитюрные упоминания в юбилейных изданиях.

Только в военном 1942 году, после внедрения идеологической директивы сверху, выходит маленькая книжка всего на двести страниц (автор — полковник Н.Е. Подорожный): причем больше ста страниц посвящено унылому пересказу фабулы войны 1812 года (в том числе — без участия М.И. Кутузова), а биографии генерала до проигранной им Наполеону кампании 1805 года — отведено всего 14 страниц (столько же, сколько выделено на специальные разделы о тактике Фридриха Великого, генералов французской революции и лично Наполеона). Почему всего 14 страниц? Потому что писать просто не о чем. До проигранной Аустерлицкой кампании (то есть почти всю жизнь) М.И. Кутузов самостоятельно армиями не командовал — а затем сразу потерпел поражение. Отмечу, что упомянутое издание почти не содержит ссылок на источники, поэтому оно лишь отчасти может именоваться академическим исследованием.

Таким образом, наука на полных основаниях не заметила сего деятеля (М.И. Кутузова) — и только по приказу бандита Кобы-Сталина (в прошлом грабителя инкассаторской машины) советские холуи от «науки» стали строчить типовые книжонки про «великого полководца».⁶⁸ И первый среди подобных графоманов от пропаганды — П.А. Жилин (1913–1987): не историк, а просто кабинетный служака в погонах, родившийся в селе Воробьёвка Богучарского уезда (Воронежская губерния…) — и сделавший при советском режиме большую карьеру в Москве (но так, по сути, из села и не выбравшийся). Злобный и мстительный деревенский тип (с соответствующей тяжелой физиономией), который долго душил науку и молодых ученых. Иностранных языков П.А. Жилин не знал, но иностранными источниками часто пренебрегал еще и по «идеологическим» причинам. Он не был в состоянии прочитать на языке оригинала ни один из документов французского штаба! Доходило до комизма: к примеру, известного наполеоновского генерала Гийома Матье Дюма (Guillaume Mathieu Dumas: 1753–1837) товарищ Жилин называл «Мэтью Думасом».⁶⁹ За свою фальсификаторскую брошюрку о М.И. Кутузове ему быстренько выписали Сталинскую премию (1952 г.), а в конце жизни он стал почетным гражданином аж Вязьмы (1985 г.). Вот что товарищ Жилин, не стесняясь ничего и никого (а достойные — или сидят в тюрьме, или в могиле, или в эмиграции), пишет в своей «научной» работе 1950 года: «Огромная заслуга в правильной оценке полководческого искусства Кутузова принадлежит лично товарищу Сталину. …Решительным поворотом во всей литературе, посвященное Кутузову, явился выход в свет материалов Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) — „Михаил Илларионович Кутузов“. Руководствуясь указаниями товарища Сталина… и в этих материалах в сжатой, но убедительной форме, рисуется мужественный образ великого русского полководца».⁷⁰

Итак, дорогие читатели, ваш образ «великого полководца» вылез из грязной и сухой лапы бандита и серийного убийцы Кобы (Сталина) — одного из главных преступников прошлого века! А затем эта мерзкая выдумка разошлась по всем учебникам, по всей пропагандистской машине «империи зла» — и в итоге выросло уже не одно поколение зомбированных людей.

К слову об отношении советских «историков» к иностранным языкам: профессор В.Г. Сироткин (1933–2005) мне рассказывал, что будущий декан (в 1957–1971 гг.) исторического факультета МГУ, занимающийся темой революционного движения в России И.А. Федосов (деревня Максимово, 1921–2001, Москва), в послевоенные годы еще долго ходил по факультету в сапогах и говорил: «нам иностранные языки не нужны — пусть они, если хотят, наш учат».