Глава 18

Впервые в жизни я попробовала алкоголь, когда мне было восемнадцать, на дне рождения у институтской подружки. Вино было сладким и пахучим, как виноградный сок, и казалось таким же безобидным – пей сколько пьется, ничего страшного!

Я и пила, поражаясь, отчего такая вкусная, замечательная штука находится под столь строгим запретом. С каждым глотком во всем теле появлялась удивительная легкость. Казалось, я могу взлететь с места и парить в невесомости, как космонавт. А еще хотелось смеяться, обнимать всех, на кого падал глаз, потому что люди кругом такие хорошие, такие необыкновенные! Я могла бы рассказать им обо всем на свете, выболтать все секреты. Но меня, к счастью, никто не слушал, ведь всем хотелось того же, что и мне: хохотать и нести всякую чушь. Мы казались себе взрослыми, красивыми и раскованными. Жизнь открылась с совершенно иной стороны, и эта грань оказалась искристой и радостной.

Позже, когда я попыталась встать из-за стола, волшебное чувство легкости куда-то подевалось. Ноги стали ватными, тяжелыми, удержаться на них не было никакой возможности, и я плюхнулась обратно на стул, но ничуть не расстроилась. Наоборот, стало еще веселее.

Расплата за удовольствие наступила довольно скоро. Придя домой, я повалилась на кровать (родители, слава богу, не стали допекать меня упреками, оставив это до утра). Комната вертелась перед глазами с бешеной скоростью, и, если даже закрыть глаза, лучше не становилось. Ничего приятного в этом чувстве не было. К тому же уши заложило, рот наполнился вязкой слюной, а вдобавок ко всему прочему к горлу подкатила тошнота.

Ночь я провела в обнимку с тазиком и дала себе честное благородное слово, что это был первый и последний алкогольный опыт.

Когда я очнулась, первой мыслью было: «Зачем так напилась, что теперь скажут мама с папой?!» На миг мне показалось, что я снова первокурсница, которая впервые в жизни надралась под завязку на девичнике с подругами. Ощущения были схожи: гул в голове, разноцветные вспышки перед глазами, а глаза почти невозможно открыть. Все кружилось, раскачивалось, словно я плыла в лодке, а вокруг – бурное бушующее море. На море был шторм, и меня несло вдаль, как щепку.

– Вроде бы приходит в себя, – сказал кто-то совсем рядом.

Кто? Может, мама вызвала врача?

Я сделала попытку открыть глаза, но у меня ничего не вышло. Сложно описать это ощущение: ты существуешь, но вместе с тем тебя будто бы и нет. Тело не слушается, в мыслях гулкая пустота.

Не успев испугаться или задаться какими-то вопросами, я снова провалилась в темные глубины небытия.

Вторая попытка вырваться на поверхность сознания оказалась более удачной. Придя в себя, я сразу вспомнила все, что со мной случилось в минувшие сутки. Впрочем, последнее утверждение могло оказаться в корне неверным: кто знает, сколько времени прошло с того момента, как Ефим Борисович и его сообщница вошли в мой номер? Я даже не представляла, день сейчас или ночь.

Очнувшись, не спешила открывать глаза, пыталась оценить свое состояние. Мне немного полегчало. По крайней мере вернулась способность мыслить, рассуждать – и на том спасибо. Противная дурнота отступила, и когда я попробовала пошевелить пальцами рук, у меня получилось. Правда, побаливала голова и во всем теле ощущалась слабость, я чувствовала себя разбитой и усталой.

Самое сильное неудобство причинял язык. Он распух и сильно болел в том месте, куда я вонзила зубы. Стоило чуть-чуть подвигать им во рту, боль из ноющей превращалась в резкую. Все еще чувствовался металлический привкус, и я догадывалась, что каждое слово будет причинять боль. Но это ничего, слизистая заживает быстро, в целом жаловаться нечего: все это мелочи, по сравнению с тем, что творилось со мною. И, главное, я жива.

Все еще не открывая глаз, я прислушалась. Вроде бы в комнате кроме меня никого нет. Знать бы еще, что за комната и где она находится…

Я перевела дыхание и приоткрыла глаза. Это стоило некоторых усилий, появилось искушение снова смежить веки и поспать, но я его преодолела.

Не поворачивая головы, я обвела взглядом комнату. Помещение было небольшим по размеру, почти квадратным и лишенным окон. Каменные оштукатуренные стены и низкие потолки наводили на мысль о тюремной камере. Или монашеской келье. Хотя бывать ни там ни там мне прежде не доводилось.

Коричневый кожаный диван, на котором я лежала, находился возле стены, в углу. Кроме него в комнате имелись стол и два стула. Под потолком прилепился, будто осиное гнездо, круглый светильник-таблетка.

Повернув голову, слева от себя я увидела неприступного вида дверь.

«Если они захотят запереть меня здесь навсегда, у них отлично получится. Самой мне отсюда ни за что не вырваться», – подумала я почти равнодушно.

Кто-то позаботился о том, чтобы одеть меня: вместо футболки, которую я надела после душа, на мне снова были джинсы и блузка. Кроссовки стояли тут же, возле дивана. Пока я была без сознания, чьи-то руки раздевали меня, беззастенчиво касались моего тела, натягивали на него одежду.

Думая об этом, я не чувствовала ни неловкости, ни страха, ни негодования. Ничего не чувствовала, ни малейшего признака волнения и тревоги. То ли препарат, который в морс подлили, так действовал, то ли мне еще что-то вкололи.

Я понимала, что нужно попытаться встать. В любой момент сюда могут войти: не годится снова предстать перед своими мучителями распластанной и беззащитной. Да и вообще мне в последнее время порядком надоело находиться в горизонтальном положении и передвигаться ползком.

Некоторое время я полежала, собираясь с силами, а потом осторожно, стараясь не делать резких движений, села на своем ложе. Кожаная обивка под моими пальцами была прохладной и гладкой. Теперь я сидела, прислонившись к спинке дивана, и чувствовала себя более уверенно.

Голова слегка кружилась, шея казалась одеревеневшей, как это бывает, когда спишь на неудобной подушке. Но сознание не грозило покинуть меня, а головокружение постепенно прошло. Еще немного, и можно сделать попытку встать.

Силы возвращались, хуже было то, что мне ужасно хотелось в туалет, и желание становилось все нестерпимее. Как же унизительно будет стучаться в дверь и умолять разрешить мне воспользоваться уборной! Только этого еще не хватало.

Примерно через полчаса или минут через двадцать я сумела надеть кроссовки и встать с дивана. Чувствовала себя при этом как человек, проведший на больничной койке многие часы и дни, выздоравливающий после долгой болезни.

Преодолевая слабость, я обошла всю комнату по периметру, цепляясь за стены и делая короткие передышки. С исследовательской точки зрения в этом не было особого смысла – комнатушка вся как на ладони. Но я упорно ковыляла от одного угла до другого, тащила непослушное, вялое тело вперед, заставляя себя делать шаг за шагом.

Во-первых, это отвлекало от мыслей о переполненном мочевом пузыре, а во-вторых, вселяло уверенность, что я прихожу в себя. Мышцы снова становились гибкими, тело постепенно обретало подвижность, каждый новый шаг давался чуточку легче.

Я как раз отошла от двери, когда ключ повернулся в замке и дверь распахнулась. Пару минут назад я стояла прямо перед ней и ощупывала, разглядывала повнимательнее. Понимая, что открыть эту дверь можно только снаружи. Железная, тяжелая, она была лишена ручки. Глазка тоже не было, но меня все равно преследовало стойкое ощущение, что за мной наблюдают. Скорее всего, так оно и есть: в комнате наверняка имеется видеокамера, хотя я и не сумела ее отыскать.

Прислонившись к стене, я смотрела на вошедшего. Я знала этого человека как Ефима Борисовича, директора музея, но кем он был на самом деле? Насколько сильно он понравился мне во время нашей первой встречи, настолько теперь был противен. Выходит, способность испытывать эмоции тоже возвращается, потому что я едва сдерживалась, чтобы не плюнуть ему в лицо.

Он же смотрел на меня с симпатией, и лицо было добродушным, как морда ньюфаундленда.

– Вижу, вам гораздо лучше, – улыбнулся он. – Думаю, пришла пора пообщаться.

Я разлепила губы, которые будто были залиты вязкой смолой, и проговорила, морщась от боли в языке:

– Мне нужно в туалет.

Речь была невнятной, как после визита к стоматологу, когда отходит заморозка. Но мой собеседник все отлично понял.

– Разумеется, дорогая. Вам нужно посетить ванную комнату, умыться. Рая охотно вас проводит.

Откуда-то из-за спины Ефима Борисовича вынырнула вчерашняя администраторша, подошла ко мне, взяла за локоть. Я попыталась выдернуть руку, но она усилила хватку.

– Не нужно сопротивляться, милая. Ведите себя спокойно. Мы не причиним вам зла. Рая всего лишь выполняет свою работу.

Когда я вернулась обратно в комнату, Ефим Борисович сидел за столом. Перед ним стоял кофейник, маленькие бутылочки с водой (как и следовало ожидать, «Киреевский ключ»), фрукты, булочки и еще несколько тарелок, прикрытых льняными салфетками.

– Присаживайтесь, Марьяна. – Он с улыбкой указал на второй стул. – Пряники мои, кажется, не пришлись вам по вкусу. Надеюсь, это вы оцените. – Ефим Борисович гостеприимно обвел рукой стол.

Рая осталась за порогом. Сопроводив меня в ванную комнату, она не дала мне закрыть дверь и с непроницаемым лицом, суровая неподвижность которого сделала бы честь индейскому вождю, наблюдала за всеми моими манипуляциями.

– Я не голодна, – буркнула я, направляясь к столу. Говорить было все еще больно.

– Понимаю, боитесь, – не переставая улыбаться, кивнул он. – Уверяю вас, на этот раз опасаться нечего. Вы нужны мне в здравом уме и твердой памяти.

Умывшись, приведя себя в порядок, я почувствовала прилив сил. Головокружение прошло, руки и ноги двигались вполне нормально. Вот только очень хотелось пить, во рту пересохло так, что даже глотать было трудно, и распухший язык казался куском пемзы. Но Ефим Борисович был прав: как я могла доверять этому человеку?

– Смотрите. – Он открыл бутылку, налил в стакан немного воды и выпил. – Теперь ваша очередь. Пейте, это не опасно. Я же знаю, вас мучает жажда. Простите мне это маленькое неудобство. Но иначе было нельзя.

Я взяла бутылочку и выпила всю воду – прямо из горлышка: может, они стакан чем-то смазали? Хотя, по правде, сделала это больше из упрямства. Ефим Борисович не лукавил – какая необходимость в отравлении теперь? Захотели бы убить или причинить какой-то вред, никто бы им не помешал сделать это, пока я была без сознания.

Несколько жадных глотков буквально воскресили меня. Оказывается, в некоторых клише заключается истина: я почувствовала, что вода и в самом деле источник жизни. Правда, по мере того как физическое самочувствие улучшалось, я чувствовала все большее напряжение. Нарастали тревога и страх; неизвестность становилась мучительной, но я не собиралась этого показывать.

Ефим Борисович бросил в мою сторону короткий пронзительный взгляд и взялся за кофейник. Налил себе кофе, добавил сливок и сахару. Намазал булочку маслом и светским тоном осведомился:

– Могу я предложить вам кофе и бутерброды?

На смену жажде пришел голод. Отставив в сторону опустевшую бутылочку, я подумала, что не в силах отказаться. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как я ужинала в кафе? Этот вопрос я задала вслух.

– Почти сутки, – невозмутимо ответил Ефим Борисович. – Сейчас шесть вечера.

Я не стала комментировать его слова, вместо этого принявшись за еду. Разговор наш все равно состоится, хочу я этого или нет, а организму надо восстанавливаться.

Сбежать отсюда я не мечтала. У меня нет бойцовских навыков, умением выживать в экстремальных ситуациях я тоже не обладаю. Так что вырваться отсюда, если меня не захотят выпустить, точно не сумею.

Ванная комната, куда отвела меня Рая, находилась чуть дальше по коридору, который уходил в обе стороны и тоже был лишен окон. Скорее всего, меня держали в подвале, и мысль о том, что в комнате установлена камера наблюдения, не покидала.

Я ела, откусывая маленькие кусочки, пытаясь не обращать внимания на боль в языке и на своего собеседника, а сама обдумывала, как вести себя дальше. Беда в том, что я сама все о себе рассказала, даже то, чего он, возможно, не смог выяснить, и теперь была для него как открытая книга. Ефим Борисович же оставался для меня «мистером Икс». И природа его поведения, мотивы поступков – тоже были непонятны.

– Где мы? – покончив с едой, осведомилась я, стремясь говорить спокойнее и тверже.

– В обители. Глубоко под землей. Но вам не стоит беспокоиться. Это просто помещение – как любое другое. – Он отпил из своей чашки и снова осклабился. Его вечная улыбка, как у Чеширского кота, меня раздражала. – Кстати, я рад, что вы поели. Всегда считал, что проблемы нужно обсуждать на сытый желудок.

Я промолчала, глядя на него.

– Дайте угадаю. Вас распирает от желания задать мне кучу вопросов, но вы не раскрываете рта из опасения сболтнуть что-то лишнее? Я прав?

– Возможно, – вынуждена была согласиться я.

– Вам не стоит тревожиться на этот счет. Всеми сведениями, которые мне необходимо было получить, я располагаю. И собираюсь предоставить вам всю информацию, чтобы вы смогли принять решение.

– Решение? – Я удивилась и не сумела скрыть этого. Меньше всего я предполагала, что от меня ждут каких-то решений. – Вот уж не подумала бы, что вас интересует мнение женщины, которую вы сначала опоили какой-то дрянью…

Ефим Борисович вскинул руку, останавливая меня, и слегка наклонился вперед. Лицо его наконец-то стало серьезным.

– Позволю себе перебить вас. Все, что вы услышите, крайне важно. От вашего выбора будет зависеть ваша жизнь. Поэтому оставьте колкости и сосредоточьтесь.

Прежде Ефим Борисович не говорил со мною таким ледяным тоном, не смотрел отстраненным взглядом. Пока он не отбросил приятельский тон, не перестал притворяться добрым дядюшкой, я, несмотря ни на что, не испытывала страха лично перед ним – только перед самой ситуацией. Теперь же четко видела: этот человек по-настоящему опасен.

На дне холодных глаз, что уставились на меня, намертво приклеившись к моему лицу, притаилось что-то безумное, дикое. Ефим Борисович носил это в себе, выжидал. Так сидит, зарывшись в тину, рак, подкарауливая мелкую рыбешку, чтобы ухватить ее клешнями и переломить пополам хрупкий хребет.

Я поняла, что боюсь его и ничего не могу с этим поделать. Должно быть, я не сумела скрыть своего страха и он обо всем догадался, потому что снова припудрил физиономию сахаром, нацепил маску постной благостности и показного добросердечия. Но это уже не могло обмануть меня.

– Как вы заставили Жанну убить себя? Жанну и всех этих женщин? – выпалила я.

Мне нужен был ответ – только ради него я и затеяла все это. Но рассчитывая смутить Ефима Борисовича, спутать ему карты, я просчиталась. Полагала, что он рассчитывает подбираться к острой теме потихоньку, обходными путями, а я спрошу в лоб – и он растеряется, от неожиданности скажет то, чего говорить не хотел.

Однако пробить его оборону было невозможно.

– Вы ошибаетесь. Никто их не заставлял! И сестру вашу тоже.

Ефим Борисович снял очки и помассировал веки, потом снова нацепил очки на нос. Я ждала.

– Будете утверждать, что эти женщины сами решили убить своих детей и покончить с собой, а вы тут ни при чем?

– Я лишь сказал, что никто их не заставлял. Но не говорил, что они сами это сделали.

– К чему вы клоните? – прошептала я, уже догадавшись, но еще не решаясь признаться себе в этом. Хотя на самом деле, наверное, я всегда это подозревала…

Но этого не могло быть! В голове сумасшедшим вихрем закрутились кадры из новостей, лица, голоса, имена, обрывки фраз…

Эти люди, эти мужчины, в том числе и наш Илья, были убиты горем! Никто не стал бы в этом сомневаться – никто и не сомневался. Они были убиты, уничтожены вместе со своими женами и детьми. Их жизни были искалечены, а Гаранин даже покончил с собой. Ни Илья, ни другие мужчины не могли пойти на это! Не могли, но…

– Так значит, – я с трудом заставила себя произнести эти чудовищные слова, – значит, Илья… убил Жанну и Дашу?