Часть 19
Алиса. Сейчас

Сорок дней. Теплый сентябрь уступает место ноябрю. Мир сбрасывает пестрые одежды, наряжается в белое. И редкие снежинки кружат в промозглом воздухе. Сорок дней, как не стало папы.

И все эти сорок дней со мной рядом был Марк.

Пока я сходила с ума от воспоминаний, он выслушивал мои истории. Ездил со мной в опустевший без папы дом, забирался на чердак и сидел часами, рассматривая старые альбомы. И тоже рассказывал. О том, как редко хвалил его отец, а мама, наоборот, называла самым лучшим. О том, как я стала частью его мира, стала той, о ком он мог заботиться вместо пропавшей сестры.

– У тебя была сестра? – изумлялась я, поражаясь собственным ярким эмоциям.

– Почему была? Она и сейчас есть. Только вот снова пропала, – и отчаяние горьким осадком.

– Катька, – догадалась, потрясенная. – Но как? Она же Вишневская и отчество… И Крис? – я не смогла озвучить предположения о неправильных отношениях Кати и Криса.

– Так сложилось, – отвечал Марк тихо, – что в детстве Катя некоторое время жила в приюте. Там ей дали ее имя и там же она познакомилась с Крисом. Они сдружились, а потом Крис вернул ее домой. И отец предложил ему войти в семью. Не сразу, но Крис согласился взять нашу фамилию и продолжить семейное дело.

– Но вы с Крисом называете друг друга братьями? Почему?

– Потому что так и есть.

Несмотря на то что Крис сделал, Марк считает его своим братом до сих пор. И это странно, потому что не простил, не отпустил прошлое. Но я не спрашивала его ни о чем. А он не тяготел к откровениям. Только возился со мной: гулял, пересматривал семейные альбомы, подставлял плечо для моих слез; искал, когда я заблудилась в парке и попала под дождь, и злился, когда нашел, а после ухаживал за мной, заболевшей воспалением легких. Он переживал за Катю, но оставался со мной. А Катю искал Крис.

Она пропала после девяти дней папе. Марк себе места не находил. Пытался помочь Крису, но тот сказал лишь, что сам разберется. Я видела его всего раз, но мне хватило, чтобы понять – он найдет Катю во что бы то ни стало. И он нашел через две недели в каком-то подвале, измученную и накачанную наркотиками. Я помню, как Марк переживал, что она не выкарабкается. Как я не находила себе места, готовая сорваться на поиски в любую минуту. Плакала и, кажется, даже разбила часы в гостиной. А Марк до сих пор ездит к Кате в больницу и злится каждый раз на Криса. Меня не пускает, хотя я просилась не единожды. Подслушивала его разговоры, пытаясь выяснить, где лежит Катя. Я не знала, что с ней, но понимала – ей плохо там. Ей некому помочь. И нет у нее никого. Крис и тот бросил.

О Крисе писала пресса: о его успешных сделках за границей, о его новом романе и скорой свадьбе. Марк сжигал газеты в камине, упорно пытаясь связаться с братом. Тот не отвечал. А я спрашиваю у Марка о Кате: как она, что с ней, где? И он все время пытается меня успокоить, что она сильная, выкарабкается. А меня от этого слова потряхивать начинает. Из чего она должна выкарабкаться? Что с ней сделали? Но ни один вопрос так и не нашел ответа.

От воспоминаний ноет затылок и хочется спрятать голову куда-нибудь, чтобы прекратить эту бесконечную стрелянину в черепной коробке. Закусив губу, вдыхаю морозный воздух и наблюдаю, как робкий ветер треплет шелковые лепестки алых роз, норовя сбросить их с мраморного надгробия. Сдувает с раскрасневшихся щек слезы, гладит спину. Нет, это не ветер. Я оборачиваюсь и оказываюсь в кольце сильных рук. Нос утыкается в пропахшее снегом и мужским парфюмом пальто. Такой родной запах, что я не сдерживаюсь – всхлипываю. Моя выдержка трещит по швам, и я тихо плачу.

Ловкие пальцы вынимают шпильки, распускают волосы.

– Вот так лучше, – хриплый голос над головой. – А то заковалась, как в броню.

Я отлепляюсь от мужской груди и смотрю на широкую ладонь, полную острых шпилек. А он сжимает их в кулак, замахивается и выбрасывает. Странно, но становится немного легче, и стрельба в затылке притихает. Как будто Марк сжал ее в кулаке и выбросил одним махом.

Поднимаю взгляд, всматриваясь в задумчивое лицо, наполовину скрытое маской. Марк смотрит куда-то поверх моей головы, а пальцами играет с моими локонами. И впервые не хочется, чтобы он отстранялся, чтобы перестал трогать. Впервые хочется прижаться к нему, раствориться в его надежных объятиях и чтобы он никуда не отпускал.

Усмехаюсь, опуская глаза. Он ведь и так не отпускал все это время. И, похоже, я уже к этому привыкла.

– Это хорошо, – соглашается Марк. А я снова произношу мысли вслух. Ну и пусть. Со мной так лучше, потому что многие вещи я вряд ли когда-нибудь скажу ему сама.

И он прижимает меня к себе так крепко, что дышать трудно. Но я лишь зажмуриваюсь, наслаждаясь его близостью, и губы растягиваются в улыбке.

– Ты улыбаешься, – Марк не может видеть моего лица, но он прав – я улыбаюсь. – Почему?

Он растерян и удивлен. Но, когда я отвечаю, он тоже не сдерживает улыбки.

– Потому что ты рядом.

И это единственно правильный ответ. Единственно правильное ощущение необходимости в нем, которое он взрастил за эти непростые сорок дней.

– Я всегда буду рядом, обещаю. И еще… – он отстраняется ровно настолько, чтобы видеть мое лицо. Он хмурится, и между бровей пролегает морщинка. Я пытаюсь стереть ее большим пальцем, но Марк перехватывает мою ладонь, прикасается к ней губами. Я вздрагиваю. – Прости меня. Прости за все. Я просто…

– Я знаю, – перебиваю его на полуслове. Становится страшно услышать то, с чем я не смогу справиться. Не сейчас. Я еще не готова.

Он кивает, но взгляда не отводит.

– Я найду виновных, Алиса. Я обещаю.

Неделю назад Марк рассказал, что спровоцировало приступ. Наш контракт. Кто-то прислал папе копию брачного контракта и фотографии девушек, с которыми спал Марк. И короткое послание: «Из-за тебя твоя дочь продала себя монстру». В тот вечер я разбила зеркало и, кажется, еще часы. Я кричала, снова обвиняла Марка, пока он не уволок меня в спальню, не прижал к кровати и не вкатил успокоительное.

– Я во всем разберусь. Ты мне веришь?

– Верю, – отвечаю легко, обнимая Марка. Я действительно ему верю. Потому что он не мог прислать того письма, потому что ненавидел фотографироваться. Потому что скрывал и, похоже, стыдился своих пристрастий. Он не мог, потому что за эти сорок дней я поняла, как сильно он любил папу.

А еще я поняла, что вела себя как полная идиотка, ни разу не задумавшись над своими поступками. Может, подумай я сперва – не наделала бы столько ошибок. Папа всегда говорил, что я очень эмоциональная и это мешает мне мыслить здраво. Похоже, в последние полгода мне вообще мозги отшибло. Впрочем, может это случилось гораздо раньше. Может, когда я решила жить на полную катушку. Жить для себя, не жалея ни о чем. Так упорно пыталась убить в себе ту наивную девочку, влюбившуюся во взрослого парня, что не заметила, как сама себя привела к Антону. Какой же слепой надо быть, чтобы не разглядеть в нем мерзавца. И ладно, если бы любила, но… теперь я понимаю, что мне так хотелось быть нужной кому-то, быть любимой, что я выдумала себе любовь и счастливую жизнь. Много лет я убеждала себя, что так правильно. Что это и есть любовь: секс по расписанию, дежурные комплименты, стремление угодить тому, кто был вечно всем недоволен, и щенячья радость в редкие моменты его лирического настроения. Но стоило случиться беде, как он пропал. Его не оказалось рядом, когда он был нужен мне сильнее всего. А потом появился Марк…

– Прости…

Я с удивлением смотрю на Марка.

– Я снова думала вслух?

Он кивает.

– Нет, – качаю головой. – Тебе не за что извиняться. Ты показал мне все, как есть на самом деле. Просто…

Просто мне стало страшно, когда мои иллюзии рассыпались. Когда Марк так настойчиво вторгся в мою жизнь, сломал мой идеальный мир. Жизнь сломал. Я не понимала, как жить дальше? И зачем Марку это? Ведь у нас просто контракт – фиктивный брак. Мне нужны были деньги на операцию, а Марку…

– А мне дом, – мрачно договаривает он.

Да, наверное. Дом. Твои мастерские. Мир, который ты выстраивал по крупицам, пока я наслаждалась жизнью. Мир, который я так же легко сломала.

– Но это уже не важно, пташка, – целует макушку.

– Нет, важно, – настаиваю я, впервые зная, что поступаю правильно.

В конце концов, я дочка своего отца. А мой отец был гениальным мастером.

Попрощавшись с отцом, улыбающимся мне с черно-белого фото: такой молодой и счастливый, – и с мамой, похороненной рядом, хватаю Марка за руку и увлекаю за собой.

– Я знаю, что нужно делать.

Марк не спрашивает ни о чем всю дорогу домой, просто обнимает, зарывшись лицом в моих волосах. Дышит тяжело: я слышу, как гулко бьется его сердце. Неправильно, сбиваясь с ритма. И мой собственный пульс отражается эхом в висках. Ему в унисон. Странно все. Как будто за эти сорок дней жизнь перевернулась вверх тормашками снова.

– Марк, – заговариваю я, когда машина сворачивает к особняку, – я хочу увидеть Катю. Я должна, понимаешь?

Но Марк не спорит.

– Хорошо. Если разрешат, но…

Он отрывается от меня на расстояние вытянутой руки, и это расстояние кажется пропастью.

– Я должен завтра уехать.

Уехать? Завтра? Зачем? Куда? Столько вопросов, и лишь одно понимание – если он что-то решил, его не остановить. Вот только отпускать его не хочется. Кажется, если он уедет сейчас – все рухнет. И мир, наспех скроенный за эти сорок дней, окажется очередной иллюзией. И близость идет трещинами. И от этого звука, застрявшего в голове, не спрятаться.

– Алиса, – голос Марка стирает гул, разбивает странные мысли. – Не надо ничего себе выдумывать, ладно?

Он гладит мою спину, и от его прикосновений по коже рассыпаются мурашки. Зарывается пальцами в волосах, легко массирует. И под его ласками утихает боль.

– Я должен увидеть Криса, поговорить с ним, – в голосе сквозит злость. – В конце концов, только он может вытащить Катю.

Все правильно. Катю нужно спасать. Ей сейчас хуже всех. Быть может, и я смогу чем-то помочь.

– А у нас впереди целая ночь, – он вновь оказывается совсем рядом, шепчет на ухо, опаляя шею горячим дыханием. – И ты, кажется, что-то уже придумала. Не так ли?

Так. И я не сдерживаю смеха, когда вижу изумление Марка, когда мы оказываемся у двери его мастерской.

– Доверься мне, – шепчу, видя замешательство Марка.

– Все равно больше некому, – добавляет с насмешкой, напоминая о его «позоре» в ванной.

Я киваю, не сдерживая улыбки.

И Марк открывает дверь. Сам впускает меня в собственную душу. И я вижу, как непросто ему это сделать. Но он не пожалеет, я уверена. А я…наверное, я еще способна его удивить.

В мастерской прохладно, и свежий запах лака и глины становится второй кожей, роднится с каждым, кто переступает порог. Я стягиваю пальто, бросаю, не глядя, куда-то на пол. Прохожу мимо стеллажей, любуясь куклами, в неверном свете угасающего дня кажущимися живыми.

Осколки так и остались на полу. Приседаю рядом, спиной чуя пристальный взгляд Марка. И по позвоночнику пробегает холодок, от которого дрожат пальцы и голос срывается. Но я глубоко вдыхаю и на выдохе говорю, не оборачиваясь:

– Мне нужна коробка, чтобы собрать осколки. Глина, гипс, клей. Или гипсополимер, но его, в принципе, можно сделать самим, – задумываюсь ненадолго, вспоминая, что использовал для реставрации папа. Кажется, он все успел переделать в своей жизни. И от мысли о папе в груди кольнуло ощутимо, но уже не так больно, как раньше. И не хочется реветь или выть при одной мысли, что его больше нет. Да, мне его не хватает, и порой накатывает такая глухая тоска, что дышать почти невыносимо. Но я справляюсь. Теперь это делать легче, когда рядом Марк. – Кисти, краски акриловые, чистые тряпки, вода, лак и…

Встаю, оборачиваюсь к Марку. Он стоит, плечом подперев один из стеллажей, скрестив на груди руки. И в его черных глазах светятся золотые искорки интереса.

– И… эскизы, – запнувшись, добавляю я, – если такие есть. Ты ведь помнишь, кого я… я разбила?

И смотрю выжидающе.

Марк кивает.

– В конце выставочного зала вход в мастерскую, – кивает он в дальний край комнаты, по размерам напоминающую зал какого-нибудь музея. – Там тебе будет удобно работать. Не заблудишься?

– Я постараюсь, – улыбнувшись, отвечаю я.

– А я пока принесу все необходимое и соберу осколки.

Я киваю и двигаюсь в сторону мастерской. Пожалуй, Марк был прав, спрашивая, не заблужусь ли я. В этом месте легко потеряться: зачитаться книгами, раскрытыми в фарфоровых ручках; закружиться в танце с глиняными балеринами; заслушаться тонкой музыкой, рвущейся из-под смычка обворожительной скрипачки, или заиграться с тряпичной малышней.

На одной из полок я встречаюсь со старой знакомой. Рыжая Пеппи смотрит весело, слегка склонив головку. Она улыбается, радуясь встрече.

– Как ты сюда попала, Пеппи? – спрашиваю, заглядывая в озорные глазищи в половину лица.

– Ты подарила ее маленькой девочке в парке, помнишь?

Марк стоит напротив с картонной коробкой в руках. Я киваю, все еще не понимая, как кукла попала в его коллекцию.

– А потом я раз в неделю привозил Лизу в тот парк гулять. Мы кормили уток на пруду и ждали тебя. Когда ты приходила, меня сменяла Юля, и вы гуляли втроем. А я наблюдал за вами и понимал, что…

Он осекается, сжимая кулаки. И взгляд мрачнеет.

Он так много знает о девочке. О том парке. О женщине Юле, которую маленькая Лиза называла бабушкой. О… Осознание приходит спонтанно. Но я боюсь озвучить догадку, и Марк сам подтверждает ее.

– Лиза погибла год спустя, – и голос его дрожит. – Ее опознали по этой кукле. Она – единственное, что осталось от моей дочери. Еще комната и скрипка…

Та самая, которую я нашла на подоконнике гостиной в ночь своего возвращения в этот дом. Та самая, на которой я порвала струны.

– Марк… – тихо выдыхаю и делаю то, что считаю самым правильным: сокращаю расстояние между нами и обнимаю его, вжимаюсь всем телом в надежде хоть так разделить его боль.

Какое-то время он стоит как каменный и кажется, даже сердце его перестает биться. А потом… коробка со звоном падает на пол. Сильные руки обжигают объятиями. Марк тяжело, со свистом выдыхает. А я заглядываю в его каменное лицо, наполовину скрытое маской, и вдруг понимаю, что рядом мой любимый Мак. Мой принц. И я несмело касаюсь губами уголка его рта, скулы и снова губ. А он прижимает меня к себе и не двигается. Даже глаза прикрыл. А я просто хочу, чтобы он знал – я рядом. И больше никуда не сбегу. Утыкаюсь носом в его плечо.

– Спасибо, – судорожно выдыхает Марк мне в макушку, и в одном слове понимание того, что я так хотела сказать и не нашла подходящих слов. Мы стоим так недолго. Марк обнимает мое лицо, целует кончик носа и уводит в мастерскую.

Эта комната гораздо меньше предыдущей, но Марк показывает мне еще несколько залов. Я не сдерживаю восторга, осматривая станки, гончарные круги, вдыхая ароматы красок и тканей.

– Это… это… – я не знаю, что говорить. А Марк улыбается, и ему так идет. А еще хочется его поцеловать. И я едва касаюсь его улыбки губами и снова кружу по цехам, заглядывая в печи, поглаживая ткани, пробуя на прочность фарфоровые заготовки. – Марк, это восхитительно! – наконец подбираю слова, хотя никакого словарного запаса не хватит, чтобы передать мои ощущения. – Но почему это все здесь?

Его бровь изгибается в немом вопросе.

– Можно же производство наладить или на крайний случай устраивать аукционы, – спешу объяснить. – Сейчас столько возможностей. И ты ведь всегда мечтал об этом?

– Я мечтал, – он задумчиво проводит кончиками пальцев по панели станка, – чтобы отец мной гордился. А он посчитал меня недостойным продолжать его дело, – Марк усмехается, а я молчу, не сводя глаз с такого близкого, но такого далекого мне мужчины. – То ли дело Крис. Вот только Крис никогда не хотел быть Ямпольским.

– Странно, если учесть, что ваша фамилия известна благодаря Крису.

– Просто он очень любил маму и не смог отказать ей в последнем желании. Идем?

Мы возвращаемся в мастерскую, где на рабочем столе я замечаю фарфоровую куклу в вечернем платье – собственную копию. Вот это да! И когда только успел? Видно, что кукла сделана недавно и даже слегка не завершен образ. Но спрашивать, что его вдохновило, – не стала. Расчищаю себе рабочее место. Скручиваю волосы на затылке и закалываю кисточкой. И только тогда понимаю, что коробки с осколками нет.

Смотрю на Марка, рассматривающего эскизы.

– Разбитое нельзя клеить, – говорит он, поймав мой взгляд. – Особенно кукол. Это как труп оживить. А вот создать заново…

И он раскладывает на столе эскизы цыганки, замершей в пируэте.

– Дядя Боря заставлял меня делать чертежи всего, что возникает в голове, – говорит Марк задумчиво. – Привык вот.

– Значит, начнем с Эсмеральды.

– Почему Эсмеральда?

– Ну это единственная цыганка, которую я знаю, – пожимаю плечами. – А без имени как-то нехорошо. Неправильно, что ли. Поможешь?

Бросаю беглый взгляд на сосредоточенного Марка. Вот только смотрит он совсем не на эскизы. И под его цепким взглядом становится неловко и жарко. И это сбивает с толку, но без него я не справлюсь.

– Конечно, помогу. Командуй.

И понеслось. Мы творим Эсмеральду по деталям. Изящные босые ножки, алое платье, выгнутые руки, смоляные волосы. Вылепить, обжечь, сгладить неровности, подарить цвета. Каждую деталь осторожно, на кончиках пальцев, будто целуя, чтобы не лопнула, не упала, потому что делать заново – немыслимо. И я завороженно наблюдаю за руками Марка, вычерчивающими точные изгибы, слушаю его наставления, следую за его пальцами. И вдвоем творить настолько легко, что я не замечаю, как пролетает время. Как рядом возникают чашки с ароматным кофе, всегда горячим и невероятно сладким, и необыкновенно вкусные булочки, как утро подкрадывается серым рассветом и как Эсмеральда оживает.

Как она пляшет возле костра на мостовой в окружении зевак, как очаровывает своей необузданной красотой. И я не могу оторвать глаз от ее завораживающего танца, стремлюсь пробраться сквозь толпу. Ближе к цыганке, кружащей вокруг костра. И я почти дохожу, как осторожное прикосновение возвращает меня в мастерскую. Оказывается, солнце уже настырно светит в окна, Эсмеральда замерла в пируэте под лампой, а я успела заснуть.

– Спи-спи, – шепчет Марк, подхватывая меня на руки. И я обнимаю его за шею, склонив голову ему на плечо, и выполняю его приказ – сплю.

Уже оказавшись в кровати, снова открываю глаза. Марк сидит рядом и прощается молча. По глазам вижу, как он пытается запомнить меня в этот момент.

– Уже пора?

– Самолет через три часа, – в голосе сожаление. – Спи. Я вернусь.

Легкий поцелуй в кончик носа.

– Марк, – зову на грани яви и сна, – обещаешь?

– Обещаю, – тихое в ответ.