Часть 18
Марк. Сейчас
Пташка молчит уже двое суток. И страшно от этой ее немоты. Страшно до тошноты. Только поэтому Марк берет ее с собой в стылый Берлин. Не хотел втягивать ее в рутину похорон, но, боясь оставлять ее одну, силой, почти безвольную, забрал с собой. И нервничает весь перелет, глядя в ее спокойное, почти равнодушное лицо. И ему хочется встряхнуть ее, наорать. Сделать хоть что-то, чтобы она ожила. Чтобы выплеснула свое горе слезами, криком, словами, болью. Лучше бы снова обвиняла его, ненавидела, чем вот так, молча переживать боль. А та тревожит пташку постоянно. Алиса пьет таблетки. И чем дальше, тем чаще. И Марк прячет их и дает только, когда видит ее боль. За два дня он научился чувствовать, когда ей плохо. Не так, как сейчас: тягостно, горько, – а когда к душевному горю присасывается физическое. Марк видел, какой заторможенной она становится, как втягивает плечи при резких звуках, щурится от яркого света и все время трогает шрам за ухом. А раньше не обращал внимания. Раньше он вообще на многое закрывал глаза. Например, на то, как ей плохо без работы. Как она тайком сбегает на отчетные концерты своих учеников. Сбегала. Пока в конце концов не сбежала и от него. Он бы нашел ее все равно, но Катя ускорила процесс, рассказав о звонке. Вычислить их оказалось легко, дружок-то ее не прятался вовсе. Наоборот, ждал денег. Наивный, решил, что Марк примет какую-то девицу за Алису. Ошибся. А Марку стоило большого труда отпустить его живым. Если бы не пташка, плачущая в машине, он бы придушил урода собственными руками. Он не смог из-за нее, потому что отчетливо понял: убьет Антона – потеряет ее навсегда. А он не имел права потерять ее снова. Хватило той жуткой недели пять лет назад.
Марк прогоняет воспоминания, не позволяет им оформиться и захватить его память, как бывало раньше. Сейчас рядом с ним потускневшая пташка, которую надо как-то возвращать к жизни, а он совершенно не знает как. Несколько раз порывается даже Крису позвонить, просить совета, но останавливается в последний момент каждый раз. Знает, как брат не любит общаться с Марком. С трудом терпит его присутствие на переговорах, когда того требуют дела. А в последнее время они требуют этого все чаще. И Марк все чаще появляется на людях, и его это тяготит. Но Крис заявил, что бизнес требует и его присутствия как совладельца и человека, без чьей подписи не действителен ни один контракт. И иногда Марку даже кажется, что Крису легче от его присутствия. И от того, что есть с кем разделить тяжелую ношу семейного бизнеса Ямпольских.
Марк усмехается. Что-то слишком много он думает о брате в последнее время. Особенно после их разговора два дня назад. Крис ехал к нему, когда на дороге встретил Алису. Пересказал их разговор. Злился. Потребовал объяснений. И, не получив их, отдал Марку то, зачем ехал, – заключение экспертизы его машины, пропавшее из его дела семь лет назад. И, больше ничего не сказав, уехал. Марк заключение не прочел до сих пор. Как-то не до того стало.
Он смотрит на безучастную ко всему Алису и после посадки решает запереть ее в гостиничном номере под охраной Регина. А сам едет в клинику.
Франц Гунберг, худощавый, юркий, с тяжелым взглядом, встречает Марка мрачно. Ему самому не нравится произошедшее. Но больше всего именитого кардиолога, обладателя всех мыслимых и немыслимых медицинских наград, раздражает непонимание ситуации.
– Этого просто не могло случиться, – говорит он на немецком, злясь и прикуривая уже третью сигарету. – Я выучил заключение наизусть и совершенно ничего не понимаю.
Марк тоже читает это самое заключение, путаясь в медицинских терминах. И понимает гораздо меньше герра Гунберга. Пролистывает историю болезни. Хорошо хоть все набрано печатным шрифтом и не приходится разбирать врачебные каракули. Операция на сердце прошла успешно. Никаких осложнений. Послеоперационный период протекал тоже без осложнений. Как по учебнику, с учетом немолодого возраста дяди Бори, насколько Марк понял из пояснений Франца. Последние анализы – прекрасные. Дядя Боря уверенно шел на поправку. А потом внезапно – обширный инфаркт и мгновенная смерть. Его даже до операционной довезти не успели. Два дня назад. Что случилось в тот день?
– А посетители у него были?
Франц отрицательно качает головой и напоминает Марку, что тот сам запретил пускать к больному кого-то, кроме дочери. Сам он прилетал раньше, и тогда дядя Боря не выглядел умирающим, хотя восстанавливался все равно не так быстро, как хотелось бы.
– Ему дочь звонила по скайпу, – вспоминает Франц.
Марк напрягается. Нет, Алиса не могла стать причиной.
– И что? – все-таки спрашивает.
– После разговора Борис был в хорошем настроении, хоть и вымотан немного. А потом вот…
И что же случилось потом? Марк откладывает историю вместе с заключением и просит личные вещи дяди Бори. Ему отдают. Но планшет запаролен, и Марк не решается его взламывать – зная дядю Борю, можно ожидать любого сюрприза, вплоть до уничтожения всей информации. А что-то подсказывает Марку, что ответы скрыты в этом гаджете. Распрощавшись с Францем, Марк не ждет, пока подготовят тело, а едет к пташке. Ей нужно попрощаться с отцом именно здесь, чтобы никакие призраки не преследовали. И он привозит ее в морг. Она идет за ним, как послушная кукла и Марку не по себе. Он подводит ее к столу, где лежит дядя Боря. Сейчас он даже в мыслях не может назвать его трупом, не получается. Патологоанатом что-то говорит, предупреждает, спрашивает, готова ли Алиса. Она кивает в ответ, вся сжавшись. Марк обнимает ее за плечи. И когда Алиса оседает на пол, успевает сориентироваться в последний момент. Поймать. Подхватить на руки. Вынести на свежий воздух. Привести в чувства и увезти к чертовой матери. В номере он набирает горячую пенную ванну и силой впихивает туда пташку. Сидит рядом, пока она отмокает и немного приходит в себя. Потом мокрую закутывает в халат, насильно отпаивает сладким чаем со снотворным и укладывает спать. И когда Марк ложится рядом, прижав ее к себе, она не сопротивляется, а спустя несколько минут уже крепко спит.
Алиса спит почти сутки, и все это время Марк не отходит от нее: лежит рядом, слушает стук ее сердца, встает, ходит по комнате или сидит на самом краешке, гладя ее волосы, а потом снова ложится, дышит ей в макушку, согревая дыханием, и целует побелевший шрам за ухом.
А через два дня они возвращаются обратно. Дядю Борю хоронят в тот же день. Без суматохи и толчеи. На кладбище только самые близкие: Марк с Алисой, Катя, Крис и высокая худощавая женщина в черном, с теплотой обнимающая Алису, выражающая соболезнования и холодно смотрящая на Марка. Эту женщину он помнит и никогда не забудет их встречу пять лет назад.
Но он отводит взгляд, отрешается от молитвы священника и концентрируется на стоящей рядом пташке. Она близко, но как будто не здесь. И так девять дней до поминок. И снова только самые близкие, тихие разговоры и фотография в черной рамке на столе. И Алиса не сводит с нее глаз. Она дрожит. По бледным щекам текут слезы. И пульс рвется, теряется и снова стучит как бешеный. И Марк понимает: еще немного – и она либо в обморок грохнется, либо закатит истерику.
И он уводит ее, наплевав на все правила и нормы приличия. А она и не сопротивляется – вцепляется в его руку, словно боится, что он исчезнет. А может, и правда боится. Всю дорогу сжимает его ладонь и молчит.
А когда видит лошадей, глаза ее загораются, лицо светлеет. И Марк понимает, что угадал.
– О, Марк! – из административного здания появляется Плаха. – Давненько не заглядывал, – он пожимает руку Марку. – Какими судьбами? Последовал-таки моему совету?
– Что-то вроде того, – усмехается Марк, кивая в сторону Алисы. – Она отца похоронила.
Плаха кивает, ничего не спрашивая.
– Я подготовлю Бель и Зевса.
И уходит. А через несколько минут две девушки приводят лошадей. Бель. Гнедая кобыла с белоснежной гривой и рыжими глазами, норовливая и дерзкая, она так походит на его строптивую пташку. Поэтому Марк совершенно не удивляется, когда кобылу подводят к нему и та приветствует его недовольным фырканьем. А Алиса улыбается, широко и открыто. Марк даже забывает, как дышать, пошевелиться боится, чтобы не спугнуть эту ее улыбку. Она мрачнеет сама, когда видит Зевса. Марк не сомневался, что он ее очарует. А Плаха, хитрый сукин сын, сидит на ступенях и наблюдает за ними. За Алисой и Зевсом. Вороной жеребец с пронзительным черным взглядом и белым пятном на шее – печатью рода. Такое же пятно некогда красовалось на мощной шее его отца – чемпиона Грома. Марк знает, как Алиса любила Грома. Похоже, Плаха тоже был в курсе ее привязанности.
– Гром? – выдыхает пташка ошеломленно. Марк с наслаждением впитывает ее охрипший от волнения голос – за несколько дней успел отвыкнуть от его звучания.
– Нет, родная, – он приобнимает жену за плечи, и она не отстраняется. Рукой гладит морду жеребца. – Это его наследник. Зевс.
Тот одобрительно фыркает и лижет ее ладонь. Марк улыбается, ощутив, как расслабляется Алиса.
– Я хочу прокатиться, – шепчет и поворачивается к Марку. – Нам ведь можно на них прокатиться?
И глядит с надеждой. А Марку до одури захотелось сгрести ее в охапку, сжать до хруста и не отпускать. Но он лишь заправляет за ухо золотистую прядку, легко касаясь тонкого шрама, и кивает.
– Конечно, можно. Плаха будет только рад. Давно мечтает усадить меня на коня.
– Плаха? – переспрашивает пташка, с легкостью взлетев на Зевса.
– Егор Плахотский – хозяин всего этого безобразия, – отдышавшись, отвечает Марк, поморщившись от волны судорожной боли.
А Бель неожиданно слушается его и понимает с полукасания. Спасибо Плахе, иначе Марк бы не справился – давно не ездил верхом, очень давно. Думал, разучился.
А пташка держится уверенно: идеально ровная осанка, уверенные команды и незамутненный горем взгляд. И пусть это ненадолго, но Марк знает – она запомнит этот день.
Но запоминать пришлось ему. Запоминать, что пташка такая отчаянная. Потому что, едва они оказываются на ромашковом лугу, осенью лоснящемся высокой травой, Алиса пришпоривает Зевса и срывается галопом. Туда, куда не следовало бы, – к обрыву.
Марк перепугался так, как не боялся очень давно. Страх холодным комком застрял где-то в груди, заморозив сердце, мысли, кроме одной: «Она разобьется». Разобьется к чертовой матери и даже не поймет ничего. А он потеряет ее.
Он орет! Зовет ее. Отзывает Зевса. Пытается перехватить поводья, когда нагоняет ее. Но она ничего не слышит. Лицо ее заострилось, на губах – шальная улыбка. И Марк остро пожалел, что привез ее сюда.
– Алиса! Алиса, твою мать! – кричит, пытаясь переорать гул ветра в ушах.
И она услышала, бегло глянула, на несколько бесконечно долгих мгновений задержав на нем свой помутневший взгляд, и сворачивает в сторону всего в сотне шагов от обрыва. А потом и вовсе натягивает поводья, останавливаясь.
Он спрыгивает с Бель, не ощутив боли, только клокотавшую внутри ярость.
– Дура! Идиотка! – орет он, сжимая и разжимая кулаки. – Ты что творишь? Жить надоело?! – пытается унять дрожь и спрятать за криком свой страх за нее.
Он рывком стаскивает ее с Зевса. Она буквально падает ему в объятия, и Марк чувствует, как волна облегчения растапливает лед и разгоняет страх, который уже никогда не исчезнет, как не исчезнет из его жизни и эта строптивая девчонка. Она рядом, дышит часто. Марк чует, как бешено колотится ее сердечко. Видит ту самую шальную улыбку. И злость накатывает с новой силой. Он знает, каково это, когда нечего терять. Слишком хорошо понимает ее сейчас. Но у него никого не было, кроме боли и отчаяния. А нее есть он.
Марк разворачивает Алису лицом к себе и целует, вымещая злость и страх, стирая ее ненастоящую улыбку. А она кусает его! Марк отрывается от ее губ, а она тут же тянется к нему. Большим пальцем стирает выступившую на его нижней губе кровь.
– Прости… – шепчет и добавляет с тяжким вздохом: – Мне плохо, Марк. Мне так плохо, – и поднимает на него полный слез взгляд.
– Идем, – он сжимает ее руку, увлекая за собой. На ходу снимает небольшую сумку с седла Зевса. – Я покажу тебе одно место.
Они идут недолго. С поля сворачивают в пролесок, на узкую тропинку, и через несколько метров выходят на круглую поляну. Алиса озадаченно осматривается вокруг и застывает, когда Марк просит:
– Закрой глаза.
Она не спрашивает – зачем. Зажмуривается. И вся как будто сжимается, ожидая… Чего? Марк вздыхает, отгоняя самые мрачные предположения. Достает из сумки бумажный пакет с земляникой, выуживает самую крупную и подносит ягоду к чуть приоткрытым губам пташки.
– Не подглядывай, – грозит он, когда Алиса порывается открыть глаза. И осторожно скользит земляникой по ее губам. Чуть глубже, проникая в рот, заставляя откусить кусочек. И когда она это делает, алый сок растекается по губам. А она улыбается робко, облизывается. И от этого простого жеста Марк едва слышно стонет, а она ловко перехватывает его запястье и смыкает губы на сладкой ягоде, слизывает сок с его пальцев, даже не подозревая, что в эти мгновения творится с ним и как он едва сдерживается, чтобы не повалить ее на траву, сорвать этот проклятый траурный наряд и… Додумать он себе не дает, ощущая, как жар приливает к паху. И становится невыносимо жарко и тесно в одежде. А пташка насладилась ягодой и вдруг шепчет:
– Неужели ты не забыл?
Как он мог забыть об их тайном месте? О том, как Алиса обожала землянику, которой здесь пруд пруди в сезон. И о том, как он кормил ее крупными красными ягодами, а она жмурилась от удовольствия, как сейчас. Не мог он этого забыть. Эти воспоминания помогли ему выкарабкаться из комы, запах земляники и ее образ, преследуемый его столько лет, пока он издалека следил за ее жизнью, подняли его на ноги, когда врачи лишь разводили руками и опускали глаза, уверенные, что он не встанет никогда. Эти воспоминания помогли выдрать из комы и саму пташку. Он не мог забыть, даже если бы захотел.
А он хотел. Когда она не узнала его. Не в ночь подписания контракта, раньше, много раньше. Хотел вычеркнуть ее из своей жизни, так цепко устроившуюся в его рваном сердце. Хотел. И вырывал. А она упорно появлялась в его жизни вновь и вновь. И даже успела влюбить в себя его дочь.
– Марк? – тихий взволнованный голос возвращает из воспоминаний.
– Разве я мог забыть, пташка…
И отступает. Знает, если подойдет ближе – сорвется и снова напугает ее, оттолкнет. А он не хочет.
Поэтому он сосредоточенно расстилает на стылой земле теплое покрывало, водружает в самом центре корзину с едой, о чем успел позаботиться неугомонный Плаха. Марк разделяет их этой корзиной, и они молчат долго.
– Алиса, – зовет он, когда она снова замыкается в себе. – Позволь мне быть рядом с тобой. Просто быть рядом. Я большего не прошу.
Она слабо кивает в ответ и вдруг заговаривает тихо. И Марк притаивается, страшась спугнуть ее откровение.
Она вспоминает о маленькой девочке, влюбившейся в мальчика по имени Мак…
– Я долго «эр» не выговаривала, – говорит, не сводя взгляда с круглого озера, – поэтому Марк трансформировался в Мака.
Марк улыбается, вспоминая.
А пташка говорит о рыжеволосой кукле Пеппи и о том, что ради нее она пожертвовала свое любимое платье, потому что только оно идеально подходило для наряда. А Марк помнит, как она принеслась, довольная, и протянула ему белое в маках платье. И переступала ногами в нетерпении, пока он проверял, подойдет ли ткань. И как держала лекала, пока он раскраивал детали.
– Мама потом меня ругала, – говорит пташка, – а я прижимала к себе Пеппи и нисколечко не боялась. И в углу было не страшно стоять. Теперь я понимаю, что мама тогда просто пыталась показать, что ничего не изменилось, – она вздыхает. – Но изменилось все. У меня украли детство.
А у Марка снова украли сестру. Тогда он не думал о ней иначе. Не представлял то, о чем говорил, прощаясь, пока не побывал на ее выпускном. Пока не увидел ее в бирюзовом платье, танцующей вальс с одноклассником. Пока не понял, что если дождется финала – выкрадет ее к чертям.
– Я сбежала через неделю, – ее нежный голос отвлекает от собственных воспоминаний. И Марк ловит каждое слово, чтобы не рухнуть в свое прошлое. – Ночью. И заблудилась. Меня нашел папа, а так хотелось, чтобы Мак пришел. Глупая была, прав ты.
– Маленькая просто, – хрипло говорит Марк. – Просто хотела, чтобы я был твоим принцем. А я не мог. И сейчас не могу, – боль прорывается в его низком голосе, ярость скользит в простых словах. – Потому что не принц. Я идиот.
Алиса фыркает от его умозаключения. И снова молчит, теребя в пальцах красную ягоду.
– А потом заболела мама, и я в один момент выросла, – с тоской. – Стало не до глупых детских грез, – она сидит вполоборота, но Марк видит, как она распрямила плечи, напряглась. И не прикоснуться. Не забрать ее боль, потому что самого выкручивает накатывающими судорогами. – Меня в другой класс переводили из жалости, потому что все знали о нашей… ситуации. А я… я научилась готовить в десять лет, а делать уколы в двенадцать. Ставила капельницы и радовалась, когда маме становилось лучше. Тогда я спала сутками. Это было невероятное счастье, – на щеке появляется ямочка от легкой улыбки. – А еще бродить по городу. Бездумно. И есть мороженое. А в один день маме стало легче настолько, что мне показалось – она выздоровела. Тот вечер был сказочный. Пирог, сказка на ночь о добром мальчике, сшившем рыжую Пеппи. Я забыла о нем… о тебе, – вдыхает влажный воздух. Выдыхает: – А утром мамы не стало. И знаешь, я ощутила облегчение. В то ослепительно-яркое осеннее утро я села на пол у ее кровати и прошептала лишь одно: «Спасибо».
И Марк слышит горечь в ее словах, вину за то детское счастье. А она говорит без устали. Об отце, научившем ее ездить верхом. О папе, с которым она ездила на рыбалку и играла в футбол с дворовыми мальчишками. Она рассказывает о дяде Боре, которого не знал Марк и который любил свою белокурую принцессу.
Рассказывает и об Антоне, который появился в десятом классе. Первая любовь. Первый поцелуй. Первый мужчина. И ярость сжимает в тиски сердце. И хочется перебить, чтобы больше ни слова об этом подонке, но Марк молчит, загоняя вглубь свои чувства.
Слушает о тете Ане, заменившей Алисе мать. И о том, как эта самая тетя Аня нашла отца Алисы в мастерской, когда у него случился приступ. И о Катьке, которая выдвинула нелепую идею замужества. И о своем согласии.
А потом она молчит. И всю обратную дорогу не произносит ни слова, как будто иссякла. Но сейчас Марка не тревожит ее молчание. Сейчас он верит, что больше Алиса не замкнется в себе.
В поместье они возвращаются затемно. Марк укладывает уже сонную Алису в кровать, укутывает одеялом.
– Останься, – просит пташка едва слышно.
И Марк не уходит, садится в ее ногах и стережет ее сон. А следующим вечером звонит Крис: пропала Катя.
