Часть 15
Алиса. Сейчас
Кольцо красивое: серебряная лоза с крупной черной виноградиной. Изящное, и камень отливает алым в робких солнечных всполохах. Я завороженно смотрю на него, холодящего кожу ладони, не в силах пошевелиться. Пульс барабанит в висках, и жар краской заливает лицо.
– …Смотри, – жилистые мальчишечьи руки забрасывают беловолосую девочку на плечи, и они подходят ближе к огромному портрету в каменной гостиной. Девочка вцепляется пальчиками в чернющие густые волосы, всматривается в худощавое лицо женщины в длинном платье. Она сидит в кресле у камина и смотрит как-то так, что девочке хочется – я помню – спрятаться. И она прижимается к затылку мальчишки, обхватывает ручками его за шею. Он смеется. – Ты не туда смотришь.
Девочка кивает и смотрит ниже, на сухопарые пальцы женщины, на которых полыхает чернотой круглый камень.
– Это черный агат, – говорит ее спутник тихо, но с восхищением. – Очень редкий камень и очень дорогой.
– Обалдеть… – шепчет девочка, разглядывая тонкую лозу, обвившую палец и виноградными листьями укрывшую агат.
И картинка меняется, перенося меня на берег круглого, как монета, озера.
– Это кольцо носят все женщины нашей семьи. Традиция такая, понимаешь? Моя бабушка говорила, что женщины, которые носят это кольцо, – самые счастливые, – рассказывает он, уже лежа на берегу озера и жуя травинку.
– Мак, – девочка забирается на него, подпирает ладошками голову, а локти упирает мальчишке в грудь. Он притворно кряхтит и не обидно возмущается, что девочка стала тяжелая и пора бы перестать ее кормить пирожными тети Юли, – а мне ты тоже дашь такое кольцо, когда я выйду за тебя замуж?
Он смеется, легко подхватывает и тянет к озеру. Девочка верещит и брыкается, рождая снопы брызг. Но ему не увильнуть от ответа. И она требовательно повторяет свой вопрос, когда, обтерев ее полотенцем, мама все-таки отпускает.
Мак садится на траву, смотрит внимательно, как на равную. А ведь ему уже двенадцать! А ей всего четыре – и гордость распирает, что у нее такой замечательный друг.
Он объясняет, что она еще маленькая и когда вырастет, то обязательно встретит своего принца. А белокурая девчонка не слушает, упрямится, потому что ей никто не нужен, кроме него.
– Какая же ты еще глупая, пташка моя, – вздыхает, сгребая ее в охапку.
– Я умная и я тебя люблю, – бурчит, уткнувшись в его футболку, пропахшую земляникой.
– Говорю же, глупая, – улыбается он и ерошит волосы. – Давай я тебе куклу сделаю, хочешь?..
Какой девочке не хотелось куклу?! Мак делал ее три дня, и все дни я путалась у него под ногами, заглядывала, как он кроит платье или пришивает пуговицы. Как рисует глаза и смешные веснушки, как заплетает косы. Он и мне косы заплетал, с бирюзовыми лентами, как у Пеппи.
В то утро, когда я получила-таки Пеппи, мы уезжали. И Мак долго обнимал меня, говорил что-то, словно прощался навсегда. Тогда же он сказал, что у Пеппи агатовое сердце, теплое и доброе, как у меня. И я обязательно буду счастливой.
– Мы, наверное, не скоро увидимся, – говорил он, присев на корточки напротив. – Поэтому у меня есть для тебя подарок. Что-то особенное, как то кольцо, помнишь?
Киваю. Я обожала подарки.
– Но я хочу его подарить, когда ты станешь взрослой. Когда тебе исполнится восемнадцать, ты найдешь его и вспомнишь обо мне. А пока он побудет у Пеппи, ладно?
Я хмурилась, сомневаясь, стоит ли так долго ждать.
– А если я забуду?
– Ну ты же любишь меня, – подмигнул он.
– И не разлюблю, – отрезала, воспринимая всерьез его слова.
Только вряд ли он в свои двенадцать воспринимал всерьез меня. Да и я. Что я могла знать о любви в четыре года?
– Значит, не забудешь. Только пусть это будет нашей тайной, договорились?
Я кивнула и забралась в машину. И еще долго смотрела в заднее стекло на удаляющегося мальчишку, в котором заключался весь мой мир…
И этот мир рухнул в одночасье, когда папа заявил, что больше мы не будем бывать у Ямпольских и не будет в моей жизни земляничной поляны, посиделок у круглого озера, прогулок на рыжей пони и Мака. Помню, что даже сбежать пыталась. И ревела долго. А потом я пошла в школу, у меня появились друзья, новые заботы, и мальчик со странным именем Мак поблек в моей памяти, пока не исчез вовсе. Лишь редкие мамины истории выуживали из памяти последние слова Марка. А когда мама заболела – я обо всем забыла.
И теперь я смотрю на кольцо, которое он все-таки подарил мне, и ничего не понимаю.
Оборачиваюсь, но Регина и след простыл. А в памяти всплывают слова папы о давней любви Марка ко мне, и слова Марка об измене, и его странный взгляд, словно он не здесь. И я понимаю, что не меня он душил, не меня видел перед собой, если вообще кого-то видел.
Я сжимаю кольцо и тороплюсь найти Марка. Спросить, рассказать, вытрясти из него всю правду. Поговорить, наконец, нормально. Надоело домысливать и додумывать. На лестнице сталкиваюсь с юристом, весело насвистывающим что-то себе под нос.
И я вдруг вспоминаю, где видела его раньше: в больнице, у палаты папы, он поил меня кофе, а потом предложил помощь и вручил визитку Криса Ямпольского. Кто он? Почему сделал вид, что не узнал тогда в машине, когда я впервые ехала на встречу с Марком? Ведь не мог же он и правда меня не узнать? И почему дал визитку одного брата, а прислуживает другому? И ведет себя странно. Он поднимается вальяжно, как будто этот дом принадлежит ему. И я ловлю оценивающий взгляд на себе. Короткий, неосторожный, который юрист поспешно прячет за маской напускного равнодушия и профессиональной отстраненности. И мне очень хочется его ударить. До зуда в ладонях. Он отходит в сторону, пропуская меня, но я намеренно задеваю его под руку, он покачивается на краю ступени, лишь чудом удерживается – вот только папка его вылетает из рук, и бумаги веером разлетаются по ступеням.
– Ох, простите, ради бога, – приседаю, торопливо собирая документы, – я что-то такая неловкая в последнее время.
– Ничего-ничего, – Андрей присаживается напротив, пытается мне мешать, что-то бормочет, вроде того, что он сам.
Но я не даю ему отделаться от меня. Он мне не понравился уже в нашу вторую встречу. И мне очень интересно, что же за игру он ведет. А в том, что играет, – никаких сомнений. Во что? Но рассыпавшиеся фотографии заставляют забыть о желании что-то выяснять.
Девушка. Когда-то она была красивой: кудрявые русые волосы, правильные черты лица и идеальное тело, расчерченное багровыми полосами. После того раза, когда я впервые увидела ее в спальне Марка, она бывала в поместье еще несколько раз. Живая и вполне довольная этой самой жизнью. А с фотографий смотрели мертвые глаза небесной синевы. Вот значит, какие у нее были глаза, некогда завязанные шелковой лентой. Она и на снимках лежала на той самой кровати, к которой ее привязывал Марк и на которой теперь сплю я. И стены его спальни – смертельным антуражем. Спальни, где живу и я.
Что-то лопается внутри, и ядовитая боль плавит грудь.
– Алиса? – холодные пальцы обхватывают ладонь, с легкостью вынимают из пальцев фотографии. А тихий голос шепчет что-то – не разобрать. Скольжу взглядом по испуганному лицу Андрея. Он быстро и как-то лихорадочно запихивает снимки в папку и сбегает. Вот только нет в его взгляде ни капли сожаления. Рассчитал? Пожалел? Решил раскрыть глаза? А может, просто решил отомстить? Кому? Не все ли равно – монстр, так долго таившийся под неживой маской, лишь изредка показывающий свою морду, а все остальное время кажущийся человеком, наконец обрел свои черты. И все мои доводы в его оправдание рассыпаются как карточный домик.
«Бежать!» – острая мысль врывается в затуманенный мозг, и я спешу наверх. Телефонный звонок останавливает у дверей спальни. Незнакомый номер настораживает, и сердце замирает в груди.
– Фрау Ланская? – мужской голос звенит в ушах, ломаный, с сильным акцентом. И такой знакомый. Франц Гунберг, лечащий врач папы.
Сердце больно ударяется о ребра. А его голос эхом вязнет в звенящей пустоте. Я пытаюсь вычленить хоть слово, но отчего-то страшно его услышать.
– Мне очень жаль… – все-таки врывается в сознание.
– Как? – выдыхаю, удивляясь, что еще могу говорить.
– Пока неясно. Сердце просто остановилось, но не было никаких… предпосылок. Как только станут известны причины, я сообщу вашему супругу. До свидания.
И пустота в ответ. Гляжу на безмолвную трубку.
Супругу? Этому монстру? Как он мог? Как? Отомстил? Неужели решил, что так меня удержит? Когда он превратился в такое чудовище? Папа… И дыхание перекрывает. Как? Я же только говорила с ним. Он… казался здоровым… не совсем, но…он не умирал. И герр Гунберг всего пару дней назад утверждал, что состояние стабильное и волноваться не о чем. Действительно, не о чем – папы просто нет. Нет. Как же это… Как? Почему? Как он мог? Зачем? Он ведь… он… я думала… а он…
Сжимая в руке телефон, сползаю на пол. Глаза жжет, и стены расплываются, но слез нет. А в голове лишь одно: Марк виноват. И боль становится нестерпимой. Но я нахожу в себе силы набрать всего один номер.
– Я согласна, – выдыхаю, когда длинные гудки сменяются молчаливым ожиданием на той стороне. – Что нужно делать?
