У чужих берегов
В середине лета моря Тихоокеанского театра величаво прекрасны. Чарующая прелесть нежно-розовых зорь, изумрудные волны и россыпи солнечных дорожек, бегущих в синюю даль, – этого забыть нельзя, как нельзя забыть первую любовь…
Бывают летом и штормы, но они коротки и не страшны. Налетит шквалистый «свежак», разбойным свистом пройдется по вантам и начнет швырять соленые охапки белой пены. Небо, потемнев, трахнет пушечным залпом, опрокинет на корабль недолгий водопад ливня. Смотришь, уже все прошло, словно мимолетный сон. Лишь летящий в голубом небе белый пух из туч, распоротых молнией, да мертвая зыбь остаются свидетелями сердитой вспышки природы.
А потом – опять: море словно сапфир; небо цвета бирюзы, и за кормой – сверкающие стежки-дорожки, и ни Айвазовский, ни нынешний Нисский не в состоянии передать это великолепие на холсте, ибо нет на земле тех красок, какими одарила природа дальневосточные моря летом.
В такие июньские и июльские дни идут к далеким – своим и чужим – берегам корабли.
На кораблях – ослепительная белизна шлюпок, взлет стройных мачт, блеск надраенной латуни и алый сурик спасательных кругов. На палубах – яркие пятна женских платьев, пижам, свежеотглаженных матросских форменок и командирских кителей с золотыми шевронами.
Идут корабли… И жизнь идет там – размеренная, ритмичная. Певуче отбивают склянки этот ритм, и каждый матрос, каждый командир знает свое место, которое отведено ему корабельными расписаниями и штатной ведомостью, носящей именно такое официальное название: «Судовая роль».
Царствуют на корабле уставы и традиции. Давно вошли даже в сухопутный быт слова: «морской порядок», «морская дружба», «морская чистота». А над традициями, над судовой ролью, над каютами – капитан: ум, воля и сердце корабля.
Чаще всего это – сухощавый человек с седоватыми висками, сдержанно отзывчивый к людским горестям и беспощадно суровый в вопросах дисциплины и долга. Советские капитаны обычно не речисты: слово капитана на корабле – закон, а закон всегда лаконичен…
Час за часом, вахту за вахтой режет волны морской корабль. Уходит жаркий день, наполненный работой, солнцем и соленым ветерком. Скоро солнце, позолотив спокойные воды, быстро начнет тонуть в огромных глубинах. Вахтенный матрос спустит кормовой флаг. Попозже совсем стемнеет и загорятся глазки иллюминаторов. Из открытых дверей салонов польется музыка, и какое-нибудь колоратурное сопрано в образе девчушки с наплечниками геолога схватит за сердце…
Но вот гаснет свет в салонах, чернильная ночь заливает все вокруг. Только немеркнущие искры топового «созвездия» да красно-зеленые точки отличительных указывают путь, которым идет корабль.
В полночь начинается капитанская вахта.
Капитан не торопясь поднимается на мостик, бросает беглый взгляд на компас, проверяет прокладку и затем удовлетворенно кивает сменному штурману:
– Вахту принял. Отдыхайте!
И до утра в полутьме мостика – размеренные шаги, силуэт рулевого у штурвала. Слышится:
– Три – вправо.
– Лево не ходи.
– Так держать!
…Тишина… На мостике, на всем корабле – безлюдье. Разве лишь возникнет из тьмы фигура старпома. Легкой упругой походкой пройдет он по палубам, еще раз проверит походные крепления шлюпок и лючин, подымется на прогулочные галереи и, обнаружив позднюю парочку, деликатно отработает задний ход, чтобы не смутить. Дальневосточные старпомы – опытные. Они знают, что полярники едут на Крайний Север по договорам, на три года, и без любви им никак нельзя.
Прочее население спит.
Похрапывает подвахтенная смена в кубриках; спят пассажиры в своих каютах, неправдоподобно-голубоватых от света ночных ламп; спят буфетчики, коки, стюарды… На теплой плите в камбузе, развалясь, дремлет корабельный котище Васька. Он знает, что строгие традиции запрещают спанье на плите, поэтому глаза его хоть и закрыты, но ухо, нацеленное в дверь, чуть подрагивает, движется.
Все спят. Кроме командиров. В штурманских каютах вместо синих ламп – яркие бра. Здесь царит вечная морская бессонница: между вахтами есть «свободное время», и его нужно использовать, превратить в служебное. Штурману времени никогда не хватает: нужно составить новые судовые расписания, выверить коносаменты, подготовить тайм-шиты и чартеры, лишний раз посидеть над картопланом.
Только днем удается вздремнуть часика два-три, свернувшись на коротком диванчике, и постельное белье на койках не разбирается по неделям. А когда спит капитан? «Морская практика» показывает, что выгоднее всего спать после ночной вахты. И притом – в ванной: если капитан принимает ванну, никто не постучит.
В октябре Тихий океан уже никак не назовешь тихим. Гремят стогласые ветры; над гороподобными волнами носится колючая водяная пыль, и взбесившееся море швыряет громады кораблей вверх и вниз, вправо и влево. Через палубы перекатываются водопады ледяной воды, смывая шлюпки и сокрушая все на своем пути. Так бывает на неделю, и на две случается.
На палубах уже нет белоснежных кителей, цветастых маркизетов и тигровых пижам. Пассажиры не показываются наверх, и лишь матросы, перепоясанные леерными концами, чтобы не смыло за борт, скалывают ледовые напластования да кроют в печенку и селезенку ошалевшую стихию.
В недрах судна вместо мандолин и баянов слышны удары волн о стальную обшивку да жалобный скрип деревянных переборок. Салоны пустуют, и вместо самодеятельных сопрано – рев детей и стоны взрослых, измотанных морской болезнью.
Если пройтись по пассажирским помещениям, наполненным неистребимым тошнотным запахом, вспомнится злой и веселый насмешник Гейне:
…Молитвы, стоны и ругань
Слышны из закрытых кают…
В каютах, смертельно напуганы,
Молятся, плачут, блюют…
Поздней осенью Великий океан – иной раз – убийца.
Помню, погибший в океане друг, капитан дальнего плавания Семен Платонович Антонов, говаривал: «Хороша ложка к обеду, жена – в невестах, а море – у Айвазовского».
Он был скептик, Семен Платонович, а море таких не любит, море уважает людей веселых, что называется, пробойных. Из тех, что вгрызаются в жизнь. У капитана Антонова никогда не бывало бодрого настроения, поэтому, вероятно, море и поглотило его.
Все же в какой-то степени Семен был прав. На картине хорошего мастера кисти самый крепчайший шторм прекрасен в своем буйном величии. Иное дело на борту корабля, вдали от родных берегов. И тем не менее есть такой ходовой афоризм, что ли: море зовет.
Да, море зовет к себе… Зовут ясные зори и седые туманы. Зовут ласковые волны заливов и свирепые накаты, бьющие в твердыни скал. Зовут бескрайние дали и вызолоченные солнцем паруса. Даже ревущие штормы, ураганы, тайфуны зовут.
Ибо штормы и тайфуны – это борьба и романтика. А какой русский человек равнодушен к борьбе и не романтик!
Это случилось в тридцать четвертом, глубокой осенью. Именно тогда, когда море начинает разбойничать и на память приходит Гейне.
Это было ЧП. Морское ЧП, в котором герои отдавали свою жизнь спокойно и просто, а трусы и подлецы сеяли панику.
В истории человечества героизм и подлость всегда шли на параллельных курсах, а где-то меж ними болтались обывательщина, трусость, бесхребетность. И всегда так получалось, что мечется-мечется трусливая душонка меж двух полюсов, и в конце концов притянет ее течением к низости, подлости.
Случилась беда с танкером «Дербент» и с танкером «Туапсе».
Так случилось и с пароходом «Свердловск».
Только о «Дербенте» и «Туапсе» уже написаны книги и выпущены кинофильмы, а о «Свердловске» еще ничего нет.
Я делаю это впервые, спустя тридцать с лишним лет после события, о котором лишь упомянуто в одном из морских учебников.
Прошедшие годы позволяют мне назвать корабли их подлинными именами, но фамилии участников трагедии всюду вымышленные.
В 1934 году началось планомерное освоение северных морских путей.
Последние могикане капиталистического предпринимательства из породы Чарли Томпсона в срочном порядке отбывали с насиженных мест восвояси – в Америку, Англию, Японию.
На место Алитетов, уходивших в горы, появлялись новые и новые отряды следопытов и воспетую писателем Фраерманом экзотику Чукотки и Камчатки превращали в нормальный северный советский быт. 1934 год по праву может быть назван «морским годом» нашей родины.
В этом году советские моряки развенчали легенду о несуществующей Земле Санникова. К северу от архипелага Норденшельда открыли и нанесли на карту острова Кирова; доказали, что земля Джиллеса выдумана иностранными честолюбцами; открыли остров Сидорова и в проливе Шокальского еще восемь островов, назвав весь архипелаг Красноармейским.
В тридцать четвертом знаменитый «Сибиряков» впервые в истории полярного мореплавания без зимовки прошел от Архангельска до Берингова пролива. Рекордно короткое плавание совершили наши моряки и ученые на ледорезе «Литке», покрыв расстояние Владивосток – Мурманск за 63 дня. Трагическая эпопея «Челюскина» дала стране первых героев-звездоносцев. И еще многое было свершено на морях и океанах нашими моряками в тысяча девятьсот тридцать четвертом… Это был стиль эпохи, стиль времени.
Для освоения необжитых мест, для новых открытий были нужны корабли. Много кораблей. Старый русский торговый флот белогвардейцы почти полностью угнали за границу и, продав его за бесценок иностранным пароходным компаниям, пооткрывали опиекурильни и кабаки с продажей фальшивой «русской» водки и песенками Александра Вертинского.
Первый начальник первого советского дальневосточного пароходства, капитан дальнего плавания и прекрасный морской писатель, беспартийный большевик Дмитрий Лухманов четыре года судился с заграничными скупщиками краденого, но так ничего и не высудил.
Уведенные белыми пароходы были потеряны для России.
Советское правительство начало строить новые суда, получившие обобщенное название «серии северняков» (название исходило из назначения этих судов: плавание в Арктике и суб-Арктике).
«Северняком» новой отечественной постройки был и «Свердловск» – отличный корабль, конструктивно отработанный для плавания в тяжелых условиях высоких широт, полугрузовой-полупассажирский, поставленный на линию Владивосток – Магадан – Петропавловск-Камчатский.
«Свердловск» вышел в обратный рейс из Магадана во Владивосток в ноябре.
Пароход шел в балласте, то есть без груза, но имел на борту больше девятисот пассажиров. Это были рабочие с предприятий колымской горнодобывающей промышленности, демобилизованные красноармейцы и небольшое количество интеллигентов, окончивших трехлетний договорный срок работы на Севере. Кроме них в твиндеках находилась значительная группа освобожденных с мест заключения и людей с авантюристическими склонностями, любителей длинного рубля.
В Петропавловск пароход зашел для бункеровки и забора пресной воды. Служил я тогда в военной прокуратуре флота и в те дни тоже находился в Петропавловске, завершая длительную командировку.
Вдруг – телеграмма от магаданского прокурора:
…Порядке статьи сто двадцать третьей УПК прошу зпт выехав пароходом «Свердловск» Владивосток закончить расследование делу арестованного Магадане второго помощника капитана Расторгуева зпт частности произвести следующие действия двтч…
Следовало подробное описание моих действий.
Расторгуев обвинялся в крупной и систематической спекуляции продуктами. Насколько я понял из текста телеграммы, у Расторгуева на «Свердловске» были соучастники. Требовалось доказать их виновность и привлечь к ответственности.
Ну что ж! Вместо предполагавшегося скоростного рейса на военном корабле придется отправиться «торгашом»…
Стояла мокрая и мозглая камчатская осень, полная липких туманов, тоскливого дождя и тяжелых снежных хлопьев.
Нахлобучив фуражку и подняв ворот шинели, я шел в порт. Знаменитая Авачинская бухта сердито шипела и сплевывала на берег сгустки пены, словно негодуя на непогоду и жалуясь, что ей, окруженной со всех сторон горами, никак не удается хватить по городу настоящим штормом.
Пустынно было на рейде. Уже ушли все корабли, и только два запоздавших логгера на якорях клевали носами воду. В свинцовом небе не реяли чайки, и лишь один орел памятника Славы, стоявшего тогда на песчаной косе бухты, распростер над Авачей свои бронзовые крылья.
Знакомый капитан порта сообщил:
– «Свердловск» штормует. В море 9 баллов. Если все будет в порядке, должен подойти завтра утром.
Моряк никогда не ответит безусловно на вопрос о времени прихода судна в порт. Он, например, не скажет: «Будет в порту ровно в десять часов». Помолчав минуту-другую, моряк обведет хмурым взором тусклый горизонт и скажет: «Должны прийти завтра утром».
Если же еще не позавтракал и после вахты зол на весь мир, то съязвит: «Рельсы по океану все еще не проложили. И чего только ученые смотрят?..»
Капитан Камчатского порта не нес ночной вахты и не был особенно загружен работой: навигация кончалась, и рейд был почти пуст. Вероятно, поэтому он не упомянул про рельсы и не ругнул ученых за техническую отсталость флота от железной дороги. Однако от дальнейшей беседы уклонился и внезапно предложил мне прогулку на катере – полюбоваться штормовым океаном.
«Свердловск» пришел в Петропавловск на вторую ночь.
Утром, уложив свой багаж в чемодан и портфель, я отправился на судно. Капитальной стенки в те времена в Петропавловском порту не существовало, и обычно суда отдавали якорь на рейде, а сообщение с берегом поддерживалось шлюпками. Но «Свердловск» шел в балласте, имел небольшую осадку и ошвартовался у какой-то шаланды, неподалеку от портовых пакгаузов.
Поставив чемодан на палубе шаланды и оглядев пароход, я невольно поморщился: грязное, запущенное судно, с облезшей краской и рыжими следами масла и помоев по бортам…
Глаз военного моряка, привыкшего к флотскому порядочку, заметил еще многое. Неприглядный вид! А пароход новый. Отличный «северняк», не столь давно сошедший со стапелей…
– Эй, на «Свердловске»!.. Вахтенный!
В ответ – безмолвие.
Подошел часовой, охраняющий пакгаузы.
– Напрасно кличете, товарищ начальник: они все ушедши на берег.
– Есть же кто-нибудь на борту? Вахтенный, черт его побери?
Хлопнула дверь кают-компании, и на палубе показался пожилой, полный человек. Был он без фуражки, но в форменном кителе с четырьмя засаленными и потускневшими нашивками. Попыхивая могучей трубкой, он не спеша подошел к поручням.
– В чем дело, товарищ?
– Дело в том, что я – следователь. Потрудитесь дать команду вывалить парадный трап. Штормтрап в порту меня не устраивает.
– А-а… Сейчас!
Он скрылся в других дверях и появился только минут через десять в сопровождении двух матросов, тоже без головных уборов.
Меня эта деталь особенно покоробила: появляться на палубе без фуражки по флотским понятиям – неприличие.
«Свердловцы» стали вываливать парадный трап, причем и толстяк старательно трудился вместе с матросами.
Наконец я поднялся по трапу.
– С кем имею честь?
– Капитан Петр Степанович Корганов, – отрекомендовался человек в затрапезном кителе. В глазах его светилось неизбывное добродушие, и голос был восковой мягкости. – Вижу, вижу, голубчик, что недовольны, но все же не горячитесь: команду я отпустил на берег – развлечься, отдохнуть. Все измотались в шторм ужасно, трепало самым безбожным образом. Пассажиры и сейчас все еще не могут очухаться – отлеживаются.
– Гм… Уставное нарушение, товарищ капитан! Вахтенная смена должна быть на борту полностью. Вас ли учить?
– Да полно, не сердитесь, не портите себе нервишки. Право, не стоит: вахтенные обедают.
– И поэтому вы сами на талях трапа?
– А что за беда, голубчик? Капитан – всему пример.
– Только не на талях. Слишком уж… демократично.
– Эх, молодо-зелено, спорить ведено!.. Не успели познакомиться, а вы сразу со своей прокурорской строгостью… Ну, пойдемте ко мне, поговорим, закусим. Я вас таким ромцем угощу – пальчики оближете! Ямайский, с негром на этикетке. Чуете? О вашем прибытии меня предупредили, каюта приготовлена, так что все – оллрайт! Вот поживете у нас, осмотритесь, познакомитесь, побываете в настоящем морском рейсе. Море – оно, знаете ли, прекрасно воспитывает человека…
Улыбчивый взгляд его скользнул по моему новехонькому флотскому кителю. Я решил осадить капитана.
– Между прочим, Петр Степанович, я не только следователь, но еще и военный моряк. С шестнадцатого года. Штурман.
Мой демарш произвел совсем неожиданное действие: Корганов привскочил и всплеснул руками:
– Да что вы! Ну, обрадовали старика, обрадовали! В таком случае – совсем дорогой гость. Васенька! – ласково подозвал он здоровяка-матроса, стоявшего у трапа в довольно разухабистой позе. – Васенька, голубчик, отнеси вещички товарища следователя в каюту второго. Да попутно вели буфетчику, чтобы послал нам перекусить. И воротись к трапу, потом я скажу, чтобы тебя подменили.
Васенька нехотя потащил мой чемодан вниз.
– Ну, давайте, давайте ко мне, голуба! Вот сюда, пожалуйте, на этот трапик, а теперь на этот, и будьте как дома, дорогой!..
Следователь редко сталкивается с откровенной грубостью, вызовом, недоброжелательностью. Чаще истинные эмоции собеседника маскируются фальшивым, наигранным радушием, дружелюбием… Я шел и размышлял: что это такое? «Липа»? Многолетний опыт уверенно подсказывал: нет, не фальшивит старикан. Видать, действительно такой характер «кунацкий». Странный капитан!..
Много я повидал и кораблей и капитанов, сам командовал. Давно составилось определенное представление о капитане как таковом: сдержанно вежлив, внимателен и предупредителен, но без этакого аффектированного радушия.
Словом, я впервые встречал такого представителя капитанской корпорации.
А за столом Петр Степанович был еще радушнее, будто с сыном встретился после долгой разлуки: угощал без конца различными яствами и искренне обижался, когда я отказывался.
– Да ну же, родненький, нельзя, нельзя! Обижаете старика. Вот этого салатика попробуйте: хорош, подлец! Пассажирский кок у меня превосходный, прекрасно готовит. Старый повар, еще со времен «Доброфлота». На пассажирских кухарит. И буфетчик отлично знает дело. Впрочем, весь экипаж подобрался на славу, толковые, знающие морячки. Тридцать три богатыря, и с ними «дядька Черномор» – так меня зовут хлопчики: я ведь черноморец. Вот только со старпомом не совсем…
– Не ладите?
– Что вы! Превосходный моряк! И человек весьма неплохой. Но дело в том, что в последнем градусе чахотки. Так я стараюсь уж его на ходовых вахтах не беспокоить, все сам да сам. Да и на стоянках тоже. А теперь еще эта грустная история со вторым помощником. Ну кто бы мог подумать? Тоже – отличный морячок, и вдруг такой, представьте, камуфлет: спекуляция, арест, тюрьма…
– Как же вы просмотрели?
– Виноват, виноват… Я и магаданскому прокурору так же доложил: виноват. Куда ж уйдешь от ответственности? Вероятно, будут мне фитили за Расторгуева. Как думаете, будут?
Мне стало жаль старика, но я не мог не ответить откровенно:
– Будут, Петр Степанович!
– Простой или строгач? А может быть, и снимут?..
– Ну, я не Пифия, а это – частность.
– Хороша «частность»! Ведь в ней, в частности этой, судьба человеческая. Жестокий все же вы народ, судейские! Да, кстати, голубчик: мне предстоит взять в рейс еще одного оригинального пассажира. Некий Самарин, «со свитой». Что это за личность? Фамилия громкая. Не родня тому?
– Да, родня.
Самарин и вправду был личностью незаурядной. Родной брат виднейшего партийного и советского деятеля, Самарин работал главным инженером начавшейся тогда стройки Петропавловского порта. За полгода до описываемых событий главинж отбыл с Камчатки в далекую Москву и другие промышленные центры Союза для закупки портового оборудования, на что ему и был выдан один миллион рублей на банковских счетах и сто тысяч личными аккредитивами.
Возвратясь в Петропавловск через три месяца, Самарин явился в окружком и, положив на стол свой партбилет, заявил секретарю:
– Слушай… Сто тысяч казенных денег я пропил. Прокутил с… – он назвал с десяток известных тогда фамилий из артистического мира. – Да, брат, такой со мной произошел случай. Прошу исключить из партии, судить и расстрелять. Я бы, конечно, и сам мог расправиться с собой, но это – трусость. Нужно, чтобы меня покарала партия. И чтобы опубликовать об этом…
Секретарь окружкома расхохотался.
– Брось меня разыгрывать! Кто тебе поверит? Лучше давай садись и выкладывай: что купил, что отгрузил?
Но тут не было розыгрыша: Самарин сказал правду.
Камчатский окружной суд рассматривал дело в течение нескольких дней. Самообвинение подтвердилось. Был вынесен беспощадный приговор. Однако Верховный суд затребовал дело и самого Самарина в Москву, настолько все это было необычно.
И вот теперь Самарину предстоял рейс на «Свердловске», и этот рейс мог стать для него последним в жизни…
Выслушав меня, Корганов изумился:
– Позвольте! Сколько же ему годков-то?
– Шестьдесят, или чуть больше.
– Вот уж поистине: седина в бороду – бес в ребро. Ну и камуфлет! Ведь у нас в кают-компании портрет его брата висит. На судне чуть не тысяча человек, и, представьте, такой конфуз!..
– А что особенного? Брат братом, и не нами сказано: в семье не без урода.
– Это, конечно, а все же диковато… – Корганов поднялся с кресла. – Пройдем по судну, познакомитесь с комсоставом.
В коридоре у дверей каюты старшего механика нам встретился рослый, крепко сбитый человек, лет сорока пяти, с простым, открытым лицом. Он был одет лишь в прозрачную сетку, и сквозь нее виднелись узоры разноцветной и замысловатой татуировки, несомненно заграничного происхождения. Японская, подумал я. Корганов меня представил.
– Приветствую! – улыбнулся моряк. – Будем знакомы: Волков Сергей Семенович. Стармех. Вот неожиданный случай: давно хотел потолковать с юристом кое о чем. Разрешите как-нибудь заглянуть к вам?
– Когда угодно, Сергей Семенович. Между прочим: в каком состоянии главная машина и вспомогательные механизмы?
– Нормально. Все нормально. Вот примем уголек, запасемся водичкой и – полный вперед!.. Однако, извините, надо спуститься в шахту.
– Превосходный механик! – с пафосом воскликнул капитан, когда Волков, не по годам быстро и ловко, скользнул по трапу в машинное отделение. – Дело любит и упорно работает над собой.
– Именно?
– Изучает кучу языков – английский, французский, японский… Вообще молодчина! Машина у него всегда в десятиминутной готовности, пар на марке. За своим стармехом я как за каменной стеной. Придем во Владивосток, обязательно представлю к премии… И второй механик, Литвак, тоже не подгадит. Словом, прекрасные товарищи, мастера своего дела. Ну, третий, из машинистов выдвинутый, слабоват. Ничего, поплавает, поучится у старших – человеком станет.
На следующий день «Свердловск» бункеровался.
Над палубой висела дымка от угольной пыли, и пассажиры прятались в каютах, но команда работала аврально, лихо, и лица у всех были черными. Матросы, помогая грузовой стреле, ловко орудовали огромными угольными корзинами.
– Славно работают! – невольно сказал я старшему помощнику капитана Сергееву, с которым накануне обменялся первым рукопожатием.
Но лицо Сергеева оставалось сумрачным. Он ответил с нескрываемой злобой:
– Славно!.. Скажите лучше – пьяно.
– Как?..
– А так. Волков выдал команде водку. Пока по четвертинке на брата. А Петр Степанович после аврала еще обещал добавить от себя по бутылке.
– Да что вы! С каких же доходов такие расходы?
– Не беспокойтесь, в казенный карман не полезут. Волков оплачивает. Наш стармех – человек состоятельный.
– Но ведь это нравы царских хозяйчиков.
– Эх! – махнул рукой старпом. – Побудете у нас – и не такое увидите.
Возмущенный, я разыскал старшего механика. Он принимал непосредственное участие в аврале, сам стоял на приемке корзин, перепачканный углем и совершенно трезвый.
– Да что ж тут плохого, товарищ следователь? – удивился он. – Работа каторжная, надо людей подбодрить.
– Ну, знаете ли, это не советский метод – подбадривать сивухой…
– Слова, слова, товарищ следователь! Вы уж простите – русский человек выпить не дурак. А на море оно даже необходимо. Да вы не беспокойтесь, ребята отлично знают меру.
– Гм… А вы-то почему трезвый?
– Сердце… Сердце… Вы не смотрите на мое телосложение: с виду здоровяк, а вот сердце…
– Выздоравливайте, товарищ Волков! – сказал я с ударением: поймет ли? И все же залюбовался этим человеком: стоит на мозглом холоде, в одной тончайшей сетке; грудь, пожалуй, метром не охватишь. Семипудовыми корзинами играет, как мячиком, – так и мелькают в могучих, испещренных татуировкой руках; волосы на непокрытой голове вьются кудрями.
– Зайди вечерком ко мне, Сергей Семенович. Попьем чайку, потолкуем…
– Есть зайти!.. А ну, навались, ребята-ребятишки! Скучаю! – и с подчеркнутым восточным акцентом пропел великолепным басом: «Нэ смотри ты мой фигур, а смотри на мой походка…»
Корганов моментально отменил водку. Ни слова против.
– Вы правы, – сказал он, – это все наши чертовы морские традиции!
– Разные бывают традиции, Петр Степанович.
– Конечно, конечно…
И вместо вчерашнего оптимизма он вдруг преисполнился пессимистической горечью, стал жаловаться, сетовать на свое положение.
– Да, голубчик, вот такие у меня дела!.. Старпом – еле жив, второй – в тюрьму угодил. Третий, штурманец, недавно из училища, – несмышленыш еще. А в море сейчас – сами убедитесь – весьма прескверно. Так, говорите, сделали Волкову служебное замечание? Ха-ха-ха! – Корганов снова повеселел и опять показался мне благодушным старичком философского склада мыслей. – Хорошо! Прекрасно! Превосходно! Моряк и механик он отличный, человек – сама простота. Как на ладони. Но…
– С «традициями»?
– Вот-вот! Изволите видеть, и меня было втянул в эту самую «традицию». Спасибо вам, что вовремя удержали… Знаете что? Имею к вам нижайшую просьбу: поговорите, пожалуйста, с моим комсоставом. О дисциплине, о чувстве ответственности, служебном долге, ну и так далее… И построже, построже, пожалуйста! Ведь такое удачное сочетание: моряк, штурман и… следователь. Значит, и терминологию нашу знаете и корабельные порядки-распорядки. Очень обяжете, голубчик, а?..
«Что за чертовщина? – думал я, спускаясь по трапу на шаланду, чтобы дать телеграмму во Владивосток (радист «Свердловска» все еще пребывал на берегу). – Что за капитан? Ни капитанской лаконичности, ни принципиальности, ни уверенности. Флюгер какой-то. Но с комсоставом у него действительно положение пиковое…»
По швартовому концу двигалась здоровенная рыжая крыса.
Этого еще не хватало! Крысы уходят на берег – плохая примета. Тут не пустое суеверие, достаточно распространенное среди моряков: крыс гонит с корабля инстинкт, «шестое» чувство.
Возвращаясь на родину после зимовки, птицы пролетают тысячеверстные расстояния без компасов и опускаются именно там, где они были когда-то птенцами. Собака воет в предвидении несчастья. Курица пурхается в пыли – быть дождю. Если волк катался по снегу – охотник, возвращайся домой: будет буран! Лошадь нипочем не идет вброд через реку, чуя большие глубины, и, напротив, безбоязненно шагает в таких местах, где человеку мнится опасность.
Инстинкт… Звериное чувство, утраченное человеком окончательно с тех пор, как он облачился в штаны и рубаху…
По набережной ходил сторож-охранник. Я спросил его, много ли крыс ушло со «Свердловска».
– Не дивно, – ответил тот, наверно, помор или сибиряк. – Однако идут помалу. И чево им тут нужно? Хлеб с пакхаузов уже повывезли. Только ящики с консервами остались, а банку, известно, не прогрызешь…
Я поднял палку и запустил ею в крысу – авось повернет обратно, на судно. Крыса сорвалась в воду, но, вынырнув, продолжала курс на берег.
– Н-да-с!..
Приняв топливо и пресную воду, Корганов пошел в море.
Вопреки прогнозам, только что бушевавший шторм прекратился. Океан гнал пологие волны. Дул ровный, потеплевший ветерок, и небо, ставшее безоблачным, сияло голубизной совсем по-летнему. Берега, от которых мы с каждым часом уходили все дальше, долго еще просматривались пятнами нежных акварельных тонов…
Я окончательно перезнакомился с комсоставом и с командой «Свердловска». В общем, кажется, капитан не переоценивает: люди неплохие. Расторгуев и те его однодельцы, которых придется еще допрашивать, – не в счет. Как водится, в семье не без урода. А есть здесь и прямо замечательные парни. Например, комсомолец Дорогин, кочегар Казанцев. Да и Волков – чем плох?..
Он долго сидел у меня в каюте. Пришел уже не в сетке, а в добротном синем костюме. При всем параде, так сказать. Оказалось, весь свой век проплавал. Еще десятилетним мальчишкой-юнгой, «зуйком», как их называли, ходил на старинных беломорских промысловых «раньшинах».
Сказал:
– Многое повидал на белом свете. Был в Норвегии, Швеции, Дании, в Японии и в Китае. Ходил в Америку, Португалию, Англию, а о Германии и говорить нечего – раз десять побывал. Даже, представьте себе, в Австралию черт носил. Но потом, после Октября, решил твердо: хватит! Больше на иностранную землю – ни ногой! Теперь для нашего брата, старого моряка, и на родине места хватает, есть где развернуться. Одни географические открытия чего стоят. Да и некогда бродяжить. Я ведь в оккупацию в Архангельском подполье был, а после во Владивосток перебрался. Архангельцы для связи послали, да так и остался у партизан: выколачивал из Приморья интервентов и белых.
– Вы ведь не в партии, Сергей Семенович? Почему, простите за нескромный вопрос?
– Да, собственно, нипочему. Так, леность… А биография у меня – дай бог каждому! Однако собираюсь вступить, – нужно же. Человеку с такой биографией в итоге жизни без партии – нельзя. Может, я не прав, товарищ следователь, вы откровенно скажите, прямо…
– Да, пожалуй, правильно, товарищ Волков. Но… ладно, уж если прямо – то прямо…
– Что – «блох» из меня еще надо выколачивать? – улыбаясь, перебил механик.
– Надо.
– Сам знаю… Да не могу справиться. Нет-нет, а прорвется старая закваска. Еще от прежних хозяев, черт их забодай! Как нас воспитывали при царе-кесаре? Нас, моряков-специалистов, хозяева баловали. Купец Окладников – из беломорских воротил – своим капитанам да и механикам бесплатно дома строил и дарил.
– Что же вы от такой благодати в большевистское подполье подались?
Волков в изумлении воззрился на меня.
– И вы спрашиваете! Я же потомственный пролетарий. И дед, и отец – слесаря. Куда ж мне? С интервентами, что ли? Нет уж, увольте! В Октябрьскую сколотил я революционную группу и захватил окладниковский пароход. Пришел в порт, в ревком: пожалуйста, товарищи, берите, пользуйтесь! Об этом случае тогда писали в газетах. До белых я так и плавал на этом шипе, а после переворота господина Чайковского ушел к Павлину Виноградову. Слыхали про такого? Геройский был человек!.. Вот такая моя биография. Но «блох» во мне еще много, сознаю. Взять хотя бы эту историю с водочкой. После вашего замечания я поразмыслил: откуда во мне это? Дескать: робь, братцы, ставлю за свой счет три ведра. Купеческое воспитание… И стало мне стыдно. Не так чтобы очень уж, а все ж не по себе…
Он болезненно поморщился.
– Вот жду не дождусь, когда к нам замполита пришлют. Чтобы было с кем поговорить, посоветоваться…
– Да, замполит нужен, – ответил я. – Сергей Семенович, вы моряк бывалый. Скажите, какого вы мнения о Петре Степановиче?
– Корганов – человек золотой. И судоводитель очень грамотный, таких в бассейне раз-два и обчелся. Но администратор слабый. Добряк.
– Верно подмечено. А старпом?
– Ну что ж сказать о старпоме… Во-первых, больной вдребезги. И знает, что жить осталось всего ничего. Во-вторых, прошлая жизнь сложилась неудачно: служил на царском флоте, старший лейтенант, дворянин, потом у белых командовал миноносцем…
– Что-о-о? У белых?..
– А что ж? Жизнь – штука хитрая; то вознесет до клотика, то трахнет до жвакогалса. Так и с нашим старпомом. Правда, с белыми за границу он не ушел, остался во Владивостоке, отсидел там сколько-то в советском фильтрационном лагере. Ну… освободили, допустили к плаванию. Однако капитаном ему никогда не бывать. Отсюда и зол на весь свет. Знает, что скоро умрет, а судна не дадут. И правильно: чем черт не шутит – возьмет да и даст драпа, хотя бы в Японию…
– Ну, уж это вы загнули…
– Чужая душа – потемки! Особенно белогвардейская. Если будет на Корганова лить помои, вы ему особенно не доверяйте. Спит и видит: сбросить Петра Степановича, а самому хоть перед концом в капитанской каюте пожить, походить с четырьмя нашивками. Семьи у него нет, человек одинокий. В общем, простите, не мне вас учить, а все же вы с Сергеевым поосторожнее… – И Волков добавил многозначительно, полушепотом: – Им уже интересовались. Со мной была беседа, как со старым партизаном. И еще кое-кого вызывали…
– Спасибо, учту.
Очень неодобрительно отозвался Волков и об арестованном втором помощнике капитана Расторгуеве:
– Одна слава что – моряк! Сачок и заядлый спекулянт. Раньше он суперкаргом ходил. Бывал в Японии и вообще… очень подозрительный тип. Со штурманами Петру Степановичу не повезло. О третьем, Рулеве, что рассказать? Пока нечего. Мальчонка! Еще не определился в жизни. А вот расскажу я вам о лучших людях нашего экипажа. Начну с матроса Дорогина…
Много интересного и хорошего рассказал мне о людях «Свердловска» механик Волков…
Через два дня у меня уже был собран большой материал о преступных делах Расторгуева. Волков очень помог мне в расследовании – сообщил некоторые факты его спекулятивной деятельности, охарактеризовал соучастников и сослался еще на двух свидетелей, коих можно было допросить во Владивостоке.
– Почему вы раньше не рассказали где следует о Расторгуеве?
– Эх!.. Вы же моряк, сами знаете о старой морской традиции: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Говорят, адмирал Ушаков после знаменитой встречи на острове Корфу с Суворовым это изречение приказал вырезать большими буквами на батарейных палубах флагмана. А ведь, если вдуматься, – прекрасные слова! Обязывают к скромности и к дисциплине. У нас, моряков, так: сам с доносительством не высовывайся, но если спросят – выкладывай все начистоту.
Мне оставалось только сказать:
– Гм…
Эту «традицию» я очень хорошо знал и часто сталкивался с ней в работе. Впрочем, не только на флоте. Ведь и до сей поры живет поговорка: «Моя хата с краю». Таких любителей глядеть на мир сквозь щели своего забора немало и поныне, но на допросах они – словоохотливы и откровенны.
К сожалению, часто бывает слишком поздно…
Я отпустил Волкова и вышел проветриться на палубу.
Шел третий день рейса.
Пароход, оставляя за собой пенную борозду, легонько покачивался на длинных и пологих волнах, которые пригнал сюда шторм…
Безветрие и яркое солнечное небо выжили пассажиров из твиндеков и кают на прогулочные галереи. Еще многолюднее было на баке и на юте. Где-то звенела мандолина; приятный тенор пел:
Ты баюкаешь нас в тихой гавани,
Катишь грозный вал в дальнем плавании…
На открылке ходового мостика стоял Корганов – выбритый, сверкающий золотом шинельных пуговиц и капитанских нашивок. Он приветливо махнул мне фуражкой, и я поймал на себе несколько любопытных, изучающих взглядов.
Подошел вахтенный матрос.
– А я вас везде ищу: капитан приглашает кофий пить.
– Познакомились с народом? – помешивая ложечкой в стакане, спросил Петр Степанович. – М…да-с! Интересная на «Свердловске» сложилась ситуация. Пассажиры прелюбопытные. Взять хотя бы этого самого Самарина. Четыре человека с ним. Охрана. А гражданку Березницкую вы не видали еще? Интереснейшая, доложу вам, барышня-девица! Не красавица, нет, но есть в ней что-то этакое… – Он щелкнул пальцами. – Французы называют особым словечком: шарм. Проработала в Магадане три года не то парикмахером, не то артисткой. Огребла кучу денег – вон у меня ее чемодан. – Корганов показал кивком головы под письменный столик. – Как вы думаете, что в нем? Деньги, голубчик! Деньжища! Дамочка эта после выхода из Магадана еще до прошлого шторма появилась на полуюте в нетрезвом, понимаете ли, состоянии и стала швырять за борт купюры. Кричит: «Наплевать мне на деньги! Меня за все сокровища мира – не купить!» И пустилась в пляс. Ну, думаю, сопрут денежки у нее. Вызвал к себе и стал журить, а она глазками стрельнула: пиф-паф! – и ушла, словом не обмолвилась. Спустя полчаса появляется снова, с чемоданом, и заявляет: «Возьмите, папаша, мой чемодан к себе на хранение, а то пропью все, прогуляю с кавалерами. Натура у меня такая веселая…» Что оставалось делать? Вызвал предсудкома, открыли чемодан – доверху набит деньгами. Ну, опечатали. Вот и лежит тут… А Березницкая сейчас, кажется, с судовым радистом сошлась, с Серафимовым. А раньше с этим самым Расторгуевым фигли-мигли крутила…
– А не мешает этот новый альянс работе радиста?
– Ну что вы! Серафимов холост, пусть себе развлекаются…
Я поблагодарил за кофе и ушел к себе.
На корабле все еще веселились. Кто-то плясал, и гулкий дробот кованых сапог сыпался по железной палубе, как шрапнель.
Утром следующего дня вспомнилось, что еще не потолковал со старпомом Сергеевым.
Тот старательно чистил зубы перед умывальником. В комнате был беспорядок, иллюминаторы задраены наглухо и воздух тяжелый.
– Ах, это вы… Извините, сейчас!
Прополоскав рот, надел китель и застегнулся на все пуговицы.
– Вероятно, по делу Расторгуева? Вряд ли смогу что-либо добавить к магаданским показаниям. Слишком мало я знаю Расторгуева и о делах его не осведомлен.
– Да нет, просто решил зайти – побеседовать. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо! Сегодня терпимо: погодка опять балует. Меня только в шторм ужасно ломает: чахотка капризна.
– Врач-то у вас бывает во время приступов?
Он ответил желчно:
– А что врач, когда «добро» на тот свет уже получено? Да и врач наш…
– Из породы коновалов? Да сядьте вы, ради бога, и бросьте эту ненужную официальность!
– Спасибо… Нет, врач он знающий, но легкомысленный, как мальчишка. Давно утратил авторитет.
– Пьет, что ли, распутничает?
– Нет, просто не сумел себя поставить. Вот вам типичный случай. Не успели мы выйти из Владивостока, как заключил дурацкое пари со вторым механиком Литваком: за один присест сожрать две килограммовые банки консервированного винограда…
– И одолел?
– Нет, конечно!
Я перевел разговор на другую тему. Похвалил капитана Корганова.
– Говорят, знающий моряк и человек отзывчивый?
Вопрос был примитивно провокационный, но Сергеев тотчас скривил худое, изможденное лицо.
– За это самое добродушие его уже с трех кораблей выгоняли. Подождите до вечера: сегодня суббота, и вечером весь пароход будет пьян в лоск… Добродушный!.. Команда распущена, комсостав бесконтролен – случай с Расторгуевым живой пример. Пассажиры пьют без просыпу… Я бы навел порядок, да вот… Смерть позывные показывает. Публичный дом, а не морское судно! «Папаша» он, а не капитан!
Сергеев разгорячился, вскочил и вдруг захлебнулся в припадке неистового сухого кашля. Бросившись на койку, он уткнулся лицом в подушку. По наволочке поползло красноватое пятно.
Я вышел из каюты с тяжелым чувством: дернул же меня черт за язык!
Услав матроса за врачом, я прошел в пассажирский салон. Буфетчик действительно бойко торговал различными напитками. По галерее слонялось несколько подвыпивших пассажиров.
Перехватив по пути третьего помощника капитана, который обычно ведет на корабле пассажирскую часть, я строго спросил:
– Почему разрешаете пьянку на судне, товарищ Рулев?
– Не знаю, что и делать! Я запрещаю, но капитан и стармех махнули рукой на буфетчика. Он никого не слушает, никому не подчиняется…
После разговора с «третьим» я в полутемном пассажирском коридоре неожиданно наткнулся на знакомого военного с ромбом на петлицах.
– Барабанов?..
– Он самый… Я слышал, что и ты здесь, да все не собрался отыскать… А ты зачем здесь?
– В командировке. А ты?
– Тоже по долгу службы: начальник спецконвоя при этом Самарине…
Чекиста Барабанова я хорошо знал по Владивостоку: умница, химик по образованию, живой, подвижный человек…
– Неужели нельзя было послать кого-нибудь? Ну, без ромба, что ли?
– Нас, брат, трое. Есть и без ромба. Арестант уж такой чрезвычайный, а вообще – прекрасный старикан! И как только его угораздило?.. Ну пойдем, познакомлю.
– Нет уж, потом как-нибудь. Лучше прогуляемся.
– Эх!.. – вздохнул Барабанов. – Пьяная лавочка, а не корабль. Ладно, пойдем, посмотрим!..
Палуба была заполнена пассажирами. На полуюте, образовав круг, столпилось человек сорок. В кругу под гитарный перебор и две мандолины отплясывали лезгинку какой-то восточный человек и яркая блондинка, умело подкрашенная и, несомненно, тоже под градусом. К танцорам тщетно пытался пробиться молодой морячок.
– Радист Серафимов, – шепнул мне Барабанов. – Похоже, что и этот пьян.
Серафимов бесцеремонно расталкивал зрителей и кричал:
– Кланька! Кланька! Сейчас же в каюту!
От толпы отделился здоровенный детина и враскачку направился к радисту.
– Взгляни повнимательнее на этого субъекта, – улыбнулся чекист. – Ни дать ни взять – Филька Шкворень из шишковской «Угрюм-реки». Как бы он не накостылял шею этому радио-Отелло!..
«Филька Шкворень» подошел к радисту и мрачно осведомился:
– Тебе, што, больче других нужно?
Радист, отталкивая его, продолжал кричать:
– Кланька, Кланька! Прочь отсюда! Тебе говорю, прочь! Иди в каюту!
Верзила поднес к его лицу могучий волосатый кулак.
– Оставь женчину! Выматывайся отсель сам, пароходский, а то будешь зубы три дни разыскивать.
Назревал скандал. Барабанов встревожился.
– Черт дикий. Отделает Серафимова под лазарет, а второго радиста на судне нет… Вмешаться, что ли?
Мы стояли на ботдеке. Боцман и матрос из брандспойта окатывали палубу, и я решил использовать ситуацию.
– Боцман, дайте струю под ноги вон тем петухам!
Боцман скользнул взглядом по четырем нашивкам на моем кителе.
– Есть!
И не без удовольствия выполнил распоряжение.
Когда «Отелло» и «Филька», подпрыгивая, бросились в стороны, боцман, уже по собственной инициативе, ударил тугой струей по всему полупьяному кругу. Ют мгновенно опустел, остались только восточный человек и его партнерша. Они громко возмущались.
Я опустился с ботдека и подошел к блондинке.
– Ваша фамилия Березницкая?
– Да, Березницкая… А что?
Она смотрела, прищурясь, чуть вызывающе.
– Завтра в четыре часа зайдите в каюту второго помощника капитана.
– А что я там забыла?
– Вы позабыли, что снабжали деньгами спекулянта Расторгуева. Хочу об этом напомнить…
Рот ее открылся. Она беспомощно оглянулась, отыскивая кого-то, – быть может, восточного человека, быть может, Серафимова.
Потухшим голосом сказала:
– Хорошо…
На следующий день мы с Барабановым снова делились впечатлениями о «Свердловске».
– Манилов в морском издании, – сказал Барабанов про капитана. – Распущены все до безобразия! Действительно, «папаша», как говорит этот чахоточный. Бабы снабжают жулика деньгами для спекуляции, а капитан устроил у себя в каюте камеру хранения. Буфетчик оптом и в розницу спаивает народ, словно дореволюционный шинкарь, а капитан поощряет сукина сына! Уши корабля – радиорубку – заложило сомнительной любовью…
– Знаешь, на всем этом фоне отрадное впечатление производит старший механик Волков. Правда, и он не без греха, любитель «традиций», но в общем – человек прямой, честный, бывший партизан.
– Видал… Черт его знает! А ты до «Свердловска» был с ним знаком?
Я не успел ответить. В каюту вошло несколько человек.
Первым торжественно шествовал стюард пассажирского салона с подносом на вытянутых руках. На подносе стояло мельхиоровое ведерко, из которого выглядывали бутылочные головки.
– Коньячок-с… Холодненький! – угодливо склонясь, проговорил стюард.
За его гибкой спиной стоял уже известный мне буфетчик, далее перешептывались две напудренные девицы, в одной из них я узнал Березницкую. Группу замыкал неопределенных лет человек в новеньком, но очень помятом костюме мышиного цвета.
– Неси закуску! – приказал стюарду буфетчик, умело сервируя столик.
Мы с Барабановым еще не опомнились от этого зрелища, как человек в костюме протянул руку.
– Заборский, Исидор Иосифович! Судовой врач. Очень приятно!..
Наконец я пришел в себя. Не подавая руки, ответил:
– Не разделяю ваших эмоций. К знакомству сейчас не расположен. Тем более что в меню этого обеда, кажется, не включен столь любимый вами консервированный виноград.
Заборский был человек интеллигентный и понятливый: он немедленно ретировался.
Я обратился к Березницкой:
– Сколько помнится, наше свидание было назначено на шестнадцать часов, а сейчас только полдень. Вы слишком торопитесь…
Когда мы остались в каюте втроем с буфетчиком, я открыл коньячную бутылку и, налив полный стакан, поднес ему.
– Вот так-то лучше. Без лишних людей, – подмигнул чекист. – Ну, начнем с тебя, дорогой товарищ. Пей, не стесняйся – свои люди!
Буфетчик попятился к двери.
– Что вы! Я при исполнении служебных обязанностей не пью-с…
– А почему вам взбрело в голову, что мы будем пить при исполнении служебных обязанностей? – спросил я. – И что это за торжественный обед с дамами? Сами выдумали или Березницкая?
– В рассуждении услужить хорошим людям…
– Так… Выстрел направлен верно, гражданин Калугин, только малость обнизили. Ну вот что: торжественный обед отменяется. Обедать мы будем в кают-компании на общих основаниях. Дальше: запрещаю продажу спиртных напитков на судне. Поняли? Никому! Без всяких исключений. Сложите все свои бутылки в винный погреб, в присутствии председателя судового комитета закройте погреб на замок и ключи доставьте мне. Я их опечатаю своей печатью. И не вздумайте хитрить: если увижу хоть одного пьяного, вы будете арестованы. Немедленно!
– Помилуйте-с, за что же…
– За соучастие в спекуляции Расторгуева.
– Я?
– Вы.
– Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один Бог без греха-с…
– Вот и давайте равняться на Бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне.
– В шесть утра?..
– Отправляйтесь!
Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу.
После общего обеда он ушел к своим.
Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и, когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала.
– Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества…
Замки от винного погреба были опечатаны. На корабле наступила трезвость.
Вечером ко мне постучали.
Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный.
– Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец…
– Проходи, Тимоша, садись!
– Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал.
– Ну и что же?
– Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь…»
– С какой язвой?
– Про вас это он…
– Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева?
– Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится…
– Знаю: традиция… Комсомольская совесть заставила?
– Да.
– И много у них товару?
– Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда… На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо…
Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато.
– Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»?
– Десять человек. Своя организация имеется…
– Это ж сила, Дорогин!
– Какая там сила! Кто с нами считается?
– Огромная сила. Я ведь тоже бывший комсомолец. Двадцатого года комсомолец. Мы, брат, такие дела творили…
– Ну, в то время, конечно… Я читал. А теперь – другое. Только и подвига, что пассажирскую блевотину швабрить.
– Получается, что у нас было: «Погибаю, но не сдаюсь», а у вас: «Настроение бодрое, идем ко дну». Так, что ли?
Вошел Барабанов.
– Чего смеетесь, граждане?
– Да вот комсомолец Дорогин о подвигах тоскует.
– А что ж! Очень хорошо! – голос чекиста стал строгим и серьезным. – Правильно, дорогой товарищ Дорогин! Человек всю жизнь должен думать, мечтать о подвиге. А когда придет время – свершить этот подвиг. Свершить скромно и так, чтобы сам не догадывался. Это и называется – большевик, коммунист… Вот что, следователь, мне бы нужно побеседовать с радистом, а там в каюте у него эта дама ревмя ревет. Ты ее довел до слез?
– Каюсь…
– Бессердечный мужчина! Такого штурмана наш капитан и дня бы не стал держать… Слушай, Дорогин: сходи-ка, дружок, за радистом. Сейчас у него, кажется, сеанса нет. Пригласи его сюда.
– Есть!
Радист пришел мрачный.
– Что у вас нового, Серафимов?
– Только что получил штормовое предупреждение. В проливе Лаперуза десять-одиннадцать баллов…
– Ого! Капитану доложил?
– Все сделано. Капитан на мостике. Боцман тянет на палубе штормовые леера. Товарищ следователь… Вы уж меня простите, я о своем: что будет с Березницкой? Она ведь моя невеста…
– Зачем вы так торопитесь, Серафимов? Мало ли встреч бывает на море.
– Нет, тут другое… Она плачет, а я места себе не нахожу. Работа на ключе требует спокойствия.
– Сколько тебе лет, радист?
– Двадцать один.
– М-да… Серьезный возраст. Ну, можешь работать спокойно!..
В следственном процессе до сей поры существует одна довольно нелогичная, чтобы не сказать больше, мера пресечения. Это – подписка о невыезде. Если глубоко вникнуть в эту «меру», то невольно подумается: на кой черт этот нравственный замок, практически бесполезный и рассчитанный лишь на человеческую совесть?
Но если уж рассчитывать на совесть, то незачем скреплять договор следователя и подследственного каким-то нелепым долговым обязательством. Прохвост все равно сбежит, хоть завязывай его десятком нравственных векселей, а честный человек… Что ж, честному человеку достаточно и слова.
Подписка о невыезде – излюбленная «мера пресечения» – существует очень давно и, может быть, когда-то, в малограмотной России имела значение. А теперь, когда неизмеримо выросло сознание масс, в обществе людей, строящих коммунизм, это – своеобразный процессуальный анахронизм, и давно следует от него отказаться, как сделал наш советский суд, исключивший из процесса всякие присяги и подписки…
Я достал из дела Расторгуева подписку о невыезде, отобранную у Березницкой.
– Отдай, пусть порвет…
Радист просиял.
Барабанов долго читал ему какие-то телеграммы, которые следовало отправить.
Пароход основательно покачивало, я задремал и не слышал, как оба ушли из каюты.
Проснулся, будто выкинула меня на пол рука великана. Каюта ходила ходуном. На полу валялись осколки графина, ползал мой чемодан, внезапно получивший свойства современной кибернетики. В щель плохо закрытого иллюминатора море поддавало снопы колючих брызг.
Довернув барашки иллюминатора, я бросился на палубу, но вместо открытого горизонта увидел справа и слева гороподобные волны, доходившие до клотиков.
Валы гуляли по палубе, и двух шлюпок уже как не бывало.
Еле прошел на мостик. Здесь, мрачно наблюдая за волнами, стоял Корганов.
– Скверно, Петр Степанович!.. Где мы?
Капитан пожал плечами.
– Да, штормяга… Кажется, в тайфун угодили. Баллов десять-одиннадцать. Мы в Лаперузе, а вы сами знаете или слышали: пролив – сквозная дыра. Но это бы еще – ерунда. Однако не смею скрывать: сложность положения в том, что судно не слушается руля почему-то… Боюсь, волна повредила баллер: могло покривить, заклинить. Но ничего, исправим… Ребята у меня – орлы! Вот немного стихнет, начнем…
Оптимизм Корганова мне не понравился…
В тот же день я встретился со стармехом Волковым.
– Как с машиной, Сергей Семенович?
– Молотит! Вот палубные справятся с рулем, и пойдем нормально. Здешние тайфуны свирепы, но не долги: побушует дня три-четыре и – амба!
– Пароходу? – невесело пошутил я.
– Ну, ерунда какая!.. Бывает, что сорвет все шлюпки, смоет за борт какого-нибудь зеваку, только и всего. А потом – тишь да гладь…
Увы, и этот оказался оптимистом. Что ж, море оптимистов любит.
А пароход кидало, словно щепку. Трещали переборки, кренометр выписывал чудовищные кривые. Мы лежали в дрейфе, и судно было без управления. Об этом никто не хотел говорить, но все хорошо знали, что, если баллер руля свернут и заклинился, без докового ремонта ничего не сделаешь.
Жизнь на судне притихла, только изредка хлопали каютные двери…
К полудню следующего дня пришла новая весть: в машинном отделении забортная вода. На вопрос, где течь, Волков ответил спокойно и, как мне показалось, благодушно:
– Ну, нельзя же так сразу… Аллах ее ведает, наверно где-нибудь в обшивке заклепки выскочили! Ищем повреждение, ищем, вся машинная команда на ногах. И я сейчас полезу в шахту, а палубные по трюмам шарят… На всякий случай я приказал погасить топки.
– Как! И в котельном вода?
– Немного, но есть. Под пайолами. Да вы не беспокойтесь – откачаем. Вот поищем еще маленько, а потом сразу пустим вортингтона и все донки. Полчаса не пройдет, как станет сухо. Лишь бы палубные с рулем справились…
К пяти часам в каюту без стука вошел Сергеев. Заявил, держа руки по швам, сухо и официально:
– Как представителю прокуратуры обязан доложить: пробоину или щель найти не можем. В машинном и в котельной вода уже в человеческий рост. Ни одна донка не работает…
– А что же с рулем?
– Проверили проводку штуртроса: все в порядке.
– Значит, действительно свернут баллер?
Старпом пожал плечами.
– Что же вы намерены делать?
– Капитан запросил помощи из Владивостока. Наша рация работает. Доложили наркому. Из Владивостока направлены три корабля – «Ола», «Уэллен» и «Красин».
– Где мы, скажите точно?
– Не могу: счисления не ведем. Определиться нельзя – небо заложено.
– Пойдемте наверх, старпом!
Корганов ходил по мостику, нервно зажигая и бросая в урну одну за другой недокуренные папиросы. Отсюда, сквозь стекла, были видны все те же зеленые водяные горы и облака белой пыли. Водяная пыль била в окна, стекла дребезжали и слезились.
Заглянув в боковой открылок мостика, я увидел силуэты двух мощных буксиров, дрейфовавших с подветренной стороны «Свердловска».
– Японцы, – пояснил Корганов. – Имею с ними двустороннюю связь. Предлагают помощь без всяких условий, из человеколюбия. Сообщают, что никаких судов поблизости нет.
– Что же вы ответили?
– Пока ничего. Буду ждать…
– Где мы – японцы сообщают?
– Да. Мы в Аниве, на траверзе спасательной станции Отомари.
На мостике появился Волков. Посмотрев на буксиры, похвалил:
– Прекрасные моряки! Вот у кого нам нужно учиться! Не уйдут до самого наикритического момента и подадут руку помощи каждому погибающему. Уж я-то их знаю!
– Да, вам, я думаю, известно! – со сдерживаемой злобой заметил старпом Сергеев. А Корганов вдруг визгливо закричал:
– Товарищ Волков, чего вы торчите здесь? В конце концов почему не работают водоотливные средства? Я требую! Требую! Требую!..
Он так и не досказал чего требует. Волков ответил флегматично:
– Да что вы волнуетесь, Петр Степанович? Уймем течь. Но все же с джапанами связи не теряйте. На всякий случай…
Подмигнув мне, Волков ушел. Я так и не понял, что обозначало это подмигивание: – смеется, что ли, над стариком?
Но ведь положение серьезное…
В сохранившемся у меня от того памятного рейса путевом дневнике записано:
«…3 ноября 1934 года. Скоро великий праздник, но не для нас. Терпим аварию в проливе Лаперуза. Ураган от зюйд-оста 12 баллов. Пароход заливает прибывающая забортная вода. Мы в японских водах. Японские спасатели радируют, что “Свердловск” в полусотне миль от Камня Опасности…»
Камень Опасности… Кто из тихоокеанских моряков не знает этой предательской скалы! В «Лоции Охотского моря» сказано:
«…Пролив Лаперуза расположен между островом Сахалин на севере и островом Хоккайдо на юге. Наименьшая ширина пролива… на юге 23 мили. Берега пролива обрывистые и высокие, бухт для отстоя судов нет. Ветры муссонного характера, к зиме – от норд-веста. Частые снегопады. Глубина от 720 м до 120 м. В 8,5 мили, 135° от мыса Крильон стоит скала Камень Опасности. Район скалы чрезвычайно опасен в навигационном отношении. Здесь неоднократно отмечались случаи аварий и гибели судов. К норду от скалы начинаются рифы… Вследствие сильных течений приближаться к скале Камень Опасности не рекомендуется. Если будет измерена глубина менее 38 метров, то это означает, что скала совсем близко, хотя может быть невидимой (туман, снег, дождь)»…
Камень Опасности… И поныне стоит проклятая скала, окруженная подводными рифами, и морской грунт у ее подножия усеян обломками погибших кораблей.
Из столетия в столетие подстерегает скала потерявший управление корабль, чтобы поднять его на гребень гигантской волны и ударить об острые рифы.
Неслучайно именно в этих местах и держали японцы свою «спасаловку», собирая обильную жатву. Ведь в международных установлениях Морского права испокон веков существует незыблемое: «Без вознаграждения – нет спасения, без спасения – нет вознаграждения».
И здесь, как и везде в чужом нам мире, царит чистоган:
Доллар.
Фунт.
Иена.
Франк…
Без вознаграждения никто не станет спасать. А разве вспомнишь, сколько чужих судов спасли наши советские моряки! Бескорыстно, безвозмездно…
Следующая страница моего дневника:
«…5 ноября. Наших судов все еще нет… Забортная вода в машинном и котельном отделениях еще поднялась. Трапы смыты. Паро-динамо и аварийная повреждены. Сидим без света, жжем свечи и пиронафт… Ураган все свирепствует, и положение безнадежное. К капитану уже приходила делегация от пассажиров с требованием принять японскую помощь, но Петр Степанович соврал, будто наши на подходе. Волков устроил ему скандал, угрожал разоблачением. Поведение Волкова кажется мне странным: он абсолютно не верит в реальность прихода наших кораблей и, кажется, возглавил оппозицию среди пассажиров и некоторой части команды. При встрече со мной сказал: “Не о себе думаю – о людях”. Что это – величие души или маскируемая трусость? Корганов прямо заявил: “Знаете, боюсь, что наши опоздают. Тогда, разумеется, конец! Страшно, страшно…”
Этот хоть откровенно боится. Похоже на Корганова. Но чтобы Волков струсил – не может быть. Не таковский. Значит, величие души? А почему бы и нет? Надо, однако, его предупредить, чтобы никаких оппозиций не устраивал. Все же капитан есть капитан, и если решил держаться до самых крайних пределов – это ему в плюс. А положение все же отчаянное: водоотливные средства не действуют. Баллер руля свернут на десять градусов. Наших радист “нащупать” не может. И до Камня Опасности осталось совсем немного. Впрочем, Сергеев говорит, что ветер “заходит”. Может, отожмет нас…»
В радиорубке – тусклый блик огромной радиолампы, чуть ли не метровой высоты. Слышен писк морзянки. Худые длинные пальцы радиста безостановочно выстукивают позывные «Красина», «Олы», «Уэллена», посланных на помощь…
Радист снял наушники.
– Ну как?
– По-прежнему: не отвечают.
– Так… А японцы?
– Читайте, товарищ следователь! На русском языке.
Капитану парохода «Свердловск» Корганову тчк Ваше поведение бесчеловечное уважающий Петр Степанович тчк Мы крайне сожалеем о вашу бесполезную гибель если не примете помощи тчк Мы будет еще ожидать ваше разумное решение тчк Мы знаем что груза у вас нет и не будем настаивать на вознаграждении тчк Ветер не переменился и не переменится вас сильным течением несет на Камень Опасности на плаву продержитесь еще часов шесть-восемь зпт потом погибнете и погубите сотни невинных людей зпт женщины дети тчк Внемлите голосу разума забудьте национальную рознь примите нашу бескорыстную помощь тчк «Олу» выбросило на камни зпт «Красин» и «Уэллен» сами погибают и запросили нашей помощи тчк На помощь к вам вышли три бота подумайте уважающий Петр Степанович пока не поздно тчк Ваш уважаемый Архип Петрович Накамура-сан зпт капитан спасательного судна станции Отомари…
– М-да. Почему Архип Петрович? А… Крещеный. Православный японец. Такие у них есть. Именно эти крещеные Накамуры во время оккупации Дальнего Востока больше других, некрещеных, расстреливали наших моряков, красных партизан, их семьи. Тех самых женщин и детей, о которых сейчас так трогательно заботится господин Архип Петрович Накамура-сан. Но все-таки… А если о «Красине», «Уэллене», «Оле» – правда? Однако почему же такая удивительная, более чем странная настойчивость? Бескорыстная настойчивость. В чем дело? Ведь груза на «Свердловске» действительно нет. Если даже и последует решение Международного суда об оплате за спасение, то это будет мизерная сумма, так как фрахта не было. В чем же дело, черт побери?..
– Товарищ следователь! Вы эту РД не забирайте, я обязан сдать капитану.
– Вам сообщали, Серафимов, когда вы учились, кто имеет право изъятия корреспонденции?
– Прокуратура…
– Вот именно! Продолжайте искать наших. От наркома ответ на вторую РД есть?
– Повторяет о посылке судов. Обращаться к японцам запрещает.
– А об этом ты доложил капитану?
– Так точно.
– Хорошо, молодец! Не отрывайся от ключа. Как у тебя с энергией?
– Аккумуляторы новые.
– А с личной?
– Есть и личная, – усмехнулся Серафимов. – Только бы найти волну. Владивосток не отвечает, и вообще связь поддерживается односторонняя, через один наш крейсер, военный корабль то есть… Только бы найти волну «Красина»!
Я ответил шуткой:
– Вон их за бортом сколько – все наши.
Радист ответил серьезно:
– Нет, товарищ следователь. Здесь чужие волны!
Серафимов был прав: вода ещё была чужой, японской.
Я положил «человеколюбивое» послание Архипа Петровича в карман, решив потолковать с Барабановым: любопытно ведь!
Качка уменьшилась, но резко увеличился риск пойти ко дну от затопления: где течь – так и не обнаружили. Нужно что-то предпринимать. И я направился к Барабанову.
– Есть разговор, химик!
– Конкретно?
– Надо взяться за судно.
– Конкретнее?
– Создать аварийную тройку, что ли, и взять пароход в свои руки. Как смотришь?
– Пиратский акт?
– Законный. Коргановские богатыри растерялись, а пароход тонет. Японцы шлют сентиментальные телеграммы. Вот прочитай!
Барабанов прочитал японскую депешу.
– Да… Накамура… Накамура… Знаешь, мне этот Архип Петрович вспоминается в связи с одним делом. Впрочем, может быть, и не он. А ты не задумывался – нет ли какой-либо скрытой пружины у господина Накамуры?
– Думать уже некогда, надо действовать. Решай быстрее.
– А снестись с начальством не удастся?
– Нет, связи с Владивостоком не имеем.
– Так… значит, захват корабля пассажирами в чужих водах, у чужих берегов?
– Слушай, я тебе серьезно говорю: дело дрянь, пойдем ко дну.
– …Конкретно?
– Корганова – в каюту, под замок, или комиссаром к нему твоего работника.
– Дальше?
– Девятьсот человек сидят в твиндеках, в каютах. Сидят и бездельничают, а мы ждем паники. Всех работоспособных – на ведра. У пассажиров есть шайки, ванны детские, – все в ход. Четыре коридорных конвейера из людей с ведрами. Прямая всеобщая мобилизация. Понял?
– Понял.
– Продолжаю: рацию – под наш контроль. Сажай туда своего чекиста с «пушкой» для устрашения.
– Ладно, быть по сему. А третий кто у нас?
– Думаю, парторга, матроса Загоруйко… Да вот он и сам, собственной персоной!..
Вошел Загоруйко и сказал:
– Я назначил закрытое партийно-комсомольское собрание… Среди пассажиров нашлись еще три коммуниста. Пойдем обсудим положение.
– Поздновато спохватился, парторг. Ну ладно, пошли!..
Бурным было это партийно-комсомольское собрание на «Свердловске».
– Стыдно признаться, товарищи, – говорил кочегар Казанцев, – но коль уж на правду, так на правду! Я считаю, что никакой пробоины нет и заклепки все целы, а просто кингстоны недовернуты. Да! Еще в Магадане я стармеху докладывал, что в правом кингстоне резьба местами сорвана, нужно было что-то сделать – может, свинцом залить. А Волков отмахнулся…
– Правильно! Было такое! – поддержал Казанцева масленщик Егоров. – Говорили Волкову, а ему все некогда: разные языки учит да политграмоту читает.
С мест закричали:
– А у вас что, своих рук не было?
– До чего довели судно, маслопупы?
Палубные отвечали:
– А вы сами? Где управление?
– Баллер свернули!
– А почему? – заорал Дорогин. – Потому что какой-то черт в машине, когда еще все нормально было, самовольно дал задний ход, а руль от нуля аксиометра вбок лежал, волна ударила – вот и своротила.
– Сам ты вбок смотрел!
Загоруйко рявкнул басом:
– Тише! Все хороши. И ваши и наши, и мордва и чуваши. Пораспущались до безобразного виду! Имейте в виду, я спрашиваю машинных, и помолчите! Вот ты, машинист Сидоренко, скажи: могет такое дело, чтобы скрозь кингстон вода в таком количестве перла?
– А почему нет? – ответил седенький машинист. – Положит судно на правый борт – вода и поступает. Давление-то, сами понимаете… А мы все время на правом боку лежим. Вот и штука. Опять же, почему донки не работают? Все забило.
Кто-то крикнул:
– Сколь говорили Волкову, что надо аврал сделать, с-под пайолов мусор выбрать!
Машинные поддержали:
– Верно!
– Правильно! Мусор весь рейс не выбирали. Вот и результат: горловины донок забило.
– Теперь все под водой – поди прочисть! Зотов стармеху докладывал…
– Верно! – снова закричали с мест.
– Зотов не соврет!
Я слушал и диву давался.
На собрании, чем больше говорили, тем больше доставалось комсоставу. Особенно негодовали на старпома Сергеева: груб, нетактичен, человеческого слова никому не скажет. А Волкова хоть и ругали крепко, но с оттенком дружелюбия.
В конце собрания я поделился своими соображениями: нырять! Надо нырять в машинную шахту и в котельную. Задраить наглухо клинкеты, любой ценой закрыть кингстоны, начать немедленно откачку воды ручными помпами, ведрами. Особенно – работать под водой. Выбрать мусор, очистить горловины донок. Пусть возьмутся за это лучшие ныряльщики, пловцы…
Вдруг от двери послышался густой, но полный горечи голос:
– На смерть людей посылаете?
Это был Волков. Стоял за дверью и… подслушивал.
– Собрание закрытое, товарищ Волков, – с нескрываемой неприязнью сказал Загоруйко.
Выпестованный мною образ Волкова, беспартийного большевика, сразу потускнел.
Дверь захлопнулась. Загоруйко постучал костяшками пальцев о столешницу:
– Кто согласен нырять?
Десять комсомольских рук поднялись как одна.
– Хорошо. Руководит авралом в машине… – секретарь комсомольской ячейки Казанцев. Против нет? Начинайте!..
Один за другим комсомольцы выходили из столовой.
Спускаться в заполненную ледяной водой многометровую шахту, да еще и работать там. Ни скафандров, ни легководолазных костюмов нет… А что же придумать другое?
Но тут инициативу перехватил Барабанов:
– Товарищи партийцы! Нас на корабле – я посчитал – одиннадцать человек, включая здесь присутствующих пассажиров. По твиндекам, коммунисты! По каютам! Мобилизуйте всех работоспособных, ставьте в коридорах людей с ведрами, начинайте откачивать воду. Предлагаю по сто человек с двухчасовой сменой на каждый коридор. За дело, товарищи! Помощь придет, но сидеть сложа руки – позор! Кто против?..
Сменяя друг друга, люди качают ручные насосы.
«Альвееры» глотают воду и выплескивают ее за борт широкими струями.
В освещенных свечами и фонарями коридорах встречаются знакомые лица. Вот «Филька Шкворень»… Эге, да у него целая бригада – видимо, он главарем. А вот и «восточный» человек: оказывается, и этот не только плясать умеет. На фланге левокоридорного конвейера – женщина с растрепанной прической: конечно, Березницкая! И следа не осталось от вчерашней «красули».
– Загоруйко!
– Есть!
– Чаще меняй людей на ведрах. Ну, как вода?
– Загляните в машинное – на глазах поддается. Не думал, что паршивый «альвеер» такая сила!
– Не в насосах сила, парторг, – в людях.
– Есть в людях!.. Подвахтенные второго конвейера, приготовиться!..
Вот это аврал. И без водки! Правда, на этот раз никому не весело: смерть слишком близка. Только мой «химик» улыбается:
– Итак, корабль захвачен? «Шестнадцать человек на ящике мертвеца, и-хо-хо! И бутылка рому!» Помнишь «Остров сокровищ», черт соленый?
– Помню. Посмотри, как дела у ныряльщиков! Я не могу: на моей совести…
– Ты сентиментален, пират! Был уже у них, – ныряют. Тоже посменно. Спускаются на веревках, то бишь на концах, по-нашему. Пока все благополучно. Говорят: правый кингстон, или как его, действительно не довернут. На двенадцать оборотов. На каждого ныряльщика приходится четверть оборота. А есть и такие, что ныряют, а сделать ничего не могут. Трудная, оказывается, работенка! Холодина адская, вода ледяная. Между прочим, я распорядился было, чтобы ныряльщикам… «бутылку рому», но наш друг буфетчик категорически отверг, ссылаясь на твою печать.
– И правильно сделал. Не смотрел, мусор выбирают?
– Так точно! Таскают мусор ведрами сквозь водную толщу. Пока все идет… ну, конечно, не скажешь «нормально»…
– Давай-ка сходим к механикам!
– Разговор официальный, товарищ Волков. Почему не были своевременно задраены клинкеты в машинных кофердамах и вода получила доступ в соседние отсеки?
– Все клинкеты были закрыты. Потом убедитесь сами, когда откачаем воду по вашему рецепту… ко второму пришествию.
– Серьезнее, товарищ старший механик!
– Да уж куда серьезнее!.. Да неужели вы не понимаете сами, что вода поддается только потому, что «Свердловск» сейчас имеет крен на левый борт? Зайдет ветер, перекрутит судно, положит на правый борт, и так поддаст, что никакой силой не вычерпаешь!
– Значит, вода все же поступает через правый кингстон? А вы искали течь в обшивке. Как же так получилось, Сергей Семенович? Потеряли драгоценное время…
– Ну хорошо, отлично! Пусть я виноват. Судите, расстреливайте!
– Ну, от вас уж я истерики не ожидал. Давайте поспокойнее! Следовательно, вы не рассчитываете, что своими силами удастся откачать воду?
– Да поймите, тысячи тонн воды нужно с корабля выбрать. Тысячи! Ведрами, допотопными «альвеерами»…
– Что ж, по-вашему, делать?
– Мое мнение я уже докладывал капитану и вам готов повторить: принять японскую помощь. Чего тут в принципы играть или искать правых и виноватых?.. Ну виноват я, недосмотрел, недоглядел. Но ведь не в этом сейчас суть. Гибнем! Пусть бы один стармех Волков погиб – поделом ему, старому растяпе! Но ведь – тысяча человек. Наши советские люди, женщины, дети… Вот о чем надо думать. Да и думать-то поздно. Вы пришли спросить: что делать? Дайте указание – принимать буксир от японцев. «Свердловск» без фрахта, мы ничем не рискуем, если постоим в Отомари, пока приведем судно в порядок. Дайте такое указание! Корганов вас послушается. Он давно бы уже согласился со мной, но страшно боится советского начальства. А эти… владивостокские и московские бюрократы разве могут представить себе, в каком положении мы находимся!? Больше мне сказать нечего. Расстреливайте, судите!.. Может, я сам приведу над собой приговор в исполнение, еще до трибунала, но… спасите людей! Спасайте, пока еще японские буксиры не ушли. Им-то ведь тоже нелегко приходится… Извините, иду на судовой совет: Корганов приказал собрать. Будем принимать решение сообща…
Волков вышел, хлопнул дверью.
– До чего расстроился! – бросил ему вслед Барабанов, и в тоне его было что-то непонятное. – Слушай, дядя, – продолжал он после краткого раздумья. – Ты не обратил внимания на одно мелкое обстоятельство? Помнишь, как сказал Волков: «Корганов страшно боится советского начальства». А теперь подумай и ответь: ты бы такую формулировку в разговоре допустил? Особенно находясь «в состоянии аффекта»?
– Гм… Я бы, наверно, сказал так: «боится начальства». Может быть, снабдил прилагательными – «московского» или «владивостокского». А вообще на кой черт тут прилагательные?
– Вот то-то и есть! Странно, странно…
– Ну, давай пойдем ко второму механику…
Второй механик «Свердловска» пятидесятилетний Литвак весь рейс держался незаметно, нигде не высовываясь на глаза. Вот и сейчас Литвак скромен и разговаривает почтительно.
– Конечно, все мы допустили халатность. И придется понести заслуженное наказание. Я лично готов…
– Не о том речь! Мы пришли как члены аварийной тройки.
– Какая тройка?
– Аварийная, по спасению «Свердловска». Мы взяли на себя руководство.
– Извините, но… не понимаю. И управление судном?
– Можно взять и управление. К сожалению, управлять нечем: ни хода, ни управляемости судно не имеет.
– Что же будет делать тройка? Японцы, пожалуй, не согласятся на договор с тройкой. Японцы признают только капитана и старшего механика. По Международному праву.
– А на кой нам черт их признание? Вы, что же, думаете, что «Свердловск» пойдет на японском буксире?
– А разве может быть иначе? Советские корабли не придут. Спасатели предупредили о гибели «Олы», о тяжелом положении «Красина» и «Уэллена».
– Откуда вам это известно?
– Волков сказал, он получил сообщение.
– Лично? Через нашу рацию? Откуда?
– Нет. Японские буксиры семафорили клотиком. Чему вы удивляетесь? Японцы всегда считаются со старшим механиком. Иной раз больше, чем с капитаном… Виноват, вынужден оставить вас: иду на судовой совет.
– Одну минуту!
– Да?
– Что вы сами намерены предложить на совете?
– Разумеется, я за японскую помощь. Смею заверить, что японцы совсем не так плохи, как заведено о них думать. Критерии и мерки девятьсот пятого года и Гражданской войны сейчас надо пересмотреть…
– Переродились? – легонько усмехнулся Барабанов.
– В какой-то степени – да. Время меняет людей и их отношения. Потом, не следует забывать об извечной традиции морской дружбы и взаимопомощи. Приведут нас в Аниву, в Отомари, откачают воду, помогут в доке выправить руль, пустят машину, и вы же сами будете благодарить за дружескую услугу… Простите, должен идти!
– Идиллическая картина, – усмехнулся я, – особенно заманчиво для нас, военнослужащих!
– Да, нам с тобой в Отомари, как врачи говорят, особо противопоказано. Между прочим, обратил внимание на словесные изыски Литвака: «критерий», «смею вас заверить»… Механик-самоучка, а какая интеллектуальная личность! И тут – странное дело. Очень странное, гражданин прокурорский надзор… Ну, пойдем к тебе, поразмышляем!
Однако наши размышления прервал вбежавший в каюту секретарь комсомольской ячейки Казанцев – полуголый, мокрый, всклокоченный.
– Дорогин погиб!..
– Как так?
– Когда нырял, концом в машине запутался. Еле нашли в воде. Вытащили наверх – мертвый…
У тела Дорогина уже колдовал врач Заборский.
– Мортус эст, – доложил он. – Воду из тела я экстрагировал, но искусственное дыхание… Словом, отказало сердце.
Мне вспомнился Дорогин живой. Вот он, твой подвиг, Дорогин!..
– Фронт, следователь, фронт! – скрипнул зубами Барабанов. – Идем на этот самый… совет. Займем ключевые позиции, а то, чего доброго… Продолжайте работу, ребята, спускайтесь осторожнее, по два сразу.
Вода помаленьку убывала…
Судовой совет собирается капитаном в особо исключительных случаях.
Решение совета не обязывает капитана, но в большой степени освобождает от ответственности за это решение. Хотя последнее слово все равно остается за ним.
Наше появление в кают-компании было встречено враждебно. Стармех Волков запнулся на полуслове и вдруг выкрикнул:
– Протестую! Категорически протестую против присутствия на совете пассажиров. Это против правил.
И Литвак стал нас урезонивать:
– Товарищи, мы, конечно, понимаем, что вас привело сюда не праздное любопытство, и ценим содействие, оказанное аварийной тройкой в проведении судовых работ. Но… неудобно. Противоречит всем положениям и традициям…
Старший помощник капитана Сергеев чему-то смеялся. Боцман угрюмо разглядывал окна салона. Третий помощник – худенький юноша Рулев не отрывал глаз от Корганова. Тот привстал и довольно несвязно пробормотал:
– Ну… почему же? Пусть товарищи останутся с совещательным голосом… Продолжайте, пожалуйста, Сергей Семенович!
Я шепнул Рулеву:
– Разыщите матроса Загоруйко, парторга. Попросите его сюда.
Штурман повертелся на винтовом стульчике и вышел.
– Мы – моряки, – продолжал Волков, – и каждому совершенно ясно, что как бы ни велика была наша вина в этой аварии, дело не в этом. Дело в том, что нужно любой ценой спасти судно и людей. Только об этом нужно думать. Только об этом и говорить. Только это делать. Надеяться на смехотворные мероприятия так называемой «тройки» может только технический неуч. Наши корабли не придут, или придут, чтобы погибнуть здесь. Там ведь тоже люди. Это ясно как божий день, ясно, что мы в двенадцатибалльном урагане. Короче: предлагаю отказаться от неуместной в данном случае политической принципиальности, от проявления шовинизма и принять протянутую нам японскими моряками руку помощи. Прошу высказываться за или против, буду записывать, Петр Степанович. Торопитесь, товарищи! Сейчас – или будет поздно. Капитан Накамура сообщил, что мы в пятнадцати милях от Камня Опасности.
В дверях появился Загоруйко и громко сказал:
– Сбило кормовой штурвал! Матроса Гладкова смыло за борт…
Корганов вскочил.
– Да-да! Уже гибнут люди, и пусть мы все виноваты, но людей надо спасать. Пусть запрещает начальство, но это, как говорит товарищ Волков, кабинетный бюрократизм. Неуместная и ненужная шовинистическая принципиальность…
Волков громко бросил с места:
– Осужденная Лениным!
– Да, именно, осужденная товарищем Лениным. Я считаю – принять японский буксир. По долгу совести не могу говорить иначе.
По небритому лицу Корганова скатилась крупная слеза. Трубка его, зажатая между пальцами, дрожала.
И сразу поднялось с полдюжины рук, – почти все кроме старпома Сергеева да Загоруйко. Но и тот смотрел испытующе на капитана, и правая рука его тянулась кверху.
– Абсолютное большинство! – веско резюмировал Волков. – И капитан. Капитанское слово – решающее. Прошу командовать, Петр Степанович!
Но тут поднялся Сергеев. Вцепившись в край стола длинными костлявыми пальцами, слегка наклонясь вперед, он посмотрел на Корганова с ненавистью.
– Торопитесь, милые? А я еще не высказался. Подлецы, негодяи, а не русские моряки!.. Ох, какие же вы мерзавцы, сволочь трусливая! Ну, слушайте меня! И ты, швабра с нашивками, слушай! Настало время сказать тебе все, о чем я передумал в этом рейсе. Не русским кораблем тебе командовать, а чухонской лайбой. Швабра! Лапша! Кабатчик с морским дипломом!
– Молчать! – взвизгнул Корганов, бледнея.
– Нет уж, хватит, помолчал! А вам, гниды машинные, одно скажу: не видать ни вам, ни японцам русского золота! – глядя в нашу сторону, Сергеев бросал тяжелые, как гири, слова: – Эти мерзавцы скрывают от вас: на корабле груз. На «Свердловске» – колымское золото, большая добыча…
– Разглашаете государственную тайну? – завизжал Корганов. – Под суд пойдете!
– И пойду. Вместе с тобой, сволочь трусливая! По мне лучше в советской тюрьме издохнуть, чем стать предателем. Нет, и вам не позволю! Весь народ взбулгачу, подниму всю команду, пассажиров, но не допущу! Пусть потонем все, но и наше золото, русским потом и кровью добытое, с нами на грунт пойдет. От Камня нас отжало, здесь глубины порядка 600–650 метров, не вдруг достанешь-то!..
Сергеев злобно расхохотался и закашлялся.
Мы с Барабановым сидели молча, ошеломленные этим новым отрытием, которое вносило ясность во многое. Так вот оно что! Вот почему кое-кто так стремится в Японию. Но ведь это… На языке вертелось страшное слово. Я склонился к уху Барабанова:
– Ты понимаешь, что это может быть?
Тот ответил взглядом: «Понимаю».
А члены совета кричали, стуча кулаками по столу:
– Демагогия! Ложный патриотизм!
– Ленин сказал: из золота сортиры строить!
– А у нас – люди. Что дороже?
– Белогвардеец! Провокатор! – гремел Волков, оборотясь к Сергееву, который надрывался в кашле. – К чертовой матери таких липовых патриотов! Советской власти люди дороже всех сокровищ мира. Не слушайте золотопогонника-белогвардейца!
– Время, химик! Давай или я…
Барабанов вынул из кобуры наган.
– Тихо! Именем государства объявляю осадное положение. Предупреждаю: обращение к японцам без разрешения Москвы буду рассматривать как прямое предательство интересов родины, как экономическую контрреволюцию и виновных немедленно расстреляю. Судовой совет считаю распущенным. Приказываю всем заняться полезным делом – откачивать воду наравне с командой и пассажирами.
– Узурпаторы! – яростно выкрикнул Волков. – Детоубийцы!
Он направился к выходу, но в дверях столкнулся с Серафимовым. Тот размахивал желтым бланком РД.
– Товарищ капитан! Товарищи! Наши на подходе! Сейчас разговаривал с «Красиным». У них все в порядке, идут к нам полным ходом. Милях в двенадцати отсюда.
Волков отпихнул Серафимова и перешагнул через коммингс.
– Вам, товарищ Барабанов, шифровка… Зайдите, надо в книге расписаться.
Мимо нас, раскачиваясь, прошел Корганов; казалось, он ничего не видел перед собой. Мне даже почудилось, что, дойдя до стенки-переборки, он нащупывал, где дверь.
Известие о подходе наших кораблей распространилось молниеносно и вызвало новый прилив энергии на палубных «конвейерах». Только комсостав отсиживался по каютам, и не понять было, что это значит.
– Ну-ка, прочитай!
Барабанов протянул мне радиограмму.
На «Свердловске» шпионско-диверсионная группа, имеющая задачей сдать японцам пароход со всем секретным грузом точка Немедленно примите меры изоляции старпома Сергеева скобка бывший белый скобка запятая механика Зотова скобка бывший пароходовладелец скобка запятая радиста Серафимова скобка сын попа скобка точка Группа вооружена действуйте решительно и смело.
Я не верил своим глазам.
– Подписано и твоим и моим начальством, – пожал плечами Барабанов. – По сути дела – приказ-санкция на арест.
– Если бы…
– Вот то-то и есть, что если бы! Волков и Литвак… Тут я и минуты бы не думал, а то…
– А шифр верный? У тебя ключ правильный?
– Шифр наш… Предположим, арестуем. Куда их девать? И как без радиста?.. Ну-ка, пойдем к нему…
– Серафимов, кто ваш отец?
– Отец? Сельский священник. Это – мой крест, меня и в комсомол поэтому не приняли.
– А почему вы не порвали с отцом?
– Так ведь… отец же!
– Оружие есть?
– Ружье. Дома, во Владивостоке…
– Вы серьезно хотите жениться на Березницкой?
– Конечно!
Глаза, говорят, зеркало души. У Серафимова они большие, карие, какие-то детские. Нет, не может быть, чтобы такие глаза лгали!
– А у вас нет, Серафимов, какого-либо… ну, нравственного, что ли, груза, который может помешать женитьбе?
Барабанов, сидя за спиной радиста, поймал мой взгляд и укоризненно покачал головой: дескать, и дурак же ты, братец! Такую глупость сморозил.
Вслух же Барабанов сказал многозначительно:
– Да… Психология – наука сложнейшая.
Тут в радиорубку вошли двое, по виду – демобилизованные солдаты. Один из них протянул Барабанову бумажку.
– Я уже второй раз сюда. Радист без вашей визы не принимает: телеграмма о сохранности спецгруза.
– А вы кто же, братцы?
– Фельдъегеря при спецгрузе.
– Вон что! А чего ж вы сидите, как мыши? На пароходе кутерьма творится, и не удосужились носа показать? Удостоверение имеется? Сколько вас?
– Четверо, – старший предъявил документы.
– Вооружены хорошо?
– Всего хватает…
– Ладно! Отправь телеграмму при первой возможности, Серафимов. А из вас кто-то один должен безотлучно находиться при мне. Ясно? Приказываю как старший начальник.
– Есть!
– Слушай, Серафимов, – сказал я, – можно проверить подачу шифровки?
– Нет, связь пока односторонняя.
– Пойдем, Барабанов!
У меня в каюте мы долго смотрели друг на дружку. На столике лежала расшифрованная Барабановым РД. Я взял дешифровку и… фамилию Серафимова вычеркнул.
Чекист пожал плечами.
Я снова взял химический карандаш и вместо Сергеева вписал Волкова, а вместо Зотова – Литвака.
И опять Барабанов пожал плечами.
И мне стало вдруг зябко, и я чуть ли не физически ощутил, как на меня наваливается огромная тяжесть. Тяжесть ответственности, не предрешенной свыше… Черт с ним, буду действовать!
– Пойдем, химик, подготовим все для операции.
– Прокуратура – око государево. Пожалуйста!
– Спокойнее, Волков, не горячитесь! Прошу, лицом к переборке, рук не опускать. Записывайте, товарищи: зажигалка японская, портсигар французский, карманный словарик англо-японский… Одну минутку, товарищ уполномоченный! Так… Добавьте в протоколе: словарик… словарик… крапленый. Вероятно, свой собственный кустарный шифр. Этого не записывайте. Приступим к сапогам… Тише, тише, Волков! Помните, на вас наведены два нагана… Ага, вот оно: пистолет «Парабеллум-намбу», новенький. Японский. Как мне благодарить вас, Сергей Семенович, за этот подарок!..
Я и в самом деле почувствовал нечто вроде признательности механику: огромный груз сразу свалился с моих плеч.
– Товарищ следователь, я хотел бы поговорить с вами наедине.
– Иены или доллары, Волков?
– Да нет, что вы! Я же вижу, с кем имею дело. Другое…
– Через час, Волков! Товарищи, ведите его куда условлено.
– Куда вы меня хотите посадить?
– В канатный ящик левого станового якоря.
– А если придется отдать якорь? Ведь это же гибель!
– Что вы! Разве мы допустим? Вы для нас дороже золота, которое вы готовили японцам.
– Тут какое-то недоразумение. Конечно, я проявил малодушие, но обвинять меня, красного партизана…
– Возможно, возможно… Ступайте вперед! Придется бежать через палубу – держитесь за леера. Прыгать за борт не рекомендую – пристрелим…
– Привет, Литвак! Ну, как настроение? Слышали – наши подошли? Серафимов наладил двухстороннюю связь с «Красиным». Все идет хорошо.
– Да-да… Очень важно, что вы не поддались этим отсталым настроениям и нас удержали от необдуманного шага.
– Вот-вот… С места не вставайте, руки на стол! Ладонями вверх, пальцами можете шевелить. Впрочем, мы быстро. Записывайте, товарищи: бумажник с документами, пистолет «Намбу», две запасные обоймы… Где получали, Литвак? В Токио или Иокогаме? А иены где? В каюте?..
Литвак дрогнул и молчал, пока я тщательно обшаривал его одежду. Когда личный обыск был закончен, он сказал со вздохом:
– Иены обменял на доллары. В рундуке они, в правом углу, под бельем… Ничего не буду скрывать, для меня все уже понятно. Только не разберусь – как и почему?
– Я так и думал, что мы найдем общий язык. Вы – человек воспитанный и достаточно умный.
– Спасибо за комплимент! Я – офицер генерального штаба.
– Японского?
– Нет, русского, царского. Хотя знаком и с некоторыми японскими штабистами. Из второго отдела. Черт побери!.. Как все это глупо! Безбожно глупо! Собственно, я предвидел. И камчатскому консулу докладывал: авантюра. Меня не послушали, и вот – результат…
– Сообщите состав группы, Литвак!
– Не Литвак, а подполковник Николаев. Волкова взяли? Тогда остается кок Рожков. Начальник группы – я. Ничего скрывать не намерен, прошу учесть…
– Безусловно. Капитан Корганов?
– О нет! Просто бесхарактерный тип.
– Так. Старпом Сергеев? Радист Серафимов?..
– Да нет же!.. Что это вам пришло в голову?
Чувствовалось, что о телеграмме-шифровке он ничего не знал.
– Товарищи, отведите! Идите вперед, Литвак-Николаев!
– Учтите, – арестованный предупреждающе поднял руку. – У них еще будет эсминец. Так, для демонстрации и психического воздействия… Возможно сообщение, что Россия и Япония начали войну…
– Поздно, наши корабли подошли.
Литвака-Николаева увели, и тогда я сказал Барабанову:
– Проверь, как шифр оказался у японцев. Чего смотришь? Вот, взгляни: с «Красина» ответили.
Я передал Барабанову только что сунутую мне Серафимовым РД – ответ на нашу «поверочную».
Шифровка номер 608 дробь С нами не посылалась тчк Шифр исключен из кода тчк Дальнейшем не считайтесь.
– Так, – сказал Барабанов. – Очевидно, Токио позаботилось?
И я ответил:
– Так, очевидно. Ну, пойдем к знаменитому пассажирскому коку!
– Что на обед, товарищ повар? Рожков, кажется?
– Так точно! Рожков мое фамилие. Арестуете? За расторгуевские балыки?
– А вы что думали? Хранили спекулянтское добро – извольте отвечать. Снимите фартук. Руки – за голову, на затылок! Не шевелиться! Записывайте… Сверток с пачкой долларов… Тысяча, или уже распочали?
– Девятьсот шестьдесят…
– Так и запишем: девятьсот шестьдесят. Доходное дело – кетовые балыки! Оружие, Рожков?
– Зачем мне? Человек мирный, и мухи не убью… Впрочем, все равно каюту перероете.
– Обязательно!
– Под койкой… вон в том чемодане.
– Давайте чемоданчик, ребята! Сюрпризов нет, Рожков? Учтите: я успею всадить вам пулю в затылок.
– Да нет, ей-богу!
– Хорошо! Еще доллары? Ага!
Чекисты извлекли что-то тяжелое, завернутое в суконку и в пергамент.
Это был третий пистолет «Намбу».
– В «убежище» номер три его!
– Это куда? – насторожился кок.
– В канатный ящик кормового якоря.
– Не имеете права. Закон запрещает.
– Ну-ка шагай, сволочь законная! – прикрикнул на него конвоир.
Шли пятнадцатые сутки страшного рейса.
Тайфун начал сдавать, терял силу. Час за часом стихал ветер, и все чаще среди тяжелых громад свинцовых туч появлялась солнечная дорожка. Тогда светлел горизонт и чашечки анемометров кружились уже не в бешеной коловерти. Только волны все еще были гороподобны.
К нам подошли все три советских корабля, и Корганов по радио согласовывал методику спасательных работ с капитанами «Уэллена» и «Красина».
Мы с Барабановым разбирали документы, когда страшный удар потряс корабль. Миноносец? Снаряд?..
В каюту вбежал старпом Сергеев.
– Буксир «Уэллена» приняли на кнехт, но корабль положило влево, а нас – вправо, и кнехт вырвало! Буксирный трос как бритвой прошел! Часть мостика срезало, девять человек смыты за борт…
– Кто распорядился принимать буксир на кнехт? Неужели вы, военный моряк, не знаете заделки через клюзы?
– Я говорил Корганову, но он раскричался и прогнал меня. Он после того судового совета меня ненавидит.
– Где он?
– В каюте: ногу повредил…
– Принимайте командование!
– Есть!
В коридорах шла все та же напряженная работа. Люди с ведрами шатались от усталости, помпы хрипели, и их поминутно приходилось чистить, но воды в машинном отделении все же убавилось наполовину.
– Казанцев, как дела?
– Кингстон довернули. Резьба была сорвана лишь в одном месте, посередине… Донки еще не работают.
– А вообще – много мусора выбрали?
– Уйму!
Казанцев махнул рукой. Вторая засунута за матросский пояс.
– Что у тебя с левой?
– Кажись, сломана. Когда нырял, двинулся обо что-то…
– Так какого черта не идешь в лазарет?
– Там и без меня полно. Трос много народу перекалечил.
У верхней аварийной динамо возились двое с гаечными ключами – огромный старик с длинными волосами и обвисшими брылями на щетинистых щеках и молодой человек в форменном флотском кителе.
– Ну что, Владимир Владимирович? – спросил старика Барабанов.
– Если дадут пар – гарантирую свет. Якорь динамо перемотали, повреждения устранили. Вот с мотором ничего не получается: поршневые кольца полопались, а запасных нет. Да тут никто никогда и не заглядывал в мотор.
– Спасибо, Владимир Владимирович! Напишу обо всем. Быть может, зачтется…
– Кто это? – спросил я чекиста.
– Да Самарин же! Он по профессии инженер-электрик. А второй судовой электрик – Балахонов, кажется, по фамилии, пьянствовал весь рейс в своей каюте. Самарин разыскал его и избил как Сидорову козу. Вдвоем и работали. Ты представляешь, что это за труд: сделать перемотку якоря в полутьме, при свечах, в наших условиях.
– Да, труд, так сказать, многометровый… Ну, давай наверх, на мостик!
Но мостика не было. Остался левый открылок, и только. Всю лобовую разнесло в щепки. Теперь долетающая сюда соленая пена то и дело покалывала лицо миллионами невидимых иголок.
Обледеневший Сергеев указал рукавицей куда-то вправо. Ага, вот оно что: от японских спасателей отделилось узкое длинное тело эскадренного миноносца. Он начал описывать циркуляцию вокруг «Свердловска», непрерывно мигая клотиковой лампой.
«Требую покинуть территориальные воды Японии», – перевожу я Барабанову.
Сергеев, стряхивая с дождевика комья мокрого снега, кричит вахтенному:
– Сигнальщиков – на фалы! Бего-о-ом!
Наверное, впервые раздалась такая команда на «Свердловске», потому что вахтенный недоуменно посмотрел на старпома.
– Бего-о-ом, сволочь!
Вот и сигнальщики. Что он задумал, этот больной, неврастеничный человек?..
Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания.
Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся.
Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым.
– Прекрасно! – сказал Барабанов. – Тонус корабля поднят… Что это наши на носу делают?
– Принимают бочку с буксирным концом «Красина».
– Отлично! Аварийная тройка самораспускается!
В моем путевом дневнике значится:
«…Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: “Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк”».
Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их.
– Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией… Тем более что судовой телеграф на советских судах – правительственный.
И еще записано в моем путевом дневнике:
«…На буксире “Красина” подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают.
Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем.
Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и, когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..»
К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич».
У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми галунами на рукавах черных флотских шинелей.
Трое переходили со «Свердловска» на «Добрыню» в тесном кольце конвоя.
Второй день шло закрытое заседание военного трибунала.
Волкову (он же Волин-сан, он же Зверев, он же Серж Вольф) пришлось давать подробный отчет о своей жизни – с момента вербовки его японской разведкой в период оккупации Приморья – до эпопеи «Свердловска».
Он держался развязно.
– Раскаиваетесь ли вы в своей многолетней преступной деятельности? – спросил председательствующий.
Волков усмехнулся:
– Единственное, чего я не могу простить себе, – почему не перестрелял ваших? Время у меня было…
Сел на свое место и больше не открывал рта. И его перестали допрашивать.
В конце допроса бывшего подполковника Генерального штаба царской армии, ныне агента второго отдела Генерального штаба японской императорской армии Литвака-Николаева был задан вопрос:
– Чем вызвана ваша откровенность и правдивость показаний на предварительном и судебном следствии, Николаев? Раскаиваетесь?
Подполковник ответил:
– Очень. Но не из боязни смертной казни, – я ведь человек военный, много раз был у смерти в лапах и не боюсь. Дело в том, что после выступления на судовом совете покойного Сергеева у меня словно пелена с глаз спала. Я вспомнил, что ведь и я – русский офицер, а не японский. Я бы сам пришел с повинной, но тут же вслед за роспуском судового совета последовал мой арест. Вот все, что могу ответить на ваш вопрос. Не знаю, поймете ли, но яснее выразить свои мысли не могу.
– Понятно, – кивнул председатель, – садитесь!
И бывшему пассажирскому коку Рожкову было задано несколько вопросов.
– Ваша настоящая фамилия Козлов?
– Так точно, Козлов!
– Вы были вахмистром в белобандитских формированиях Семенова?
– Так точно-с, был…
– Расстреливали красных партизан, матросов, железнодорожных рабочих? Следствием установлены восемь случаев участия вашего в расстрелах. Вы не отрицаете этого?
– Никак нет, не отрицаю. Случалось. Приказывали – и… делал.
– Раскаиваетесь, Козлов?
– Никак нет… Красные в тую пору у меня корову зарезали и подсвинков двоих забрали. Ограбили начисто!
В перерыве я встретился с прокурором.
– Слыхал Волкова-то? – иронически усмехнулся старик. – На краю жизни, а сожалеет, что вас с Барабановым не кокнул. Сильная личность! Не то что этот Корганов, – тюфяк, сопля! Вот такие Коргановы и создают «вегетационные» условия для почкования Волковых.
Я спросил:
– Сколько вы потребуете для Корганова, Василий Петрович?
– А нисколько, пусть сами трибунальцы решают.
– Я бы все же больше трех лет не дал.
– Аптекарь! Три, пять, десять… Ведь это ерунда! Разве измеришь человека мерой тюремного заключения? Возьмем, хотя бы, компанию «Фильки Шкворня», как ты его назвал. Рецидивисты-уголовники, отбывшие значительные сроки, а, сам знаешь, как вели себя во время аварии, как работали. Они были в курсе всех событий «Свердловска». Мне «Филька» заявил: если бы, говорит, начальнички стакнулись да решили наше золото сдать япошкам, мы бы всех пароходских устукали, а золота все равно бы не отдали, мол, на этом золоте пять лет горб гнул. Ничего не имею, – заслужил, пущай на моем горбу новый русский завод построят, а на японцев батрачить мы, говорит, не в согласии. И их было около сотни! Русские люди!.. А ты, говорят, поучал, воспитывал… Кого? Господина Волкова? Силен, силен!..
Все это было в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В том году, когда к нам особенно лезли закордонные гады с расцветкой ужа, но с зубами гадюки.
notes
