Пока я читал, солнце над сияющим за окнами морским простором успело и подняться в зенит, и перевалить за него. Видимо, Маргарита каким-то образом за мной следила, поскольку вернулась минут через сорок после того, как я, закрыв тетрадь, предался размышлениям. Довольно мрачным, надо сказать. И когда я увидел Маргариту, лучше не стало, хотя в ее облике и не было ничего мрачного, даже напротив. Ковбойские сапожки, ультракороткие шортики, не скрывавшие ни сантиметра длинных, загорелых, совершенных ног, завязанная под грудью ковбойка (незастегнутые пуговицы позволяли убедиться, что под рубашкой нет ничего, кроме, собственно, этой самой груди) и лихо сдвинутый набок стетсон – она являла собой абсолютное воплощение самоуверенной, беспощадно живой и безжалостно озорной юности. Стиль «обворожительный сорванец». С подчеркнуто молодежным нарядом чуть диссонировало разве что тяжелое кольцо с двумя алыми камнями, украшавшее левый указательный палец.

– Дочитал? – бодро спросила она, присаживаясь на один из письменных столов, рядом с лампой с зеленым абажуром. Я кивнул. – И что ты теперь про меня думаешь?

– Честно? – спросил я.

– Вежливость и учтивость – твои комплексы, меня вся эта мишура не беспокоит, – усмехнулась она. – Так что говори как есть.

– Я думаю, что вы сумасшедшая, – честно сообщил я.

Она сдернула шляпу и покрутила ее на пальце:

– Как интересно! Сумасшедшая – в смысле, ненормальная или сумасшедшая – в смысле, невменяемая? Что касается первого, то, безусловно, так и есть. Да, я абсолютно ненормальна. В смысле – абсолютно не похожа на миллионы неразличимых в своей «нормальности» человекообразных муравьев и могу лишь гордиться этим. Что же до второго, то это полная чушь. Невменяемый не отдает себе отчета, а я? Разве я не продемонстрировала абсолютную способность контролировать свои действия и их последствия? И не только свои. Разве я не доказала свою способность управлять кем угодно? Я очень хорошо умею рассчитывать… И не упускаю деталей… И результаты налицо… – Она потянулась и мурлыкнула, как большая сытая кошка.

Очень красивая кошка. И очень опасная.

Она легко спрыгнула со стола и подошла ко мне:

– Я аморальна, я свободна от условностей и норм общества, но я могу это себе позволить, Феофан. Вся эта так называемая «нормальность» – удел рабов, удел низшего класса, который не более чем биомасса, в которой нет незаменимых. Знаешь, за что я не люблю Россию? Все страны мира в той или иной мере консервативны, но в России консервативность – основной принцип бытия. На протяжении всей истории русские – стадо, ведомое не пастухом, а таким же бараном, как и они сами. Впрочем, не огорчайся: весь мир – это огромная овчарня. Просто овцы разные, одни более дикие, другие более домашние. Впрочем, ладно, оставим… Для этого еще будет время. А сейчас тебя ждет нечто другое.

– Что же именно? – Я очень старался, чтобы мой голос не дрожал.

– Будущее, – загадочно улыбнулась она. – Выбор. Феофан, я хочу подарить тебе выбор.

Что это значит, я не понимал. Но был почти уверен, что выбирать мне придется не из двух зол, а гораздо хуже.

– И что же это за выбор? – спросил я, усаживаясь в кресле и пытаясь принять наиболее уверенную позу. Хотя получалось, подозреваю, не очень-то хорошо. У Маргариты, устроившейся напротив, это выходило куда лучше.

– Немногим дано выбирать, кем стать, – серьезно проговорила она. – Ты можешь выбрать для себя судьбу барана и закончить жизнь шашлыком в желудках пьяной компании, а можешь стать волком. Ну… условно говоря. Сравнение хромает, поскольку волки – животные стайные, а речь у нас о тех, кто ничем не связан. Впрочем, сойдут и волки. Их считают злодеями. Но в чем же их злодейство? Они всего-навсего пожирают более слабых, но ведь такова волчья природа. Они просто не могут не пожирать слабых. А человеческая природа в том, чтобы тяжелым усилием обрести бессмертие, богоподобие, чтобы найти путь и сорвать запретный плод с Древа Жизни. Будешь ли ты и дальше жить в цепях этой самой цивилизации, – слово прозвучало, как плевок, – или все-таки примешь мой дар?

– Откровенно говоря, не понимаю, о чем вы, – честно признался я, но она не сочла нужным ответить.

– Что есть человек? – риторически вопросила Маргарита. – Человек – это животное, обладающее самосознанием, обладающее способностью познавать мир. Зачем ему эта способность? Зачем нужны любые способности? Ради продления жизни. Организм – это машина жизни. Его естественная цель – жить, а главный враг – смерть. Жизнь борется со смертью, как может и как умеет. Но и механизмы смерти вшиты в наше тело. Смерть внутри нас не хочет сдаваться, она борется с жизнью, заставляя организм стареть, болеть и умирать. У смерти есть контроль над всеми системами нашего организма, как и у жизни. Все наши органы – поле боя между жизнью и смертью. И разум тоже. Мы не используем свой разум так, как следовало бы, потому что живущая в нас смерть выстроила в нашем сознании бастионы из условностей и принципов. Сокрушив эти бастионы, получив контроль над важнейшим нашим органом, мы способны победить смерть.

– Фантастика, – буркнул я.

Она расхохоталась:

– Посмотри на меня! Мне шестьдесят три года, Феофан.

Не успел я и глазом моргнуть, как она, как цирковой акробат, прошлась колесом по библиотеке, остановившись у массивной двери, метрах в семи от меня. И торжествующе добавила легким, ничуть не сбившимся голосом:

– Шестьдесят три года, Феофан. Я победила смерть!

– Что же, рад за вас. – Я пожал плечами. – Но при чем тут я? Чего вы от меня хотите? Зачем похитили, привезли в этот замок, ломаете передо мной всю эту комедию с акробатикой?

Это прозвучало грубовато, но, как ни странно, Маргариту моя грубость не задела.

– Ты мне нравишься, – произнесла она таким тоном, каким, возможно, могла сказать о каком-нибудь браслете или платье. Или даже о еде. Пожалуй, вот это самое точное сравнение. – Ты чем-то похож на Андрея. Рост, сложение… И этот взгляд…

Я вспомнил, что то же самое когда-то говорил и Угрюмый. Да и мне самому, когда я первый раз увидел фото Апостола, тоже почудилось некоторое сходство.

– Я заметила это сразу, как только ты оказался впутанным в эту историю, – поведала Маргарита. – Присмотрелась к тебе и решила, что хочу сделать тебя своим… Ну пусть будет другом.

– Своей собственностью, вы хотите сказать, – уточнил я, демонстративно дотронувшись до ошейника.

Она хрипло рассмеялась.

– Можешь называть это как хочешь. Но теперь, когда наше сотрудничество закончено и ты здесь, я собираюсь сделать тебе щедрый подарок. Как насчет вечной молодости, Феофан? Богатства? Свободы?

– Особенно свободы… – усмехнулся я. – Вам не кажется странным говорить о свободе человеку, который только сегодня провел ночь, запертый в камере?

Говоря так, я менее всего хотел, чтобы в моих словах прозвучала какая-то двусмысленность. Но Маргарита отыскала ее и тут же за нее зацепилась.

– Если ты сделаешь правильный выбор, то отныне будешь ночевать только в моей спальне, – сладострастно промурлыкала она. – И, конечно, ты не будешь там заперт. Весь остров и замок, включая эту шикарную библиотеку, – а тут есть что почитать, уверяю, – будут в полном твоем распоряжении.

– Постоянное пребывание на маленьком острове под неусыпным взором охраны, которой у вас тут наверняка полно, – довольно относительная свобода, – хмыкнул я.

– Охраны, кстати, не так уж и много, – заметила Маргарита. – Толпы накачанных здоровяков в каждом углу – это прошлый век, Феофан. А я уже мысленно живу в следующем тысячелетии. И обхожусь минимумом людей. Часовых в этом замке заменяют видеокамеры. А сторожевых псов – ты сам знаешь что. – Она с улыбкой указала на свое кольцо, и я невольно схватился за ошейник, чем изрядно повеселил свою тюремщицу.

– Со временем ты сможешь покидать остров, – заверила Маргарита. – Когда я пойму, что тебе можно доверять. А времени у нас с тобой будет достаточно. Все научные разработки моего покойного мужа сохранились. И ты сможешь убедиться в их эффективности. На собственной шкуре, извини уж за такой грубый каламбур.

– Боюсь, я надоем вам быстрее, чем вы начнете мне доверять… – усмехнулся я.

– Не исключаю и такого развития событий. – Она не стала спорить.

– И что тогда? Сбросите меня в бушующее море?

– Скорее всего, придумаю что-нибудь гораздо интереснее. – Моя тюремщица рассмеялась так весело и задорно, будто услышала остроумную шутку. – Но может быть, и нет. Может быть, просто отпущу тебя на все четыре стороны. Во многом все будет зависеть от тебя самого.

– Ну а если я сразу откажусь от вашего любезного предложения?

– Что ж, такой вариант ответа меня тоже устроит, – спокойно отвечала она. – Созданные моим покойным мужем клиники омоложения пользуются большим спросом, а для работы им постоянно нужен биоматериал. Различный биоматериал…

– Хороший у меня выбор… – Я покачал головой. – Стать либо биоматериалом – либо вашим любовником.

– Ты невнимателен, Феофан, – тоном строгой училки проговорила Маргарита, только что пальцем мне не погрозила. – Я сказала не «любовником», а «другом». Или, если хочешь, партнером. А это, к твоему сведению, разные вещи. Друг – это партнер не только в постели. Это человек, который разделяет твои взгляды, увлечения, твой образ жизни…

– Сильно сомневаюсь, что гожусь вам в друзья, – заметил я.

Маргарита восприняла мои слова совершенно невозмутимо.

– Это твой выбор, Феофан, – напомнила она. – Если ты решишь, что больше подходишь для биоматериала, я настаивать не буду. Только напомню, что альтернатив у тебя все равно нет. – Она протянула руку и вроде даже шутливо щелкнула меня по ошейнику.

Я открыл было рот, но она не дала мне произнести ни слова.

– Пожалуй, на сегодня довольно. Знаю, что тебе надо подумать. И считаю, что лучше всего, если ты это будешь делать в уже знакомой тебе камере. Когда надумаешь, поставишь меня в известность.

Видимо, она нажала какую-то незаметную кнопку, потому что почти сразу же после ее слов двери библиотеки отворились. На пороге вновь появился тот самый азиат и жестом предложил мне идти с ним.

Снова коридор и лестница, лестница и коридор, вверх и вниз… И хотя охраны вокруг не наблюдалось, я заметил по дороге несколько знакомых все по тому же кино видеокамер. Когда мы проходили мимо, они поворачивались вслед, точно провожая взглядом, и как будто подмигивали единственным глазом, мол, и не думай прятаться, я тебя вижу. Да уж, Маргарита права, сбежать отсюда никак не получится…

В камере я упал на топчан, чувствуя себя настолько обессиленным, словно общение с моей тюремщицей выпило из меня всю жизненную энергию. А может, так оно и было? Может, и в этом тоже часть секрета ее вечной молодости? Но раздумывать на эту тему я не стал. Имелись и другие задачи, поважнее.

Сколько времени я могу тянуть с ответом? Боюсь, недолго, день, от силы два, после этого Маргарите надоест ждать. И она не моргнув глазом сдаст меня на биоматериал в одну из своих клиник. Интересно, а как вообще власть и общество Европы смотрят на то, что какие-то стареющие богачки пытаются вернуть себе ушедшую красоту с помощью подобных методов? Ясно, что такие операции проводятся тайно – но ведь должны быть какие-то проверки, сертификация, контроль и все такое? Ладно, я, похоже, опять не о том думаю…

Как ни странно это звучит, но решение я принял довольно быстро. Собственно, уже идя в камеру, я знал, что отвечу Маргарите. Да, конечно, можно было уподобиться многочисленным героям советской литературы и кино, рвануть на груди рубаху и заорать: «Нет! Лучше смерть, чем позор!», но я не стал этого делать. За что мне было умирать? Ведь не за Родину же, не за товарищей, которых нельзя предать, не за идею, и не за любимую женщину. Тем более не за любимую женщину. Лучше от моей смерти Вике точно не станет, а вот хуже… Хуже, увы, может стать. Пока Маргарита еще не встречалась с Викой, но это, скорее всего, произойдет, ведь переговоры о покупке рисунков Зеленцова еще не закончены. И что тогда? Не перенесет ли Маргарита свою ненависть к Елене на ее дочь, которая так похожа на свою мать? По крайней мере, если я буду жив, то я смогу этому помешать. Но если нет…

Если я не останусь в живых, то не смогу уже ничего. Не смогу вылечить отца, создать собственную семью, увидеть, к чему приведут перемены, которые на моих глазах происходят в нашей стране, да и во всем мире. Не смогу ничего сделать из того, что планировал, к чему стремился, о чем мечтал. Так стоит ли умирать, если к тому же смерть будет бессмысленной и глупой? И не приведет ни к чему, кроме страданий моих близких, которые так никогда и не узнают, что со мной случилось?

Словом, я принял решение быстро. Но сразу сообщать об этом вслух не стал (я был практически уверен, что за мной наблюдают с помощью какой-нибудь скрытой в стене камеры с микрофоном, и стоит мне что-то сказать, как Маргарите тотчас станет об этом известно). Я счел нужным немного подождать, прилег на топчан и тут вспомнил о фотографии в заднем кармане джинсов. А ведь она может стать решающим козырем в этой игре… Страшной игре, ставкой в которой была моя жизнь.

Я выждал некоторое время, не знаю, сколько именно, потому что ни часов, ни окна в моей камере не было. Даже свет на ночь не отключали, да и поднос с едой и водой что-то уж очень долго не появлялся. Очевидно, подобным образом моя тюремщица намекала, чтобы я не тянул с решением.

Ну что же, пусть будет так. Повернувшись в ту сторону, где, как я уже знал, находилась дверь, я крикнул: «Передайте фрау Бегерит, что я готов!»

Я был уверен, что сразу после этих слов в камеру войдет кто-то из охраны. Но ничего подобного не произошло. Пришлось довольно долго ждать и даже дважды повторить призыв. А когда дверь отворилась, в проеме оказалась сама Маргарита, одетая в медицинскую форму вроде той, что я видел в западном кино, – свободная рубаха из тонкой материи и такие же брюки, волосы аккуратно убраны под специальную шапочку.

– Что скажешь, Феофан? – с насмешкой в голосе спросила она, глядя на меня сверху вниз, поскольку я в этот момент сидел на матрасе. Я торопливо поднялся.

– Скажу, что обдумал ваше предложение и решил его принять. – Я очень старался, чтобы мой голос звучал уверенно, деловито и бесстрастно. – Но у меня есть несколько условий.

Она расхохоталась:

– Ну ты и наглец, Феофан! По-моему, ты совсем не в том положении, чтобы ставить какие-то условия. Но мне нравится твоя дерзость. Дерзость – это так сексуально… Ладно, говори, чего ты хочешь, а я послушаю.

Что ж, список у меня был давно готов.

– Во-первых, я хочу быть уверенным, что с Викой все в порядке, – начал я. – И для этого мне мало одних только заверений на словах. Необходимы убедительные факты, хотя бы ее фотографии. И не только сейчас, но и в будущем, постоянно…

Мне показалось или Маргарита как-то нехорошо усмехнулась?

– Что ж, за этим дело не станет, – проговорила она. – Сведения о твоей Вике я смогу предоставить тебе очень скоро…

И прежде чем я успел спросить, что она имеет в виду, спросила:

– Что еще?

– Второе: чтобы вы совершили честную сделку и купили у Вики доставшиеся ей в наследство рисунки Зеленцова. За хорошую цену и без всяких обманов.

– Ясно, – кивнула Маргарита. – Это все?

– Нет. Нужно еще как-то сообщить моим родителям, что я жив и здоров. Они наверняка с ума сходят, небось уже в розыск меня объявили…

– Ты сможешь сделать это сам, – снова кивнула Маргарита. – Придумаешь причину поубедительнее… Не сомневаюсь, у тебя получится. А если ты будешь хорошо себя вести, я в ближайшее время оплачу лечение твоего отца.

– И что входит в ваше понимание хорошего поведения? – поинтересовался я, чуя подвох. Но Маргарита не ответила.

– Это все требования? – уточнила она. И когда я это подтвердил, скомандовала:

– Тогда идем со мной.

Мы вышли в коридор, прошли его и стали подниматься по лестницам, вновь провожаемые глазками камер. Маргарита заговорщицки улыбнулась:

– Кстати, мы с тобой сегодня остались наедине. Я отпустила охрану, – у них так редко бывают выходные. Думаю, они уже пьянствуют где-нибудь на материке. Сейчас мне тут никто не нужен. Только ты и я. Ну или, по крайней мере…

Она все время ускоряла шаг, и по очередной лестнице пришлось спускаться почти бегом.

– Куда вы меня ведете? – спросил я, хотя говорить на такой скорости было не так-то легко.

Маргарита же дышала так легко и размеренно, как будто не по коридорам и лестницам носилась, а в гамаке лежала.

– Сейчас увидишь, – отвечала она. – Ты, Феофан, хоть и не глуп, но пока еще очень наивен. Я насквозь вижу, что сейчас творится в твоей голове. Ты думаешь: «Ладно уж, так и быть, сделаю вид, что согласился. А как только с меня снимут ошейник и пустят погулять по острову, найду какой-нибудь способ убежать». Что скажешь, разве не так?

Я промолчал, сделав вид, что задохнулся от быстрой ходьбы. На самом деле мне нечего было сказать, ведь она попала в самую точку.

– Нет, дружок, так не пойдет! – засмеялась Маргарита. – Все будет иначе. Я недаром предложила тебе стать моим другом. А друзья все делят пополам… Впрочем, сейчас сам увидишь. Мы пришли.

За тяжелой дверью находился просторный зал. Если бы не размеры, его можно было бы назвать кабинетом. Неподалеку от входа располагался большой письменный стол с уютным креслом в окружении полок с книгами и папками. На столе царил дорогущий компьютер с гигантским (я таких еще никогда не видел) монитором. У стены напротив и чуть дальше разместились операционный стол и стеклянные медицинские шкафы с инструментами и всевозможными пузырьками. Дальний конец зала терялся в темноте. Освещены были только письменный и операционный столы.

– Отныне, Феофан, ты будешь мне не только другом, но и помощником, – откровенно забавляясь, проговорила Маргарита. – Сейчас я покажу тебе мою коллекцию, а ты поможешь мне ее дополнить.

– Каким образом?

– Смотри сам, – улыбнулась она, беря со стола небольшую коробочку, которая оказалась пультом дистанционного управления…

Из темноты внезапно появилась, точно паря в материализовавшем и пронизывающем ее потоке света, небольшая картина… Нет, не картина! Кусок кожи с татуировкой. Многоглавая Преображенская церковь в Кижах, которой при жизни так гордился «вор в законе» Дед Мазай. В следующее мгновение световой поток неуловимо изменился, и перед рисунком церкви (именно «перед», как в объемной голограмме) засияло лицо Елены Коротковой – веселое, смеющееся, беззаботное…

– Это… – начал я…

Маргарита рассмеялась:

– Какие все-таки молодцы ваши криминальные авторитеты, что распоряжаются бальзамировать свои никому не нужные никчемные тушки. Правда, хорошо, что такая красота в земле не сгниет? Или вот такая…

Свет вспыхнул с другой стороны, и в его потоке «повисла» София Киевская, не иначе как со спины Байбута, а перед храмом – снова Елена, и снова улыбающаяся, но на этот раз не весело, а ласково и нежно.

«Так вот оно что!» – запоздало дошло до меня.

Никто не уничтожал татуировки – ни Маньковский, как думали мы с Викой, ни кто-то другой. Уничтожали только людей, их носивших. А татуировки вырезали и собирали в эту ужасную коллекцию…

В следующем очаге света парила содранная со спины депутата Шевченко-Меньшого церковь Покрова на Нерли, а перед ней – Елена с задумчиво склоненной головой.

Следующая картина была мне более чем знакома – храм Христа Спасителя. Невольно сжав кулаки, я шагнул к Маргарите…

– Напомнить об эффективных методах обучения? – невинным голосом поинтересовалась она, поднося руку к своему кольцу. – Феофан, ну какое тебе дело до этого уголовника?

– Он был не таким уж плохим человеком, – буркнул я.

– А теперь стал моим отличным экспонатом. «Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели», – процитировала она, и я вновь поразился удивительному совпадению – чуть ли не эти же самые строчки из «Гамлета» упомянул как-то Угрюмый…

Спас-на-Крови, грустная Елена Короткова, глядящая вдаль.

– Наверно, он сказал бы: «это жэ шэдэвр», – хмыкнула Маргарита, передразнив Рэмбрандта.

Смольный собор, задумчивая Елена Короткова. Эту татуировку я тоже видел первый раз, но образ ее хозяина, «питерского одессита дяди Бори», до сих пор стоял у меня перед глазами.

А вот следующая татуировка заставила меня вновь дернуться и сжать кулаки, а Маргариту – предостерегающе помахать у меня перед носом рукой с кольцом. Ибо невозможно было не узнать и не отреагировать на изображение церкви Тихвинской Богоматери и Елену с тем выражением лица, которое, наверное, бывает у ангелов. Если они существуют. Но после того, что случилось с отцом Тихоном, мне очень хотелось верить, что ангелы существуют. И охраняют людей. Хотя бы тех, кто этого действительно заслуживает…

И, наконец, Успенский собор во Владимире, который я не видел, но знал, что он украшал спину Лома. И снова лицо Елены, которая смотрела, казалось, с надеждой.

– Но как вам удалось забрать тело Лома? – изумился я. – Мы же вызвали милицию почти сразу же, как уехали с фермы. На вертолете вы, что ли, прилетели?

Моя тюремщица презрительно усмехнулась.

– Ты, похоже, пересмотрел голливудских фильмов, Феофан… И забыл, в какой стране ты живешь. Какие вертолеты, о чем ты? В России никуда не надо спешить, и так все успеешь. Когда вся суета, поднятая милицией, улеглась, я просто договорилась с работниками морга. И получила то, что мне было нужно, всего за несколько светло-зеленых бумажек…

– Но кто убил всех остальных? Неужели Лом? – полюбопытствовал я. Маргарита в ответ только фыркнула:

– Этот дебил? Нет, конечно, у него мозгов бы не хватило. Потолок его возможности – это разрывать могилы. А тут в каждом случае требовалась тонкая, почти ювелирная работа. И я имею в виду не только скальпель. – Она хохотнула, отметив, что меня невольно передернуло. – Лом всего лишь помогал установить первый контакт с объектами. Ему они все доверяли и открывали двери – как в прямом смысле, так и в переносном. А дальше уже за дело брались профессионалы. Я, знаешь ли, Фанечка, предпочитаю брать к себе на службу только лучших специалистов. Впрочем, ты имел возможность в этом убедиться на собственном опыте – когда тебя доставили с Урала прямиком сюда так, что никто ничего не заметил. В том числе и ты сам.

– А Маньковский? – уточнил я, пропустив мимо ушей «Фанечку». – Какое он имеет отношение ко всем этим убийствам?

Маргарита снова усмехнулась:

– Признайся, ты был уверен, что Маньковский окончательно свихнулся и продолжает уничтожать работы Андрея? Но нет. Этот самовлюбленный придурок, выдающий себя за экстрасенса, тут вообще ни при чем.

– Так значит, той загадочной Ритой, которая наняла сначала Лома, а потом его сыновей, чтобы они прибили родного отца, была не секретарша Маньковского, а вы… – запоздало сообразил я.

– Ну да, – кивнула моя тюремщица. – Мне нравится мое имя, и я чаще всего его не скрываю.

Мне оставалось только удивляться собственной тупости. Только сейчас я понял, как мы с Викой были наивны, подозревая Маньковского. Конечно, рассправиться с Угрюмым и его сокамерниками мнимый целитель никак не мог, такое было под силу только опытному убийце или даже, скорее всего, нескольким. А секретарша Ритуся, в которой я уже готов был увидеть жестокую злодейку, оказалась повинна лишь в том, что наставляла своему шефу рога с каким-то молодым любовником…

– Но все же ваши люди не всегда работают так уж профессионально, – не удержался от издевки я.

– Да, с монахом мой человек напортачил, – поморщилась, сразу поняв намек, Маргарита. – За что и был наказан. Но сейчас не об этом. Тебе не кажется, что композиция не закончена?

– И чего, по-вашему, здесь еще не хватает? – Я подал очевидную реплику устало, почти без интонации – мне хотелось, чтобы Маргарита уже, наконец, дала понять, чего от меня хочет.

– Ну как же! – воскликнула она голосом маленькой девочки, убеждающей тупого взрослого в том, что в Новый год непременно – непременно! – придет Дед Мороз, что это столь же очевидно и неизбежно, как восход солнца. – Здесь не хватает модели!

Прежде чем до меня дошел смысл ее слов, еще один прожектор, как минимум вдвое более мощный, чем предыдущие, высветил самый дальний конец зала. И я с ужасом увидел… Вику.

Она была прикована (или лучше сказать – распята?) на Х-образной раме. На Вике было длинное платье цвета венозной крови, оставляющее обнаженными руки и плечи. В широко распахнутых глазах плескался ужас, но говорить она не могла – рот был заклеен пластырем с грубо намалеванными поверх него «плачущими», уголками вниз, губами.

– Это чтобы неуместные звуки не нарушили торжественность момента, – деловито пояснила Маргарита. – Я очень хороший таксидермист, Феофан. Вязание, вышивание крестиком или гладью, даже рисование, если на то пошло, – такая скука. Чучела – вот где художник может показать настоящее мастерство! После я как-нибудь покажу тебе свою коллекцию мадонн с младенцами. Вот это настоящие шедевры! Рафаэль и Леонардо по сравнению со мной – жалкие копировщики природы, не более чем… Впрочем, это все потом. Главное – завершить вот эту коллекцию. – Она поиграла пультом, то высвечивая жуткие экспонаты, то снова отправляя их в темноту. – Это будет центр – объединение и завершение композиции и одновременно – кульминация, замыкающая длинную трагическую историю. Наподобие истории Изиды и Озириса. Смерть, катарсис и – неизбежное возрождение. Но сперва – кульминация. Необходимая жертва. Чтобы завершить круг и дать толчок возрождению, модель, на которую случайно пал свет гения, должна остаться здесь, среди своих портретов.

– Но это не ее портреты! – заорал я. – Не Вики! Вы что, не понимаете!..

Я дернулся к ней, но Маргарита предостерегающе подняла руку с кольцом.

– Это ты все еще не понимаешь, Феофан! – укоризненно покачала головой моя тюремщица. – Маленький глупый мальчик!.. Не имеет значения, как кого зовут и кто кому позировал. Не ее? Это просто смешно! Смотри! – Она опять поиграла пультом: лица Елены Коротковой вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли. Сходство было пугающим. – Она всю жизнь его убивала! Она и меня чуть не убила. Но теперь это не имеет значения. Когда круг будет завершен – когда ее, наконец, не станет, – я освобожусь.

Она говорила радостным, почти детским голосом – так маленькая девочка могла бы взахлеб рассказывать, что завтра у нее день рождения и ей подарят кукольный дом, и лошадку, и новое платье, а потом принесут торт с горящими свечами. Даже лицо ее стало почти детским – как будто ожил тот портрет на фоне линкора «Гангут», он же «Октябрьская революция».

Маргарита завела руку за спину и вытащила из-за спины узкий кинжал. Нет, не кинжал – тонкий трехгранный стилет.

– Я очень люблю оружие, Феофан, – сообщила она радостным, но уже вполне «взрослым» голосом. – Тот, кто придумал наспинные ножны, был, безусловно, гением своего дела. Впрочем, это все пустяки. Этот стилет поистине безупречен. Практически жертвенный нож. Не бойся. Твоя, как ты называешь, возлюбленная умрет мгновенно и безболезненно. Ты сам об этом позаботишься. Я покажу, куда бить. А потом ты разделишь со мной вечную молодость. Возможно, и вечную жизнь.

– Нельзя предлагать то, чего не существует, – процедил я, не сводя глаз с Вики.

Маргарита отмахнулась:

– Глупости! Простейшие живут вечно, а у нас для этого есть разум, с которым просто нужно научиться управляться. Пример – перед тобой. Биологически мне сейчас двадцать пять – двадцать семь лет. Я знаю это точно, ибо раз в квартал прохожу медицинское обследование. Я молода не только внешне – молоды все мои органы, все ткани моего тела. Мой муж был истинным гением. Он нашел ключ к тому, чтобы не стареть. Это вполне реально. Даже если это и не вечная жизнь, то очень, очень долгая. К тому же жизнь без болезней, слабости, увядания, деградации…

– И какой ценой? – Я повернулся к ней.

– Для тебя – специальная скидка. – Она посмотрела мне в глаза. – Тебе все это обойдется в один-единственный удар вот этого кинжала. Бить надо под левую грудь, ближе к середине и чуть выше края корсажа. Не ошибешься. И размахиваться, как в кино, не нужно: установишь острие над сердцем и ударишь сверху по рукоятке. Ну?

Она протянула мне кинжал, я сжал рукоять, еще теплую от ее ладони. Мы стояли почти вплотную. Кажется, моя тюремщица, увлекшись своими мечтами, забыла об осторожности. Судьба давала мне шанс, и я во что бы то ни стало должен был успеть им воспользоваться…

Разряд тока обрушил меня на пол. Такое чувство, что меня огрели по затылку кузнечным молотом. Кинжал отлетел в сторону, все мышцы свело нестерпимо болезненной судорогой, желудок, казалось, сейчас вывернется наизнанку.

– Бедный мальчик! – Маргарита беззаботно, с явным удовольствием рассмеялась. – У меня отменная реакция. Я действительно молода, и не имеет значения, сколько лет прошло с моего рождения. Глупый, ты хотел кого-то спасти? Удар стилетом и есть спасение. Мгновенная безболезненная смерть куда лучше, чем… Впрочем, это, пожалуй, я виновата. Нужно было сразу обозначить выбор. Ты можешь отказаться от моего щедрого предложения. Я не стану тебя заставлять. Но это не спасет твою… скажем… теперешнюю возлюбленную. Это всего лишь означает, что для подлинного возрождения требуется более сильная… жертва. Сейчас ты не в состоянии двигаться. А вон там, за операционным столом, есть прекрасное кресло. Очень функциональное, похожее на электрический стул. В нем ты не сможешь шевелиться, даже когда эффект от электрического удара закончится. И ты будешь сидеть и смотреть, как она умирает… нет, не от мгновенного удара в сердце – от жажды. Это не очень долго – дня два, быть может, три. Ты будешь видеть, как покрываются пленкой ее пересохшие губы – пластырь я сниму, разумеется, он уже сыграл свою роль. А она будет воспаленными глазами смотреть, как ты пьешь чистую, прозрачную, хрустальную воду…

– Я не стану, – прохрипел я.

– Станешь, мальчик мой! Ну, может, денек продержишься, но не больше. Ты просто не представляешь, на что способен инстинкт самосохранения, когда смерть дышит в лицо. Так что ты, конечно, станешь пить. Жадно, захлебываясь. Забыв о том, что на тебя глядит умирающая от жажды… возлюбленная. И, – она вдруг улыбнулась, точно услыхала хорошую шутку, – не только пить, пожалуй. Феромоны, помнишь? Совсем немного – и я буду обладать тобой у нее на глазах, а ты будешь стонать от страсти и просить еще, еще, еще…

– Как вы можете? – Я почти задыхался. – Вы же сами когда-то любили!

– Liebe ist nichts, – презрительно отрезала она. – От того, что люди называют любовью, только боль и страдание. Что такое любовь? Всего лишь замаскированное всевозможными реверансами желание обладать. Но обладать можно и не прикидываясь ласковым и самоотверженным. Обладать можно силой, это мало что меняет, поверь… Так что умирать твоей подружке будет не так скучно, как могло бы. Пароксизмы твоей страсти, думаю, немало ее развлекут… А когда она, наконец, умрет… Конечно, такая смерть попортит кожу, но я хороший таксидермист. Очень хороший. Так что композиция не пострадает. Ну а потом… потом посмотрим. Если ты не оправдаешь затраченных усилий… ну, значит, композиция немного изменится. Вокруг – портреты, а во главе – художник, убивающий ненавистную модель. При изготовлении чучела телу можно придать любую форму. Любую, Фанечка!

– Ненавижу, когда меня называют Фаней, – процедил я сквозь зубы, поднимаясь на четвереньки. – Так вы, значит, решили спустить с нас кожу? Отчего бы уж тогда не живьем, как ваш муж?

– Мой муж? – удивилась она. – При чем здесь мой муж?

– Вы не в курсе, что он проводил свои опыты на живых людях?

– Ну и что? – Маргарита повела плечом. Сейчас ее медицинский наряд пугал куда больше, чем какой-нибудь палаческий балахон. – Врачи тоже живых людей режут, причем те нередко умирают прямо на столе, но при этом восхваляют докторов как пророков гуманизма. То, что Вальтер экспериментировал на живом материале, не имеет никакого значения.

– Как мне думается, очень даже имеет, – я незаметно напрягал и расслаблял мышцы, пытаясь избавиться от последствий электрического удара, – и немалое. Жаль, вы с отцом Тихоном не успели познакомиться, он бы вам лучше объяснил.

– Да что он мог мне объяснить? – фыркнула Маргарита. – Вообще терпеть не могу монахов. Воздержание – худшее из сексуальных извращений. А уж из всех религий христианство – самая рабская, а православие – наиболее отупляющая из его разновидностей.

– Дело не в религии, не в монашестве и даже не в отце Тихоне, – возразил я. – Просто он действительно рассказал бы лучше меня. Точнее, показал бы. Как жаль, что вы не захотели проехаться по местам боевой славы вашего покойного мужа. Тогда бы вы увидели…

– Феофан, хватит болтать! – нетерпеливо бросила она. – Ты действительно думаешь, что можешь сообщить мне что-то новое?

– Уверен, что могу, – настаивал я. Мышцы еще болели, но уже худо-бедно слушались. – Вы знаете, что ваш муж служил в СС?

Маргарита пожала плечами:

– Знаю, конечно. И что с того?

– В Ваффен-СС, – добавил я. – Он даже успел побыть командиром зондеркоманды и оприходовать не абы кого, а ту самую Ильзу Кох, знаменитую Мадам Абажур.

На нашу тюремщицу эта информация не произвела никакого впечатления.

– Ну и что? Это было сто лет назад. Если ты думаешь, что меня может задеть сообщение о том, кого и сколько трахал мой муж на протяжении своей весьма, уверяю тебя, активной жизни…

– Помилуйте, я же не совсем дурачок, каким вы меня считаете, – хмыкнул я, бочком пытаясь подползти к стилету, который отлетел не так уж далеко. – То, что ваш муж, случалось, препарировал живых военнопленных без наркоза, вас, конечно, тоже не удивляет. Да вы и сами, наверное, так можете, правда?

Она кивнула, презрительно усмехнувшись.

– Liebe ist nichts, – повторил я. – Интересная фраза: «любовь – это ничто». Любая любовь, Маргарита? А любовь родителей к детям? Например, отца к дочери? Или дочки к отцу? Скажите, вы притворялись тогда, когда я рассказал вам о судьбе вашего папы? Или когда писали в своем дневнике, что до сих пор чувствуете к нему?

Кажется, я перестарался…

Этот удар был сильнее предыдущего, даже дыхание перехватило, словно меня с размаху ткнули в диафрагму бревном. Во рту было солоно – видимо, я прокусил губу. Впрочем, это не важно. Вдохнуть мне, наконец, удалось (и кинжал теперь оказался практически рядом, но что толку, я и пальцем не мог шевельнуть). И даже заговорить:

– Я знаю, что вы не играли… Что когда-то умели любить по-настоящему. И мне искренне жаль, что никто так и не полюбил вас так, как любил вас отец. Никто не разглядел в вас того очаровательного смеющегося ребенка. Хотя Вальтер, может, и разглядел. Недаром же он старался присвоить именно вас, как вы пытались присвоить Зеленцова.

– Какого еще ребенка? – недоумевала Маргарита. – И при чем тут Вальтер?

– Да вы меня просто убьете этим своим кольцом, если узнаете, – отважно улыбнулся я.

Прикусив губу и не отрывая от меня расширенных потемневших глаз, она медленно стянула с пальца кольцо и бросила его на стол – недалеко, но все-таки не «руку протянуть».

– Говори, – сухо скомандовала Маргарита. Да уж, силы духа она за все эти годы не растеряла. Эх, некстати припомнилось мне, эту бы энергию – да в мирных целях…

– Скажу, конечно. Как вы думаете, за какие таланты он стал любовником Ильзы Кох? У них было гораздо больше общего, чем просто секс. Знаете ли вы, что ваш муж, впрочем, тогда он еще не был вашим мужем, вы тогда пешком под стол ходили, что он сделал с вашим отцом? Да нет, конечно, не знаете, вы его собственноручно бы удавили. Точнее, что он сделал из вашего отца… С помощью Мадам Абажур, разумеется. Настольную лампу. Исключительно натуральные, если так можно выразиться, материалы: часть ноги, ребра, кости пальцев и пясти, ну и кожа, разумеется. Причем взятые у живого человека. Без наркоза, ра-зумеется.

Честно говоря, я боялся, что Маргарита сейчас ринется к кольцу, и тогда уж мне точно каюк. Да что там – боялся. Был почти уверен, вот провалиться мне на этом месте! Но она тихо, еле слышно прошептала:

– Ты лжешь! – Хотя глаза ее говорили, что возражает она чисто механически, а внутренне уже чувствует, что перед ней – правда. Голая, мерзкая, отвратительная правда. – Ты не можешь этого знать.

– О том, что материалы брались у живого человека, рассказывал единственный выживший из того лагеря, – безжалостно продолжал я. – Правда, с ним уже не поговоришь, он недавно умер. Но это ничего не меняет. Я видел эту лампу. И вы смогли бы видеть, если бы поехали к отцу Тихону сами, а не отправили, по своему обыкновению, исполнителя. Впрочем, лампа цела, на нее все еще можно посмотреть. Этого достаточно, чтобы понять, кто послужил материалом для ее изготовления.

– Это ложь… – У живых людей не бывает такого голоса. Так мог бы говорить восставший из гроба древний-древний мертвец. Этот почти беззвучный шелест звучал страшнее иного крика.

– На теле вашего отца была татуировка, – настойчиво продолжал я. – На левой руке, насколько я знаю. Выполненная им самим или кем-то по его же эскизу, но именно в его уникальной манере. Той самой, которую потом перенял Зеленцов. Вы помните ее?

– Нет… – тем же мертвым голосом прошептала она. Но это не был ответ на мой вопрос, это было «нет», адресованное самой судьбе.

– Помните, – повторил я убежденно. – И конечно, узнаете. Уж себя-то точно узнаете…

Вот и настал миг явления на свет главного козыря. Все еще непослушными пальцами я вытащил фотографию и протянул ее Маргарите, которая буквально вперилась взглядом в снимок.

– А-а-а…

Впервые в жизни я услышал тихий крик. Очень тихий, но это был именно крик.

Она, видимо, рефлекторно сжала кулак, в котором по-прежнему держала пульт дистанционного управления – включилась сразу вся подсветка, восемь лиц Елены Коротковой возникли перед восемью величественными храмами.

– Вы достойная ученица своего мужа, – горько усмехнулся я. – Уж не знаю, за что он так обошелся с вашим папой… Может быть, и ни за что, из чистой любви к искусству. Но, может быть, в качестве некоего воздаяния: похоже, Вальтер фон Бегерит хотел что-то получить от Михаила Бланка. Какой-то секрет, возможно, эту самую технику. Но не получил. Он вам никогда не рассказывал ни о чем подобном? И о том, что специально искал девочку, изображенную на той татуировке?

И тут Маргарита завыла. В этом вое не было ничего человеческого, так ревут раненые звери – тягостно, надрывая горло, точно призывая смерть, которая одна может прекратить мучения…

Вдруг она бросилась к столу – но, к счастью, не к тому, на котором лежало кольцо, а к операционному. А я, сунув проклятое кольцо в карман, подобрал стилет и кинулся к Вике.

Дрожащими руками, страшно боясь причинить ей новую боль, я сорвал с ее рта этот жуткий пластырь и стал осторожно разрезать путы, стягивавшие ее руки. Вика при этом с ужасом глядела куда-то мне за спину и вдруг закричала:

– Останови ее! Останови!

Прикрыв Вику собой, я обернулся, полагая, что Маргарита хочет на нас напасть.

Но Маргарите было не до этого. Она напала не на нас, а на себя. В каждой руке у нее сверкало по скальпелю, а на лице и груди уже виделось несколько порезов, из которых обильно струилась кровь. Убийца ее отца был уже мертв, ему она отомстить не могла, и ненависть ее сосредоточилась на уничтожении единственного, что осталось от Бегерита, – себя, его лучшего произведения.

Впрочем, я плохо разбираюсь в мотивации сумасшедших. Может быть, она просто пыталась физической болью затмить душевную. Но скальпели в ее руках не становились оттого менее смертоносными.

– Останови ее! – кричала Вика. – Она же не понимает, что делает!

Изогнувшись, Маргарита со всего маху широко полоснула себя по горлу. Выплеснувшаяся из рассеченной сонной артерии кровь – неправдоподобно алая – ударила струей, такой сильной, что даже до нас долетели брызги.

Вика на миг замолкла, а потом тут же закричала, что надо попробовать спасти Маргариту. Ну да – с перерезанной-то артерией… Впрочем, будь рана менее опасной, признаться, у меня вряд ли возникло бы желание помогать этой женщине.

Так что я просто освободил Вику, а потом схватил за руку и поволок к лестнице. Идти было тяжело, после двух ударов тока я все еще двигался как эпилептик. Но надежда на спасение, пусть и совсем призрачная, придавала сил. Неожиданно вспомнились слова отца, как-то раз ни с того ни сего сказавшего мне: «Ты справишься, сынок. Я верю в тебя!» Я должен был справиться. Я не мог его подвести. Ведь они верили в меня – он, мама… и Вика.

Мы бежали наугад и какое-то время поплутали в бесконечных коридорах, провожаемые все теми же внимательными взглядами камер. Но, к моей великой радости, в замке было тихо, никто не выскочил, не закричал и не погнался за нами. И это значило, что нам сильно повезло – Маргарита не обманула меня, сказав, что отпустила всю охрану.

Наконец, мы оказались в коридоре с окнами, и я воспрянул духом – в крайнем случае, если не найдем выхода, попытаемся выбраться через них. Но этого не понадобилось, очередной поворот коридора привел в огромный холл с высоченными, тяжелыми, но не запертыми дверьми. Я толкнул их и буквально вывалился наружу, таща за собой Вику. Мы выбрались из замка! В лицо ударил свежий морской ветер, слух ласкал шелест волн и крики чаек. Но нам было не до красот природы.

– Думаешь, мы сумеем выбраться с острова? – встревоженно спросила Вика.

– Будем уповать на Бога, что охранники, отправившись на побывку, забрали с собой не все лодки, – отвечал я на ходу.

От площадки перед замком, выстроенным на вершине скалы, сбегала крутая и извилистая каменистая тропинка. Мы спускались осторожно, чтобы не оступиться и не ухнуть со всей дури вниз, смотрели себе под ноги и потому заметили пристань только тогда, когда она уже внезапно появилась перед нами из-за очередного поворота. И если бы на пристани находился хоть один охранник, нам наверняка был бы конец. Но, очевидно, в тот день нам с Викой светила не просто счастливая, а очень счастливая звезда. Людей на пристани не было – но зато покачивалось на волнах несколько яхт и катеров разного размера. А далеко впереди, за дымкой серо-сиреневого тумана, смутно угадывались очертания берега. Скорее всего, как я предполагал, это была Италия.

В этот раз Вика уже не поинтересовалась, умею ли я управлять катером, просто забежала следом на борт облюбованного мной суденышка. По счастью, система управления оказалась несложной, проще, чем в автомобиле. Разобравшить, что к чему, я кивнул встревоженно наблюдавшей за мной Вике, отцепил швартовочный конец и завел мотор. Катер взревел, чиркнул бортом по пирсу (черт с ним, не мое, не жалко) и взял курс «норд-ост».

– Неужели вырвались? – спросила Вика, с трудом переводя дыхание.

– Подожди, не говори «гоп»… – суеверно пробормотал я, поглядывая вокруг. Но все было тихо. Вдалеке, ближе к берегу, виднелись какие-то суда, но им явно не было до нас никакого дела.

– Знаешь, Грек, – неожиданно проговорила Вика таким серьезным голосом, что я тотчас оторвал взгляд от приборной панели и встревоженно посмотрел на нее, – о чем я больше всего жалела, когда эта фашистка держала меня в камере? Даже не о том, что умру… Умирать, конечно, совсем не хотелось, но не это было главное. А то, что мы никогда… Что ты так и не… Что ты так и не узнаешь, как я к тебе отношусь… Как сильно я тебя люблю…

Вика говорила негромко, как будто рассуждала сама с собой, глядя не на меня, а куда-то в море. Или, быть может, в небо. Она сидела боком ко мне, так что я мог видеть только легкую прозрачную прядь над порозовевшей от смущения щекой.

И я тотчас забыл об управлении, выпустил из рук штурвал и обнял ее. На душе вдруг стало на удивление легко. Даже несмотря на все то, что нам предстояло, а предстояло нам как-то добираться до России без документов, без знания языка, без денег… А у меня еще и шокер на шее… Но я уже точно знал, что теперь все самое страшное позади. Вика жива, здорова – а остальное пустяки. С остальным я справлюсь. Мы справимся.