Я сидел на переднем сиденье попутки и все никак не мог прий-ти в себя. Видимо, вид у меня был настолько убитый, что водила даже сочувственно поинтересовался, не может ли он мне чем-то помочь. Но я только отрицательно помотал головой. Мне сейчас помочь было трудно. А Угрюмому – и вовсе невозможно.

Ехал я с Большой Дмитровки, из отделения милиции, после беседы с капитаном Бочаровым, который наконец-то нашел время для встречи со мной. И через трое суток после смерти Угрюмого я наконец-то узнал, что произошло.

Смерть сочли некриминальной и никакого дела заводить не стали. Как уверял капитан Бочаров, произошел несчастный случай, и весьма распространенный – Угрюмый был пьян, уснул с сигаретой во рту, та упала на диван, и поролоновое покрытие загорелось. Вскрытие подтвердило наличие копоти в легких и алкоголя в крови. Согласно заключению экспертов, Угрюмый умер от отравления угарным газом. Дело было глубокой ночью, и пока жильцы соседней квартиры проснулись, пока поняли, что происходит, и вызвали пожарных, пока те приехали и потушили огонь, спасти Угрюмого уже не представлялось возможным. А так как и набивка дивана, и плед, которым укрылся Угрюмый, были синтетическими, то тело успело сильно обгореть. Однако лицо и одна рука пострадали меньше, и хозяева квартиры сумели опознать своего постояльца, а отпечатки пальцев не оставили сомнений, что погибший не кто иной, как дважды судимый Виссарион Иванович Усольцев.

Мне показалось странным, что при таком сильном возгорании мобильный телефон остался цел и невредим. Но капитан Бочаров объяснил это тем, что Угрюмый забыл сотовый на кухне. Двери были закрыты, и огонь туда не добрался. Такое, оказывается, тоже бывает.

Я сам удивился, насколько смерть Угрюмого поразила меня. Пока он был жив, я даже не задумывался, как, собственно, к нему отношусь. Какое-то время боялся, что он меня кинет или даже убьет. Потом, неожиданно быстро, стал больше ему доверять. И даже испытывать к нему что-то похожее на симпатию. Думаю, он мне тоже симпатизировал. Мы удивительно легко, несмотря на разницу в тридцать лет, перешли на «ты». Он был откровенен со мной, рассказывал мне о себе такие вещи, которыми, подозреваю, делился не с каждым встречным. А еще я, хоть сам себе в этом не признавался, в глубине души восхищался им. Угрюмый был воплощением того, что называют недавно появившимся словечком «крутой» – сильный, уверенный, авторитетный. Он всегда знал, что делать и, как мне казалось, мог бы найти выход из любой, самой проблемной ситуации. Рядом с ним я и сам чувствовал себя более уверенным, даже как будто защищенным. Он казался всемогущим и неуязвимым, как герои штатовских боевиков.

И вдруг выяснилось, что неуязвимости не существует. Жизнь, в отличие от стопроцентно предсказуемого Голливуда, способна преподносить самые неожиданные сюрпризы, и далеко не всегда они оказываются приятными. Смерти, которая может поджидать тебя за любым углом, совершенно наплевать, крутой ты или нет. Смерть неразборчива ни в целях, ни в средствах. И гибель Угрюмого это в очередной раз доказала. Это ж надо было так нелепо и не вовремя умереть!

Мне действительно было искренне, по-человечески жаль моего «партнера». И я не мог не думать о том, что его смерть положила конец и моему столь хорошо начавшемуся общению с Викой. Ведь я, стремясь набить себе цену в ее глазах, наплел ей, что работаю с заказчиком напрямую – и как теперь смогу все объяснить? «Знаете, Вика, с картинами ничего не получилось, но давайте будем встречаться просто так…» М-да… Представляю, что она обо мне подумает!.. А что, если самому связаться с фондом? Разыскать их адрес, написать письмо – так, мол, и так, слышал, что вы интересуетесь картинами Андрея Зеленцова, а у меня как раз есть несколько на примете… Можно попробовать. Вот только знать бы, где раздобыть координаты фонда. Я понятия не имел, как делаются такие вещи. Может, обратиться в Министерство культуры?

На работу я приехал уже после полудня и, едва войдя в здание, сразу же столкнулся с начальством. Ожидал очередного нагоняя за опоздание, но ошибся – едва увидев, шеф кинулся ко мне, как к внезапно обретенному блудному, но любимому сыну.

– Ты-то мне и нужен! – радостно возопил он. – Ты ведь у нас любишь к ментам в архив ездить? Во всяком случае, они тобой не нахвалятся, а тут у них как раз аврал. Поможешь коллегам в борьбе с теми, кто «кое-где у нас порой честно жить не хочет»?

Мне сейчас было все равно.

– К ментам, значит, к ментам. – Я пожал плечами. – Когда отправляться?

– Как-то ты вяло отреагировал, – поддел шеф. – Не слышу бодрости в голосе. Да прям завтра с утра и поезжай. Дорогу вроде как знаешь.

– Так точно, сэр! – рявкнул я, вытягиваясь в струнку и щелкая каблуками. Бодрости вам не хватает? Пожалуйста, не жалко. – Разрешите исполнять, сэр?

– Да не ори ты, – скривилось начальство. – Выполняй. И… это… Как будет посвободнее, можешь отгул взять за переработку.

Я только хмыкнул про себя. Нужны мне его отгулы! Мы и так приходили и уходили, когда вздумается, кое-кто из сотрудников ухитрялся, не увольняясь, на рынке торговать. А он – «отгулы»!

Но вслух я голосом наивного идиота радостно воскликнул:

– Спасибо, Василий Васильевич! Это будет очень кстати!

После целого дня беготни по архиву МВД я чувствовал себя ломовой лошадью, причем в буквальном смысле: ноги и спину ломило так, что хоть ложись да помирай. А уж поясница… Притом что я, хоть спортом никогда и не занимался, на здоровье тем не менее не жаловался. Видно, наследственность хорошая досталась.

Рабочее время закончилось, и я имел полное право отчалить домой с чувством выполненного долга, но воспользоваться этим правом не торопился. Слишком много накопилось вопросов, ответы на которые вполне могли найтись именно здесь.

Ужин в местной столовой – жареный хек с картофельным пюре – напомнил мне рацион детского сада. Только в улучшенном варианте – рыба была без малейшего намека на кости. И, кроме того, в детском саду не давали кофе, а тут он был, хотя и растворимый, но вполне приличный.

К вечеру здание милицейского архива накрыла тишина, казавшаяся особенно странной после дневной суеты. Покончив с основными рабочими делами, я, наконец, получил возможность заняться собственными. Сегодня вечером вновь дежурила пухленькая блондиночка Снежана, которая сразу меня узнала, приветливо заулыбалась и спросила, как идут дела в работе над моей книгой. Я и не сразу вспомнил, что прошлый раз наврал ей, будто пишу книгу о жертвах репрессий. Впрочем, Снежану, похоже, интересовала не книга, а ее автор, то есть я сам. И я слегка пофлиртовал с ней, не переходя, однако же, границ – Снежана была хоть и симпатичной, но не в моем вкусе. Мне нравились более стройные, более изящные девушки… Такие, как Вика Тамирхан, которую я теперь мог больше никогда и не увидеть.

Занявшись, наконец, «сбором материала для книги», я для начала поглядел в последних сводках, нет ли чего-нибудь интересного о смерти Угрюмого. Нет, ничего нового. Поджог не заподозрили, смерть признали некриминальной и дело не завели.

Дальше в моем мысленном списке следовало имя Андрея Зеленцова, и тут уже требовались не сводки, а старые архивы. Задача отыскать нужную папку оказалась совсем не простой, но с помощью Снежаны я справился.

Стягивающие папку тесемочки, изначально белые, порядком замусолились. На обложке чернели штемпели передачи дела по ведомствам – ничего необычного, кроме того, что дело двигалось по инстанциям довольно быстро. Впрочем, в пределах установленных сроков. Апелляции, судя по всему, не было, но это для того времени в порядке вещей. Я открыл папку, и первый же попавшийся на глаза документ оказался чертовски любопытным.

«Следователь Следственного отдела при УВД Тимирязевского района г. Москвы Акимов, рассмотрев жалобу граждан Маньковского, Махоркина, Покровского, а также материалы, переданные старшим следователем ОБХСС Козловым, постановил возбудить уголовное дело по статье…»

Итак, все-таки Маньковский. Вот чуяло мое сердце!.. Жалобы, равно как и другие материалы, были присовокуплены к делу, и я, конечно, тут же с ними ознакомился. Заявлений было три, написаны они были как под копирку и отличались только почерком и подписями:

«Довожу до вашего сведения, что известный мне гражданин Зеленцов Андрей Петрович, тысяча девятьсот сорок первого года рождения, является злостным тунеядцем. Не имея постоянного места работы и не стремясь его приобрести, Зеленцов проживает на нетрудовые доходы неустановленного характера, возможно, ведет религиозную пропаганду. В его комнате в коммунальной квартире по адресу: г. Москва, улица Всеволода Вишневского, дом такой-то, квартира такая-то, возможно, содержатся объекты культового характера (иконы) и религиозная литература». И дата-подпись.

Стоп. Я, конечно, не знаток Уголовного кодекса, но статья, указанная в уголовном деле, была намного серьезнее, чем обвинения, выдвигаемые Маньковским со товарищи. Она-то откуда взялась?

Так, так… А вот откуда.

«Протокол обыска по адресу проживания гр. Зеленцова, г. Москва…» и так далее. Часть текста подчеркнута: «В гардеробном шкафу, в левой одностворчатой части, под стопкой белья обнаружены и изъяты три банковских билета достоинством в десять рублей государственного образца и бланк облигации военного займа в одну тысячу рублей». Зачем-то еще выделено изъятие химического карандаша и набора цветных карандашей.

Заключение экспертной комиссии ОБХСС г. Москвы: «Облигация военного займа со сроком погашения в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году является подлинной; банковские билеты достоинством в десять рублей с номерами такими-то являются подделками, выполненными с высоким качеством вручную с помощью простого химического карандаша, ГОСТ такой-то, и цветных карандашей «Искусство», ГОСТ такой-то».

Стоп, опять-таки. Что же это у нас получается? Сначала изымают купюры и карандаши, а потом устанавливают, что купюры нарисованы этими самыми карандашами? А где акт экспертизы? Только итоговое заключение на четверть странички – никакого поэлементного разбора предоставленных экспертам «улик». Да и сомнительно, чтобы одними карандашами можно было изготовить подделку «с высоким качеством». Все-таки меня на архивиста учили, в чем в чем, а в документах я понимаю. А купюры – это тоже документы: бумага, чернила, шрифты и все такое. Без клише, вручную, черта с два их нарисуешь. Да, может быть, изъятые «купюры» были эскизами для последующего изготовления клише. Но в экспертном заключении об этом ни слова…

Кроме этих бумажек, в папке еще было немало документов, но они не сообщили мне ничего нового. Протокол задержания, протоколы допросов, на которых Андрей упорно твердил, что нарисовал купюры просто так, для тренировки техники, и не имел намерения их сбывать или еще как-то использовать. И под занавес – протокол заседания суда. Где прокурор упирал на то, что подсудимый лжет насчет отсутствия у него преступных намерений. Одна купюра еще могла бы сойти за нарисованную без всякой цели, но три – уже никак. И в итоге – пять лет строгого режима.

Неудивительно, что прочитанное меня просто взбесило. Причем злился я не только на «самый гуманный в мире» советский суд, отправивший талантливого парня на пять лет в зону за три раскрашенные цветными карандашами бумажки. Возмутили меня, прежде всего, Маньковский и его подпевалы – это какой же надо быть гнидой, чтобы так подставить своего друга! А теперь разливаться соловьем – ах, какой гений был, ах, какая трагедия для искусства, как несправедливо обошлась с человеком судьба! Клянусь, окажись в ту минуту этот гад где-то рядом, я бы его прибил на месте.

Но Маньковского в архиве МВД не было, причем во всех смыслах. Я не поленился, полазил, поискал сведения о нем. Ни-че-го. Вообще ничего. Маньковский оказался настолько идеально законопослушным гражданином, что не имел ни единого контакта с хоть какими-нибудь органами.

Спешить мне было некуда, и я решил, раз уж оказался здесь, прошерстить более старые сводки происшествий на предмет упоминания знакомых имен. Вдруг всплывет еще какая-нибудь полезная информация о бывших сокамерниках Угрюмого? И вскоре действительно наткнулся на одну из фамилий списка – Сабуров, он же Байбут. Я помнил, что Карим Маликович погиб еще в ноябре прошлого года на бандитской разборке, но, как оказалось, упокоиться с миром ему было не суждено. На прошлой неделе неизвестные разорили его могилу на Николо-Архангельском кладбище и сделали это как-то странно – не снесли и не разбили памятник, как обычно принято у вандалов, а разрыли могилу, извлекли гроб, достали мертвое тело и надругались над ним, разрезав на части и разбросав их вокруг в радиусе нескольких сотен метров. Причем, судя по сухому протокольному описанию происшествия, собрать удалось далеко не все части. Некоторые из них исчезли – то ли забрали злоумышленники, то ли поживились бродячие собаки.

Я дважды перечитал бледные машинописные строки (явно третий или даже четвертый экземпляр, отпечатанный через копирку) и вдруг почувствовал, как у меня холодеет внутри. Попадись мне эта история в какой-нибудь желтой газетенке или передаче типа «600 секунд» еще некоторое время назад, я бы даже внимания на нее не обратил. Но теперь, после смерти Угрюмого, все воспринималось иначе. Совершенно иначе.

Облокотившись о стол, я обхватил голову руками и крепко задумался.

Итак, что мы имеем? За довольно непродолжительное время один за другим гибнут четверо из девяти бывших сокамерников: бандит Сабуров, криминальный авторитет Мамазян, помощник депутата Шевченко и… не знаю даже, как охарактеризовать его род деятельности… в общем, Усольцев, он же Угрюмый. Гибнут все по-разному – кого-то убивают, чья-то смерть выглядит случайной или даже естественной. Но, так или иначе, все тела сразу после смерти или спустя какое-то время оказываются частично уничтожены.

Умершего от инфаркта Деда Мазая вытащили из могилы и расчленили. Но его голову оставили в целости. Зачем? Может, специально, чтобы можно было опознать останки?

Похожая история с телом убитого во время разборки Сабурова-Байбута. Тоже выкопали, но не сразу, а спустя полгода после похорон, тоже разделали, как мясник коровью тушу, и тоже значительная часть кусков исчезла. Голова, однако, не пострадала. Опять-таки чтобы можно было опознать?

Шевченко-Меньшой. Размолот в камнедробилке. Но голова снова осталась цела! Как говорится, вырисовывается тенденция…

И, наконец, Угрюмый. Туловище обгорело, но лицо, как выразился милицейский капитан, «пострадало меньше», даже квартирные хозяева смогли опознать. Да еще и одна рука уцелела, и ее дактилоскопировали, то есть опознали уже наверняка.

Если это звенья одной цепи, очевидно, что преступник как минимум не против, наоборот, даже хочет, чтобы жертва была опознана. Вопрос – зачем ему это?

Трудно поверить, что такое может оказаться случайным совпадением. Даже если не знать об украшавших спины всех зэков наколках, сделанных талантливым художником Андреем Зеленцовом. Но я-то о наколках знал! И, разумеется, ни минуты не сомневался, что совпадением тут и не пахнет. Явно кто-то намеренно уничтожал тела покойников, а вместе с ними и изображенные на их спинах храмы.

Но кто мог это делать и, главное, зачем? Этого я понять никак не мог. Был бы жив Угрюмый, я бы, возможно, предположил, что это его рук дело. Что он узнал от представительницы фонда о ценности работ Апостола и решил устранить всех конкурентов, чтобы остаться единственным обладателем… или в данном случае даже уместнее будет слово «носителем» сделанной Зеленцовым «живой картины». Заказал мне (конечно, сам, а вовсе не по поручению фонда) разыскать своих сокамерников и стал убирать их по одному… Но, во-первых, все его предшественники погибли до нашего с ним договора, а не после. А во-вторых – и это было самое главное – и сам Угрюмый отправился следом за ними. Что же тогда получается? У Угрюмого появился конкурент? Всех убивает кто-то из оставшихся четверых бывших зэков?

Подготавливая тогда, еще перед походом в Сандуны, информацию для Угрюмого о его сокамерниках, я, сам не зная зачем, на всякий случай сделал копии всех документов, и они у меня сохранились. Но даже не заглядывая в них, я помнил основные вехи судьбы бывших зэков. Двое из них, Александр Андреевич Вульф с погонялом Рэмбрандт и Борис Маркович Иогансон, он же Гвир, жили сейчас в Санкт-Петербурге, где первый открыл антикварный магазин, а второй – турагентство. Еще один их товарищ по несчастью, некто Николай Степанович Мякушкин по кличке Лом фермерствовал где-то за Уралом. А последний, прозываемый в тюрьме Тихим, а в миру Владленом Макаровичем Куликовым, стал монахом отцом Тихоном в каком-то монастыре. И что ж получается – кто-то из них нагрянул в Москву и расправился с Угрюмым и всеми остальными? Прям детективная история в стиле Агаты Кристи… И самыми подозрительными в ней выглядели оба питерца. Им и ехать недалеко, и о популярности Зеленцова оба вполне могли узнать. Антиквар каждый день имеет дело с искусством, а хозяин турфирмы наверняка бывает за границей. А значит, мог как-то пересечься с этим фон Бегеритом и его фондом. Меценат же не бывал в России… Хотя нет, тут я ошибаюсь! Точно бывал, и, возможно, даже не один раз. Об этом его помощница говорила Угрюмому. Три года назад фон Бегерит посетил Россию, и здесь случилось что-то такое, что ему не понравилось. Не понравилось настолько, что он с тех пор вообще зарекся ездить в наше многострадальное отечество…

То, что произошло дальше, трудно даже назвать обычным везением. Скорее это было наитие, озарение свыше. Или даже чудо. Потому что мне вдруг пришло в голову поискать информацию о фонде Бегерита прямо здесь же, в милицейском архиве. Но чудом стала не сама моя идея, а ее результат. Я действительно нашел то, что искал, и нашел относительно быстро. Конечно, снова пришлось обратиться за помощью к Снежане, предварительно как следует ее заболтав, чтобы она не начала расспрашивать, какое отношение имеет фонд забугорного мецената к жертвам репрессий. Но блондиночка оказалась молодцом, не стала задавать ненужных вопросов – и вскоре передо мной на столе уже лежала почти новенькая, не успевшая сильно истрепаться папка с довольно любопытным содержимым.

Это даже не было уголовным делом, всего лишь так называемая «проверка по факту происшествия» – отчет о предпринятых предварительных оперативно-следственных действиях с указанием, что дело не возбуждено в связи с отказом потерпевшего от претензий.

По этой же причине отсутствовала статья, по которой собирались оное дело возбудить. Имелось лишь описание преступления – хулиганские действия, причинившие имущественный ущерб. Как следовало из материалов проверки, в ночь на шестое января девяностого года неизвестное лицо или лица проникли на территорию Московского Дома художников, расположенного по адресу город Москва, улица Кузнецкий Мост… Проникновение произошло неустановленным путем, следов злоумышленника или злоумышленников не обнаружено, хотя была задействована кинологическая бригада. При этом в экспозиции фонда фон Бегерита «Искусство под ножом бульдозера» неизвестными злоумышленниками была нарушена целостность одной из работ художника Зеленцова А.П., а именно – разбито стекло, осколком которого (предположительно) было нанесено несколько механических повреждений (порезов), местами разрушивших ткань холста, а также осуществлена попытка поджога картины.

В докладной записке руководителя кинологической группы сержанта милиции Лапина говорилось, что собака не смогла начать работу по объективным обстоятельствам: повреждение картины было замечено около двенадцати часов дня, то есть через два часа после открытия выставки, к этому моменту ее посетило сто восемьдесят семь человек (данные из билетной кассы прилагаются). В переводе на понятный язык это означало, что картину резали ночью, а утром на выставку пришли толпы людей и любые следы, даже если они были, затоптали.

Далее следовал экспертный отчет, довольно, надо сказать, обширный. Из него следовало, что дактилоскопическая экспертиза выявила множество потожировых отпечатков пальцев разных людей как на раме картины, так и на местах возможного проникновения – ручках дверей запасных выходов (которые вообще не запирались, только прикрывались засовами, легко открываемыми снаружи), окон (находящихся примерно в том же состоянии) и так далее, и тому подобное. Сам характер повреждения картины, по мнению экспертов, с высокой степенью вероятности носил ритуальный характер – порезы образовывали фигуру, первоначально ошибочно принятую за пентаграмму. Альтернативное мнение высказал один из привлеченных экспертов, профессор Академии художеств, заявивший, что порезы образуют не пентаграмму, а схематическое изображение витрувианского человека Леонардо да Винчи.

Прочитав этот абзац, я прервался, поднял взгляд от машинописного листа и задумался. Где-то я видел, и совсем недавно, этот самый рисунок Леонардо… Вспомнил – в брошюре Маньковского! Этого, как он выражался, труда, описывающего его учение – довольно нелепую, на мой взгляд, попытку связать воедино искусство и оккультизм. И тут – снова витрувианский человек…

Перевернув страницу, я увидел два снимка – поврежденное полотно было сфотографировано с двух ракурсов. Порезы были заметны, но, в общем, разглядеть, что там за картина, не мешали. Она изображала знакомую, наверное, каждому москвичу церковь Николая Святителя в Толмачах, ту, что рядом с Третьяковкой. Причем художник смотрел на храм немного сверху – из окна второго или третьего этажа. Оконная рама была едва намечена, но на первом плане картины, сразу над нижней планкой рамы, на линии подоконника стояла ваза с тремя цветками – не то лилиями, не то тюльпанами. Цветы изображались тоже схематично – видимо, чтобы не отвлекать внимание от возвышающейся за окном церкви, – но контуры букета повторяли абрис здания. Примерно как на рублевской «Троице», где наклон головы и плеча ангела словно бы копируют форму горы на заднем плане.

И снова я вспомнил о Маньковском, о своем недавнем визите к нему, в его офис, расположенный в здании с видом именно на этот храм. Очередное совпадение? Что-то их становится слишком много…

На втором снимке ракурс съемки немного изменился. И не только ракурс. Чем дольше я вглядывался, тем больше мне казалось, что я вижу не только храм. Стоило поглядеть на фотографию чуть подольше, как церковь отодвинулась в глубь картины, затуманилась, превратилась в подобие фигурных накладных риз на старых иконах. И я увидел, что возле вазы с цветами стоит вполоборота и печально смотрит на меня Елена Короткова. Золотящийся в закатном солнце купол колокольни сливался с ее волосами, образуя своего рода нимб. И главное – он в самом деле золотился! На черно-белой фотографии! Этого, разумеется, не могло быть, но, когда я снял очки, черно-белый снимок обрел краски. Не яркие, нет, серый не превратился в оранжевый или бирюзовый, он остался серым, но – с ясно видимыми цветными оттенками. Тюльпаны, кстати, оказались темно-бордовыми. Стоило мне надеть очки – и изображение снова стало черно-белым. Мистика какая-то, честное слово!

И я впервые в жизни совершил настоящее преступление – похитил материалы из архива. Просто отколол обе фотографии от дела, успокаивая себя тем, что в эту папку все равно никто и никогда больше не заглянет, ибо никому она не нужна. Кроме меня… и, надеюсь, Виктории. Интересно, видела ли она этот портрет своей матери? Знает ли что-нибудь о его судьбе? А самое главное – подозревает ли, кто именно мог изуродовать картину, вырезав на ней схематичное изображение рисунка да Винчи?

Я уже почти не сомневался, что за вандализмом на выставке и уничтожением тел с татуировками стоят одни и те же люди. А возможно, даже один и тот же единственный человек. Ни его личность, ни его мотивы мне до сих пор не были понятны, но, признаться, занимали они меня сейчас гораздо меньше, чем Вика. Посещение милицейского архива в этот раз оказалось более чем урожайным, но самым главным результатом стало то, что теперь у меня появился повод встретиться с Викой.

Пока такси мчало меня по предутренней Москве из Коптево домой, на Профсоюзную, я обдумывал, что и как расскажу Вике. И пришел к выводу, что лучше всего будет сказать «правду, еще раз правду и ничего, кроме правды». В конце концов, я собирался… ну хорошо, пусть не собирался, пусть хотел, мечтал, грезил общаться с ней долго, может быть, даже всю жизнь. А такое, по моему мнению, возможно, только если будешь с этим человеком откровенен. Пусть даже моя честность приведет к тому, что следующая наша встреча с Викой станет последней.