– Конечно, все вы помните Уолсли Гартсайда…

– Конечно! – произнес трагик. – Я помню, как он взял себе это имя. Правда, мне это не слишком понравилось; оно слишком напоминало то, которое я выбрал для себя – или, вернее, гм… – которое выбрали для меня мои спонсоры при «крещении». Я утешил себя рассуждением о том, что Уолсли – исторически более поздний вариант имени, чем Уэлсли.

Организатор гастролей, кивнув, продолжал:

– Гартсайд, как и многие другие, поднявшиеся из рядовых – рядовых в своей профессии, – был, ну, чуть-чуть, совсем немного чересчур чувствителен в вопросах уважения со стороны общественности. Собственно говоря, он не любил, чтобы им пренебрегали…

Тут его перебил второй «благородный отец», да так поспешно и обиженно, что возникло впечатление, будто причиной его возмущения является личная обида:

– Чересчур чувствителен в вопросах уважения со стороны общественности? Это мне нравится! Он был слишком высокого мнения о себе, если вы это имеете в виду. Он хотел получить весь мир, да! То, как он вытеснял других с афиш, было непорядочно! От размера шрифта, которого он требовал для себя, можно было ослепнуть это был просто вызов здравому смыслу образованного общества.

Организатор гастролей спокойно продолжал:

– …Чтобы им пренебрегали. Все это было достаточно плохо, когда его нанимал кто-нибудь другой, но, когда он выступал сам по себе, и его ничто не сдерживало, кроме отчетов его бухгалтера, Гартсайд становился просто ужасным. Тогда речь шла даже не о вытеснении других имен с афиши – на ней просто не было никаких имен. Имен других людей, я имею в виду; его имя там, разумеется, стояло, лишь бы афишу размещали на самых заметных стендах, а шрифт был самым крупным в городе. Позже он зашел еще дальше и стал печатать все свои афиши в Лондоне или Нью-Йорке особым шрифтом.

Тут второй «благородный отец» снова перебил его:

– Нет! Мистер Уолсли Гартсайд не собирался допустить пренебрежения к себе, пока есть общественная пресса, на которую можно повлиять, или щиты, на которые можно клеить афиши.

– Вот именно! – сухо подтвердил организатор гастролей. Он начал опасаться, что его выступление будет сорвано бесконечными жалобами второго «благородного отца». Слушатели, повинуясь профессиональному инстинкту, потребовали тишины. Они все были приучены слушать. Мистер Алфадж воспользовался моментом и продолжил:

– Когда он организовывал свое первое турне по Америке, Гартсайд хотел заполучить кого-то, кто, будучи важной персоной, мог управлять прессой; кто досконально разбирался бы в людской природе; кто обладал бы инстинктом дипломата и опытом фельдмаршала, тактом генерального прокурора и…

– Ладно, старина. Мы-то знаем, что именно вы взяли его под свое крыло.

– Благодарю вас, Кости! Я понимаю. Гартсайд тоже был трагиком, и, разумеется, хотел получить всю сцену для себя. Они все одинаковые.

– Ну, из всех… – начал Доверкорт, но остановился: в организаторе гастролей чувствовалась готовность дать остроумный ответ, который может нарушить его безмятежность.

– Я действительно взял его под свое крыло, как выражается Кости. Я-то считал, что моей обязанностью является управление гастролями, но Кости знает, что произошло, ведь он тоже принадлежит к голодным эгоистам, которых нужно тащить в рекламу, – как и Уолсли Гартсайд.

Итак, прежде чем мы действительно начали – а это, по настоянию моего клиента, должно было произойти целую неделю спустя, – он стал учить меня моему делу. Сначала я ему указал на то, что весь механизм предварительной рекламы нельзя считать плохим только потому, что не он лично его создавал, но Гартсайд оборвал меня и стал высказывать свое мнение – должен признать, очень вольно. Он прочел мне целую лекцию на тему рекламы, заявив, что публике следует много рассказывать об актере. Они, дескать, хотят побольше узнать о нем, и их не слишком волнует, хорошие это сведения или плохие, хотя в целом предпочитают плохие. Затем Гартсайд стал давать мне то, что он называл «инструкциями». Например, что я должен размещать о нем по статье каждый день.

«Делайте меня Дон Жуаном, жестоким и мстительным, – требовал он. – Человеком, от ненависти которого не может спастись ни один мужчина, а от его любви – ни одна женщина. Не обращайте внимания на моральные качества: публике они не нужны, и мне тоже. Рассказывайте все, что угодно, лишь бы люди обо мне говорили. Я не собираюсь спорить с вами. Просто выполняйте мои инструкции, и все будет хорошо. Но если не выполните их, я вас уволю».

Я не хотел с ним спорить. Начать с того, что подобный человек не стоит того, чтобы с ним спорили, особенно насчет инструкций. Инструкции! Только представьте себе, что организатора гастролей, знающего свое дело, инструктирует «звезда», которую ему надо разрекламировать, и чье тщеславие – нет, чувствительность! – ему приходится ублажать. Что ж, даже по сравнению с последним профаном в моей работе самая крупная и яркая звезда в театральной области знает недостаточно, чтобы вмешиваться в нее! Я, признаться, очень разозлился на Гартсайда; но внезапно меня осенила идея, порожденная его собственными инструкциями, которая вытеснила гнев: вожак стаи не сердится, но может укусить!

«Очень хорошо, мистер Уолсли Гартсайд, – сказал я себе, – я точно буду следовать вашим инструкциям. Они ваши, не мои, и если что-то пойдет не так, то в ответе за это будете вы».

Перед тем как лечь спать, я вкратце изложил на бумаге эти «инструкции», чтобы ничего не упустить, и вот что у меня получилось:

Я озаглавил эту бумагу «Инструкции Монтегю Фейзу Алфаджу, организатору гастролей Уолсли Гартсайда, эсквайра» и утром принес своему клиенту с просьбой подписать ее и проставить дату. Дескать, я хочу воспользоваться его мудростью и блестящей энергией его инициативы и выполнить все инструкции точно, ничего не пропустив. Гартсайд подписал бумагу с очень довольным видом. Ну, знаете, с той усмешкой, которую изображают трагики, когда довольны собой.

На следующий день я отправился в путешествие. Турне должно было начаться с недели однодневных выступлений. Уолсли Гартсайд настоял на самостоятельном составлении графика гастролей – конечно, он и в этом разбирался лучше всех прочих. Вы понимаете, что это значит, Рагг? Я, конечно, объездил в ту неделю все места его выступлений. Я просто жил в поездах и истоптал лестницы во всех редакциях так называемых «газет». Знаете, я думаю, должен существовать особый взвод ангелов, которым поручено присматривать за организаторами гастролей. А если он существует, у моего ангела, должно быть, в те дни наступила горячая пора. Просто милость Божья, что я не заработал белую горячку, когда задал работенку газетным писакам этих захолустных городишек. Они быстро хватались за тот материал, который им даже не приходилось сочинять самим, потому что я, разумеется, все написал лично и заранее. Во всяком случае, так было лучше, поскольку ни один из них не сумел бы написать приличной заметки в газету даже ради спасения собственной души.

Я завалил этих господ сведениями об Уолсли Гартсайде, а они отдали им столько места, сколько редакторы смогли уделить после размещения рекламы. Как правило, я платил и за печать тоже, хотя не знаю, кому это было выгодно. Я думал, что Гартсайд лопнет от злости, получив счет, но, с другой стороны, я действительно хорошо его разрекламировал – по крайней мере, с точки зрения количества. Впрочем, качество тоже было отменным: именно то, что нравилось старику. Я не только расписал его как человека несравненной гениальности и как артиста, не имеющего себе равных ни в прошлом, ни в настоящем, но и изобразил таким развратником, что местные донжуаны за выпивкой начали поговаривать о возрождении суда Линча, а женщины расхватали в лавках все новые платья и блестящие побрякушки. Мне говорили, что спрос на фальшивые локоны, челки и наращивания так вырос, что нью-йоркские оптовые торговцы волосами прислали целую стаю коммивояжеров. Все старые девы хотели попытать счастья с моим клиентом, равно как и девицы, и игривые матроны! Я представил его как мужчину, обладающего силой льва и сердцем демона; мастерством фокусника при игре в карты; стилем и отвагой в охоте Буффало Билла; образованностью Эразма; голосом де Решке; силой Милона – это было до времен Сэндоу. И завершил все это рассказом о уникальном гипнотическом даре, который позволял Гартсайду со сцены управлять зрительным залом, а в курительной или в будуаре – превращать мужчин и женщин в своих покорных слуг. В большинстве газет я подал гипноз как повод для разногласий и написал на эту тему под разными именами множество писем, открывающих людям глаза на силу этого таинственного искусства – или качества, все равно, – и на ту опасность, которую оно представляет для их повседневной жизни. Полагаю, незачем говорить, что в центре всех противоречий стоял Гартсайд и его чудесные способности. Словом, поверьте мне: к воскресному вечеру, когда моя «звезда» явилась со своими спутниками в специальном поезде с личным вагоном в хвосте, женщины Патрисия-сити, где начинались гастроли, трепетали. От надежды или от страха – этого они и сами не знали, но я, хорошо разбираясь в женщинах, склонен думать, что то была надежда. Приручить и укротить дракона-развратника – самое страстное желание, таящееся в сердце женщины!

– О, что вы говорите, мистер Фейз Алфадж… – начала было «ведущая старуха», поднимая указательный палец в знак протеста.

– Правду, милая леди, правду. Она заезжена, как пластинка, но свята, как истина.

– Да, это правда, действительно. Печальная правда! – пробормотал трагик гулким басом. – Опыт моей собственной горячей юности полностью это подтверждает. Это не дары души или тела, как они ни всеохватны, и не очарование нашего славного призвания. Я бы скорее назвал это водоворотом страсти, которую райское яблоко вселило в грудь женщины.

– Это довольно смешанная метафора! – произнес молодой человек из Оксфорда, который, по-видимому, взял на себя задачу призывать трагика к порядку. – Но мы понимаем, что вы имеете в виду. Продолжайте, Алфадж.

– Когда наступил день начала гастролей, я проехал уже пятьдесят миль, но вернулся – и к тому же за свой счет! – чтобы повидаться со своим клиентом и послушать, что он думает о том, как я его представил. Я сел в поезд Гартсайда по дороге и поехал дальше вместе с ним. Он торжествовал и бурно выражал свой восторг, сказал, что еще никто лучше меня не выполнял предварительную подготовку его гастролей. «Продолжайте, мой мальчик, продолжайте в том же духе. Вы на правильном пути!» – вот последние слова, которые он мне сказал. Я спрыгнул у депо и сел в поезд, идущий дальше, так как не хотел, чтобы Гартсайд меня выгнал, когда обнаружит, что все не так великолепно, как он ожидает. Мне кажется, он думал, будто его ждет толпа линчевателей, намеренная его вздернуть, и несколько полков армии штата, чтобы помешать им.

Когда я приехал в следующий город, газетчики уже знали о том, что я рассказал в Патрисия-сити, и хотели услышать от меня нечто еще более сенсационное, иначе они не смогли бы напечатать мой материал. Это был бы для меня шах и мат как для организатора гастролей, и я оказался в большом затруднении. Я не мог еще больше расхваливать мою «звезду», и единственным выходом было еще глубже погрузиться в ее вымышленные злодеяния. Это было неизбежно. Я хорошо понимал, что каждый следующий городок захочет усилить эффект, поэтому мысленно выстроил план. Мне придется распределить дальнейшие материалы между пятью разными городами, поэтому я разложил бумаги и начал готовиться. Я совсем не ложился спать в ту ночь, а провел ее за стенографированием. Утром я нашел опытную машинистку и надиктовал ей текст со своих стенографических записей. Потом выслал материал вторника по почте, а остальное подготовил к отправке, когда настанет время. Мне приходилось осторожничать и не посылать материалы слишком заранее, чтобы города или различные газеты одного города не могли их сравнить.

Ранним утром вторника я приехал в Хаслвиль, второй город турне, и с этого момента понеслось. Все газеты были заполнены не только моими собственными материалами, но и комментариями к ним. Кроме того, почти в каждой была передовица, в которой писаки расчленили моего трагика на кусочки. «Знамя cвободы» хотело представить его приезд чуть ли не международным преступлением.

«Взаимное признание законов и обычаев различными государствами страдает, – писали они, – если столь дружественная страна, как Англия, позволяет себе вываливать на наши берега груз таких преступных личностей, как этот Уолсли Гартсайд с толпой его хулиганов. То, что этот человек так долго остается на свободе, не делает чести нравственным устоям или душевному здоровью народа, допустившего его существование. Он – пятно на прекрасном лице космического закона, живой микроб интеллектуальной болезни, раковая опухоль даже в такой паразитической профессии, которой он занимается, вызов человеку и его морали, чистой жизни, развитию Божьих созданий – нет, даже самому Богу. Народу нашего государства в прошлом хватало смелости и энергии для того, чтобы быстро положить конец преступлениям против общественного благосостояния, прибегнув к жесткому правосудию в открытых судах естественного права. Мы слышали о том, как человеческий маятник качался на крепкой ветке одного из наших благородных лесных деревьев; есть воспоминания наших пионеров, которые благополучно пережили ничтожных злодеев, движущихся по рельсам в скромных нарядах из перьев и смолы. Задача героических душ, которые основали Хаслвиль, состоит в том, чтобы нарушить долгое молчание своего заслуженного отдыха и, ради защиты города, отвоеванного ими у лесной чащи, а также ради защиты своих близких, поднять свой голос и руку в защиту женской чести и неувядающего мужcкого благородства! Намека должно хватить. Verbum sapientice sufficit. Мы закончили».

Эта газета дошла до Гартсайда после завтрака, и он сразу же дал мне телеграмму:

В тот же день я поехал дальше, в Комсток, следующий пункт нашего маршрута. Я, конечно, уже отправил туда много предварительных материалов, и редакторы прислали мне за них благодарность. Но когда я зашел в «Вуп» – как я понял, это была популярная газета, – меня приняли определенно холодно. Как правило, я не жалуюсь на отсутствие почтения…

– Явное преуменьшение, дорогой сэр, – сказал трагик с вызовом во взоре. – Вы явно себя недооцениваете, используя отрицание!

Рассказчик окинул актера гневным взглядом, но спокойно продолжал:

– …Но признаю, что был несколько разочарован. Я спросил у редактора, не оскорбил ли я его чем-нибудь, раз приветствие так отличается от написанных им слов. Он мялся и жался, но в конце концов признал, что его опечалило то, что я отнесся к газете «Вуп» Комстока не так хорошо, как к «Знамени свободы» Хаслвиля.

«Как это? – спросил я. – Я ведь послал вам на двадцать процентов больше предварительных материалов».

«Да, с количеством все в порядке, но там не было таких пикантных деталей, которые пробудили дремлющую совесть даже такого заштатного городишки, как Хаслвиль. Полагаю, вам известно, что мы, молодые города, не можем жить, питаясь прошлым. Прошлое – плохая диета для растущей молодежи. Более того, мы живем на спине друг у друга, вцепившись в нее когтями. Нам в нашей газете нужна не успокоительная микстура, а нечто противоположное, и ничто иное не принесет нам пользы. Так что давайте, выдайте нам нечто подобное! Нам нужно кое-что посильнее, чем вы дали для Хаслвиля».

«Но ничего сильнее нет. Если сказать больше, это уже будет неправдой».

Казалось, редактор поражен до глубины души. Он воздел руки, словно взывая к силам небесным, и воскликнул: «Правда?! Неужели я дожил до того, что организатор гастролей труппы говорит о правде? Послушайте, мистер, нет смысла беседовать с вами об этике. Или я пьян – но для меня это слишком раннее утро, – или в вас есть некая наивность, которая мне непонятна. И могу вам сказать для вашего просвещения, что нас здесь мало волнует правда. Комсток – маленький город, и мы тут быстро покрываемся потом, а в лесу полно места для расширения нашего кладбища. Когда я получил ваше первое письмо, то велел своим парням придержать коней, потому что это ваши похороны и вы разбираетесь в этикете. Но мальчики были не слишком довольны. Они – хорошие ребята и могут выбить искры из враля, сочиняя историю. Понимаете? Так что лучше беритесь за работу. Вы своих людей знаете, а они – нет, поэтому ваша история будет более правдоподобной. К семи часам мне нужна эта история, а потом чем быстрее вы уедете, тем лучше».

Мне ничего не оставалось делать, как только выполнять инструкции Уолсли Гартсайда. На этот раз его репутацию раздуло избиение жены. Я не собирался позволить парням из «Вуп» себя вздуть или проверить на себе быстроту выделения пота в Комстоке – а также принять участие в расширении его кладбища. Поэтому рассказ о приключениях У.Г. в качестве обвиняемого в полицейском суде Абингчестера, что в графстве Дербишир, – куда не доходят газеты, – был преподнесен во всех подробностях, вместе со словесным портретом лорда-канцлера, который вынес ему приговор, и отличным описанием побега Гартсайда из тюрьмы графства под свист пуль. Редактор прочел мое сочинение с сияющим лицом и сказал: «Это самая большая сенсация, которую мы когда-либо публиковали! Вот, я вам дам одну подсказку, которая наполнит ваш карман деньгами, если вы по-умному используете ее. Есть все указания на то, что после завтрашнего спектакля жители соберутся в лесу, и на одном из дубов вырастет новый желудь. Такой, знаете ли, с раздутым телом, но с гнилым сердцем. Понимаете?»

Я понял и послал с машинистом почтового поезда срочное письмо У.Г., где откровенно рассказал своему клиенту, куда могут завести его инструкции.

На этот раз он проявил благоразумие и изменил маршрут. Речь ведь шла не о тщеславии, а о его собственной шкуре. Поэтому новый желудь не вырос в лесу вокруг Комстока, хотя поисковая партия уже была наготове…

– Что ж, мистер Хемпич, – произнес ведущий, – вы следующий.

– Ладно, сэр, – сразу же начал тот. – История мистера Алфаджа о его «звезде» напоминает мне звезду другого толка, которая больше связана с родом моей собственной деятельности.