– Наша маленькая группа составляла большую часть труппы. Никто из них не беседовал с участковым инженером, поэтому не был готов, спасая свою шкуру, удрать, не намекнув на опасность спутникам. Я и не подозревал раньше о том, насколько храбр наш друг!

– Время! – предостерег ведущий рассказчика. Тот весело кивнул и продолжал:

– Только когда мы реально оказались в воде, кое-кто из них начал беспокоиться. Действительно, сначала никто не обратил на это внимания, так как нам и раньше часто приходилось перебираться через разлившиеся реки. Но когда скорость упала и колеса в воде начали стучать по-другому, все бросились к окнам и выглянули наружу. Некоторые весельчаки сочли, что настал подходящий момент напугать девушек и подшутить над робкими мужчинами. До сих пор, пока беспокоились лишь немногие, это удавалось им без труда, но всеобщее удивление быстро перерастало в ужас, и, похоже, под его влияние попали все. Желтая вода, которая, казалось, текла одновременно в обе стороны мимо нас, пока мы пересекали поток; пугающий плеск колес, который доносился из раскрытых окон; фырканье и пыхтенье паровоза; нарастающий страх и ужас на побледневших лицах окружающих – все шло к истерике.

Самым проказливым из мужчин был юный Гатакр, дублер Хантли Вавасера, в то время – нашего ведущего актера на роли юношей. Он делал вид, будто ужасно боится, пригибался, прятал лицо и стонал, одновременно подмигивая нам. Но вскоре, по мере того как водная пустыня становилась все шире, Гатакр начал бросать в окно все более тревожные взгляды, и я заметил, как у него побелели губы. В одно мгновенье он стал смертельно бледным и, резко подняв руки, буквально взвыл от ужаса, а потом начал молиться самым униженным образом. Некоторые из нас почувствовали такое отвращение, что захотели дать ему пинка, но на девушек поведение недавнего зубоскала оказало ужасное влияние. Вся эта паническая истерика нарастала постепенно, а вот разразилась в одно мгновение, и через полминуты весь вагон стал похож на уголок публичного раскаяния на молельном бдении «возрожденцев».

Рад заявить, что за этими исключениями пассажиры были в основном людьми храбрыми и разумными, они сохранили трезвую голову и пытались заставить своих друзей вести себя так же. Мне кажется, что действительно прекрасные женщины бывают особенно хороши, когда помогают своим слабым сестрам. Я хочу сказать – действительно помогают, когда эта работа не совсем приятная. Я не считаю помощью женщине, когда ее щедро поливают чужими духами и расшнуровывают корсет, а затем оборачиваются к мужчинам, беспомощно наблюдающим за этим, и присвистывают, словно говоря: «Ну вот, я с самого начала знала, что с ней не так». Мы все знаем, как наши женщины помогают друг другу, так как все мы товарищи, и девушки – лучшие из нас. Но в тот раз женская часть труппы несколько запаниковала, и даже те, кто сохранил трезвую голову и старался не позволить другим впасть в истерику, побледнели и зашатались, одним глазом все время следя за желтым потоком, струящимся под нами.

Я определенно никогда не слышал таких откровений, как во время исповедей некоторых из них, и скажу вам, что слушать их было не слишком приятно. Часть наших мужчин рассердила и унизила мысль о том, что мы могли быть настолько беспомощными. Мы подходили к некоторым девушкам и пытались «встряхнуть» их, чтобы вернуть им рассудок, но – Господи благослови! – это было совершенно бесполезно. Чем больше мы их трясли, тем больше вытряхивали из них такого, что лучше бы оставить несказанным. Показалось даже, будто признания были чем-то вроде гальки, которую можно вытрясти из человека, как зерна кукурузы из лошадиной торбы. Все случилось так адски неожиданно, что ни у кого не было времени подумать. Только что все мы были собранными и веселыми, а в следующее мгновение эти бедняжки принялись выбалтывать самые ужасающие и душераздирающие тайны. И мы никак не могли их остановить! Теперь мне кажется забавным, что никому из нас не пришло в голову просто отойти и оставить их в покое. Во всяком случае, мы не отошли, и положение стало совсем отчаянным. К счастью, бедным девушкам не надо было сознаваться ни в чем таком, что казалось дурным большинству из нас. Конечно, были одна или две неприятных и болезненных истории, но мы все запретили себе о них вспоминать, и с того дня по сей день они не играли никакой роли, за исключением одного случая: жена рассказала мужу одну старую историю. Я так и вижу сейчас эту сцену – ужас в ее серых глазах, его хмурое бледное лицо, казавшееся еще более бледным по сравнению с волосами. «Солнце и Тень» – так мы называли их.

Рассказчик внезапно прервался, несколько мгновений молчал, а потом продолжал:

– Но это их личное дело, и, хотя все закончилось плохо, никто из нас никогда и словом не упоминал об этом.

– Неужели никто из мужчин ни в чем не признался? – спросила «поющая субретка». В ее тоне слышалась нотка воинственного вызова, которая всегда становится заметной, когда в смешанном обществе всплывает тема женщины вообще. Второй комедиант с улыбкой ответил:

– Конечно, моя дорогая! Я думал, вы поняли, что я говорил о юных дамах обоего пола. Вспомните, что первым – в сущности, тем, кто это начал, – был, как все считали, мужчина.

Подобные моменты, видите ли, составляют болезненную сторону инцидента. Неприятно слушать, как люди говорят такие вещи, о которых, как вы знаете, они будут потом горько сожалеть. Но была и другая сторона, одновременно интересная и забавная: то, как в признаниях проявились разные характеры и как они начинались. Если бы мы уже и так все не знали – я говорю о себе, – мы сумели бы отличить слабости различных сторон и получить знание таких вещей, какие люди страстно надеются скрыть. Полагаю, что именно такие моменты открывают нам самих себя или должны открывать, если у нас хватит благоразумия воспользоваться подходящим случаем. Во всяком случае, доминантная нота каждой личности прозвучала так явно, что сцена стала чем-то вроде сада характеров с живыми цветами!

Когда смолкли аплодисменты, последовавшие за этим поэтическим сравнением, раздался хор разочарованных, негодующих голосов:

– И это все?

– Зачем останавливаться именно тогда, когда становилось интересно?

– Вообразите только: закончить такой материал неясными общими рассуждениями!

– Не можете ли вы рассказать нам еще немного о том, что они говорили?

– Какой смысл рассказывать нам о признаниях, если вы не говорите, в чем именно они признались?

– Там было нечто, настолько компрометирующее вас или кого-то другого, что вы заколебались?

– Именно так, – ухмыльнулся второй комик. – Если бы было нечто компрометирующее, я бы с удовольствием рассказал об этом, особенно и безусловно, касайся оно меня самого. Но ни в каких признаниях, когда-либо написанных или сказанных, не было так мало компрометирующего, как в этом случае. За одним исключением, о котором я уже сказал и по поводу которого на наших устах лежит печать молчания, там не было ничего, что запятнало бы образ сержанта полиции архангелов. Конечно, я исключаю того юношу, который поднял шум. Не было ни одного или ни одной из «исповедовавшихся», кто не скомпрометировал бы себя, но эти грехи оказались такими странными! Я и не знал, что во всем диапазоне зла так много безгрешной испорченности!

– Что вы имеете в виду? – спросила ведущая актриса и широко распахнула глаза, изображая изумление. – Приведите же нам хоть какие-то примеры, чтобы мы сумели вас понять.

– А! Я так и думал, что вы именно этого хотите! – ответил рассказчик и подмигнул. – Вам хотелось бы услышать признания, хорошие или плохие, или, скорее, плохие даже хуже, и самим рассудить с точки зрения барометрического зла. Хорошо! Я расскажу вам все, что помню.

Там была наша ведущая актриса, имени которой я не называю. Она играла на сцене, насколько мне известно, двадцать восемь лет и исполняла вторые роли, когда я впервые познакомился с ней в Галифаксе, в «Капризе Уэбстера» – это была популярная пьеса в репертуаре графства Йоркшир. Так вот, сия дама призналась, что обманула не только публику, но и друзей, даже своих дорогих друзей из труппы, и хочет это исправить и получить их прощение перед смертью. Ее грехом было тщеславие, так как она обманула их насчет своего возраста. Она утверждала, что ей двадцать девять, но теперь, в свой последний час, с каплями предсмертного пота на лбу, когда холод бушующего наводнения уже стучится в самую душу, она хочет признаться. Конечно, сказала она, все мы понимаем, как тяжело женщине говорить правду насчет своего возраста; по крайней мере, дамы ее поймут. Одним словом, она хочет сознаться: в действительности ей тридцать три года. Затем актриса опустилась на колени, приняла картинную позу, которую, как она часто говорила своим друзьям, она прославила в «Ист Линн», воздела руки и стала умолять нас о прощении. Вы знаете, почти все присутствующие были так растроганы ее необычайным самопожертвованием в момент испытания, что отвернулись и закрыли лица руками. Я сам видел, как плечи некоторых из них дрожали от сдерживаемых эмоций.

Что ж, пример ведущей актрисы оказался заразительным; едва она успела опуститься на колени, как эстафету принял наш ведущий «юноша». Издав душераздирающее рыдание, из тех, что так украшали его роль в пьесе «Блудный сын Азраэль», он вытянул перед собой руки с переплетенными пальцами и, глядя вверх, на галерку – я имею в виду крышу или что он там видел над собой своим то ли внешним, то ли внутренним взором, – принялся оплакивать свое притворство, порожденное гордыней. Оказалось, этого достойного джентльмена переполняла безбожная гордость, когда его впервые приняли на работу в театр, и он взлетел, если можно так выразиться, подобно ракете, миновав более низкие уровни своей профессии, и занял блестящее место в ее первых рядах. Но даже этот факт не ограничил его чрезмерную гордыню. Это порочное качество, которое, как и зависть, «глумится над своей добычей», росло по мере роста его успеха, который, казалось, падал на молодого человека с неба, подобно гигантским снежинкам. Когда один обозреватель, последователь Антиохейской церкви из Мид-Мадленда, отозвался о нем как о «восходящем театральном гении, которому предназначено снять со скрытого покрывалом лица Мельпомены кажущуюся нестираемой тень, которую отбрасывает на него некомпетентность артистов новой пуританской эры», наш герой ощутил восторг от мысли, что на его плечах лежит это бремя – нести знамя искусства, и его долг и гордость – пронести его среди народов и развернуть перед взором правителей. Ах, но это был еще не самый тяжкий его грех, так как с годами, когда величие его бурной юности перешло в великолепие мужественной молодости, он еще больше возгордился тем божественным даром идеальной физической красоты, о которой ему поведали полные обожания взоры женщин и их страстные признания в любви, как устные, так и письменные. Этот дар включал в себя голос, одновременно нежный и мощный, который послужил причиной того полного энтузиазма хвалебного отзыва репортера местной газеты «Бутл», где имелся такой выдающийся пассаж: «Редкий, если не уникальный случай, когда в интонациях человеческого голоса, каким бы ни был его физический антураж, удается найти одновременно тонкость лиры, точность офиклеида и раскатистый, рокочущий гром трубы и фагота». О, такие вещи действительно вызывают гордость, которая является в лучшем случае слабостью бедного человечества. И все же ее следует держать в узде, пропорционально ее природной силе. «Mea culpa! Mea culpa!» – воскликнул он тоном, который заставлял трепетать зал на спектаклях «Раскаяние дона Альвазара» или «Монах из Мадрида». Он продолжал, ибо гордость не имеет границ, но пытается, когда ею страдают отважные и цельные натуры, взять бастион самого Олимпа. Он был горд – о, так горд, что в этот ужасный момент, стоя рука об руку со своим братом, Смертью, видел свою земную незначительность. Именно играя роли, которые принесли ему наибольшую славу, он из самых лучших и чистых намерений убеждал нас, что пытался завоевать голубую ленту театральных вершин, исполняя роль Гамлета в Лэдброк-холле. Он нашел оправдание своим столичным устремлениям в поразительных словах из пьесы «Хроника поразительных событий в Вестбурн Гроув и соседних приходов»: «Триумф нашего самого молодого “Гамлета” поражает не меньше, чем его многочисленные успехи в менее великих и прославленных театральных постановках!»

Исповедующегося прервал ведущий комик-купец, который сказал: «Время, старина. Есть и другие, кто хочет получить возможность сделать публичное признание перед лицом близкой смерти», – а наш штатный «злодей» добавил: «Хорошая мысль – исповедоваться для рецензии, и свежая к тому же. Во всяком случае, это вносит некоторое разнообразие и избавляет от необходимости делать вид, будто читаешь рецензию, всякий раз, когда разводишь человека на выпивку».

Ведущий «юноша» злобно посмотрел на тех, кто его перебил, с тем выражением лица, с которым обычно исполнял роль Жоффруа Плантагенета в пьесе «Растерянный узурпатор». Он уже собирался излить на них свой гнев, когда наша ведущая «поющая субретка», которая незаметно готовилась к своей очереди, распустив черные волосы, бросилась на колени с пронзительным воплем и, заломив руки, подобно «молящейся девственнице», закричала, прерывая себя глухими рыданиями и задыхаясь от страданий: «О, Силы, которым дан бесценный дар руководить жизнью девы! Обратите свой всепрощающий взор на проступки той, которая, хоть и без злого умысла, но из-за простодушия своей невинной юности, всепобеждающей жестокости молодости и недомыслия пала жертвой страстной, но достойной уважения любви герцогов и маркизов! Peccavi! Peccavi!! Peccavi!!!» С этим последним восклицанием она упала ниц и забилась в конвульсиях, но, видя, что никто не бросается ей на помощь, на секунду замерла, а потом бесславно поднялась и удалилась на свое место, изображая рыдания и обижаясь в душе.

Однако едва сия дама произнесла свою речь, как две новые претендентки на честь исповедоваться постарались привлечь к себе внимание. Одна из них была дублершей предыдущей, а вторая – ведущей «старухой». Обе были уже не молоды – старше сорока лет, не слишком привлекательны и довольно упитанны. У обеих был низкий голос, и так как ни одна из них сначала не желала уступать, их признания были очень шумными и переплетались друг с другом. Тем не менее ни одна не упустила возможность раскаяться. Обе бросились на колени, справа и слева от прохода, подобно коленопреклоненным фигурам у гробницы елизаветинских времен. Мы все стояли неподалеку, и полное восхищения сочувствие выражалось в наших сдавленных вздохах и все более широких улыбках. Это была честная борьба. Первая «старуха» сражалась за свое положение, а это сильно стимулирует усилия; вторая пыталась завоевать новую высоту своих олимпийских амбиций, что также весьма окрыляет. Обе говорили так громко и так быстро, что никто из нас не понимал ни слова. Тем не менее ни одна не хотела сдаваться до тех пор, пока наш трагик, уже начинавший отчаиваться и подозревать, что ему не удастся прорваться со своей собственной исповедью, не набрал в грудь воздуха и не выступил перед нами в духе своего прославленного монолога Манфреда из «Бури в Альпах». Если вы помните, в этом монологе ему приходится заглушать звуки грома, фагота, ветра и дождя, не говоря уже о лавинах, хотя обычно он пережидает, пока они стихнут. Женщины продержались, сколько могли, и в конце концов, чувствуя себя побежденными громом трагика, объединились против общего врага и истерично визжали в унисон, сколько хватило дыхания.

Признание нашего трагика было бесконечно длинным. Жаль, что я не могу вспомнить слово за словом всю его речь, с частыми повторами любимых выражений и с особым выделением согласных. Мы все молчали, потому что хотели запомнить для дальнейшего использования то, что он говорил. Будучи трагиком, он начал, разумеется, с Юпитера: «О, ты, могучий, восседающий на увенчанных тучами высотах Олимпа и взирающий на призрачный лик могучей Гестии, сидящей в туманной колеснице, будь милостив! Услышь призывы сердца, чьи самые мощные изречения явились олицетворением самого благородного языка самых великих бардов. Слушай, о, сын Сатурна! О, муж Юноны! О, отец Талии и Мельпомены! О, брат Нептуна и Плутона! О, возлюбленный Леды, Семелы, Данаи и целого созвездия небесных красавиц, увенчавших любовью многочисленные воплощения твои, о, бог со множеством сердец! Услышь печальный глас того, кто посвятил себя Искусству Росция! Слушай голос, который прежде вещал громогласно изумленному миру, а теперь притих и жалобно лепечет в глубочайшем сожалении! Услышь, как я оплакиваю утраченные возможности жизни, лишенной успеха! Когда я думаю, что ноги моей коснулся шар успеха, и я, в своем надменном равнодушии, оттолкнул его от себя, словно малоценную вещь, хорошо понимая, что за все эти годы такой гений, как я, должен был вызвать аплодисменты восторженного мира, что я могу сказать и как объявить о степени или даже названии моего греха? Услышь же меня, о могучий Юпитер…

Именно в этот момент мерный плеск и стук погруженных в воду колес сменились обычным грохотом, так как мы покинули железнодорожный мост и выскочили на путь за ним. Первым обрел дар речи суфлер, который произнес: «Вы провели атаку слишком медленно, мистер Монтрезор. Немного жалко, что занавес пришлось опустить раньше, чем это молитва началась в полную силу!»

Наступила пауза, главным образом использованная для поглощения остатков спиртного в кружках и их пополнения. Ее прервал голос одного из молодых людей, сидящего на некотором расстоянии от очага и довольно далеко от суфлера. У этого молодого человека были длинные волосы и литературные амбиции. Иногда он даже сам с собой говорил, как литератор или актер.

– Как мал этот мир! Вам известно, что из того самого эпизода, о котором только что говорил мистер Хаппл, возникло странное обстоятельство? Если бы я был следующим на очереди, я бы мог сделать из этого подобающий вывод.

– Вывод или не вывод, – послышалось ворчание швеи, на которую пунш оказал убаюкивающее действие, окутав сном, словно плащом, – он не мог бы сравниться с мертвым младенцем, о котором я собиралась вам рассказать!

Ведущий положил конец угрозе новых воспоминаний, тряхнув ее за плечо.

– Проснитесь, милая леди, – сказал он, – и познайте, как низок этот мир. Думаю, мы можем признать, – прибавил он, оглядывая всех, – что в таком исключительном случае возможно нарушить очередность и попросить Тумаки быть следующим.

«Тумаки» было прозвищем мистера Горацио Спарбрука, полученным им за попытку ввести реализм в текст роли Гаспара из пьесы «Леди из Лиона», заменив этим словом «побои».

– Мистер Хаппл упомянул, что во время того памятного путешествия через затопленный Байу-Пьер было сделано некое признание. Могу я спросить, вы сами его слышали?

Все проявили большое любопытство, и все лица повернулись ко второму комедианту в ожидании ответа. После паузы тот нехотя произнес:

– Да, это признание слышали многие, и я в том числе. Кажется, никто в тот момент не обратил на него внимания, однако результат оказался болезненным. Всего несколько слов, но они имели большое значение. После этого мы ни разу не видели, чтобы пара разговаривала друг с другом, а по окончании тех гастролей они оба уволились, и больше я никогда их не видел. Кто-то мне сказал, что они оба покинули сцену. Хотел бы я знать, как вы об этом узнали? Те из нас, кто видел эту сцену и слышал сказанное, молчаливо договорились никогда не вспоминать об этом. И я не вспоминал, до этого момента.

– Это был высокий, приятной внешности мужчина с пучками седых волос?

– Тогда они были черными, такими же черными, как у Костей. Прошу прощения, старина, – кивнул он трагику, а молодой человек продолжал:

– А она была интересная женщина с орлиным профилем? Очень хороша собой, стройная, с густыми белыми волосами и серыми глазами, сияющими подобно звездам?

– Да, прекрасные серые глаза, большие и яркие, как светочи, но волосы у нее были золотистые. Эти двое были самой красивой молодой парой, какую мне доводилось видеть, и до того дня, по-моему, просто обожали друг друга. Говорю вам, то, что случилось в том турне, стало горем для нас всех.

Молодой человек очень мрачно произнес:

– Если бы мы знали всё так же, как знает Всевышний, возможно, мы бы сожалели о некоторых вещах больше, а о других – меньше. Я лишь догадался, что Байу-Пьер стал местом того признания; вторая же часть этой истории пришла с другого конца света.

При этих словах все задрожали от предвкушения. Вот хорошая история, способная пробудить живой интерес! В вагоне воцарилась тишина, подобная тишине падающего снега за его стенами.