Глава 31

Развитие техники иногда идет весьма извилистыми путями. Например, в той истории транзисторы поначалу рассматривались в качестве элементной базы для создания маленьких и удобных слуховых аппаратов для глухих, и прогресс шел именно в этом направлении. Причем весьма заметный – от первых точечных элементов к плоскостным!

У нас получилось иначе. Наш отец электровакуумного триода, Колбасьев, разумеется, понимал важность снижения собственных шумов в изделиях, однако прочувствовать это он смог только в процессе разработки музыкальной электроники для Риты. Кроме малошумящих ламп, он сам додумался до дифференциального каскада, мне даже не пришлось его рисовать. И теперь в России вдруг сразу появились три энтузиаста рок-музыки – главный в стране электронщик, моя собственная жена и моя же бывшая любовница. Да что там говорить – я бы и сам с удовольствием подался в энтузиасты, будь у меня хоть капелька музыкального слуха. Но – увы, чего нет, того нет. Кстати, оное отсутствие не мешало супруге эксплуатировать меня в качестве композитора. Нет, мои попытки напеть мелодии были пресечены сразу с формулировкой «дорогой, мы же не лесу, распугивать тут некого!», однако на гитаре я кое-как наиграл «Венус», в моей первой молодости более известной как «Шизгара», а одним пальцем на рояле – «Смок он зе вотер», «Вуман фром Токио», а под занавес – «И вновь продолжается бой». Рите, кстати, этот мотив понравился больше всех. Еще я наверняка смог бы исполнить гимн Советского Союза, но пока этого не делал. Мне казалось, что тут сразу нужны слова, но какие? Те, что придумал Михалков, меня не устраивали ни в каком варианте. Некрасовское «однажды в студеную зимнюю пору» тоже особого восторга не вызывало. Смешать их, что ли? Не мудрствуя, просто брать строчки оттуда и оттуда через одну.

Я записал, что получилось, и даже почувствовал что-вроде гордости своим поэтическим дарованием. Ну сами посудите:

Правда, пока подобные откровения несколько преждевременны, но если вдруг когда-то в будущем Союз возникнет, то почему бы и нет? К тому же многие великие поэты часть произведений писали «в стол», и мне, значит, ничего не мешает последовать их примеру.

Ну, а если говорить серьезно, то я понимал, что рок-музыка в принципе сможет оказать большое влияние на умы людей, но вот в какую сторону и, главное, как этим можно воспользоваться в своих интересах, еще пока не придумалось. Вообще-то, наверное, рано, ведь для интенсивного продвижения музыкальной культуры в массы необходимы магнитофоны. Граммофоны, увы, не годятся – на них, с моей точки зрения, терпимо воспроизводились только цыганские песни… ну и еще, пожалуй, Шаляпин. Для более серьезной музыки их качество звука все-таки слишком сильно хромало.

Вообще-то в этом мире магнитофоны уже появились, целых четыре штуки. Один – у меня, два у Колбасьева, один у Риты. Как говорится, это хорошо, но мало. Нужно как минимум в миллион раз больше, это если планировать успех в мировом масштабе. Однако с этим – увы. И не только из-за недостатка магнитофонов.

Ведь, если вдуматься, на советские песни меня потянуло не просто так. Похоже, это была защитная реакция организма. Дело в том, что я наконец-то, на тридцать девятом году второй жизни, усомнился в коммунизме. Нет, не в том, что его когда-то, в отдаленном будущем, можно будет построить – в этом-то как раз ничего невозможного нет. Но вот хорошо ли в результате получится?

Началось все с того, что в процессе изучения (ну, если быть точным, то чтения по диагонали) трудов Маркса и бесед с Лениным обнаружилась одна тонкость. Оба классика утверждали, что при капитализме (и вообще любом строе, кроме коммунизма) большинство, производящее продукты, эксплуатируется меньшинством, все произведенное распределяющим. Естественно, в первую очередь себе, а большинству – только необходимый минимум для поддержания работоспособности.

Так вот, эту стройную систему начало слегка перекашивать уже в начале двадцатого века, а его концу и тем более в веке двадцать первом перекос достиг циклопических размеров. Причем, что интересно, понял я это только сейчас, хотя наблюдал чуть ли не всю первую жизнь подряд.

Итак, производительность труда непрерывно растет. В начале девятнадцатого века в развитых странах где-то девяносто пять процентов трудоспособного населения вкалывало на полях (просто сельскохозяйственных и на полях сражений, это тоже работа), фабриках и мануфактурах, один процент почти все присваивал и распределял, а оставшиеся четыре процента ему в этом помогали. Ну и развлекали хозяев жизни песнями, плясками и рисованием высокохудожественных произведений искусства.

В начале двадцатого века картина качественно не изменилась, однако цифры стали немного другими. Теперь это уже не девяносто пять и пять, а примерно девяносто и десять процентов. В общем, пока все по Марксу и Ленину. Но дальше-то что будет?

Ответ стал проясняться уже в конце двадцатого века, а в начале двадцать первого прояснился полностью, но почему-то это мало кто понял. Я, во всяком случае, себя к числу догадливых смог отнести только сейчас.

Количество производящих материальные ценности упало примерно процентов до пятнадцати от трудоспособного населения! Если добавить производителей ценностей духовных, то получится семнадцать, максимум восемнадцать процентов. Естественно, всяких телеведущих, кинорежиссеров и эстрадных певиц я в эти дополнительные один-два процента не вношу, ибо продукт их труда отнести к духовным ценностям никак не получается.

Разумеется, никакой Америки я подобными рассуждениями не открыл. Но если вспомнить Маркса, то потом остается только растерянно чесать в затылке. Ведь отношение к распределению сохраняется – одни работают, другие тем или иным способом присваивают результаты их труда. Да, но теперь вторых в разы больше, чем первых! И получается, что большинство эксплуатирует меньшинство. Это ведь и есть коммунизм, разве нет? Вот только какой-то он не очень похожий на то, что описывали Ефремов и Стругацкие. И, мягко говоря, еще и пованивает.

Впрочем, я знаю, что в ответ на такие мои выводы скажет Владимир Ильич. Мол, главный признак социализма и коммунизма – это отсутствие эксплуатации человека человеком, а все остальное преходяще. Да, но ведь даже в начале двадцать первого века большинство рабочих мест могли занять роботы! И не делалось это только потому, что индонезийский, малазийский, русский и даже китайский рабочий обходятся дешевле. Но электроника прогрессирует и дешевеет быстро, и, наверное, уже к середине двадцать первого века вкалывать станут в основном роботы. То есть эксплуатация человека человеком исчезнет, ее заменит эксплуатация человеком робота. Это, значит, и будет тот самый коммунизм?

Вот честно скажу, не хотелось бы мне жить в обществе, состоящем сплошь из девелоперов, менеджеров, мерчендайзеров, спичрайтеров и прочих спекулянтов, пока еще не получивших англоязычных наименований. А также певиц, трясущих силиконовыми сиськами под фанеру, художников, прибивающих себя за яйца к чему попало и, как не столь отвратных персонажей, множества мелких блоггеров и звезд инстаграма. В Москве начала двадцать первого века было все-таки не совсем так, получше, но все равно я практически никогда не сожалел о той жизни. А теперь, значит, иметь ее в виду как светлое будущее для всего человечества? Извините, не могу. Тошнит-с.

Да и светлое прошлое, то есть советские времена, в свете вышеописанных рассуждений выглядит не очень радужно. Да, всяких девелоперов там не было. Зато были партийные, комсомольские, спортивные, общественные и прочие деятели, и то, что они якобы числились где-то работающими, к производству каких-либо ценностей их нисколько не приближало.

Представим себе ситуацию, в которой СССР не развалился, внешнего давления на него нет, производство полностью автоматизированное, только знай программы меняй, если есть желание. А если нет, пусть заводы годами гонят одно и то же. Над колхозными полями сотнями тысяч вьются дроны и заботливо опекают каждый колосок пшеницы. Каждая свинья, корова и прочая живность снабжена микроконтроллером, который периодически посылает прямо в мозг сигналы – на пастбище, скотина! Потом отдохнуть – и доиться, если ты корова. А если свинья – своим ходом на мясокомбинат, подъезд номер такой-то, к десяти ноль-ноль завтрашнего утра.

Людям же останется трудиться всякими комсомольскими и партийными деятелями, членами комиссий по улучшению хрен знает чего, общественными контролерами, дружинниками и профсоюзными функционерами. Певицы будут петь «не расстанусь с комсомолом», причем тоже под фонограмму. Правда, трясти при этом ничем не станут, но тут ведь так прямо не скажешь, лучше это или хуже. Художники вместо живодерских перфомансов будут с чувством глубокого удовлетворения созидать индивидуальные или групповые портреты членов Политбюро, а самым достойным доверят даже изображение обоих Ильичей на фоне Маркса с Энгельсом. Тут, правда, есть положительный момент – эти будут хотя бы уметь рисовать. Однако одного этого для того, чтобы проникнуться симпатией к подобному обществу, все-таки недостаточно.

Стоп, стоп, оборвал я слишком уж энергичный взлет своего пессимизма. Ефремов еще в конце шестидесятых писал, что для реализации коммунистических отношений важна не только и даже не столько развитая материальная база, сколько воспитанное с детства разумное самоограничение материальных потребностей. Все правильно, если человеку, всю жизнь голодавшему и соответствующим образом воспитанному, дать возможность лопать от пуза, он или сразу обожрется до заворота кишок, либо, если он способен себя хоть как-то контролировать, быстро отрастит такое пузо, что свои причиндалы сможет видеть только в зеркале. Аналогично те олигархи двадцать первого века, чье нищее детство прошло в коммуналках, испытывают совершенно иррациональную тягу к безвкусной роскоши.

Так, небось, воспитывать же людей надо, во избежание подобного. Да, но как это делать? Где взять рабочие методики?

Через пару минут я понял, где именно. Как часто бывает, искомое нашлось на самом видном месте. Вот взять, например, меня.

Родился я в деревне и до шести лет жил там. Если кто думает, что в конце пятидесятых на селе жилось зажиточно и сытно, то это он зря.

Потом родители переехали в Москву. Первое время мы обитали в бараке неподалеку от только что построенной гостиницы «Украина». Жизнь там была почти как в песне Высоцкого. Помните – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»? Правда, в нашем бараке комнат было меньше, десятка два с небольшим, зато та самая уборная на четыре очка вообще торчала на улице.

Двадцатидвухметровая комната в коммуналке после таких условий казалась верхом комфорта, почти дворцом. А уж когда мы переехали в хрущевскую трешку, это вообще был полный восторг.

То есть рос я отнюдь не довольстве и сытости. Но потом, когда они наконец в первом приближении наступили, я почему-то не отрастил пузо и даже не начал жрать всякие фуагры пополам с хамонами. И тяги к роскоши не приобрел, скорее наоборот. То есть если мне приходилось контактировать с человеком в дорогом фирменном костюме, я относился к подобному с пониманием. Ну мало ли, может, у него начальник сноб и настаивает именно на такой форме одежды. Сам-то я почти всегда ходил в джинсе, она удобнее, но, наверное, не всем так повезло в жизни. Но вот понять тягу к дорогим механическим часам, которые по всем параметрам хуже хороших и дешевых электронных или, кто привык к стрелкам, кварцевых, мне было не дано. Я сразу начинал подозревать, что с человеком что-то не так. Ну прямо как в анекдоте:

– Прикинь, какой я на прошлой неделе галстук за сто баксов взял.

– Ну ты и лох! Я вчера такой же купил за двести пятьдесят.

А это означает, что меня кто-то смог воспитать в правильном ключе, именно в смысле разумного самоограничения. Осталось только понять – когда, кто, где и как ухитрился это сделать.

Октябренком я, конечно, был, но с тех времен у меня к началу взрослой жизни даже звездочки с младенцем-Ильичом не осталось, не говоря уж о воспоминаниях по поводу каких-то воспитательных процессов.

Пионерская организация? Как же, помню. Галстук, например, правильно завязать я, наверное, и сейчас смогу. Опять же эти… как их… торжественные линейки. И сбор макулатуры с металлоломом. Может, именно там меня воспитали?

Увы, непохоже. Железяки мы, как самые здоровые в классе, таскали на пару с одним будущим почти олигархом. Он потом успел покрасоваться на пятисотом мерсе, в малиновом пиджаке и золотой цепью на шее, прежде чем его пристрелили в конце девяностых. Так что не очень пионерская организация тянет на роль воспитателя.

Про комсомол я могу сказать гораздо больше. Были в нем, конечно, и положительные стороны – например, в школе он почти не мешал жить. А вот про институт так сказать уже не получалось – в студенческое конструкторское бюро МАИ попасть было возможно только через комитет комсомола. Блин, до сих пор помню, как мне там сношали мозги на предмет недостаточной общественной активности!

Правда, позже я даже слегка зауважал комсомольцев.

Дело в том, что СССР разваливала в основном его руководящая и направляющая сила, то есть партия. Разумеется, она это делала не из идейных соображений, а из чисто шкурных – номенклатурные и близкие к ним коммунисты считали, что в обновленной России хозяевами жизни станут именно они. Однако комсомольцы эту зажравшуюся мразоту обломали. В двадцать первом веке в депутатах, высших чиновниках и олигархах осталось совсем мало бывших партийцев – их съели. В основном выходцы именно из комсомольского актива. Причем некоторым даже судимость не помешала. По-быстрому крестились, исповедались у купленного батюшки – и вперед, во власть.

В общем, история показала, что с выращивание воров, проходимцев и приватизаторов на закате своего существования комсомол справился отлично. Однако к воспитанию меня он отношения не имеет, поэтому продолжим поиск.

Семья? Наверное, да. Но главным все-таки были все-таки места, где я проводил почти все свободное время.

Сначала – астрономический кружок во Дворце пионеров. Потом – авиамодельный там же. Затем – 2-й Московский аэроклуб, полеты на планерах, а параллельно – работа в студенческом конструкторском бюро. Эх, какие там были люди!

Вот оно, дошло наконец до меня. Пора разворачивать работу с молодежью. Кому поручить? Да почему бы и не младшей сестре, Ольге. А заодно и ее мужу, он же герой, это наверняка вызовет повышенный восторг у воспитуемого юношества.

Я снял трубку телефона и распорядился к послезавтрашнему утру подготовить борт номер один к полету на Тверской вагоноремонтный завод, где Куликовский работал летчиком-испытателем.