ГЛАВА XXXVIII
Не кража это, не подделка денег.
Так в чем же, наконец, меня винят?
Могила вновь открыта свету дня
И мне дала нежданное богатство.
Счесть грабежом нельзя простой обмен,
Тем более — подарок…
Старинная пьеса
Желая воспользоваться полученным разрешением, антикварий предпочел перейти в камеру, где находился Охилтри, так как вызвать его снова в судебный зал — значило бы придать допросу более официальный характер. Старик сидел у окна, которое выходило на море. Он смотрел, и крупные слезы — казалось, помимо его воли — навертывались на глаза, капали на щеки и сбегали по белой бороде. При всем том черты его были спокойны, а вся поза и выражение лица были исполнены терпения и покорности судьбе. Олдбок незаметно подошел к нему и вывел его из задумчивости, ласково сказав:
— Меня огорчает, Эди, что ты принимаешь это так близко к сердцу.
Нищий вздрогнул, поспешно утер глаза рукавом плаща и постарался придать себе обычный равнодушный и беспечный вид. Все же голос его немного дрожал, когда он ответил:
— Я мог бы догадаться, Монкбарнс, что это вы — или кто-нибудь еще вроде вас — пришли тревожить меня. В тюрьмах и судах хоть то хорошо, что ты можешь выплакать себе все глаза, и никто не спросит тебя, в чем дело.
— Ладно, Эди, — ответил Олдбок, — я надеюсь, причина твоих бед не так страшна, чтобы ее нельзя было устранить.
— А я-то думал, Монкбарнс, — тоном упрека сказал нищий, — что вы знаете меня лучше и не подумаете, будто моя пустячная неприятность может вызвать слезы на старых глазах, видавших и не такое горе. Нет, нет! Но здесь была эта бедняжка, дочь Кексона. Она места себе не находит, и никто не может ее успокоить: со времени последнего шторма нет известий о бриге Тэфрила. Люди на набережной рассказывают, будто какой-то военный корабль наскочил на риф Рэтри и вся команда погибла. Помилуй господи, ведь там был молодой Ловел, которого вы так любили, и он как пить дать тоже погиб.
— Да, избави господи! — повторил за ним антикварий бледнея. — Лучше бы Монкбарнс-хауз сгорел. Бедный мой друг и соавтор! Я сейчас же пойду на набережную.
— Навряд ли вы узнаете больше, чем я вам сказал, — промолвил Охилтри. — Здешние стражники были порядком любезны (для констеблей, конечно). Они просмотрели все свои бумаги, спрашивали у начальства, но дело остается таким же темным.
— Это не может быть правдой, это неправда! — воскликнул антикварий. — Я этому ни за что не поверю: Тэфрил — отличный моряк, а Ловел — мой бедный Ловел! — имеет все качества верного и приятного спутника на суше и на море. Именно такого спутника, Эди, я за ум и чистосердечие избрал бы для морского путешествия, fragilem mecum solvere phaselum (впрочем, я никогда не пускаюсь в море, если не считать переезда на пароме через наш залив). Его избрал бы я делить со мной опасность, как человека, к которому стихии не могут питать вражду. Нет, Эди, это неверно и не может быть верно. Это выдумка праздной шлюхи — молвы, которую я вздернул бы, повесив ее трубу ей на шею. Она своим совиным криком только пугает до смерти честных людей. А теперь расскажи, как ты попал в такую переделку?
— Вы спрашиваете меня как судья, Монкбарнс, или так просто, для собственного интереса?
— Только для собственного интереса, — ответил антикварий.
— Тогда уберите свою записную книжку и этот самый карандаш, потому что я ничего не скажу, пока у вас в руках эти штуки: мы, люди неученые, боимся их. Эти писцы в соседней комнате начиркают черным по белому такое, что человек и не оглянется, как его повесят.
Монкбарнс уступил причуде старика и убрал записную книжку.
Тогда Эди весьма откровенно изложил ту часть истории, которая уже известна читателю, рассказав антикварию также про сцену, разыгравшуюся в руинах святой Руфи между Дюстерзивелем и его покровителем. Так же открыто он признался в том, что не мог устоять перед соблазном еще раз заманить искателя руд на могилу Мистикота, с целью посмеяться над ним и проучить его за шарлатанство. Эди легко уговорил Стини, смелого и безрассудного парня, помочь ему в этой проказе, но шутка помимо их воли зашла слишком далеко. Что касается бумажника, то Эди выразил свое удивление и огорчение, как только выяснилось, что эта вещь неумышленно была унесена. Старик рассказал, что Стини в присутствии всех обитателей хижины обещал возвратить бумажник на следующий же день, и только внезапная гибель помешала ему это сделать.
Немного подумав, антикварий сказал:
— Твоя история, Эди, звучит вполне правдоподобно, и, зная всех участников, я ей верю. Но мне кажется, что ты знаешь о найденном кладе гораздо больше, чем счел нужным сообщить мне. Я подозреваю, что ты тут разыграл роль Плавтова lar familiaris , своего рода домового, чтобы тебе понятнее было, который сторожил спрятанные сокровища. Я припоминаю, что был первым, кого мы встретили, когда сэр Артур так успешно атаковал могилу Мистикота, и опять-таки ты же, Эди, когда рабочие начали уставать, первым спрыгнул в яму и обнаружил клад. Ты должен объяснить мне все это, не то я сделаю тебе то же, что Эвклион Стафиле в «Aulularia» .
— Помилуйте, сэр, — ответил нищий. — Что я знаю про вашу Гавлуларию? Это больше похоже на собачий язык, чем на человеческий.
— Но ты все-таки знал заранее, что там был ящик с серебром? — продолжал Олдбок.
— Дорогой сэр, — ответил Эди, принимая вид совершенного простака,
— ну есть ли в этом какой-нибудь смысл? Неужто вы думаете, что бедный старик, пронюхав о таком богатстве, не попользовался бы им? Вы ведь хорошо знаете, что я, как тот, кого Майкл Скотт обучал, ничего не искал да и не получал. Что мне за дело до этого клада?
— Вот об этом-то я и хочу от тебя услышать, — сказал Олдбок. — Я уверен, что ты знал о кладе.
— Ваша милость, Монкбарнс, человек не глупый. И как человек не глупый, надо признать, вы часто бываете правы.
— Так ты признаешь, Эди, что моя догадка основательна?
Эди кивнул в знак согласия.
— Тогда будь добр объяснить мне все дело от начала до конца, — сказал антикварий.
— Будь это моя тайна, Монкбарнс, — ответил нищий, — вам не пришлось бы просить дважды, потому как я не раз говорил за вашей спиной, что, при всех ваших бреднях, какими вы частенько набиваете себе голову, вы самый умный и достойный доверия из всех наших сельских джентльменов. И я скажу вам напрямик, что это тайна моего друга. И пусть меня разорвут дикими лошадьми или распилят пополам, как сделали с детьми Аммона, но я не скажу больше ни слова, разве только одно: что никто не хотел сделать худого, а напротив, только хорошее, и что таким способом хотели помочь людям, которые в тысячу раз лучше меня. Но я понимаю, что нет такого закона, который запрещал бы знать, где лежат чьи-либо деньги, — лишь бы их не трогать.
Олдбок в глубокой задумчивости прошелся раз и другой по камере, пытаясь найти правдоподобную причину для таких таинственных действий, но его фантазия ничего не могла ему подсказать. Наконец он остановился перед арестованным.
— То, что ты рассказываешь, друг мой, сплошная загадка, и понадобился бы второй Эдип, чтобы ее разгадать… Кто такой Эдип, я объясню тебе в другой раз, если ты мне напомнишь. Однако, будь то от ума или от бредней, которые ты мне любезно приписываешь, я весьма склонен считать все, что ты сказал, правдой, тем более что ты не взывал к высшим силам, как ты и твои товарищи делаете, когда вы хотите обмануть людей. (Тут Эди не мог удержать улыбку.) Поэтому, если ты ответишь мне всего на один вопрос, я постараюсь добиться твоего освобождения.
— Скажите, какой вопрос, — промолвил Эди с осторожностью истого шотландца, — и я скажу вам, отвечу я или нет.
— Вопрос простой, — сказал антикварий. — Знал ли Дюстерзивель о спрятанном ящике с серебром?
— Он-то? Эта подлая скотина? — с большой готовностью отозвался Эди. — Если бы он что-нибудь знал, тогда бы и разговаривать не пришлось. Это было бы все равно, что хранить масло в собачьей будке.
— Я так и думал, — сказал Олдбок. — Так вот, Эди, если я выхлопочу тебе свободу, ты должен будешь явиться в назначенный день, чтобы мне вернули мой залог. Сейчас не такие времена, чтобы дальновидные люди бросали деньги на ветер, разве что ты можешь указать еще одну aulam auri plenam quadrilibrem , еще один «Ищи номер один».
— Ах, — ответил нищий, покачав головой, — не улетела ли та птица, что снесла золотые яйца! Не стану называть ее гусыней, хоть ее так намалевали в книжке сказок. Но я приду в указанный день, Монкбарнс. Вы не потеряете из-за меня ни одного пенни. И до чего же тянет меня на свежий воздух! Погодка-то опять наладилась, и мне невтерпеж узнать новости про моих друзей.
— Хорошо, Эди, стук и лязг внизу немного стихли. Вероятно, судья Литлджон отпустил своего воинственного наставника и от служения Марсу вернулся к служению Фемиде. Я пойду и поговорю с ним. Но я не хочу и не стану верить ужасным известиям, о которых узнал от тебя.
— Дай боже, чтобы ваша милость были правы! — сказал нищий вслед уходившему Олдбоку.
Судья был измучен муштровкой и отдыхал в своем кресле инвалида. Он напевал: «Как весело живется нам, солдатам» и после каждого такта подкреплялся ложкой супа из телятины. Он хотел заказать такое же угощение и для Олдбока, но тот отказался, заметив, что, не будучи человеком военным, не расположен нарушать свою привычку принимать пищу в определенные часы.
— Солдаты вроде вас, судья, — добавил он, — питаются чем придется и когда придется. Однако что это за печальные известия о бриге молодого Тэфрила?
— Ах, бедняга! — ответил судья. — Он был украшением города и весьма отличился первого июня.
— Но почему, — воскликнул Олдбок, — вы говорите о нем в прошедшем времени?
— Боюсь, что для этого достаточно оснований, Монкбарнс. Все же будем надеяться на лучшее. Говорят, что несчастье произошло на рифах Ратри, в двенадцати милях к северу, близ залива Дертеналлен. Я послал туда узнать, в чем дело, а ваш племянник помчался на берег, словно за газетой с вестью о победе.
Тут как раз вошел Гектор.
— Мне кажется, что все это дурацкая выдумка! — воскликнул он. — Слухов много, но я не мог найти им ни малейшего подтверждения.
— А скажи, пожалуйста, Гектор, — встретил его дядя, — если бы это было правдой, по чьей вине Ловел оказался на борту?
— Конечно, это не моя вина, — ответил Гектор, — а только моя неудача.
— Вот как! — удивился дядя. — Это не приходило мне в голову.
— Вот видите, сэр! При всей вашей склонности неизменно считать меня неправым, — ответил молодой воин, — надеюсь, вы признаете, что в этом случае меня не в чем упрекнуть. Я изо всех сил старался попасть в Ловела, и, если бы мне это удалось, очевидно, он был бы в моем положении, а я — в его.
— А кого или что ты собираешься поразить теперь, таща с собой это кожаное вместилище с надписью «порох»?
— Я готовлюсь, сэр, к охоте на болотах лорда Гленаллена двенадцатого числа, — ответил Мак-Интайр.
— Ах, Гектор, твоя великая chasse лучше происходила бы,
Omne cum Proteus pecus agitaret
(*) Visere montes…
Вот бы встретиться тебе с каким-нибудь воинственным phoca вместо безобидной птицы! ..
— Черт бы побрал всех тюленей, сэр, или phoca, как вы предпочитаете их называть. Право, не слишком приятно, когда тебе без конца напоминают про сделанную глупость!
— Хорошо, хорошо, — сказал Олдбок, — я рад, что ты ее стыдишься! А так как я не терплю все племя Нимрода, я желаю всем им найти таких же достойных противников. И не надо так обижаться на каждую шутку. Впрочем, с phoca я покончил. Кстати, я уверен, что судья может сказать нам, каковы нынче цены на тюленьи шкуры.
— Высоки, — ответил судья. — Очень высоки: улов в последнее время был плохой.
— Мы можем это засвидетельствовать, — заметил мучитель антикварий, которому этот эпизод доставлял богатую тему для подтрунивания над племянником. — Еще одно слово, Гектор, и мы в тюленью шкуру беглеца оденем.
Ну, мой мальчик! Брось, не сердись! Я перехожу к делам.
Судья, разрешите сказать вам два слова. Вы должны принять залог, — умеренный, конечно, — за старого Охилтри.
Он явится в назначенный день.
— Вы не подумали, о чем просите, — ответил судья. — Его обвиняют в нападении и грабеже.
— Тс! Ни слова об этом, — прошептал антикварий. — Я уже намекнул вам раньше. Подробное сообщение — потом. Заверяю вас, что тут тайна.
— Однако, мистер Олдбок, если затронуты интересы государства, я как лицо, проделывающее здесь всю будничную работу, конечно, имею право на то, чтобы выслушали мое мнение, и если я не…
— Тс, тс! — опять остановил его антикварий, подмигнув и приложив палец к носу, — вам достанется вся честь, и вы всем будете руководить, когда дело созреет. Но Эди — упрямый старик, он и слышать не желает, чтобы двух человек посвятить в свою тайну. Он и меня еще не вполне посвятил во все козни Дюстерзивеля.
— А! Значит, надо будет применить к этому субъекту закон об иностранцах, не так ли?
— Откровенно говоря, я бы этого хотел.
— Довольно, — произнес судья. — Это будет сделано немедленно. Он будет выслан tanquam suspect , кажется, так вы выражаетесь, Монкбарнс?
— Превосходная латынь, судья! Вы совершенствуетесь.
— Вы знаете, на меня за последнее время взвалено столько общественных дел, что я вынужден был взять моего старшего приказчика в компаньоны. И мне пришлось уже дважды писать помощнику министра: один раз — по поводу намеченного налога на семена рижской конопли, а другой раз — о запрещении политических обществ. Таким образом, вы можете довериться мне и рассказать, что вам стало известно от старика о том, как он раскрыл заговор против правительства.
— Я это сделаю без промедления, как только факты будут в моих руках, — ответил Олдбок. — Ненавижу, когда самому приходится возиться с такими делами. Но помните: я ведь не сказал, что здесь явно государственный заговор. Я только надеюсь раскрыть с помощью этого человека нечистую игру.
— Если это заговор, в нем не может не быть измены или по крайней мере подстрекательства к бунту, — сказал судья. — Вы согласны внести в залог за арестованного четыреста марок?
— Четыреста марок за старика нищего? Вспомните закон тысяча семьсот первого года, устанавливающий размер залогов! Зачеркните в этой сумме одну цифру, и я готов буду внести за Эди Охилтри сорок марок.
— Что ж, мистер Олдбок, в Фейрпорте все бывают рады сделать вам одолжение, а кроме того, я знаю, что вы человек осторожный и так же не согласитесь потерять сорок марок, как и четыреста. Итак, я приму ваш залог — meo periculo . Ну, что вы скажете по поводу этого юридического выражения? Я узнал его от одного ученого адвоката. «Я ручаюсь вам, милорд, — сказал он, — meo periculo».
— А я ручаюсь, таким же образом, meo periculo, за Эди Охилтри, — сказал Олдбок. — Так прикажите же вашему писцу составить поручительство, и я подпишу.
Когда эта церемония была проделана, антикварий сообщил Эди радостную весть, что он снова свободен, и предложил ему немедленно поспешить в Монкбарнс, куда, завершив свое доброе дело, возвратился и он сам с племянником.