Ешка сначала как будто ничего не видела и не слышала, но потом обратила внимание, что земля под ступнями превратилась в черную сыпучую пыль, а вокруг не деревья, а обугленные стволы. Только поодаль, по обе стороны широкой тропы – и сани, и телега проедут – стояли осины, обвязанные выцветшими лентами.

Дорога в урочище Мары! Но ей на нее нельзя ступать. Эта дорога для людей… Для стариков, которые по своей воле отправляются в Марин дом, чтобы принять там смерть. Ею когда-то привезли бабку Шушмару.

Но привычной горечи при мыслях о той, что качала ей зыбку, Ешка не почувствовала. Только желание – узнать, кто теперь она и что сделать, чтобы отомстить. Кому? Да всему миру, из которого она была вырвана людским злодейством и непотребством.

Ешка так и пошла вперед, продираясь через мертвые ветки, с силой вытягивая ступни из похожей на золу земли без единой травинки.

Позади кто-то залился диким воем. Ешка даже не вздрогнула. Зверь ей не страшен. А одна нежить другую не тронет. И вдруг в этом завывании она различила слова:

– Прости-и-и! Не броса-а-ай!

Ешка обернулась. Вот чуяла, что нельзя этого делать на Мариной земле, и все об обычаях знала, но отчего-то поступила поперек…

Меж остовами деревьев, перемазанная черным, оцарапанная до крови, с мордой, покрытой насекомыми, металась какая-то тварь – не то собака, не то человек на четвереньках. Точно, человек…

И вдруг Ешка ощутила голод.

Рот наполнился едкой слюной, живот скрутили спазмы. Только чужая жизнь сможет успокоить запылавшее нутро!

А человек, пуская сопли, вдруг уткнулся в землю, стал загребать прах, сыпать его обеими руками на голову, словно стремясь зарыть ее, спрятать от чего-то. Его спина, еле прикрытая разодранной рубахой, все время вздрагивала, как от невидимого прута.

Ешка заметила поодаль уродца на кривых ножонках и улыбнулась: всем нужно кормиться. Ну, охоч Боли-бошка до мозгов, так что уж… Она не коснется чужой пищи. Тем паче той, которая принадлежит дневной твари.

И тут Ешку словно иглой прошило: этот потерявший разум человек – ее насильник! Что ж он не просит милости у своего крестового бога? Ради которого поглумился над ней, древним обрядом и всем Ешкиным Родом!

Пока она размышляла, предоставить ли судьбу разбойника лесному уродцу или самой расправиться, сыпучая земля словно закипела.

Из нее показались кости – множество рук высовывалось из черного праха. На них уже не было плоти, но в движениях чувствовалась какая-то сила… или жажда – схватить, утянуть туда, где живых не бывает.

Ешка замялась: неясно, чего от нее хотят обитатели Мариного урочища. Должна ли она остаться здесь еще одной горсткой мертвой земли? Потерять человеческий облик, обратиться в злобного духа? Или ей будет дан другой урок ?

В лодыжку вцепились желтые кости с темными кривыми ногтями. Ешка не воспротивилась, только подняла голову к серому небу с белым пятном вместо солнца. Попрощаться, что ли…

Когда же она, ожидая своего конца, опустила взгляд, ее уже никто не держал. Зато перед ней оказалась сама смерть – сгнившие до кости останки человека в рубище, с седыми волосами на черепе. Только в глазницах клубился, точно туча, пересыпался черный песок. Челюсти с двумя торчавшими кривыми клыками не дрогнули, остались недвижны, но послышался голос:

– Спрашивай…

– Что мне делать? – задала вопрос Ешка и вдруг ощутила в пересохшем рту соленую влагу. Неужто это те слезы, которым она не дала пролиться, когда над ней глумился враг?

– Ты можешь все… – прошелестел ответ. – Храни бубен…

Ешка, хоть и уже не чуяла в себе ничего человеческого, удивилась:

– Какой бубен?

Скелет высунул из-под рубища кость и поднял ее, указывая за спину Ешки.

Она обернулась… Почувствовала, как шевельнулись волосы на затылке.

Огромные сгнившие руки крепко вцепились в ее обидчика. А мощные лапы, на которых кое-где еще были мускулы, сдирали с его спины кожу кривым ножом.

В Ешке что-то оборвалось. Да, она хотела смерти разбойника, но человеческой смерти… Видеть же, как струится кровь, как поднимается пласт желтоватой, в багряных разводах и крупинках жира кожи, которая тут же подсыхает и синеет, стало невмоготу. И, глядя на судорожно дергавшиеся в смертной муке ребра обидчика, Ешка впала в беспамятство.

Когда очнулась на твердом, не поверила глазам: на месте мертвого места зеленела трава, возвышались деревья. Возле нее лежал бубен – небольшой, какие привозили для дитячьей забавы от кипчаков , когда еще не воевали с ними. Ешка подняла бубен, дотронулась пальцем до тонкой кожи. Раздался тихий звук. Мирный, чистый… как журчание речки. Ясный и правильный, как мир, в котором она жила раньше. Вот бы все стало по-прежнему!..

Она вскочила.

И поняла, что по-прежнему уже ничего не будет.

Неподалеку распростерлось тело с ободранной спиной, взявшейся коричневой коркой, над которой роились мухи. По застывшим багровым потекам бегали мураши и два черно-красных жука-падальщика.

Но человек был еще жив, хоть и не стонал. Голова свернута набок. Шевелились губы, вспухшие синим пузырем. Редкое дыхание приподнимало запавшие межреберья.

Еще дальше валялось то, что осталось от Боли-бошки. А вот у него костей, кроме остова, не оказалось. Ешка поняла, из чего сделан ее бубен. Но не выпустила его из рук.

И вдруг тело издало хрип:

– По-ги…

Ешка поняла: недобиток просит помощи. И еще то, что уйти просто так она не сможет, хотя не чувствует больше ненависти. И покоя прощения тоже. Просто этот полумертвец может еще пригодиться. Для чего? А зачем болотницы заманивают прохожих? Или русалки поют свои песни зазевавшимся людям?

Ешкин живот вновь свело от голода. Но вид запекшейся крови недобитка заставил ноздри брезгливо затрепетать – негоже ей питаться падалью. Ну или почти падалью…

Она легонько стукнула пальцами в бубен, думая о еде… о чистой, живой, здоровой крови, которая потоком хлынет в сухое горло, наполнит теплом…

Бывший насильник шевельнулся, закорячился, поднимаясь.

Ешка подивилась: и откуда в нем жизнь взялась? Или это ее бубен, который отныне нужно беречь, творит чудеса, как в сказке? Шлепнула ладонью по коже и велела: «Приведи сюда… кого-нибудь! Живо!»

Драный насильник так и не смог распрямиться, поплелся куда-то, чуть ли не касаясь руками земли и спотыкаясь. Ешка уверилась: найдет и приведет. И ослушаться не сможет.

Она ушла в тень раскидистой черемухи и уселась ждать своего часа. Время текло, солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густую листву, истончались и гасли. Иногда Ешка хлопала, забавляясь, ладонью по бубну и знала: по лесу сейчас разнесется нечто вроде неслышного звона, от которого любой вздрогнет и начнет оглядываться, а потом скажет: «Почудилось».

А в лесу ничего не чудится. Просто не всем видится. Или видится и слышится не то, что есть на самом деле. В жаркий полдень обдаст затылок холодом – это русалка рукой дотронулась. Шевельнется густая трава – то не заяц прыгнул, а лесовка охотника заманивает. Или голос ветер принесет – беги прочь, не вздумай отозваться, а не то погибнешь от взгляда лесного Лиха.

В родительском доме Ешка часто допытывалась у тяти: отчего они все такие злые – кикиморы, лесовики, болотницы? Тятя отвечал: чтобы человек не плошал, а умнел. Чтобы знал: он не один на миру и не голова всему. И самое главное не то, что наверху, а то, что снизу – корни.

Но отчего ж нет ни тоски, ни боли, когда вспоминается дом, мама и тятя? Почему так пусто и холодно? Может, у нее теперь и сердце не бьется? Вот и рука, прижатая к груди, ничего не ощущает…

Под черемухой тени уже становились сумерками и входили в Ешку невиданной силой. Уши ловили любой шорох, глаза видели и вокруг, и над, и под, а разум вмещал все мысли народца, оживавшего в корягах и пнях, меж сросшихся стволов деревьев, в их высоких кронах и переливистых струях лесных ключей.

Ешка насторожилась: кто-то брел по лесу. Нес с собой запах дыма и смерти.

Показался недобиток. Один. К спине прилипли мелкие веточки и листья. В волосах, склеенных засохшей кровью, застрял сучок.

Ешка с холодной яростью посмотрела на него. Это почувствовала ближняя нежить, и лес наполнился шорохами: быть пиру!

Раненый из последних сил подошел к черемухе и упал на колени. Повернул голову, подставив шею. Догадливый какой…

Ешка вышла из-под полога листвы. Ослушника, который никого не привел, следовало наказать. Но… откуда дым-то? И запах пропастины?

Ешка тронула бубен. Он отозвался глухим рокотом. Тогда она позволила бывшему насильнику: «Говори…»

Горло недобитка вдруг вздрогнуло, а изо рта вырвались вой, кашель, невразумительные выкрики. Ешка подождала немного, а когда уже потеряла терпение, разобрала:

– Кипчаки!.. Нет никого живого…

Кипчаками когда-то пугали малых. Ей-то какое дело до врагов: князя с его крестовым, кипчаков, норовивших напасть исподтишка, разбойного люда, который берется из разоренных сел или от того, что головы дурны? Но недобиток вымолвил:

– Леса жечь будут…

И повалился на землю.

А из чащи донесся заунывный крик вытьяна. Почуял беду. Как тогда, во время Круга…

Ветряным шумом запел в руках бубен.

Ночь в лесу настала быстрее, чем погасло солнце и потемнело небо.

Ешка уже не смогла ждать. Подняла вверх бубен, который точно захлебнулся радостью, закружилась от легкости в теле.

Раненый очнулся, зашевелился от холода – земля быстро выстывала, – приподнял голову и уставился на Ешку. И увидел не малую, над которой жестоко надругался; не ведунью, страшно ему отомстившую, подчинив его разум и тело. Не оголодавшую нежить. А ту, чье имя в темноте произносить нельзя.

Мара… Сама смерть, что пляшет на костях и смеется там, где человеку горе.

Проморгался, и вновь перед ним малая.

Спросила, глядя на него сверху вниз:

– Как зовут-кличут?

– Ушкан я. Пришлые мы с отцом. У дядьки в Быховце остановились. Отец извозом занялся… – заторопился, глотая слова, недобиток. Может, эта девка не выпьет кровь и не бросит на поживу тем, кто шуршит, где потемнее.

Неподалеку колыхнулась трава, приподнялся слой многолетнего опадня. Из-под него сверкнул голодом лихой глаз. Ешка шикнула: «Кыш!» Опадень осел, стал просто слежавшейся листвой.

– Возьми под защиту… – прошептал Ушкан и ткнулся лбом в землю от стыда и вины. Уж очень помирать не хотелось.

– Что ж у своего крестового защиты не просишь? – вымолвила малая.

Ушкан рванул шнурок с шеи, отбросил фигурку Бога-на-Кресте.

А девка расхохоталась так, что все кругом зазвенело.

Ушкан глянул на грудь и затрясся: кожа запеклась до черноты. Этот крест уже не снять…

– Не тронет тебя никто. Ступай себе. Возвращаю отнятое не по своей воле – твою жизнь. Но так тому и быть, – сказала девка и пошла туда, откуда он появился.

– Кто ты?.. – спросил Ушкан тихо, еле шевеля губами.

Девка обернулась – услышала, будто рядом стояла.

– Ешкой раньше звали. А теперь, кажись, полуночница, – ответила она и двинулась дальше.

– Прости меня, Ешка! – взвыл Ушкан. – Прости, отслужу тебе!

Поднялся и, цепляясь в темноте остатками штанов за кусты и высокие травы, заторопился следом. Да где ж догнать эту Ешку! Точно летит над землей.

Но почему-то ночной путь – в полдня дороги – показался короче. Очень скоро ветер принес лай злобных кипчакских псов. Еще чуть пройти – и за подлеском начнутся поля.

Ушкан еще больше заторопился. Он перестал обращать внимание на шорохи, которые преследовали его, на яркое, но зыбкое мерцание чьих-то глаз то тут, то там. Сказала же Ешка: не тронут. Значит, ему нечего бояться. Он в драку бы полез, если б кто-то два дня назад поддел его: ты, Ушкан, малую девку, да еще тобой же порченную, слушаться будешь, как отца, побежишь за ней без огляда. А теперь…

Не поостерегся Ушкан. Да не зверя, не нежить, а человека. Оплошал, и петля-удавка захлестнула его шею.