Отец мой
Тебе с ним повезло.
Он человек преданный.
Очень. И даже многим.
Даже, кажется, всем.
Кто позовёт, тому и предан.
И будет предан.
Пока рядом.
Это, конечно, вызывает восторг у того, кто не будет предан.
А ты, который не имеешь этой особенности, не знаешь, как себя вести.
Ты ему звонишь, а он в это время уже предан другому.
И ты испытываешь какое-то угрызение.
Что-то вроде ревности.
А кто в чём виноват?
Он же честен.
И он мужчина.
И ты не можешь объяснить, почему преданность означает окончательный выбор.
Почему надо останавливаться на одном.
Почему нельзя быть верным другом и второму, и третьему, и восьмому.
– Верных друзей должно быть много, – говорит он. – Очень много.
– Вообще-то верно, – сипишь ты.
Ты долго смотришь на свою жену…
Действительно…
А почему?..
Она тоже… Не должна быть одна…
Широта чувств – это не глубина.
Она захватывает пространства.
Давайте, верные жёны, стройтесь в колонны.
Действительно, цивилизация делает следующий шаг…
Только что-то…
Что-то…
Что-то на сердце неспокойно.
Вроде так уже было.
И даже все так уже назывались – товарищи.
И было нас двести двадцать миллионов.
И мы куда-то шли, как бы любя друг друга, как бы поддерживая и выручая в беде.
И что-то нам это глубоко не понравилось.
И свелось это к собранию, где все обсуждали одного.
И судили, судили, сажали, судили – братьев, жён, друзей детства.
Друзья на друзей писали…
Видимо, преданный должен быть не вообще.
Всем – это никому.
И многим – это никому.
И некоторым – значит, никому.
Какие-то там есть пределы – количества и качества, этой преданности…
Или вообще тогда давай проще.
Дружим временно на цель.
Достигнем – поглядим.
Может, будем дружить на следующую.
Это не так красиво, но твёрдо знаешь, на что рассчитывать.
И даже есть краткое письменное соглашение.
Преданность – самая благодарная необходимость одного одному.
Одного одной.
Одной одному…
Честно говоря, другие цифры в эту формулу не помещаются.
Что я люблю
Правду говорить и выслушивать я перестал где-то в ноябре 67-го года, когда у Райкина вышел спектакль «Светофор».
С тех пор зарабатываю произнесением похожих слов.
Люблю юмор, который смешит меня, невзирая на зависть.
К себе отношусь хорошо в течение пяти минут после успеха.
Люблю жару с кондиционером, холодным пивом и стуком дизелей под палубой.
Люблю море гладкое.
Море бурное уважаю, называю на «Вы».
Шутить в его адрес не намерен.
Море слишком злопамятно, как и мой кот.
Я его люблю, он меня любит, но обязательно написает в кофр разложенный.
Подозревает мой отъезд, сволочь.
Люблю времена года.
Они оказались не везде.
Живу там, где зима – предчувствие весны, лето – предчувствие осени, старость – предчувствие любви.
В женщине люблю предчувствие мышления.
В семье люблю две интуиции.
Двумя одобренную новизну.
Не люблю, когда мы оба настроены против меня.
Люблю скрытое движение: открытую бутылку водки, чистый лист бумаги, пригласительный билет и утро 15 августа любого года.
Люблю, когда проходит боль, но не люблю, когда проходит время.
Люблю друзей смеющихся, то есть одобрительный оскал друзей.
Всё на моих глазах: беззубы смолоду, вдруг к старости обзавелись широкой государственной улыбкой.
Но возраст выдаёт.
Короче, нечем откусить, но есть чем улыбнуться.
Мне их смешить всё легче. Там никаких претензий к тексту: спасибо, что пришёл, спасибо, что пришли.
Впервые вдруг внезапно где-то в полночь перестал любить начальство.
Они меняются. Не успеваешь перепривыкать.
Обманчивая защищённость, потом тревога.
Новый ни черта не понимает в тексте, цитирует певицу, как мыслителя.
Перестаю любить.
Видимо, в ответ на что они тоже перестали.
Но искоса мы друг за другом наблюдаем, чтоб не нагадить.
Мы все из той породы.
Держим зад руками.
А вот и море на фоне зелени люблю.
Снег и море – конец пути.
Начало: – парта, девушка, морская форма.
За любовь плачу словами.
Дальше – хуже.
Любовь дороже, реже, одиночнее.
Море больше, шире.
Взгляд защищает зелень.
Планы проще.
«Тьфу-тьфу-тьфу», чтоб не сглазить.
Или «типун мне на язык», чтоб не вызвать.
Два вида планов.
Оба осуществлены.
Когда потянет перечислять слова без воздуха, закончится талант.
Люблю талант.
Талант бывает глуповат.
Если умён, то уникум.
А если мудр, то гений.
Он не зависит от того, поймут или не поймут.
Но всё-таки, по-моему, понимают.
Корни понимают, что крона расцветёт.
Люблю, кого я полюбил за ум, за доброту, за юмор.
Уже люблю, что полюблю ещё и опишу для ощущения всеми нами в том месте, где мы собрались, где зал, где стол, где зелень вышла к морю.
Письмо тем, кто понял
Ещё в 60-х я писал:
«Как быстро время летит. Бреешься, бреешься. Всё чаще и чаще – а это раз в день».
Но что сейчас творится!!! Время пошло вразнос.
На акселератор положили кирпич и пустили под уклон.
Ты еле успеваешь следить за первыми цифрами возраста.
Остальные – как на бензоколонке.
А выход: не спится – садись за стол.
Читать только то, что не отнимает время! Лучше спроси у тех, кто прочёл.
Смотреть то, что не отнимает время. Спроси у того, кто видел.
Резко возрастает роль умной жены!
Господи, как хочется иметь умную жену… У меня такая есть!
Поручи ей суматоху и ожидание.
Придётся самому – сочетай ожидание с выслушиванием того, кто видел то, что ты хочешь.
Кто читал то, что ты хочешь.
Кто ел то, что ты хочешь.
Кто любил того, кого ты хотел.
Всё им!
Тебе только – краткое содержание.
Ты можешь вертикально соединить прошлое и настоящее.
Ты можешь горизонтально соединить жизнь здесь и жизнь там.
Вот эту твою крестообразность даёт только опыт, ошибочно принимаемый за мудрость.
И, конечно, способность сформулировать, то есть припечатать лаконизмом из-за нехватки времени!
Из-за нехватки времени ты уже нечестен.
Ты не пользуешься изображением собеседника.
Только его звуком. Под этот звук у тебя всплывает что-то своё.
Ты лучше запомни свои ответы на свои вопросы.
Он скажет: «Вы меня совсем не слушаете». Но это уже его дело.
Вытекание времени делает тебя жестоким.
Умный простит, остальные не в счёт.
Одиночество – спасение от тупых.
Ты слишком много потерял, объясняя бездарному, в чём его вина.
Молчание тебе сообщит больше.
Острая нехватка времени делает тебя невнимательным, но хорошо чувствующим приближение нехорошего разговора.
Останови его на полпути.
Ты уже это слышал и давно не знаешь, как это исправить:
– Всё! Вот это мысль. Вы правы.
И сам иди к чёртовой матери домой.
Ты всё это говоришь себе ночью.
Конечно, ты потерял связь с новой поверхностью старой жизни. Но то, что ты им скажешь, по крайней мере, не хуже.
Все эти экраны им надо чем-то заполнить. И ты им нужен ничуть не меньше.
Ты смотри, как ловко на чужих именинах ты рассказал о себе!
Просто ты уже через это прошёл.
И снова готов пройти, чтобы понять.
И теперь желаешь одного – собраться с такими же, кто готов понять и поговорить.
Спасибо, что смотрели, как я говорил.
Ваш, ваш и ваш,
и твой нынешний,
и твой бывший,
и твой давний,
и, боже мой, твой самый первый.
Целую…
* * *
Теория вероятности на женщин не действует.
И закон всемирного тяготения.
И гравитация на них не действует.
Поэтому они так нравятся населению.
* * *
Самое страшное не одиночество, а невозможность побыть одному.
Тосты жён
О, если бы наши жёны говорили то, что говорят друзья на юбилее!
Хотя бы сотую часть того, что говорят друзья.
Но жёны не способны физически и умственно речь держать в честь мужа.
Даже ничтожный тост.
Её спрашивают друзья:
– Ну ты что, несчастна с ним, что ли?
– Ну ты недоедаешь, что ли?
– Ну тебе что, нечего надеть, что ли?
– Ну тебе что, не надоело молчать?
– Почему ты молчишь?
Гости непрерывно кричат: «Любим, любим, уважаем, ценим, знаем, понимаем!»
Ты можешь пискнуть хоть два слова?
Мол, обожаю встречно, не представляю себя с другим. Или представляешь? А?
– Квартира есть? – мы спрашиваем тебя.
– Машина есть? – мы интересуемся у тебя. – Как поднялся в доме быт? Охарактеризуй уровень.
Почему посторонние люди должны по дереву стучать, а ты молчишь?
Кто умный, кто заботливый, кто терпеливый?
Ты с кем живёшь?
Может быть, ты не согласна с ним в чём?
Давай, выдай альтернативу – мол, не то…
Охарактеризуй, кто он на самом деле, – ну давай.
Что ты жуёшь под крики «великий», «добрый».
Как счастлива?
Давай подлиннее.
Охарактеризуй чувства свои.
Народ не дурак.
Народ хочет слышать, с кем живёт великий человек.
Но нет! Не могут жёны при людях!!! Всё наедине норовят!!!
Исподтишка ночами шпыняют.
Когда мы беззащитны.
А в глаза толпе правду – мол, «не могу жить без него», «невыносимо огромная личность», «умру без него или с ним»!
Где звук?
Это тебе не по телефону болтать – это при всех.
Тоста без всех – не бывает!
Отрицательных тостов нет.
Никто не скажет: «Пью за то, чтоб он подох».
Все тосты положительные – потому что мужчины им значения не придают.
Тост чем хорош?
Чтобы выпить быстрее.
И всегда есть концовка!
А женщина войти в эту воду боится…
Иначе каждый скажет: «Что ж ты днём одно, а ночью другое…»
Мужчина мужчину ночью не видит.
От этого неизвестно, что бы они друг другу ночью сказали.
Понял, в какое время суток смысл жизни проявляется?
Задача мужика – не искать правду в тостах.
Ищи там коньяк! Понял?
И общий звук приветствий не выключать, чтоб быть уверенным в себе!
Так как правду всё равно не узнаешь.
А уверенность в себе нужна, чтоб жизнь выдержать.
Твой тостующий друг.
Известный, как муж, которому повезло!
К рассвету
Наконец-то впереди ночь – шесть-семь часов свободы, одиночества, наслаждения книгой, мыслью, любовью.
Совершенно. Господи, 7–8 часов.
Как же их провести?
Читать… Но ведь можно и писать.
Но самое удивительное, что можно и не писать, и не читать.
Может быть, кино?
Можно.
А может быть, и не стоит.
Времени жалко.
Жалко этого сказочного одиночества на чужой фильм.
Вспоминать?
Лежать и вспоминать?
Кого?
Кого всегда вспоминаешь?
От первого до последнего поцелуя.
Можно вспоминать.
Но вспоминать – это возвращаться…
На это уже ушло время в своё время.
Зачем тратить новое.
О сегодняшнем дне думать?
Такое недостойное занятие.
Кто только о нём не думает.
Хотя для некоторых он очень хорош, чтобы подыграть массовым массам, которые не хотят жить прилично, а хотят престижно угрожать всему миру.
Что за смысл всё помнить одному, если другие забыли.
Они не верят, что не было хлеба, пива, мяса, масла.
Они уверены, что всё это было.
И водка была, думают они.
– Не было, – кричу я один.
Неубедительно и слабо.
– И свобода слова была, – говорят они.
– Не было, не было, не было, – кричу я, стуча кулаком об забор.
– И одежда была.
– Это была спецовка.
– Нет, одежда.
– Спецовка, спецовка, – стучу я и плачу. – Мы плохо жили, – кричу я и плачу.
– Мы жили хорошо, – кричат все и стучат кулаками по стенам, по заборам, по столам, по мне. – Это ты один, ты один жил плохо… А сейчас ты один живёшь хорошо.
Разве ты можешь убедить такую массу?!
– Значит, вам было хорошо? – сдаёшься ты, спрашивая. – Жили вы плохо, но вам было хорошо.
– Нет! И жили мы хорошо.
– Значит, и жили вы хорошо, – окончательно слабеешь ты. – И живите так опять. Кто вам всем может помешать опять жить так же?
Все едины – верх и низ.
Кто же их остановит?
И время уже 3 часа 25 минут.
Нельзя тратить ночь на бессмысленные споры.
Для этого есть день.
Ночь тиха и полна.
Она движется к рассвету.
День движется к закату, только ночь к рассвету.
И дело не в политике.
Занимайся политикой, если хочешь изменить.
Изменил жизнь – отойди, дай другим изменить жизнь.
А когда все вместе, когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, что все живут, как остальные, а с кем ты сидишь, хорошо, и вы за столом, и вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши…
Такая желанная к такой надёжной.
И ты на политическом коне.
Какой тут закат всех, когда дело идёт к рассвету!
Мой дедушка
Что мог вспомнить мой дед?
Всю жизнь работал. Никуда не выезжал. Никаких развлечений. Что он видел? Что он слышал?
Он не мог поехать даже в Москву, не то что в Болгарию. Он протестовал своей жизнью. Он не замечал Советскую власть. Жил в подвале. Торговал старыми газетами на Привозе по десять копеек. Люди брали, заворачивали селёдку, мясо, брынзу, творог. Если он доставал плотную бумагу, клеил пакеты для селёдки, мяса, рыбы.
Мрачный, молчаливый, одинокий. Не принимал помощи от детей. Ничего не хотел иметь общего с Советской властью. Даже детей.
Высокий, седоусый, худой, в чёрном длинном пальто, стоял на выходе из Привоза с пачкой старых газет в левой руке. Ни одного лишнего слова.
Я забегал к нему в подвал – вначале школьник, потом студент, потом механик, потом артист. Он только спросит: «Как у тебя дела?» – и молча клеит пакеты. Мой ответ его не интересовал. Я был советским человеком.
Он завещал мне часы «Победа» с браслетом. Я их не ношу.
* * *
Самое мерзкое чувство – благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно – тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело обида – полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение. Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я…
Вы что, не видите, что меня нет?
Вы что, не слышите, что я молчу?
Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку? Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чём мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и чёрт с ними.
И чёрт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чём мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
* * *
И ещё,
Бог каждому при рождении дарит часы… с надписью: «Прими, Миша, и не заглядывай».
Считай по детям, книгам, стрижкам.
Это и будет время.
А цена одной человеческой жизни, Миша, в том, сколько человек желают ей здоровья…
И главное, Миша, чтоб мы нравились своим детям.
И пусть они знают – хорошо живёшь с тем, с кем хочешь, а не с тем, кого выбрал.
Ретро
Это ретро в Одессе.
Это прошлое!
Это там!
Там – весна долго не сменялась летом.
И красота женщин была другой.
Там наши мамы были молодыми.
Там на фотографиях жмурятся от солнца.
Там на высоком берегу, освещённая жёлтыми фонарями, была асфальтовая танцплощадка.
Там «утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».
А далеко внизу, где пахло солью и водой, маленькие волны не могли одолеть крошечный камень.
А от белого платья на чёрном утёсе шла вдаль серебристая лунная дорожка.
Там в двадцать три ноль-ноль был пограничный патруль, и самые смелые шутили, с трудом вылезая на берег: «Скажите, это Союз Советских Социалистических Республик?»
Там причёски были другими и туфли оставляли белые следы, а телефонные переговоры не заменяли писем.
Там мода не была обязательной, как военная форма. И в глубине простой, самодельной одежды ещё был виден человек.
Там были мы с зарождающимися чертами лица и мелкими складками на месте будущих морщин.
Там были мы другими…
Мы сбегали стремительно и взбегали легко.
А от одного прикосновения чьей-то руки долго горело лицо и не открывались глаза.
Там были студенты в шинелях и доценты в боевых орденах.
Там дети играли «парабеллумами» без патронов.
И был праздник, лучше которого мы не знали.
Там было много хорошего и ещё больше такого, чего мы не помним и не хотим помнить.
А со мной оттуда заговорили мать и отец.
Они удивились, услышав себя со сцены.
– Миша, это мама! Как тебе не стыдно! Эта соседка вывела меня из себя. Вычеркни, Миша! Ты понял?! Чтоб я больше этого не слышала! Что ты там придумал? Когда я с тобой говорила о женщинах? Что я тебе там советовала?!
– Сынок, это папа! Я без перерыва сидел в хирургическом кабинете 7-й поликлиники… Без отпуска и выходных. Я ходил по вызовам. Я был популярней тебя на улицах Комсомольской и Богдана Хмельницкого. Я получил орден Трудового Красного Знамени в разгар репрессий.
Настоящий Жванецкий был врачом, и, пожалуйста, не приписывай мне впечатления о твоих похождениях.
У меня была война. Я не ночевал. Я падал от сна и вставал через 3 часа…
Живи и молчи.
Я очень хотел, чтоб ты был другим.
Зачем тебе этот износ? Ты говоришь одно и то же на своих концертах. Я этого не понимаю. Моё время кончилось, но говорить каждый вечер одно и то же, не отдыхать… Уделять столько внимания еде, одежде, не искать нового…
Ты говоришь, что мы были другими… Просто мы искали новое в другом… Оно нам казалось главным… Там главным было другое…
Ты же видел. Ты же всё видел.
Почему меня сутками не было дома? Как по-твоему, что я делал?
Это были мужчины и женщины. Но, чтобы они хотя бы жили, их надо было лечить.
Ничего же не было. Этим я и занимался… Имей я такие препараты, как вы, мы бы с тобой до сих пор были вместе… Может быть, я бы тоже смеялся над твоими шутками… Хотя твои шутки мне не нравятся…
Сколько можно копаться в себе? Это не профессия. Это не профессия… И это не результат…
Мы с мамой лечили других и кормили тебя. Это результат. Это два результата.
Ты никогда такой благодарности, какую слышит врач, не услышишь. Никогда.
У тебя нет профессии. Ты нашёл себя в пустоте.
Развлекать надо здоровых. Больных надо отвлекать. Что ты и делаешь…
А я, Миша, на пляже не был ни разу… И это море ночное, что ты описываешь, и берег, и белое платье на берегу я не видел, сынок…
Ты уже тогда видел больше, чем я.
Сегодня у вас это называется прошлое.
А мы и его не видели.
Попробуй представить, что видели мы.
Это будет посильней всего, что ты написал.
Счастливо тебе, сынок!
Ты уже старше меня…
Слава Богу!
Слава Богу!
