Дом Грэйди отыскать нелегко. Он притих у окольной дороги, что ответвляется на северо-запад от 210-го шоссе подобно отползающей издыхать рептилии. Дорога тянется между крутыми косогорами в иглистых шапках сосен и елей, становясь все извилистей по мере того, как гудронное покрытие сменяется растрескавшимся бетоном, бетон гравием, а гравий грунтовкой, словно они молчаливо сговорились максимально затруднять путь тем, кто разыскивает дом с синей островерхой крышей, притулившийся в самом конце. Но и это еще не последний барьер для любопытных, так как щербатая глинистая тропа, которая, наконец, ведет ко входу, заросла и одичала. Павшие деревья здесь не оттаскиваются, естественные мостки облюбовали себе ползучие растения, а вперемешку с ними вольно разрослись дикий шиповник и высоченная крапива, образовав довольно неприятную на вид и на ощупь буровато-зеленую стену. Лишь самые упорные сумеют сквозь нее продраться или же пролезут по канавам и каменистым буграм, рискуя подвернуть ногу об уродливые корни, которые каким-то чудом цепляются за землю – просто удивительно, как деревья умудряются на них выстаивать под разгулявшимся ветром.

Те, кому все это удастся, окажутся во дворе с сероватой землей, из которой торчат по-дурному пахучие травы. Футах в двадцати от дома на редкость сплошной и однообразной линией тянется лес, словно ограждая сам себя; впечатление такое, будто и природе не хочется сюда приближаться. Дом простой, двухэтажный, с заостренным чердачным окном под крышей. С трех сторон его опоясывает открытая веранда, на восточной стороне которой к столбику веревкой косо прихвачено кресло-качалка. Палая листва лежит свернувшись словно останки насекомых, ее грудами намело к дверям и окнам. Под одной из этих груд лежит сохлый трупик пичуги с перышками хрупкими, как старый пергамент.

Окна в доме Грэйди давно заколочены деревянными щитами, а на переднюю и заднюю двери навешаны еще одни, стальные – для усиления. Их никто ни разу не пытался повредить, потому как даже самые бойкие озорники обходят это строение стороной. Кто-то, бывает, наоборот, приходит и даже пьет в его тени пиво, как бы выманивая наружу его демонов на битву. Хотя все это похоже на браваду мальчуганов, дразнящих льва через прутья клетки; смелости им хватает ровно настолько, насколько надежен барьер, разделяющий их и нечто в доме Грэйди.

Ибо там действительно обретается нечто. Имени у него, по всей видимости, нет; нет даже формы, но оно существует. Состоит оно из страдания, боли и безысходного отчаяния. Оно там, в катышках пыли на полах и выцветших обоях, что медленно отслаиваются от стен. Оно в пятнах на раковине и седом пепле последнего огня в камине. Оно в плесени на потолке и крови на половицах. Оно во всем, оно изо всего.

И оно ждет.

Вообще странно, насколько редко упоминается имя Джона Грэйди, если не говорится об убийствах, совершенных другими. Даже в наш век ненасытного любопытства к темным личностям, бытующим среди нас, о нем не написано книг, а природа его преступлений остается неизученной. Объективности ради можно сказать: да, если кто-то готов углубиться в подшивки журналов по криминологии или монографии по насильственным преступлениям, то будут попытки проштудировать и случай Джона Грэйди, но это ни к чему не приведет. Джон Грэйди необъясним, потому что для объяснения его нужно как минимум знать. Налицо должны быть факты: жизненный фон, портрет личности. Какие-нибудь школьные друзья, однокашники; отсутствие отца, властолюбие матери. Травма, подавленная сексуальность. Так вот, у Джона Грэйди ничего этого нет.

В штат Мэн он приехал в семьдесят седьмом году и купил себе дом. Соседей он в порядке знакомства зазывал к себе, чтобы побыли и огляделись. Дом был старым, но Джон Грэйди однозначно обладал строительными навыками, потому как самолично сносил стены, стелил новые полы, шпатлевал щели и менял старые трубы. Соседи у него надолго не задерживались, так как человек он был явно занятой, и притом с неясными вкусами. Первоначальные дорогие обои он содрал, а вместо них кусками стал лепить дешевые и простецкие, безо всякого орнамента. Клей и шпатлевку использовал собственного приготовления, и они немилосердно воняли, что лишний раз заставляло гостей уходить побыстрее. Всю работу Грэйди делал один. При этом он любил порассуждать о своих планах на обустройство дома, из чего было ясно, что этот план он в уме уже создал. Он говорил о красных драпировках и массивных бархатных диванах, о ваннах на когтистых лапах и столах красного дерева. Все это, самозабвенно говорил он, труд любви, а люди смотрели на его дешевые обои, нюхали вонь клея и шпатлевки и мысленно вписывали Грэйди в категорию пустых фантазеров.

Джон Грэйди похищал детей. Первого – малолетнего Мэтти Бристола – из Северного Энсона осенью семьдесят девятого; второго – девочку Эви Мангер – из Фрайбурга весной восьмидесятого; третьего – Натана Линкольна – из Южного Парижа летом того же восьмидесятого. Свою четвертую жертву – Денни Магуайера (единственного, кто избежал смерти) – он похитил, когда тот в середине мая восемьдесят первого возвращался из школы в Белфасте; и, наконец, последняя его жертва, Луиза Мэтисон, исчезла по дороге из своего дома в Шин-Понде к дому своей подружки Эми Лоуэлл двадцать первого мая восемьдесят первого года.

Это похищение стало для него роковой ошибкой. Эми с таким волнением ожидала прихода своей подружки, что спряталась в леске на окраине, думая исподтишка на нее напрыгнуть: вот смеху-то будет! И невзначай увидела, как возле ее подруги останавливается «Линкольн», а какой-то дядька из него высовывается и начинает с ней о чем-то говорить, а затем вдруг хватает за волосы и затаскивает к себе в машину. Эми с криками прибежала к родителям, и уже через несколько минут на ноги была поднята полиция и начался розыск красного «Линкольна».

Долго искать не пришлось. Для Грэйди похищение Луизы Мэтисон было преступной небрежностью. Своих предыдущих жертв он похищал из городков, разбросанных по штату, и отвозил к себе на запад умерщвлять, а вот Шин-Понд находился от его дома всего в десятке миль. Надо сказать, что постепенно аппетиты Джона Грэйди становились все неутолимей, а расслабляющее от их насыщения довольство все непродолжительней. Можно себе представить, как в день похищения той девочки он безостановочно бродил, снедаемый голодом, и, возможно, внушал себе, что все это как-нибудь рассосется, что он всего лишь прокатится – так просто, а не с целью выискать очередную жертву.

Джон Грэйди был костляв и долговяз. Рано поседевшие волосы лепились к черепу, отчего лицо у него казалось длинней, чем надо. Дефицит кальция в детстве придавал его челюсти неприглядную вытянутость, которую Брэйди старался скрыть тем, что пригибал голову книзу. На людях он неизменно появлялся в костюме с яркой «бабочкой» и темными подтяжками. Тем не менее в его облике было что-то старомодное, чтобы не сказать лежалое. Костюмы, даром что чистые, казалось, какое-то время провели в сундуке или в комиссионке. Рубашки в области воротника и манжет были слегка потрепаны, а «бабочки» смотрелись линяло и обвисло, как будто были далеко не первой свежести. Пальцы и руки у Джона Грэйди были несуразно длинные и крупные. После того как он схватил подругу Эми Лоуэлл, девочка рассказала полиции, что они были как лапы у огромной птицы, которые обхватили ей голову по самые глаза.

Несмотря на шок, Эми дала вполне точное описание субъекта, который схватил Луизу Мэтисон, а также автомобиля, на котором он ехал. Нашлись люди, вспомнившие, что красный «Линкольн» был вроде как у Джона Грэйди, и полиция по прибытии к его дому опознала машину. На стук в дверь никто не откликнулся, и на крыльце у полицейских завязался спор, как быть с обоснованием нарушения неприкосновенности частной жизни. Спор прервал звук (реальный или так показалось) детского плача, и дверь попросту вышибли.

Джон Грэйди в этот момент находился в прихожей. Громадье его планов еще не было полностью осуществлено, так что в доме стоял тарарам: тут и там стремянки, банки с клеем и краской, меблировка завешана тканью и газетами. Левая рука у него была на ручке двери в подвал, а в правой он держал пистолет. Не успели его остановить, как он метнулся в ту дверь и запер ее за собой. Видимо, чувствуя, что подобное вторжение может произойти, первоначально хлипкую дверь он заменил капитальной, дубовой, со стальными полосами и засовом. На то, чтобы ее выломать, у полиции ушло двадцать минут.

Когда полицейские ворвались в подвал, Луиза была мертва. А рядом с ней на полу лежал еще один ребенок, мальчик лет десяти. Он был жив, но без сознания от голода и обезвоживания. Это был Денни Магуайер.

Джон Грэйди стоял над ними, приставив к своей голове пистолет. Последними его словами, прежде чем он нажал на курок, было:

– Это не дом. Это кров.

Зима вступала в свои права. Северный ветер хозяйски обдирал с деревьев последнюю листву, оставляя от нее лишь лоскутки на страх хвойным, с которыми справиться не мог. Рощицы юных буков, сгрудившись, дрожали под жалкими остатками своих крон, а сеянцы кленов желтовато посвечивали меж деревьев, как потерянное золото. На лесных просторах воцарилась своеобразная тишина: животные готовились отойти кто в зимний сон, кто в мир иной.

В Портленде деревья Старого Порта украсились белыми гирляндами, а на площади перед зданием Конгресса уже горела рождественская елка. Стоял холод, хотя и не такой, как мне помнилось по зимам моего детства. Тогда мы, помнится, всей семьей отправлялись встречать Новый год на север к моему деду, в Скарборо. У него в доме они с отцом попивали виски и рассказывали истории о войне: оба служили в полиции, хотя дед уже давно ушел в отставку. Мать без особого энтузиазма слушала те рассказы, слышанные ею уже множество раз, а затем отправляла меня спать. Снаружи голубовато светился снег, зажженный яркой высокой луной на чистом темном небе. Завернувшись в одеяло, я усаживался у окна и смотрел на него, подмечая его контуры и купаясь в его колдовской, таинственной потусторонности. Даже в самые темные ночи, когда луны не было видно, снег, казалось, магически удерживал в себе свет. Для меня, глазеющего из окна ребенка, он словно бы светился изнутри, и я засыпал при открытых шторах, чтобы последнее, что я видел перед тем, как закрыть глаза, была эта незапятнанная красота, а слух различал голоса тех, кого я люблю; то, как они отдаленно взрастают и убывают в тихой каденции.

Со временем этим голосам из моего прошлого суждено было смолкнуть. И дед мой, и родители – всех их теперь не стало. А я, как оказалось, стал тем, кого в детстве неосознанно боялся: человеком, чья кровь течет лишь в собственных жилах; фигурой без видимой связи с теми, кто произвел меня на этот свет. Когда же я сделал попытку укорениться, обзаведясь своей собственной семьей, у меня отняли и ее, и тогда я поплыл по течению, на время потерянный в местах без названий.

Но настал момент, когда до меня наконец дошло, что я не совсем уж брошен на произвол и есть, есть глубокие связи, сообщающие меня со всем тем, что я когда-то знал. И мне пришлось вернуться в эти места, чтобы найти их, и выявить их там, где они извечно лежали в ожидании под палой листвой и спрессованным снегом; лежали в памяти ребенка, сидящего у окна. Мое прошлое и мое настоящее пребывали здесь, в этом северном краю, и мое будущее, надеюсь, тоже. Скоро я снова стану отцом: моя возлюбленная Рэйчел через считаные недели родит нашего ребенка. Я чувствовал себя частью некоего цикла, медленно завершающегося в этом краю моего детства, и мне думалось, что я здесь останусь навсегда. Долгими зимними месяцами я буду брюзжать насчет холодов с такими же стариканами, как я: ну когда же весна? Весной я буду сетовать, что колеса у меня во время оттепели пачкаются и что житья нет от куч грязного снега, скопившегося на уличных углах, а снег будет неторопливо таять, пачкая улицы в тщетных арьергардных боях с наступающей весной. Летом буду отмахиваться от комаров и слепней, а осенью смотреть, как моя лужайка исчезает под бурым ковром из листьев, на который неминуемо ляжет снег.

Иногда, как и сейчас, я буду слышать, как кто-нибудь из моих соседей наполовину всерьез будет говорить, что, наверное, махнет жить во Флориду; что это, черт возьми, последняя зима, которую он терпит на промозглом северо-востоке, но понятно, что никуда он не уедет. Все это часть игры, в которой задействованы мы все; танец, в котором все мы участвуем. Я не смогу жить без смены времен года, потому что в них отражается ритм нашего существования – рождения и зрелости, упадка и увядания, но с вечным обещанием обновления для тех, кто остается. Быть может, с приближением старости я свое мнение изменю, и зимы будут действовать на меня сильнее, а северный ветер приносить напоминание именно о моей бренности. Быть может, такие названия, как Флорида и Аризона, потому и звучат столь зазывно как раз для тех, кто уже пожил: отсекая себя от времен года, можно позабыть правящий твоей жизнью ритм, пусть даже ноги у тебя по-прежнему движутся в последней фигуре танца.

Мой предполагаемый клиент задерживался, что меня в целом не напрягало. На Миддл-стрит для взбадривания магазинной публики исполнял святочные песни шумовой оркестр «Полумесяц». Залихватскую музыку я слушал, сидя на Биржевой в интернет-кафе, окруженный молодежью, погруженной в компьютерные игры. Это местечко – «Джава. Нет» – мне импонировало, хотя сегодня коэффициент двинутой на компах публики слегка зашкаливал. Здесь был приличный кофе и комфорт уютных кресел. А еще здесь удобно было встречаться с людьми, как бывает в местах, где народ так увлечен интернет-свиданиями и играми онлайн, что ему нет дела до того, что происходит поблизости. Из окна также сподручно было наблюдать за людьми. Вообще наряду с Ньюбери-стрит в Бостоне и всем, что ниже 14-й улицы на Манхэттене, окно «Джава. Нет» на Биржевой – одно из моих любимых мест, откуда можно наблюдать за проплывающим миром. Сейчас я там насчитал как минимум трех женщин, которые, не будь я безоглядно счастлив с Рэйчел, возможно, меня бы отшили, и правильно бы сделали. Также я увидел Мориса (произносится как «Морри́с») Гарднера – местную, можно сказать, знаменитость для тех, кто, подобно мне, имеет слегка чернушное чувство юмора. Этот самый Морис как-то раз подстрелил в торговом центре Санта-Клауса – так, несильно. Сам Морис утверждал, что Санта-де к нему с каким-то умыслом подкрадывался, в то время как Санта, давая показания на суде, заявил, что просто спешил в туалет. Так как Морис был в тот момент на коксе, да еще со щедрой присыпкой метамфетамина, судья принял сторону Санта-Клауса, а Мориса из благих целей оформили в тюрягу, чтобы Рождество прошло благополучно, без риска для здоровья юношества, гуляющего по торговым центрам. Теперь Морис, что называется, «слез», исправно принимал медикаменты и работал вторым мотористом на прогулочном катере. Что символично, он теперь каждое Рождество по зову души играл Санта-Клауса на детских утренниках где-то за городом. Из того, что я слышал, он считал это своим скромным воздаянием за прошлые грехи.

Портленд я люблю. В нем есть все преимущества большого города, и тем не менее ощущение такое, что ты в небольшом компактном городке. В нем есть некая эксцентричность, и сила характера. Кофеен здесь, пожалуй, даже больше, чем нужно городу такого размера; есть еще один-два бара, без которых облик города не только б ничего не потерял, но даже и выиграл, ну да ладно (куда их девать – на дно морское, что ли?). Есть здесь небольшой артхаус-кинотеатр, а центровой «Никелодеон» вернулся к политике премьерных показов, что тоже хорошо. По-прежнему работает Открытый рынок, есть приличные магазины и большая библиотека. Словом, вовсе неплохо иметь под боком такое место, ну а если оно начинает действовать на нервы (такое тоже бывает), меня выручает то, что я там де-факто не проживаю. Если надо, я за считаные минуты могу вернуться в свой дом на болотах Скарборо и наблюдать там, как за безмолвные воды уходит солнце.

С улицы мне помахал какой-то клоун в мешковатом костюме, а я ему в ответ рассеянно кивнул. Прошло минуты три, прежде чем я вспомнил: это риелтор, который однажды пытался втюхать нам с Рэйчел, что нам, дескать, край как надо купить жилье в его новомодном доме, выросшем у развилки на Сако. Вскоре после этого в жизни у риелтора наступила черная полоса. Дело в том, что он на стороне имел свою секретаршу, а когда об этом прознала жена, то всерьез поимела его. Бизнес у него пошел ни к черту, да еще и замаячила угроза тюрьмы, когда оказалось, что он сильно скромничал с суммами доходов, которые указывал в налоговой декларации. На него заявили и жена и секретарша, что лишний раз свидетельствует, что за человеком он был. Пара его домов в Сако рухнула от случайного чиха ребенка, и на этом фронте для него тоже грянули громы. И все равно, надо же, гляньте: вот он, с праздничным пакетом в руке, машет как ни в чем не бывало малознакомому человеку, которого в свое время пытался «обуть» с покупкой жилья.

Нет, в самом деле, Биржевую улицу сложно не любить. Клиент запаздывал уже на двадцать минут (здесь над входом часы), но я не напрягался. Вокруг кипела жизнь; жизнь, и обещание новой жизни, которой предстоит явиться на свет. По улицам разгуливали в основном местные, заново обживая Старый Порт после того, как с окончанием сезона схлынули туристы и любители поглазеть на увядание природы. Вот за окном вразвалку прошла группа ребят-скейтеров в толстовках с капюшонами и джинсах не по размеру, с таким видом, будто кусачий холод им нипочем. Не пройдет и двух дней, как половина из них будет на колдрексе и антибиотиках, покорно снося заботу и сюсюканье своих мам (друзьям об этом, конечно же, молчок).

До этого часть денег я успел просадить на «Bullmoose» и еще кое-кого. Не вынимая из пакета, я перелистал компакты. Кое-что, возможно, приглянется и Рэйчел – «Notwist», а может, и «Thee More Shallows». Насчет ее отношения к «…And You Will Know Us By The Trail Of Dead» у меня уверенности не было; этих ребят я услышал на одной из драйвовых местных радиостанций, и они мне полюбились. «…И по следу из мертвых тел вы поймете, что это прошли мы» – классное название для группы, многозначительное. Будь у меня майка с их названием, мне бы, наверное, удалось на время внедриться в молодежную тусовку. Во всяком случае, пока копы ради моей же безопасности не возьмут меня под замок.

Мой клиент появился в шесть двадцать пять. Я узнал его по одежде. Он сказал, что будет в сером костюме, серо-черном галстуке и черном пальто для защиты от холода; стало быть, это он. Он был моложе, чем я ожидал, но все равно под семьдесят. Компакт «Trail Of Dead» я решил ему не показывать; для нашей первой встречи может показаться излишне экстремальным. Для того чтобы он меня опознал, я поднял руку, и он, лавируя между кабинками, прошел и сел возле меня у окна, с подозрением поглядывая на некоторых особо колоритных персонажей, сидящих вокруг.

– Это нормально, – успокоил я его. – Они здесь мирные.

Судя по лицу, моим словам он верил не очень, хотя проверить их все равно не мог.

– Фрэнк Мэтисон, – представился он, протягивая руку.

Рука была большая, местами в шрамах. Нижняя часть ладони представляла собой закостенелую мозоль. Мэтисон владел фирмой запчастей в Солоне и был человеком не бедным, однако преуспеяние явно далось ему тяжелой работой. Я взял ему кофе – черный, без сахара – и снова сел с ним у окна.

– Удивительно, что у вас нет офиса, – сказал он.

– Будь у меня офис, мне бы пришлось его красить, а затем покупать стол и стулья. А затем думать, чем оклеить стены. Люди судили бы обо мне по качеству моей обстановки.

– Ну а как они судят о вас теперь?

– По качеству чужого кофе. В этом месте он очень неплохой.

– Вы здесь встречаете всех своих клиентов?

– Смотря что они за люди. Если я в них не уверен, то назначаю им встречи в «Старбаксе». Если веры нет совсем, я пересекаюсь с ними на бензоколонке, а угощаю парой карамелек, чтобы растопить ледок.

В глазах у него мелькнуло смятение, как будто в мозгу включился сигнальный огонек. Такие взгляды мне приходится ловить довольно часто.

– У вас хорошие рекомендации, – сказал он не как комплимент, а скорее для собственного ободрения.

– Значит, нужные люди приходили ко мне сюда.

– Плюс я читал о вас в газетах.

– И тем не менее вы здесь.

Он неопределенно махнул рукой.

– Понятно, не все там было лестно.

– Это, видимо, называется «сбалансированным представлением».

Мэтисон выдавил улыбку, хотя тот сигнальный огонек, похоже, в нем так и не погас. Он отхлебнул кофе, приподняв стаканчик мозолистой правой рукой. Она чуть заметно дрожала. Левая все время сжимала ручку кожаного кейса, который лежал у него на коленях.

– Надо бы сказать, зачем я здесь, – промолвил он. – Начну, пожалуй, со своей семьи. Моя…

– Вы о вашей дочери, мистер Мэтисон? – перебил его я.

Он не то чтобы удивился. Скорее всего, это было ему не внове. Имя фиксируется у людей не сразу, но в конце концов они на него выходят, нащупывают. Я представил, как Фрэнк Мэтисон сидит у себя в кабинете с потенциальным заказчиком, который, чуть прищурившись, неловко теребит в руках какую-нибудь бумажку.

– В некотором смысле да, – кивнул Мэтисон, щелкая замками кейса. – Я тут принес кое-какой материал на случай, если вы не в курсе или вам нужны какие-нибудь факты из прошлого.

Внутри лежала пластиковая папка с газетными вырезками и фотографиями. Вынимать ее Мэтисон не спешил.

– Я знаю об этом деле, – сказал я.

– Это было давно. Вы, должно быть, были тогда очень молоды.

– Дело было громкое, а о таких вещах люди забывают нескоро. События оседают в памяти, передаются из уст в уста. Может, оно и правильно.

Мэтисон не ответил. Я знал, что дочь присутствует в его памяти неотлучно, застывшая в смерти, постигшей ее в возрасте десяти лет. Временами он, быть может, пытается вообразить, какой бы она стала, если б жила; как выглядела, как распоряжалась своей жизнью. Смотрит ли он порой на других молодых женщин – не мелькнет ли в их лицах облик его собственной ушедшей девочки, пусть хоть слабым отсветом, словно бы она ненадолго вселилась в чужое тело, пытаясь установить контакт со своей семьей и жизнью, в которой ей было отказано.

Ведь точно так же и я высматривал своего умершего ребенка в глазах чужих детей и не верил, что я одинок в таком переживании своей утраты.

– О вас я тоже знаю, – сказал Мэтисон. – Потому и хочу вас нанять. Надеюсь на то, что вы поймете.

– Пойму что, мистер Мэтисон?

Он полез в кейс и вынул оттуда коричневый конверт, придвинув его по столику мне. Конверт был не запечатан. Внутри лежал единственный не сложенный лист лощеной бумаги. Я вынул его; это была копия с черно-белой фотографии. На фото была девочка. Снимок был сделан с расстояния, но лицо девочки различалось ясно. Она держала софтбольную биту, а сама смотрела на невидимый мяч где-то за краем снимка. Шлема на девочке не было, и ее темные волосы вольно вились по плечам. Даже на расстоянии и при неважном качестве снимка было видно, что она хороша собой.

– Кто это? – спросил я.

– Не знаю.

Я снова поглядел на фотографию. Где именно был сделан снимок, непонятно – просто девочка, бита, трава и темнеющие на расстоянии деревья. Я перевернул снимок, но сзади там ничего не было.

– А оригинал имеется?

– Он в Двумильном Озере, у копов.

– Вы не желаете рассказать, как она у вас появилась?

Он взял у меня фотографию и аккуратно положил на столешницу, а сверху прикрыл конвертом.

– Вам известно, кто теперь хозяин дома Грэйди?

– Нет, но смею предположить.

– Что же именно?

– Что домом Грэйди теперь владеете вы.

Мэтисон кивнул.

– Примерно через два года после убийства моей Луизы банк выставил его на продажу. Но претендентов кроме меня не нашлось. Обошелся он мне недорого. При других обстоятельствах можно было бы сказать, что он достался мне за бесценок.

– И вы оставили его стоять.

– Ну а вы чего ожидали: что я разрушу его до основания?

– Многие бы так и поступили.

– Но не я. Я захотел его оставить как напоминание о том, что претерпела моя дочь, а с ней и другие дети. У меня было чувство, что если его снести, то люди начнут обо всем забывать. Как вы считаете, мои слова имеют смысл?

– Они не обязаны иметь смысл для меня. И вообще для кого-либо, кроме вас и вашей семьи.

– Жена не понимает. Ни сейчас, ни тогда. Она считает, что всякие следы Джона Грэйди должны быть стерты с лица земли. Ей не нужно ничего, что напоминало бы о произошедшем с Луизой. Оно неизбывно с ней, изо дня в день.

На секунду Мэтисон от меня словно отдалился, и я увидел, как в его глазах отразились их отношения с женой, повтором унылого старого фильма. В каком-то смысле было чудом, что они остались вместе. Как полицейский и следователь, я повидал, как под гнетом горя распадаются браки. У людей принято говорить о разделенном горе, однако смерть ребенка так часто не распределяется между отцом и матерью пропорционально. Ощущается оно одновременно и обоими, но горе коварно в своей индивидуальности. Пары тонут в нем, уходя под поверхность, где каждый из супругов неспособен дотянуться и дотронуться до другого, неспособен найти утешения в любви, которую они чувствуют или когда-то чувствовали друг к другу. Особенно ужасно приходится тем, кто теряет свое единственное дитя. Некогда нерушимая связь между ними распадается, и в отдельных случаях они просто блуждают в тоске и одиночестве.

Я ждал.

– Могу я спросить, как вы поступили с вашим домом, когда случилось то, что случилось? – задал он вопрос, которого я ожидал.

– Я его продал.

– Вы бывали в нем когда-нибудь еще раз?

– Нет.

– Знаете, кто там живет сейчас?

– Молодая пара. У них двое детей.

– А им известно, что в том доме были убиты ребенок и женщина?

– Думаю, да.

– И это, по-вашему, их тревожит?

– Не знаю. Может, они считают, что произошедшее там когда-то больше не может повториться.

– Ох как они ошибаются. Жизнь не подчиняется таким правилам.

– Насчет дома Грэйди, мистер Мэтисон, у вас такое же ощущение?

Его пальцы прошлись по конверту, выискивая под ним черты лица незнакомой девочки. Мне снова подумалось о свежевыпавшем снеге, и как я когда-то верил, что могу видеть под ним очертания лиц, словно формы черепов под белой кожей. Но это было позднее, когда я расстался с тем ребенком, каким когда-то был, а те, кого я любил, стали от меня уходить.

– Мистер Паркер, вы спрашивали, где я нашел этот фотоснимок. Я нашел его в почтовом ящике дома Грэйди. Он лежал в надорванном конверте. Конверт был запечатан, а затем открыт кем-то с целью добраться до содержимого. Судя по отметинам на конверте, фотография там изначально была не одна. По форме оставшееся фото не совпадало с былой пухлостью конверта. Вот я и сделал вывод.

– Вы часто проверяете тот почтовый ящик?

– Да нет, лишь от случая к случаю. Я и в доме теперь бываю изредка.

– Когда вы нашли этот снимок?

– Неделю назад.

– И что вы сделали?

– Отнес его в полицию.

– Зачем?

– В смысле – «зачем»? Это было фото девочки, сунутое в почтовый ящик дома, когда-то принадлежавшего детоубийце. Тот, кто это сделал, имеет как минимум нездоровое чувство юмора.

– Так думает полиция?

– В полиции мне сказали, что сделают все что надо. Я хотел, чтобы они обратились в газеты и к телевизионщикам, распространили фотографию этой девчушки по всему штату, чтобы мы выяснили, кто она, и…

– И предостерегли ее?

Мэтисон на вдохе закрыл глаза и кивнул.

– И предостерегли ее, – эхом повторил он.

– Вы считаете, она в опасности из-за того, что кто-то сунул ее фото в почтовый ящик Грэйди?

– Как я уже сказал, человек, сунувший то фото в ящик, как минимум помешан. Кто бы стал вообще увязывать маленькую девочку с тем местом?

Я сдвинул конверт и еще раз посмотрел на распечатку снимка девочки.

– Мистер Мэтисон, та фотография была старая?

– Не думаю. Мне она показалась вполне свежей.

– А сам снимок был черно-белым, таким же, как ваша копия?

– Да.

– Может, сзади там была какая-то пометка? Логотип лаборатории, наименование бренда?

– Бумага была «кодак». Это все, что мне известно.

Такую бумагу можно купить в любом фотомагазине страны. Тот, кто сделал этот снимок, вероятно, проявил и напечатал его у себя дома или в гараже. При наличии оборудования сделать это проще простого. Таким образом версия о любопытном работнике лаборатории, делающем шпионские фотки детей, чтобы возбудить к себе интерес копов, отпадала.

Девочка в самом деле была красива. Вид у нее был счастливый и здоровый, а то, с какой сосредоточенностью она смотрела на летящий к ней мяч, вызывало улыбку.

– Так чего бы вы от меня хотели, мистер Мэтисон?

– Я хочу, чтобы вы ответили, получится ли у вас установить, что это за девочка. Нужно, чтобы поговорили с ее родителями. Им нужно быть насчет этого в курсе.

– Это будет сложно.

Мэтисон заботливым движением положил на конверт свою правую руку, словно опасаясь, что его сдует внезапный порыв ветра, унеся с собой всю надежду установить личность девочки, чье фото находится внизу.

– Одно время я занимался бизнесом в Японии, – сказал он. – Так вот японцы не любят говорить «нет». Когда они не хотят чего-то делать, то говорят: «Это будет трудно». А если шансы на нуле, они говорят: «Это будет очень трудно». Ну а что имеете в виду вы, мистер Паркер?

– Мы не в Японии, мистер Мэтисон. Мы в Мэне. В Японии по сравнению с нами просто. Они непонятные, а мы упрямые. И «трудно» здесь значит просто «трудно». Может, полицейские девочку уже разыскали. Вы с ними разговаривали?

– Они мне ничего не говорят, кроме того, что следствие продолжается и чтобы я не волновался. Они сказали, что, может, это все пустопорожние разговоры.

А что. Они могут быть и правы. Есть людишки, кому идея увязать образ маленькой девочки с памятью о детоубийце кажется прикольной и волнительной, но только их реально вредоносный потенциал, вероятней всего, ограничен. Но ведь кто-то все-таки озаботился сделать хотя бы один снимок ничего не подозревающей девчушки, а если Мэтисон в своих подозрениях прав, то, возможно, есть и другие фото как этого ребенка, так, вероятно, и других детей.

– Мне также пришла мысль, а не сможете ли вы некоторое время понаблюдать за домом Грэйди? Вдруг человек, который оставил этот снимок, возьмет и вернется?

Зимовка в доме Грэйди праздника в душе не вызывала. Свою неохоту я старался не выказывать, хотя это было непросто. Будь я японцем, я бы сейчас сказал, что это «очень трудно».

– Вы не замечали следов каких-нибудь попыток нанести дому ущерб? – спросил я. – Может, кто-то пытался проникнуть внутрь?

– Нет, все заперто крепко и надежно. У меня набор ключей, а еще один у полицейских в Двумильном. Я им его дал, когда какой-то чудик пару лет назад попытался влезть на крышу и оттуда поджечь дом. Не знаю, заходили ли они внутрь после того, как я дал им эту фотографию.

Кончиками пальцев я притронулся к снимку девочки, невесомо проведя ей по волосам.

– Вопрос наверняка банальный, но… Вы не видели, чтобы кто-нибудь ошивался вокруг участка или проявлял чрезмерный интерес к тому, что там происходит?

– Были у нас там проблемки с одним субъектом по имени Рэй Сабо, но начальник полиции приказал ему держаться оттуда подальше. Не знаю, совался он с той поры или нет. Он вам, часом, не знаком?

От Мэтисона не укрылась мелькнувшая на моем лице страдальческая тень. Чертила (иначе и не назовешь) Рэй Сабо был «туристом смерти» из Мэна – неотвязным посетителем мест преступления. Ему нравилось фоткать места, где кто-то погиб насильственной смертью. Когда копы заканчивали свою работу на объекте, он норовил умыкнуть оттуда какие-нибудь «сувениры», а затем пытался толкнуть их через сеть. У нас с Рэем Сабо была своя история. В Бруклине он наведался в дом, где погибли моя жена и дочь, и спилил там снаружи номерную табличку.

Ту табличку я все-таки вызволил, а Рэй с той поры держался от меня подальше, хотя жил сейчас неподалеку в Бангоре, в домишке на съезде с 48-го хайвея (там рядом Хассон-колледж).

– Рэя Сабо я знаю, – ответил я.

Такого, как Рэй, дом Грэйди должен был буквально магнитить. Так что здесь он наверняка бывал, к тому же, как пить дать, неоднократно. И то, что ему сюда зарубили доступ, наверняка вызывало у него лютую досаду.

– Рэй был единственным?

Мэтисон что-то недоговаривал. Непонятно почему. Может, тайком надеялся, что я возьмусь за работу без предварительных условий, но я, знаете ли, тертый калач. Жизнь научила. Мне хотелось знать, во что я влезаю, пока мимо ушей не засвистели какашки.

– Был и еще один человек, несколько дней назад. Приходил на фабрику. Хочу быть правильно понятым, мистер Паркер: о моем владении домом Грэйди знают очень немногие. Официально право собственности значится у компании, существующей только на бумаге, а компания делит адрес с редкостно сутяжной юридической конторой в Огасте. Те юристы даже не мои. У них свои финансовые источники. Тем не менее этот человек приходит ко мне в офис и говорит секретарю, что подумывает разместить крупный заказ. Говорил он убедительно, и секретарша связалась со мной. Я в тот момент был на этаже, ну вот и вернулся для встречи с ним.

Первое, что я сразу понял: ни о каком заказе он говорить не пришел. Заношенное пальто, штаны в пятнах, подметка на одном ботинке отстает. Рубашка неизвестно в каком году стирана, и галстук не иначе как с покойника. Поймите правильно: в моем бизнесе я часто встречаю людей, которые реально работают руками, и сам я не боюсь иной раз запачкать себе кожу или одежду. Но это, как бы сказать… честная грязь, добытая трудом и потом, и человеку незачем ее стыдиться. Этот же тип, он был просто гнусен. Я чуть не вышвырнул его из кабинета, пока он рта не раскрыл. Может, так и надо было сделать.

– Как он выглядел?

– Высокий. Выше вас. Волосы черные, длинные. Не волосы, а патлы, свисают на воротник. Сильно лысеющий, с двухдневной щетиной. Кожа такая белесая. Цвет глаз не помню, так что с этим помочь не могу. Кончики пальцев и ногти желтые, в пятнах. Куряга, наверное, только при мне этого не показывал.

– Он вам назвался?

– Нет. Я представился, протянул ему руку – хотя теперь об этом жалею, – а он мне не дал ни имени, ни визитки. Сказал лишь, что по деликатному ко мне вопросу.

– Я пробовал ему втолковать, но тот тип даже слушать не хотел. Он знал, что дом Грэйди принадлежит мне. Не знаю каким образом, но он знал. Когда я потом наводил справки у юристов, они сказали, что официальных запросов о доме не получали годами, если не считать парочки медиаищеек, что-то каркавших в трубку на годовщину смерти Грэйди. Не успел я опомниться, как он давай мне излагать детали покупки: цену, дату подписания купчей, даже имя тогдашнего директора филиала. Как будто перед ним лежала папка и он из нее зачитывал. Я был так удивлен, что на минуту потерял дар речи. Ну а затем меня начала пробирать злость. В смысле, что за дела? Какой-то полубомж заявляется ко мне в офис и начинает требовать оплаты по счетам, которые ко мне никаким боком? Уж не знаю, чего мне стоило остаться за столом и не выволочь того поганца за шиворот.

– Что же вас остановило? – спросил я.

Мэтисон посмотрел на меня так, словно сдерживался до сих пор.

– Не такой я человек, – ответил он, а в воздухе зависло нечто вроде «кроме того…». Вот так, с многоточием.

Я ждал. И оно последовало.

– Вид у него был совсем не богатырский. Тощий, грязный, болезненный… Но ощущение было такое, что он сильней, чем кажется. И что если я положу на него руку, то он может ответить, и ответить жестко. Может, и без крайностей, но унизительно для меня. И будет этим упиваться. Была в нем эдакая злонамеренность. Понимаете? Вам это, наверное, кажется нелепым, но когда гнев во мне начал утихать, меня пробрало беспокойство. Даже испуг.

Я сказал, что нелепым это вовсе не считаю и подобных людей встречал. Они хотят, чтобы вы снизошли до их уровня, а когда вы это делаете, они стремятся вас размазать. Ну а если вы решаетесь встать с ними лицом к лицу, то должны быть готовы наполучать по полной, а в ответ навтыкать еще сильней.

Мэтисон продолжил:

– Я ему сказал: «Даже если это все так, то вам нужно связаться с фермерским банком и с ними все урегулировать. Платежи, что причитаются вам от Джона Грэйди, не моя забота». Но он на этом, похоже, не успокоился.

– Прямо так и сказал. Как заправский крючкотвор, – сообщил Мэтисон. – К этому моменту он мне уже так надоел, что я велел ему убираться из моего кабинета, или я позову полицию. Если у него еще есть вопросы, то пусть обсудит их с моими юристами или с банком, а его я видеть больше не желаю.

– А он?

– Не двинулся. Просто сидел и разглядывал себе ногти, а затем встал и сказал, что сожалеет о моем отношении к делу, а вопрос будет решать через «другие каналы». И удалился.

– Вы видели его машину?

– У него ее не было. Он ушел пешком.

– А имя свое, номер он оставил?

– Да ничего. Просто сказал, что коллектор.

– Вы сообщили об этом полиции?

– Сказал шерифу Грассу из Двумильного. Но он сказал, что Джон Грэйди со своей смертью мог оставить кучу долгов. Взял у меня описание внешности, но сказал, что сделать толком ничего не сможет, если только сам коллектор не вернется или не применит угрозу.

– А у вас в офисе не было ощущения, что он вам угрожает? Он ведь, кажется, сказал, что в целях платежа прибегнет к «другим каналам».

– Возможно, это в самом деле была угроза. Просто я тогда не придал значения.

– Он, кстати, не упомянул, что это за долг или кого он представляет как коллектор?

– Нет.

– Вы не считаете, что этот человек как раз и мог быть тем, кто сунул в почтовый ящик фото?

– Исключать нельзя, но я не вижу, зачем ему это. Да и насчет какого-то своего отношения к снимкам он, разумеется, не сказал ни слова.

Мэтисон спросил, не хочу ли я еще кофе. Я сказал, что да, просто чтобы взять небольшую паузу на раздумье. Его история с коллектором вселила в меня беспокойство. Сидеть ночами в машине, наблюдая за темным обиталищем маньяка, было мне не сказать чтобы по нутру. Не улыбался и приз за усердие – полубомж в обносках, одержимый подсовыванием мертвому детоубийце детских фотографий. Но что-то в снимке этой девочки меня поглощало. В этом у нас с Мэтисоном было что-то общее: мы оба лишились дочерей, и оба не готовы были сидеть сиднем, когда ребенку, пускай даже незнакомому, могла грозить опасность. Оглядываясь назад, я теперь сознавал, что взяться за дело решился сразу, едва он показал мне снимок девчушки с битой в руках.

Когда Мэтисон возвратился, я назвал ему расценки. Он предложил заплатить всю сумму сразу, но я пояснил, что счет выставлю по истечении первой недели. Если за полмесяца дело не продвинется, мне придется оставить его копам. Мэтисон согласился и засобирался уходить. Фотографию незнакомой девочки он оставил мне.

– Копий у меня предостаточно, – сказал он. – Если б вы не взялись, я бы обклеил ими все витрины, фонарные столбы, везде, где их можно увидеть.

– А сколько их у вас? – полюбопытствовал я.

– Две тысячи. В багажнике. Вам надо?

Я взял пачку с сотней штук, остальное оставив ему. При этом я лелеял надежду, что использовать их нам не придется.

Дом по возвращении встретил меня темнотой и молчанием. Рэйчел уехала на встречу друзей Скарборской библиотеки, и раньше вечера ее ждать не приходилось. У двери я ненадолго остановился и оглядел простор болот. Великий исход перелетного птичьего царства почти завершился, и притихшие травы на протяжении дня пребывали в сонном спокойствии. От этого отчетливей стали голоса птиц, что остались в здешних местах; иногда мне казалось, что я различаю чижей, скворцов и щеглов. Их голоса сделались как будто легче – может, от понимания, что число хищников теперь пошло на спад: ястребы и луни наверняка откочевали вслед за своей добычей к югу. Но кое-кто из охотников остался, а с бескормицей их конкуренция лишь усилится: голод не тетка, особенно зимой.

Переезд сюда после продажи дедова дома в нескольких милях был, безусловно, удачным шагом, омраченным лишь тем, что в этом году здесь в болоте утонул человек – так сложилось. Рэйчел говорить на эту тему не любила, а я ее не принуждал. Мне от души хотелось, чтобы мы зажили здесь счастливо. Возможно, после всего того, что было у нас до этого, я всерьез захотел счастья.

Когда я открыл дверь, из моей каморки виновато вышел Уолтер, наш лабрадор-ретривер. Конечно же он спал, свернувшись на моем диванчике, а теперь пытался отвлечь внимание, нещадно меня облизывая и покрывая слюной. Я хотел было прикрикнуть на него за то, что он оставляет свою шерсть на моей любимой лежанке, но по его пристыженной позе понял, что он уже все осознал – и то, что делать этого не следовало, и что он, если б только не проспал, вовремя метнулся бы к себе в корзину, пока я вставляю в скважину ключ. Это понимали мы оба. Так что я, смягчившись, выпустил его во двор, а закрыв за ним дверь, сделал себе добротный сандвич с ломтиками вареного мяса.

В плеер – он у меня на кухне – я зарядил купленный нынче альбом «Thee More Shallows» – «History of Sport Fishing». И только сел за стол поесть, как в окно жалобно заскребся Уолтер. Сердце у меня не камень: я вышел к нему на крыльцо. Уолтер, надо сказать, изучил меня досконально. Он знал, что злиться на него подолгу я не могу. С таким подходом, думается мне, скоро уже он будет швырять с крыльца палку, а я бегать за ней и приносить. Я скормил ему примерно четверть сандвича, хотя Рэйчел читала мне статью о дрессуре, где черным по белому написано: не кормить собаку кусками со стола, не позволять ей на вас набрасываться и лизаться, иначе собака решит, что это она в доме альфа-самец.

– Уолтер не считает, что он альфа-самец, – возразил я тогда, но как-то, видно, сбивчиво. – Правда, Уолтер?

Я поглядел на Уолтера в расчете заручиться его согласием, что не очень осмотрительно для того, кто претендует зваться хозяином. Заслышав свою кличку, Уолтер стал попеременно глядеть на нас с Рэйчел, прикидывая, кто из нас первым проявит слабину и даст ему ключ от холодильника и волю спать с нами на кровати.

– Ха! – был ответ Рэйчел.

Этим своим «ха» она пресекает любое возможное несогласие, как тот скептический питон, которому приказали выплюнуть кролика и отпустить его весело скакать по просторам.

Рэйчел похлопала себя по животу и сказала ему:

– Детка, ты слышишь? Это твой папа говорит. Он прикидывается альфа-самцом, но только стрельни в него влажными глазками, и он купит тебе машину.

– Машину я тебе не покупал, – оттабанил я, – хоть ты просто обстреляла меня влажными глазками.

– А мне машины и не надо, – сказала она, – она у меня есть.

– Тогда чего ж ты на меня так глядела?

– Потому что мне нужно кое-что другое. Ты.

– Юморок у тебя, однако, чернушный, – усмехнулся я. – И отчего ты любишь такие шуточки?

– Оттого, что тебе они нравятся, – улыбнулась Рэйчел.

Я посмотрел на часы. Рэйчел скоро должна вернуться. Дом без нее всегда до тоски пуст. Сейчас оттуда слышалось, как на плеере заканчивается трек с альбома; вокалист раз за разом повторял, что люди, которых мы решаем бросить, – это люди, которых мы видим все время, все время, все время. Я взялся скармливать Уолтеру остаток сандвича.

– Только не рассказывай Рэйчел, что я это сделал, – сказал я ему. – Как друга прошу.

Дом Грэйди грузно дремал. Ветер вяло шевелил деревья и ворошил кучи сухих листьев, под одной из которых покоилась мертвая пичуга. Мэтисон стоял у ступеней веранды, посвечивая фонариком на дом. Он проверил замки на дверях и деревянные щиты на окнах. В поясной кобуре у него лежал «СИГ-компакт». Он начал его носить вскоре после того, как человек, которого он мысленно назвал Коллектором, явился к нему в кабинет и потребовал выплаты какого-то старого долга.

Сзади послышался звук шагов, но Мэтисон не обернулся. К свету его фонарика присоединился луч еще одного, более мощного фонаря.

– Все в порядке? – спросил патрульный коп.

Он заметил, как Мэтисон поворачивает к дому Грэйди, и вызвался сопроводить его по темной дороге. Предложение Мэтисон встретил с благодарностью.

– Похоже на то, – ответил он.

– Холодает.

– Да. Наверно, снег выпадет.

– Тем легче будет сказать, шарился здесь кто-то или нет.

Мэтисон кивнул и повернулся уходить. Коп пошел следом, но внезапно замер. Фонарь он повернул на лес.

– Что там? – спросил Мэтисон.

– Не знаю.

Он подался вперед, руку уже опуская на пистолет. Мэтисон тоже повернул фонарик; вместе они высвечивали деревья. Неожиданно из подлеска донесся шорох, а понизу мелькнула серая тень с красноватым подбоем, исчезнув в черноте кустов.

Оба, и коп и Мэтисон, издали протяжный вздох облегчения.

– Лиса, – определил коп. – Уфф, нервы уже ни к черту.

Он убрал пистолет и направился к своей машине. Мэтисон еще постоял, посмотрел на призрачную линию деревьев и двинулся следом. Возле машин они распрощались и разъехались. Какое-то время стояла тишина, но вот от сростка сосен в сумрачной глубине леса отделилась человеческая фигура и взяла курс к дому Грэйди. Человек стоял на самом краю изветренного голого леса, никак не покидая его безопасных пределов, как будто ступать по земле за его чертой было небезопасно. Он сделал полный круг вокруг участка, за ним второй, чуть медленней, при этом как будто ища что-то потерянное. Наконец он остановился напротив восточной части дома. Опустившись на колени, здесь он карманным ножом начал копать под мелкой кучкой камешков, почти скрытой на краю двора травой и листьями. На глубине примерно шести дюймов в земле обнажился бледный тотем: череп собаки с вырезанными по кости символами и буквами.

Пересев на корточки, черепа Коллектор, однако, не коснулся. Вместо этого он сдавленно прошипел от гнева и отвращения. Аккуратно, страхуясь, чтобы руки не приходили в соприкосновение с собачьими останками, он снова засыпал череп землей, возвратил на место камни, а нож убрал в карман. Всего Коллектор обошел по счету восемь таких кучек, из которых каждая представляла собой точку компаса.

Как он и подозревал, дом оставался в неприкосновенности. Коллектор углубился в лес и скрылся из виду.

Позднее в ту ночь я с кровати наблюдал, как Рэйчел раздевается в лунном свете. Лямки ночной рубашки она спустила с плеч, и дала соскользнуть на пол, а она смотрелась на себя в зеркало. Облитая голубоватым лунным свечением, Рэйчел медленно поворачиваясь то одним, то другим боком. Свет касался ее взбухшего живота, отбрасывая на стену тени ее грудей.

– Я больша-ая, – тихо протянула она.

– Растешь над собой.

Унырнул я вовремя, иначе в меня угодил бы шлепанец.

– На кита похожа, – оценила себя в зеркало Рэйчел. – Только женского рода.

– Киты очаровашки. Все их обожают, кроме японцев, норвежцев и, наверное, меня. Давай укладывайся.

Она закончила раздевание и, скользнув под одеяло, неловко улеглась на бок, глядя на меня.

– Ты там встретился со своим клиентом?

– Ага.

– Работать взялся?

– Угу.

– Рассказать не хочешь?

– Не-а. На ночь незачем. Ничего сложного, так что метаться не начинай. До утра подождет.

Рэйчел широко и вместе с тем загадочно улыбнулась.

– А сейчас чем думаешь заняться?

Она пододвинулась и мягко поцеловала меня в губы. Я в ответ погладил и поцеловал ей плечо.

– Все нормально, – сказала она. – Даже если попадет, я не забеременею.

– Смехота.

– Ну-ка, кто у нас тут альфа-самец?

– Неужто я?

Ее рука на мне с медленной вкрадчивостью начала снижаться от груди к животу.

– Ну а кто же еще, любимый, – прошептала она. – Кто же еще…

Городок Двумильное Озеро лежал среди скудных земель, в трех милях к северо-востоку от Бингема и Москвы. Здесь река Кеннебек впадала в озеро Уаймана и, подкрепленная бесчисленными притоками и ручьями, брала курс на побережье. Эти земли были частью «Бингемской скупки», по имени землевладельца из Филадельфии Уильяма Бингема, которому на исходе восемнадцатого века принадлежало в штате столько земли, что он смог завещать своим наследникам территорию, покрывающую по площади половину Массачусетса. Его именем назвали даже дамбу на Кеннебеке, уравняв его таким образом по статусу с Гувером.

К северу от Двумильного Озера, у слияния Кеннебека и Мертвой реки, находились Вилы – одно из тех странных мест Мэна, где неловко соседствовали прошлое и настоящее. Технически Вилы все еще считались плантацией (в лексиконе – стихийно сложившееся поселение), а в девятнадцатом веке здесь был загородный курорт. Сейчас сюда, привлеченные перекатами на стоке Харрисонской гидроэлектростанции, приезжали рафтеры. Вдоль улицы, где бессменно висела неоновая вывеска «Коктейли» на старом отеле Маршалла, а в витрине универмага Берри пылились чучела, теперь тянулись новые отели и магазины. От Вил на север, к Канаде, параллельно Дороге Арнольда тянулось 201-е шоссе, углубляясь в пустынную местность подобно самому старику Бенедикту, что в конце восемнадцатого века вел своих солдат на Квебек (длиннющий отрезок, где единственный более-менее приличный по величине пункт привала – это Джекман).

По всей вероятности, Двумильное Озеро исконно завидовало относительному процветанию своего северного соседа. Как и за что городок удостоился своего названия, так и не ясно: никакого водоема, достойного такого названия, здесь нет, а озеро Уаймана на него не тянет. На северной оконечности городка есть стоячий пруд, до которого, если уж очень захочется, можно добраться и искупаться в нем или что-нибудь из него выловить и съесть, но в самом своем широком месте этот пруд от силы двести футов. Пожалуй, единственной жизнеспособной версией насчет названия городка является эта: если отправиться от него на север, то уже через две мили ты двинешь обратно, потому что смотреть там совершенно не на что. По сути, городок расположен в двух милях ниоткуда.

По 16-му хайвею я проехал через Кингсбери и Мэйфилд Корнер, затем взял чуть вверх по Дэдуотер-роуд и оказался у южных пределов городка. Удерживая ногу на педали, я уже скоро докатился до его севера. Между ними я проехал мимо пары магазинов, школы, двух церквей, полицейского участка и трупа собаки. Кто ее умертвил, непонятно; вероятно, околела сама, от скуки.

Я припарковался возле серого полицейского участка и зашел внутрь. Местные копы делили помещение с городским советом, пожарной машиной, мусоровозом и неким подобием благотворительного магазина, в витрине которого уныло висели стариковские костюмы и старушечьи платья с фестонами. В каморке у двери я назвался пожилой секретарше, которая по возрасту вполне еще могла помнить Уильяма Бингема в камзоле и панталонах. Затем я назвался повторно, так как она умудрилась мое имя забыть где-то между восприятием на слух и поиском ручки, чтобы его записать. У нее за спиной сидела курчавая толстуха и нерасторопно печатала на стародавнем компьютере. Выражение толстухиного лица намекало, что кто-то под страхом смерти заставил ее постоянно сосать лимон. Они олицетворяли породу женщин, которые словно вменяют себе священную обязанность считать всех, кто улыбается, запятнанными каким-нибудь немыслимым пороком. Я улыбнулся и попытался составить у них впечатление, что пороки у меня лишь мыслимые. В ответ секретарша указала мне на колченогий пластиковый стул. Когда я на него сел, тот накренился влево, вынудив меня ерзнуть вправо, а иначе бы я кувыркнулся прямо из двери.

Спустя минуту-другую на пороге комнаты, что слева от меня, появился мужчина в бежевой форменной рубашке и аккуратно выглаженных коричневых брюках. На нагрудном знаке значилось: «Грасс». Местные травокуры если над ним и потешались, то только до того момента, пока он не подходил к ним на интимную дистанцию; здесь смех у них наверняка обрывался. Был он крупным, лет за пятьдесят и до сих пор в форме. Ни пуза, ни боков, а когда он сжал мне руку, я почувствовал, как один из моих суставов хрустнул. Лицо с бронзовым загаром, на фоне которого усы и волосы выглядели светлыми. Без усов и в шляпе он выглядел бы на сорок с небольшим.

– Уэйн Грасс, – представился он. – Шеф полиции.

– Чарли Паркер, – назвался я. – Частный детектив.

– Я о вас наслышан, – сказал он. – Рад познакомиться.

Следом за Грассом я прошел в его кабинет – опрятный, на подоконнике растения в горшках. На письменном столе фотография женщины и двоих детей. Женщина очень приятная и на вид гораздо моложе Грасса. Ребятишкам, мальчику с девочкой, лет по десять с небольшим.

– Моя семья, – сказал он, уловив направленность моего взгляда.

– Фотоснимок недавний?

– Прошлого года. А что?

– Да так, – уклонился я.

– Жена меня моложе ненамного, если вы насчет этого.

– Хороший снимок, – сказал я.

Грасс улыбнулся и чуть заметно покраснел. Он предложил мне кофе. Я отказался, и тогда он поудобней расположился на стуле.

– Так чем могу вам помочь, мистер Паркер?

– Мистер Грасс. Меня нанял человек по имени Фрэнк Мэтисон. У него вызывает беспокойство фотография, найденная им в почтовом ящике дома, собственником которого он является. Это фотография ребенка. Девочки. А дом – старое логово Грэйди.

Я ждал, наблюдая, как улыбка на лице Грасса выцветает и гаснет.

– Я разочарован, – вымолвил он наконец.

– Почему же? – спросил я.

– Я сказал Фрэнку Мэтисону, что сам во всем разберусь, и я это сделаю. Но я не дам ему пугать до полусмерти какую-то там девчушку с ее родителями, а заодно, возможно, посеять массовую панику только потому, что он наткнулся в почтовом ящике на снимок.

– Вы думаете, он хочет именно этого?

– Не знаю, чего он хочет, но таков будет результат. С этим делом надо понежней. Мы разошлем фотографию, поглядим, какой будет выхлоп. Черт возьми, еще неизвестно, в этом ли штате ее вообще сняли. Фотография могла взяться откуда угодно. Но если Фрэнк Мэтисон или еще кто-нибудь начнет теребить газеты, телевидение, рассказывать всем, что снимок девочки вынут из ящика мертвого детоубийцы, вы понимаете, что может произойти?

– Возможно, вы отыщете ту девочку.

– А возможно, нас обвинят в том, что мы на пустом месте подняли ложную тревогу, учинили бучу там, где, возможно, имел место просто гадкий розыгрыш. И вот уже сюда слетятся СМИ, будут показывать во всех ракурсах дом Грэйди. Ну а дальше черед дойдет до всяких придурков-извращенцев, они тоже сюда соберутся. Может статься и так, что кому-нибудь из них эта трескотня подкинет мыслишку, и вот тогда ребенку в самом деле начнет грозить опасность. Нет уж. Как я сказал, фото мы распространим по местным правоохранителям и по штату, затем по школьным и попечительским советам. Ту девочку мы найдем, а ее родителей просто отзовем в сторонку и все им растолкуем. Такие вот действия.

Я понимал, что Грасс в каком-то смысле прав. Со всем этим делом надо аккуратно; нет смысла пугать девочку и ее семью тем, что может оказаться пустым звуком. Но было ясно, что Грасс подходит к вопросу с одного ракурса, а Мэтисон с другого; Грасс считает, что девочке никакая опасность скорей всего не грозит, потому что тому нет четких свидетельств, а вот инстинкты Мэтисона, обостренные (а может, и терзаемые) собственной утратой, внушают ему, что ребенок находится в зоне риска. Я как бы застрял посредине: мне хотелось верить Грассу, но и Мэтисон своей встревоженностью сумел меня отчасти убедить.

– На конверте не было никаких отпечатков?

– Только Мэтисона. Но не подозревать же нам, что он сам сунул конверт себе в ящик, а затем явился с ним к нам.

Я согласился, что это маловероятно, в основном из желания растопить ледок напряженности, возникший между нами. Копы в мелких городках не любят, когда кто-то оспаривает их решения. В больших городах копы тоже это недолюбливают, просто они не так радеют за свои участки.

– Вы последний раз давно бывали в доме Грэйди? – спросил я Грасса.

– Наезжаем периодически. Место заперто вполне надежно. Я там был после того, как Фрэнк Мэтисон нашел фотографию. Ничего такого, что могло бы нас насторожить.

– Когда вы говорите «мы»…

– Мы – это четыре офицера, включая меня самого. Трое мужчин и одна женщина. Все люди хорошие.

– То есть иногда кто-то из них приезжает и отпирает дом?

– Да, иногда. В основном я это делаю сам. Так проще. Не приходится беспокоиться, что вдруг потеряются ключи или кто-то напугается.

– В смысле?

– Ну вы же знаете, что это за дом. Что в нем творилось. Не самое лучшее место для визитов, кроме как по необходимости. Ощущение от него скверное, и есть и будет. Да еще и вонь. Что-то в тех красках и шпатлевках, которые пользовал Грэйди. И чем дальше, тем как будто хуже. После двадцати лет я, впрочем, привык. Уже не так действует. А вот на кого-нибудь нового, непривычного…

Фразу он не докончил. Какое-то время мы сидели в молчании, а затем я встал и поблагодарил его за уделенное время.

– Как я уже сказал, рад был знакомству, – сказал он. – Хотя честно сказать, не знаю, что вы еще можете сделать для мистера Мэтисона.

– Да я и сам толком не знаю, – признался я. – Видимо, похожу, поразведываю. Если что-нибудь выясню, то дам вам знать. Буду признателен, если и вы поступите аналогичным образом.

Я дал ему визитку. Он аккуратно поместил ее в бумажник, а мне тоже выдал карточку, достав ее из визитницы на столе.

– Вы не думаете взглянуть на дом Грэйди, пока вы здесь? – спросил он.

– Думаю, да, коли уж приехал.

– Не желаете, чтобы я вас сопроводил?

– Да пожалуй, справлюсь сам.

Грасс кивнул каким-то своим мыслям и выводам.

– Наверно, это точка в разговоре, где вы показываете, что вас не так легко испугать, – сказал он.

– Пугаться не проблема, – ответил я. – А вот выстоять и не сбежать действительно бывает сложно.

Дом Грэйди был таким же, каким я его помнил по новостям того времени, только еще сильнее зарос плющом, а окна заколочены и на проемы навешаны стальные двери, но это все так, для косметики. Этот дом был безобразен, даже, можно сказать, зловещ еще тогда, когда строился, хотя это впечатление у меня было наверняка от знания его прошлого. Я обошел дом, проверяя окна и двери – не пытался ли кто влезть, – а потом возвратился к почтовому ящику и наскоро проверил его. Он был пуст, если на считать трупиков насекомых и жухлую листовку с рекламой пиццы (при доставке баночка крем-соды бесплатно).

Я подошел к крыльцу и вынул из кармана связку ключей. Ее мне дал Фрэнк Мэтисон, когда я согласился на работу. Открыв внешнюю стальную дверь, я медленно ее отворил. За ней была еще одна, деревянная, с веером из матового стекла в верхней трети; стоило к ней притронуться, как она послушно открылась. Прихожая внутри была устлана ровным ковром пыли, а с потолочной люстры свисала драпировка из паутины. Лампочки в рожках люстры отсутствовали. Справа я уловил свое отражение в зеркале на пошарпанной вешалке – похоже, единственной меблировке прихожей. На слое пыли отпечатались сравнительно недавние следы; вероятно, их оставили Грасс или Мэтисон при обходе дома.

Слева от меня было подобие гостиной – без мебели, но с декоративным мраморным камином у дальней стены (по назначению он, похоже, не использовался). Здесь тоже висело зеркало, хотя с несколько смещенным углом отражения. Подойдя, я увидел, что оно чуть повернуто к окну, закрытому снаружи щитом. Из-за зеркала высовывалась на удивление новая блесткая цепочка, которая крепилась на старый гвоздь, вбитый в штукатурку. Прежнее крепление, видимо, лопнуло, и кто-то озаботился зеркало перевесить. Что несколько странно.

Раздвижные двери вели, судя по всему, в столовую, тоже пустующую, если не считать еще одного камина и еще одного зеркала, теперь уже повернутого к полу, и тоже на новой цепочке. Зеркала на поверку оказались также в коридоре перед кухней (с прицелом на прихожую); в самой кухне; внизу и вверху лестницы на второй этаж, а также в каждой спальне. Они висели и на стенах верхних этажей, и в ванной, и даже на чердаке, куда я взобрался по шаткой стремянке. В основном зеркала были старые, но некоторые смотрелись более свежими добавлениями, не тронутыми разложением нитратов.

Я снова спустился вниз и осмотрел кухню, а также нижний санузел. На кухне раковина была в пятнах и воняла застойной водой и гнилью из труб. Раковина санузла, напротив, была сравнительно чистой. Никто над ней впопыхах не пил, но по сравнению с кухней она была образцом гигиены. Кто-то ее в предыдущие месяцы оттер или хотя бы обеспечил работу кранов. Может, это было сделано специально для отмывания после осмотра дома: у меня, например, руки уже были черными от пыли и грязи.

Единственной во всем доме дверью, которая оказалась на замке, была дверь в подвал – последний оплот Джона Грэйди перед тем, как он пустил себе пулю в лоб. Безрезультатно перепробовав все ключи, я мысленно сделал заметку спросить об этом Фрэнка Мэтисона при следующей встрече. На двери висело зеркало в полный рост. Я оглядел в нем свое отражение. Вот уже и седина пробивается, но пока несильно. Спуск в старость мне предстоял пологий.

При повороте в голове у меня слегка поплыло. В воздухе здесь еще со входа чувствовался какой-то мутный химический запах; сейчас он как будто усилился, причем заметно. Находиться здесь сколь-либо длительное время было, похоже, чревато. При заколоченных окнах и запечатанных дверях все эти миазмы в доме скапливались, а притока свежего воздуха здесь не наблюдалось. Я пробыл в доме всего с четверть часа, а голова уже начинала побаливать.

Я собирался уходить, когда меня насторожил шум в передней части дома. На пороге там стоял человек, держа руку на кобуре. Дневное солнце притемняло его силуэт, и я не сразу разглядел на нем бежевую униформу. Человеку было за сорок, и возраст его не красил. Живот висел через ремень, а под мышками темнели пятна пота.

– Вы кто? – спросил он.

Я инстинктивно поднял руки.

– Чарли Паркер. Меня нанял хозяин этого дома, Фрэнк Мэтисон, чтобы кое-что осмотреть. Утром сегодня я разговаривал с шерифом Грассом. Он это подтвердит.

– Хорошо. Выйдите-ка наружу.

Сам он отступил, руку по-прежнему держа на рукоятке пистолета.

– У вас есть документы, удостоверяющие личность?

Я кивнул, медленно подходя со все еще поднятыми руками.

– Удостоверение в нагрудном кармане куртки, снаружи слева.

Я всегда держал его там. Рискуя, что документ сопрут, я, тем не менее, страховал себя от опасности попасть под горячую руку какого-нибудь копа или охранника, нервно, согласитесь, реагирующих на то, как подозреваемый лезет себе во внутренний карман. Я приблизился к двери, вышел на крыльцо и по трем ступеням спустился во двор.

– Достаньте его, – распорядился коп, – только медленно.

Руку с оружия он так и не снимал. Я вынул портмоне, извлек свою лицензию частного детектива и передал ему. Рассмотрев ее и поуспокоившись, он наконец снял руку с кобуры и представился как Эд О’Доннел, один из полицейских Двумильного.

– Шериф Грасс сказал мне, что вы тут с вопросами, – пояснил он. – Просто я не ожидал, что вы окажетесь здесь так скоро. У меня впечатление, что шеф был бы довольней, если б вы тут не лазали так открыто.

– Это почему?

– Мне кажется, он бы предпочел, чтобы этого дома не было вообще. Он напоминает о прошлом. И не с самой лучшей стороны.

– Вы здесь часто бываете?

– Нет, хотя буквально вчера был здесь с Фрэнком Мэтисоном, мы оба с ним осматривали объект снаружи. Вашу машину я увидел припаркованной у дороги, когда проезжал мимо. Вы тут как, все посмотрели?

– Почти, – ответил я. – Хотя дверь в подвал заперта. Вы на этот счет ничего не можете сказать?

– Ничего кроме того, что там нашли тело Грэйди. Там отыскался и еще один ребенок, Денни Магуайер. Его как раз шериф Грасс оттуда вытащил, завернув в свою куртку. Он тогда был еще младшим полицейским. Фотограф сделал снимок, как он оттуда выходит. Эта картинка здесь прославилась. С той поры шеф всегда приглядывает за этим местом. Для него оно с той поры стало чем-то даже личным. После всего увиденного.

– А что стало с тем мальчиком, Магуайером, вы не в курсе?

– Денни-то? Да почему же. Работает в Москве, в баре на главной улице, называется «Крайняя мера». Только о происшедшем в тот день говорить не любит.

– Это понятно. Да и кто б на его месте любил.

Я оглянулся на дом. Его заколоченные окна напоминали закрытые глаза на грани пробуждения.

– Здесь кто-нибудь ошивается?

О’Доннел пожал плечами:

– Да как сказать. В основном ребятня, только она старается держаться от дома в сторонке.

– То есть?

– Что «то есть»?

– Вы сказали «в основном ребятня». Звучит так, будто может быть и кто-то другой, помимо нее.

– Туристы. Охотники за приключениями.

– Рэй Сабо среди них?

– Тоже был пару раз. Но он безобидный.

– А как насчет одного типа – повыше меня, худой, с длинными темными волосами? И вид такой… запущенный.

О’Доннел покачал головой:

– Такого не припомню.

Я поблагодарил его за уделенное время. Он проследил, как закрываю дверь, и дождался, пока я сяду в машину и отъеду с участка. После этого он какое-то время бдительно ехал за мной.

«Крайняя мера» была пивнухой, куда народ по доброй воле чурался не только заходить, но даже заглядывать. На светящейся вывеске из-за ее чумазости едва виднелся зеленый трилистник, а окна напоминали скошенные оранжево-синие амбразуры. Это было место, куда мужчины ходили напиваться и распалять себя на драку с другими мужчинами, а женщины напиваться и распалять себя на драку тоже с мужчинами. В двери на уровне головы был небольшой квадрат стекла, зарешеченный, как вход в тюрягу, – очевидно, для того, чтобы сидельцы бара могли из-за запертой двери смотреть, кто там снаружи. Причина такой предосторожности была не вполне понятна: никто извне не мог быть опасен так, как те, что уже сидели внутри.

Шел всего четвертый час пополудни, но добрая половина мест в баре была уже занята. Клиенты были в основном мужчины возрастом от плюс-минус сорока до плюс-минус шестидесяти, сидящие поодиночке или парами. Разговоров, можно сказать, не велось. На дальнем конце бара к стене был привинчен телевизор – двумя стальными прутами, частично закрывающими края экрана. Работал новостной канал, но звук был пригашен. Большинство людей в «Крайней мере» выглядело так, будто они уже услышали весь запас дурных новостей, рассчитанный на всю их жизнь.

Над кассой, словно дезертиры перед расстрельной командой, уныло жались бутылки местного пива, с тыла примкнутые пыльной бутылкой водки, неуместной, как любимец женщин на гей-параде. Отдельной шеренгой красовался ассортимент виски и бренди, куда неведомо как затесалась бутылка ямайского ликера «Тиа Мария», которую, судя по всему, не трогали со времен холодной войны.

Я занял место на краю стойки ближе к двери, в двух сидушках от бугая в клетчатой рубахе, который занимался тем, что пощелкивал ногтем своего большого пальца по среднему. При этом ноготь среднего каждый раз привставал над кожей, чудом держась. Интересно, больно или нет? В какой-нибудь другой жизни я бы, пожалуй, соблазнился задать этот вопрос, но жизнь нас учит, что человек, вот так запросто причиняющий боль самому себе, иногда для приятного разнообразия может начать причинять ее другим. Наверное, ноготь скоро все же отлетит, и тогда ничто не помешает ему приняться за другой палец. Но это будет уже не то. Нет ничего, что может сравниться с потерей первого ногтя.

За стойкой ко мне сместился бармен:

– Чего желаем?

– У вас есть кофе?

– Кофе есть, только вы его вряд ли пить станете.

Он указал на чайник с чем-то, исходящим на горячей плите чадливым дымком. Впечатление такое, что в какой-то момент содержимое чайника уже как следует прогорело в прошлом и вот теперь для сугреву подумывало возгореться снова.

– Тогда просто апельсиновый сок.

Бармен налил сок в чистый стакан и поставил передо мной.

– Я ищу Денни Магуайера, – сказал я. – Его здесь нет?

– Есть, – ответил бармен. – Перед вами.

Я с трудом скрыл удивление. Мне думалось, что Денни Магуайеру сейчас где-то за тридцать, но этот парень за стойкой смотрелся лет на двадцать старше. В каком-то смысле он был антиподом шерифа Грасса. Если шеф полиции, как Дориан Грей, свой плохой портрет прятал на чердаке, то внешность Дени Магуайера намекала на то, как он мог бы выглядеть.

– Меня звать Чарли Паркер, – представился я третий раз на дню. – Частный детектив. Хотите, покажу удостоверение?

Спросил я потому, что в местах вроде «Крайней меры» предъявление чего-либо, способного вызвать подозрение, что ты коп, чревато неудобными вопросами вам обоим.

– Да зачем. Я вам верю, – сказал он. – Кто станет о таких вещах врать?

– А может, я хотел снискать почет и уважение незнакомой публики?

– Для этого одной лишь карточки и понтов маловато будет.

– Тогда мне, может, надо было медведя подстрелить?

– Или так. Вы можете сказать, чем я могу вызывать интерес у частного детектива?

Я увидел, что Ноготь нашел что-то, отвлекающее его внимание, и предложил Магуайеру, что, может, лучше поговорить где-нибудь вне пределов барной стойки. Он согласился и окликнул женщину – по всей видимости, официантку, – которая за столиком возле туалета читала журнал.

– У меня еще пять минут! – возмущенно крикнула она.

– Выставишь мне счет, – сказал ей Магуайер.

Женщина презрительно тряхнула головой, загасила недокуренную сигарету и, покачивая бедрами, с показной ленцой потянулась к стойке.

– Я вижу, вы мотивируете сотрудников, – заметил я.

– Мотивирую? Это единственное, чем ее можно заставить шевелиться.

Он прихватил из кулера банку «швепса» и, выходя из-за стойки, хлопнул напарницу по заду.

– Я тебе и за это и за все прочее выставлю, – кольнула она.

– Ага, – бросил на ходу Магуайер, – сдача с доллара есть?

– Козлина.

Магуайер уселся напротив меня, закурил, и первый пепел стряхнул рядом с еще тлеющим окурком официантки.

– Ну так что?

– Меня нанял человек по имени Фрэнк Мэтисон, – сказал я.

Реакция Магуайера была нулевая.

– Вы знаете, кто такой Фрэнк Мэтисон? – переспросил я.

– Знаю. И что с того?

– Он всерьез обеспокоен, что кто-то, знающий историю дома Грэйди, может вдохновиться тем, что происходило там в прошлом. Он опасается, что этот «кто-то», возможно, заприметил себе в качестве жертвы ребенка.

– Повторяю: что мне с того?

– То, что там происходило, я не застал. Кое-что я знаю из газет, кое-что от Мэтисона, чуть меньше от шефа полиции Двумильного Озера. Я надеялся, что и вы мне что-нибудь расскажете.

– В смысле, потому что я там тоже был?

– Да. Потому что вы там были. Были там, когда не стало Джона Грэйди.

Магуайер ответил не сразу. Он смотрел на свою напарницу за стойкой – как она нехотя пересмеивается с парочкой завсегдатаев, которые, обзаведшись какой ни на есть женской компанией, заметно оживились. Казалось, Магуайер вбирает в себя мрачные прокуренные стены, выцветшие плакаты на них, дыру, пробитую кем-то в туалетной двери.

– Вот я владею этим заведением, – вымолвил он наконец. – Купил его три года назад у Грубера. Был тут такой немецкий еврей. Я все не мог понять, зачем у него на вывеске трилистник. А когда спросил, он сказал мне, что деньги, вложенные в бар, напоминающий ирландский, никогда не оказываются потраченными впустую. Не важно, что происходит, главное, чтобы народ сюда зашел. Те, кто в такие места приходит, им по барабану декор. Им нужно пить, догоняться, затем принимать на дорожку и ковылять себе домой, только чтобы быть от начала до конца наедине с самими собой. Чтобы никто не совался, не лез в душу. Поэтому, когда Грубер сказал, что думает со всем этим заканчивать, я купил это место, потому что оно соответствовало моему складу. Мне нравится быть наедине с собой, чтобы никто не совался, не лез в душу. А вот те, кто расспрашивает меня о моем прошлом и настоящем, мне, наоборот, не нравятся. С чего вы взяли, что для вас я сделаю исключение?

Теперь был уже мой черед сделать паузу, прежде чем отвечать. Шла игра, и Магуайер это, вероятно, чувствовал. Пришел я сюда отчасти для того, чтобы выяснить, что он может мне рассказать о доме Грэйди – ведь для того, чтобы понимать настоящее, необходимо понять прошлое. Он был единственным ребенком, который попал в дом Грэйди и уцелел, хотя мне не хочется даже думать, какие шрамы от тех переживаний на нем остались. Люди, перенесшие над собой в прошлом насилие или пострадавшие так, как пострадал он, не обязательно сами становятся насильниками. Такое тоже случается, и это нужно учитывать.

– Я пришел, чтобы заглянуть вам в глаза, – сказал я.

Магуайер невозмутимо встретил мой взгляд.

– Правда? И что же вы в них видите?

– Я знаю то, чего я не вижу. Начать с того, я не вижу человека, которого боль превратила в то, что ее вызывает.

– Вы думали, я мог стоять за тем, что беспокоит Фрэнка Мэтисона. Так? – спросил он тихо, без вины или гнева.

– Мне надо было это уяснить.

Сделав долгую затяжку, он выпустил дым через ноздри. Вместе с дымом из него, казалось, ушла и какая-то часть подозрительности.

– Что заставило его нанять частного детектива?

Я подал ему одну из копий фотоснимка, где неизвестная девочка застыла в ожидании пущенного ей навстречу мяча и шанса по нему ударить. Магуайер взял фото и какое-то время его рассматривал.

– Вы ее узнаете? – спросил я.

– Нет. Откуда вообще это?

– Мэтисон нашел это фото в почтовом ящике дома Грэйди. Он не знает, кто и зачем его там оставил. Думает, что это некая дань Джону Грэйди.

Магуайер надолго смолк. Было ясно, что по окончании этой паузы он или встанет и велит мне уходить, или откроется. Решение за ним, и если мне заговорить до того, как он его примет, то все пойдет насмарку.

– Подношение, – произнес наконец Магуайер.

– Может быть.

– Он это словцо использовал как раз тогда, когда я торчал у него. Так он называл девочку Мэтисона. Говорил, что она для него «подношение».

– Подношение чему?

– Не знаю. Может, не ему, а тому, кто, по его мнению, двигал им в его деяниях. Все то время, что я у него был, он говорил без умолку, но ко мне относилось лишь немногое. Я того особо и не помню: так боялся, что даже слух цепенел. Я, кажется, отключился, а когда пришел в себя, он уже валялся дохлый. А дальше все как в тумане. В школе я учился как попало, и меня направили к психиатру. Он внушал, что мне надо восстать на то, что со мной произошло в доме Грэйди, но я как-то пустил это на самотек. Спрятал. Запер, так сказать, в себе.

Не мне комментировать, как ему поступать с памятью о том, что ему пришлось вынести, однако в голове у меня смутно мелькнул образ запертой подвальной двери, а в глубине того подвала мальчонка, которого безудержно, раз за разом, истязает Джон Грэйди. И как ни разрисовывай свой фасад перед внешним миром, реальность происшедшего все равно сокрыта у Денни Магуайера в голове.

С края пепельницы он снял придремавшую сигарету, затянулся и продолжил.

– В основном, – сказал он, – Грэйди разговаривал с кем-то или чем-то, чего я не видел.

– А что еще вам запомнилось?

– Зеркала. Они там были на каждой стене. И он в них отражался. Как будто вся комната была заполнена Джонами Грэйди. Помню это, а еще останки других детей. Они были рассажены у дальней стены. Не хочу вспоминать, как они выглядели. С ними он тоже, кстати, заговаривал.

– О Луизе Мэтисон вам что-нибудь вспоминается?

Он медленно покачал головой.

– Кажется, я слышал выстрел, который оборвал ей жизнь. Но я тогда был уже наполовину в бесчувствии.

– Как вы думаете, почему он оставил в живых вас?

Магуайер сделал вид, что обдумывает, хотя этот вопрос, похоже, донимал его всю жизнь, с того самого момента, как Грасс вынул его из той преисподней.

– Я был единственным мальчиком, который к нему попал, – сказал он. – Грэйди со мной урывками о чем-то разговаривал, рассказывал о себе, о доме, который хотел создать. Девчонок он, говорит, ненавидел, но я, мол, для него другой. Потом бы он меня все равно, наверное, убил или уморил. А может, он действительно что-то во мне углядел. Дай-то бог, если он ошибался, но уж так, видно, думал.

Сигарета дотлела почти до фильтра. Столбик пепла опрокинулся, как разрушенное здание, и сероватой пылью рассыпался по столешнице.

– А еще какие-нибудь его разговоры вы помните? – спросил я.

Магуайер, затяжелев взглядом, загасил окурок и поднялся.

– Я уже сказал, деталей я не помню, – сказал он. – Но помню, что к тем, другим детям он напрямую не обращался.

Горло ему как будто перехватило.

– Разговаривал он с их отражениями в зеркалах. Говорил так, будто они находятся внутри зеркал. И если б полицейские не нагрянули, он и со мной перешел бы к такому общению. Усадил бы меня с теми детишками в рядок.

И в мрачноватом сумраке своего убогого бара Денни Магуайер заплакал.

Тихой безлюдной улицей я возвратился к парковке, что находилась позади бара. Ничего особо нового я для себя, признаться, не открыл. Подтвердилось лишь то, что Джон Грэйди в самом деле был мразью, осквернявшей своим касанием всех, с кем только вступал в контакт.

Свернув за угол «Крайней меры», я неожиданно увидел, что там о капот моего «Мустанга» оперся какой-то субъект. Правой рукой он держал сигаретку, а костяшками левой аккуратно постукивал по корпусу машины. Кто это, я понял еще издали, – по продолговатому черепу, надбровным буграм и прилизанным сальным патлам, охвостьями торчащим на лысеющем затылке.

– Чем могу? – спросил я на подходе.

Коллектор вполоборота молча посмотрел. Под желтоватым светом единственного на всей площадке фонаря вид у него был откровенно недужный. Одет он был в то же тряпье, в каком явился на разговор с Мэтисоном. Один ботинок, как говорится, просил каши.

– А ведь и вправду можете, – скрипуче заметил он. – А я, глядишь, тоже в ответ чем-нибудь вам подмогну.

– Могу в виде одолжения дать тебе адрес нормального портного, – сказал я. – А он скажет, где можно починить твой башмак. После этого можешь топать куда захочешь.

Коллектор поглядел вниз, на свою драную подошву, видя ее как будто впервые.

– Ух ты, – изумился он. – Гляньте-ка.

В темный воздух он пустил струю дыма. Струя вышла длинной, как будто вырабатывалась где-то в недрах его легких.

– От машины моей не отойдешь?

Коллектор секунду раздумывал. Я уже подумывал, что придется мне отъезжать вместе с ним, распластанным по капоту, когда он, бросив окурок, притоптал его целой подошвой и отодвинулся от машины на пару шагов.

– Прошу извинить, – искательно сказал он, – вы ведь работаете на мистера Мэтисона?

– Мне кажется, между нами недопонимание, – ответил я. – Я не предлагал информацию взамен на то, что ты слезешь с моего капота.

Я стоял возле своего «Мустанга», но ключи не доставал. Открывая дверцу, я рисковал на секунду отвести от него глаза, а делать мне этого не хотелось. Мэтисон прав: внешность Коллектора, с его тряпьем и грязными патлами, не более чем обманный трюк. Движения его медлительны и как бы разболтанны, но это тоже ширма. Чувствовалось, что, когда надо, он может двигаться молниеносно, а под старым пальто и мешковатыми штанами кроются крепкие кости и поджарые, пружинистые мышцы.

– Я подозреваю, мистер Мэтисон вам обо мне порассказал, – невзирая на мою фамильярность, учтиво сказал он.

Я не ответил. Раскрывать ему что-либо я не собирался.

– А ведь я знаю о той фотографии, – сказал вдруг он.

Все в секунду изменилось.

– Какой фотографии?

– Да той, с девочкой.

– Ты знаешь, кто она?

Он покачал головой.

– Знаешь, кто сделал тот снимок?

Снова покачивание головы.

– Тогда пользы от тебя мне нет. Иди ищи место потемней, где приткнуться.

Я сделал вид, что нашариваю в кармане ключи.

– Ей грозит опасность, – сказал Коллектор. – Но если вы дадите мне то, чего я хочу, уровень опасности несколько снизится.

Мне подумалось: а не он ли сделал снимок? Сделал и сунул в почтовый ящик, чтобы получить оплату по какому-то там долгу, который ему якобы причитается.

В смекалке Коллектору было не отказать. Он молча выжидал, когда я сделаю этот вывод.

– Только опасность исходит не от меня, – сказал он. – Детишками я не интересуюсь. Мне просто нужно, чтобы был оплачен долг.

Я приблизился к нему на пару шагов. Это его, похоже, не устрашило.

– Что это за долг?

– Вопрос очень личный.

– Ты на кого-то работаешь?

– Все мы на кого-то да работаем, мистер Паркер. Ограничимся тем, что Джон Грэйди незадолго до своей смерти пытался выручить определенные средства. Отчасти ему это удалось. И сейчас, чтобы эту задолженность погасить, достаточно одного символического жеста. Но ваш клиент, увы, упрямится и на этот жест не идет.

– Долг этот не его. Обязательств перед тобой у него нет, а если б и были, я не вижу, как оплата может снизить тот самый «риск» девочки на фотографии.

Коллектор закурил еще одну сигарету. В огоньке спички глаза его огнисто взблеснули.

– Этот мир, мистер Паркер, стар и жесток. Джон Грэйди человеком был гнусным, и дом его тоже исполнен гнусности. Подобные места содержат в себе осадок, который оскверняет окружающих. Если вы мне поможете, то часть этой скверны удастся снять.

– Чего ты хочешь?

– Зеркало из дома Грэйди. В нем много зеркал. От одного не убудет.

– Почему б тебе не взять его самому?

– Вход в дом закрыт.

– Не настолько, чтобы в него совсем уж нельзя было проникнуть. Особенно если чего-то очень уж хочется.

– Я не вор, – сказал Коллектор.

Более того. Впервые за все время его взгляд передо мной дрогнул. Нет, страха перед домом он не держал. Скорее настороженность. По какой-то причине войти в дом самостоятельно он не мог.

– Думаю, тебе надо поговорить с юристами или с банком, – сказал я. – С кем-нибудь, с кем угодно, только не со мной. Ни сейчас, ни когда-либо. Тебе я помочь не могу.

С этими словами я открыл дверцу машины. Он оставался одиноко стоять посреди парковки, не сводя с меня глаз.

Я захлопнул дверцу и вставил ключ в зажигание. Когда я поднял глаза, Коллектора там уже не было. Во всяком случае, так мне показалось, пока в боковое окно не послышался тихий стук. За стеклом был он; так близко, что отчетливо виднелись морщины и жилки сосудов под бледной кожей. Она была такой тонкой, что казалось, лишь тончайшая пленка удерживает красноватое биение внутри.

– А ведь я приду, – сообщил он. – Приду за долгом. Помните это.

Я дал по газам, и машина рванула с места так, что Коллектора откинуло на соседнюю тумбовидную «Тойоту». В заднем зеркале машины он смотрелся раной, гноящейся в теле ночи. Скоро я повернул за угол, и он скрылся из виду.

По дороге домой, в Скарборо, луна на небе скрылась. Ее скудный свет скрыли нагромождения туч. Скоро на болотах начнутся паводки, а с ними и новый раунд кому кормежки, кому погибели. Интересно, как этот цикл скажется на мне и является ли вода, из которой я в изрядной своей части состою, своего рода целью коловращений мертвого камня на околоземной орбите. Быть может, это как-то воздействует на мое поведение, делая его странным и в каком-то смысле непредсказуемым. Затем мне подумалось о Рэйчел и что она скажет, если я поделюсь этими мыслями с ней, – наверное, она скажет, что поведение у меня и без того странное и непредсказуемое, так что разницы в привязке к лунному циклу никто и не заметит.

Скоро должен был появиться наш первый ребенок, и всякий раз, когда у меня звонил сотовый, я невольно ждал, что голос Рэйчел в трубке сообщит мне о том, что роды начались. Баловать Рэйчел я давно перестал, и не только из-за того, что она яростно отстаивала свою самостоятельность, но еще и усматривала в моих действиях попытку перестраховки, не дай бог, лишиться еще одного ребенка. Всего несколько лет назад я потерял свою дочь и жену. Теперь я не знал, смогу ли вообще пережить подобную утрату повторно. И иногда это выливалось в чрезмерную опеку родных и близких мне людей.

У подъездной дороги к дому я остановил машину. Мне подумалось о Мэтисоне и его жене – как они там сейчас поживают? Остается ли с потерей ребенка отец отцом, а мать матерью? Потерявшая мужа жена становится вдовой, а потерявший жену муж вдовцом, но нет наименования тому, что происходит, когда из жизни выкорчевывается единственный ребенок. А впрочем, не важно: у себя в уме я по-прежнему остаюсь отцом, а она по-прежнему моим ребенком, и вне зависимости от мира, в котором она теперь обретается, так будет всегда. Я не мог ее забыть и знал, что она не забыла меня.

Ведь она по-прежнему ко мне являлась. В растворившемся времени, бледными предрассветными часами, в те моменты между сном и явью, когда мир вокруг меня еще лишь формируется заново, она пребывает там. Иногда с нею и ее мать, окутанная тенями, молчаливым напоминанием о моем долге перед ними и им подобными. Одно время я возмечтал, что я теперь свободен и больше не испытываю этих видений. Теперь я знаю, что мне такая участь не уготована и что мир во мне наступит лишь тогда, когда я закрою глаза и окажусь наконец вместе с ними в темноте.

Рэйчел лежала на диване с книгой, одну руку держа на животе; длинные рыжие волосы спадали наискось по плечу. Я поцеловал ее в лоб, затем в губы. Она поместила мою ладонь рядом со своей, чтобы я мог чувствовать ребенка.

– Как ты думаешь, он скоро выйдет? – спросил я. – А то введем пеню за просрочку.

– Привыкай, – сказала Рэйчел. – Этим же вопросом ты будешь его доставать, когда он начнет ходить в колледж. Тебе-то что: это ведь я таскаю в себе пассажира по всем маршрутам. Пора бы и тебе подставиться под это бремя, хоть частично.

Я пошел на кухню и достал из холодильника баночку содовой.

– Ого. А мороженое, которое я волоку в дом? Оно ведь не своим ходом сюда приплывает.

– Уже слышали.

С кухонного порога я помахал ей пачкой апельсинового щербета.

– Ням-ням хочешь? Одну ложечку, за маму, за папу.

Она пульнула в меня подушкой.

– Ума не приложу: и как я допустила, чтобы ты тогда в меня брызнул. Наверное, минута слабости. Кстати, не дольше.

– Но-но, – вскинулся я. – Ты не учла время на петтинг.

Я сел рядом с Рэйчел, а она приткнулась ко мне как могла. На пару мы с ней распили газировку, несмотря на ее колкости о том, что у меня, дескать, пресс что-то не такой, как был.

– Как твои дела? – поинтересовалась она.

Я рассказал, как у меня прошел день: о копах, о доме Грэйди, о моем разговоре с Магуайером. Факты в сумме мало что давали. Рэйчел какое-то время просматривала присланные Мэтисоном файлы. Роды были близки, так что от своей учебной и профессиональной работы она на время отказалась, а дело Грэйди давало ей возможность подразмять бездействующие мышцы психолога.

– Зеркала, – сказала она. – Разговоры с невидимым собеседником. Демонстрация жертв, но без какого-либо диалога. Нет и насилия над детьми – ни сексуального, ни физического, – кроме самого отъема жизни. Но и здесь он проявлял разборчивость, стараясь сводить боль до минимума: один удар по голове, от которого теряется сознание, а затем удушение.

– Или взять дом, – сказал я. – Планов у него была уйма, но ничего из намеченного, как я понял, он не осуществил. Единственно поклеил обои, а на стены понавесил тьму зеркал.

– Что же он, по-твоему, в них видел? – спросила Рэйчел.

– Себя. Что еще можно видеть в зеркале?

Она пожала плечами:

– Ты-то сам, когда смотришь в зеркало, видишь себя?

Я ощутил то, что у меня нередко бывает с Рэйчел; что она каким-то образом опережает меня на три прыжка, пока я стою разглядываю тень от проплывающего облака.

– Я… – я примолк, взвешивая вопрос должным образом. – А знаешь, – сказал я наконец, – я вижу версию себя.

– Твое отражение проецируется из представления о себе. Отталкивается от воображения. Ты фактически создаешь часть того, что видишь. Мы не такие, какие мы есть. Мы такие, какими себя представляем. Так что там видел Грэйди, когда смотрел в зеркало?

Я снова увидел тот дом. Его неоконченные стены, грязные раковины, истлевающие ковры. Дешевую сборную мебель, пустые спальни, щербатые половицы.

И зеркала.

– Он видел свой дом, – сказал я. – Видел его в таком обличье, которое хотел ему придать.

– Или считал, что он у него такой, только где-нибудь в другом месте.

– Например, в зазеркалье.

– И может статься, тот мир был для него реальнее, чем этот.

– Поэтому, если дом был для него реальней в другом мире, то…

– …то реальней был и он. Возможно, с ним он и разговаривал все то время, что готовился убить Денни Магуайера. Может, он разговаривал с Джоном Грэйди или тем, кого считал настоящим Джоном Грэйди.

– Ну а дети?

– Как там сказал Денни Магуайер: что он никогда не обращался к ним напрямую?

– Он говорил, что Грэйди разговаривал с их отражениями.

Рэйчел пожала плечами:

– Не знаю. Я вообще такой расклад встречаю впервые.

Она прильнула ко мне.

– Ты ведь будешь осторожен, правда?

– Он же мертв, – ответил я. – А у мертвых способность вредить ограничена.

В доме Грэйди что-то зашевелилось. Лежалая пыль змеисто взметалась и опадала. С пустым шорохом колыхались газеты на каминных решетках. Это северный ветер посвистывал в подгнивших рамах и щелястых половицах, отчего в безмолвных комнатах словно слышались крадущиеся шаги. Это северный ветер заставлял скрипеть полы, постукивал дверными ручками и заставлял двери протяжно стонать. Именно от северного ветра побрякивали друг о друга вешалки в запертом комоде, и немытые стаканы тускло звенели в подвесных кухонных шкафах.

Это северный ветер гнал караваны лохматых туч и шевелил голые мётлы тополей, роняя в щели заколоченных окон зыбкие тени, формы которых дымчато перемещались по старому зеркалу над камином в столовой; зеркалу, где мир отражался несколько иначе, не вполне вторя тому, что происходит в старом доме. На камине там должны были находиться фотографии, так как они присутствовали в зеркальном отражении. Между тем каминная полка в доме пустовала.

Видимо, это ветер утянул через зеркальную поверхность черно-белые образы неизвестных детей в иной мир.

Это был ветер, просто ветер.

Слежка – занятие не из простых. Даже самый глупый субъект, который и в магазин из боязни стукнуться башкой ходит во вратарском шлеме, рано или поздно вычислит за собой «хвост», если тот будет увиваться за ним регулярно на протяжении какого-то времени. Копам везет несколько больше. Подозреваемому труднее вычислить у себя за спиной команду из нескольких; к тому же копы могут дробить меж собой работу: одному давать перерыв на отдых, другому помогать более-менее поддерживать бдительность в процессе, потому как слежка – занятие не только трудоемкое, но еще и утомительное, в ходе которого ум начинает блуждать. Так что хороший отряд наблюдения требует хорошей комплектации – причина, по которой даже копы имеют свойство воздерживаться, когда речь заходит о слежке. Открепление от общих обязанностей двух и более копов ради того, чтобы держать под колпаком какого-нибудь перца, достойного или не достойного внимания, не всегда благотворно сказывается на моральной обстановке, сверхурочном времени и, возможно, даже преступности как таковой.

Частные детективы роскошью в виде групп наблюдения не располагают. К тому же их клиентуре не всегда по карману нанимать для работы целую артель оперативников, а потому брать кого-нибудь в плотную разработку может оказаться нелегкой работой. Дом Грэйди был делом все-таки иным. Во-первых, дом никуда из поля зрения не денется и не ломанется в леса, чтобы избежать догляда. Тем не менее смотреть за объектом безотрывно имело свои сложности, а значит, надо было найти кого-то, кто разделит с тобой это бремя. Даже для такого, казалось бы, бесхитростного занятия, как наблюдение за старым пустующим домом, требовался кто-нибудь с запасом терпения, самодисциплиной, устойчивыми нервами, хватким глазом, не из пугливых, а также из тех, кто в случае чего найдется, как быть.

В отсутствие индивидуума с таким набором качеств мне нужен был кто-то, у кого есть хотя бы запас свободного времени.

И как раз такого человека я знал.

– Хм. Наблюдение? – спросил в трубку Ангел.

Для меня Ангел и его бойфренд Луис максимально близки к категории настоящих друзей. Пускай они не вполне в ладах с классической «моралью», пускай темперамент у Ангела иногда требует легкого медикаментозного вмешательства, но ведь и я, коли на то пошло, не идеал нравственности. Большинство людей держится с друзьями, которых заслуживает; я же на своем веку повидал такое число персонажей, что мне до сих пор хватает причин благодарить судьбу, что я с ними благополучно разминулся. Ангел с Луисом по большей части живут в своей квартире на Верхнем Истсайде в неустанном борении своих начал, где природная склонность Луиса к порядку и умеренности словно волны о берег разбивается об эксцентричность его партнера, отягощенную к тому же пристрастием шариться по бутикам с попугайской одеждой. В чистом виде стихии «инь» и «ян» – хотя когда я изложил эту гипотезу Ангелу, тот сделал вид, что принял ее за рассказ о сиамских близнецах и взялся травить мне анекдоты изумительной скабрезности и такой же неполиткорректности. Когда же я поделился с Луисом, тот сказал, что отправит Ангела жить ко мне – просто из любопытства, на сколько нас с Рэйчел хватит, чтобы терпеть у себя этот самый «ян». Учитывая то, что по сравнению с Рэйчел даже Луис иной раз смотрится неряхой, я заподозрил, что период терпения окажется недолгим. На протяжении нашего разговора я слышал, как у Ангела на заднем фоне беснуется музыка. Такая, что не приведи господь.

– Это кто там у тебя душит?

– Подборка прогрессивного рока. Слушая музыку моего прошлого, я пробую завлечь музу.

Задать очевидный вопрос мне мешала робость. Но я все же осмелился:

– И что это за муза? Исправительных работ, что ли? Тебе ее назначили через суд?

Ангел проявил ко мне великодушие.

– Я думаю взяться за мемуары, – сообщил он. – Придется, правда, внести ретушь во всю эту хрень вокруг, изменить несколько имен для защиты невинности, потом еще поиграть с датами, фактами и всякое такое. Я тут прикупил книгу, называется «Как написать бестселлер», типа руководство. Там есть вполне дельные советы. Парень, что ее написал, сам автор бестселлеров, так что язык у него подвешен.

– Ты сам-то хоть слышал об этом парне?

В ответ пауза.

– Вообще-то нет. Во всяком случае, до покупки книги.

– Так что ж это за автор бестселлеров, если ты о нем даже не слышал?

– Мало ли о ком я не слышал. Это ж не значит, что они не те, за кого себя выдают. На обложке написано, что он автор бестселлеров.

– И что он такого написал?

В трубке послышался шелест страниц какой-то тонкой, явно переоцененной брошюрки.

– Написал, э-э…

– Ну?

– Да погоди ты. Я же ищу. Написал… Короче, бестселлер о том, как писать бестселлеры. Ты это хотел слышать? Теперь доволен?

Судя по звуку в трубке, книжка куда-то с размаху полетела. Ангел наверняка подберет ее снова, как только трубку повесит; впрочем, вряд ли он в своих мемуарах уйдет дальше предисловия. Во всяком случае, хочется на это надеяться.

– А наблюдение, говоришь, за домом?

– Ну да.

– Пустым?

– Ну.

– А чем этот дом занимался: вуайеризмом по отношению к соседям?

– Я подозреваю, крал у них с веревок нижнее белье.

– О-о. Был у меня такой знакомый. Реально крал белье, затем стирал его, гладил и рассылал обратно по домам с записочкой хозяевам, какую именно работу проделал. Судье он потом сказал, что тревожился насчет гигиены. И тот посоветовал начальнику тюрьмы определить его в прачечную. Так вот, у нас робы были самые чистые во всем штате. Да еще и накрахмаленные.

Ангел много лет мыкался по тюрьмам; не самые отрадные для него времена. Заговаривает он о них редко, а еще реже шутит. Так что сейчас, на данный момент, своей жизнью он был доволен, и это радовало. Особенно учитывая, что не так давно он тоже многое перенес.

– Интересная история. Ну так что, уломал я тебя?

– Приглядывать за домом, да к тому же пустым… где ж здесь перспектива?

– Если будешь хорошо справляться, мы тебя повысим до следящего за обитаемыми домами. Не обижайся, но домов ты уже немало повзламывал, теперь тебе нужен опыт в наблюдении за ними снаружи.

– Очень мило. Ты мне звонишь, домогаешься помощи, а теперь еще и оскорбляешь. Сколько у тебя еще скелетов из моего прошлого, которые ты намерен швырнуть мне в лицо?

– У тебя их там столько, что ни в каком склепе не поместятся. На такое швыряние у меня даже времени нет.

– А что ты платишь за эту работу?

– Доллар в день плюс весь арахис, который ты только способен поглотить.

– Соленый или жареный?

– Соленый.

– А вот это заманчиво. Когда приступать? И можно я прихвачу с собой дружка?

Затем я позвонил Клему Раддоку. Он пару лет назад ушел в отставку из полиции штата и, как порой бывает с копами, купил себе бар в месте, где температура зимой не опускается ниже двадцати градусов. К сожалению для себя, он был живым свидетельством того, что я не раз наблюдал по жизни: некоторые рождаются с тем, чтобы умереть в штате Мэн. Во флоридской Боке он так и не прижился и продал половину своей доли в баре еще одному бывшему копу из Корал-Гейблс, а сам подался обратно на север. Теперь он жил разъездами между Флоридой и Дамарискоттой, где в двухквартирном доме у него через стенку живут дочь и внуки. Автоответчик сообщил, что Клема нет дома, но надиктовал мне его сотовый телефон.

– Ты там что, на вызовах сидишь? – спросил я, когда наконец к нему прозвонился. – На кой вообще отставнику мобильник?

Клем сейчас вел машину; с заднего фона просачивался шум мотора.

– А ты что, не слышал? – спросил он. – Я ж для поддержания штанов в сутенеры подался. У меня там на свертке с двести девяносто пятой девки дежурят в трейлере. Уже подумываю о франшизе. Бабло свободное есть, чтоб вложить?

– Эх, всё уже вложено в обезьянье порно. Растущий рынок. Говорить можешь?

Клем, как выяснилось, ехал сейчас в Портленд на встречу со своим юристом. Получалось, что на ловца и зверь бежит. Я назначил ему встречу у «Рози» в Старом Порту, съесть по гамбургеру. Он обвинил меня в дешевизне. Я сказал, что платит-то он, так что я ему еще и экономлю. Это ж у него, а не у меня два дома и бар во Флориде.

Рэйчел сидела за кухонным столом, листая журнал и покусывая рогалик. Уолтер терпеливо бдил на полпути между корзиной и хозяйкой, явно рассчитывая попытать удачу и поживиться чем-нибудь с тарелки Рэйчел, но не желая заработать себе нагоняй. Когда я зашел, он, видимо, решил, что баланс сил сместился в его пользу, и в качестве повода приблизиться к столу понюхал мне руку.

– Ты опять прикармливал его со стола, – сказала Рэйчел, не поднимая глаз.

– А ты что, сияла на него светом совести, пока он не сознался?

– Мы подаем смешанные сигналы. Это сбивает его с толку.

– С толку его сбивает лишь то, что ты его не любишь, как я.

– Вот вывернул. А любовь своего ребенка ты так же планируешь зарабатывать, взятками и подачками?

– Продолжу в том же духе. С собакой это у меня получилось. С тобой тоже.

Нагнувшись, я поцеловал ее в губы.

– Я буквально одной ногой. К ужину вернусь, мобильник у меня включен.

Ее глаза перешли на внутренний карман моей куртки. Там различалась рукоятка пистолета, но Рэйчел на этот счет ничего не сказала.

– Будь осторожней, – попросила она и вернулась к своему журналу.

На выходе из дома я оглянулся и заметил, как она скармливает Уолтеру кусок рогалика. Тот в ответ положил голову ей на колени, а она нежно ее погладила, взгляд устремив уже не на страницы, а на болота и деревья за кухонным окном, как будто бы стекло превратилось в воду и она снова различила под ее поверхностью лицо тонущего.