Ох, не надо было нам гулять вблизи Ваалова Пруда. Надо было – как нам строго наказывали, предупреждали нас, – держаться от него подальше, но что поделать: молодые парни всегда как на поводу следуют за девушками, повинуясь испытующей усмешке в их глазах. Так уж устроено, и так будет всегда. Взгляд в прошлое хуже слепоты, а удовольствие и огорчение извечно ходят рука об руку.

Так что мы с Кэтрин туда отправились. Я был ослеплен обещанием в ее глазах, оглушен буйством своих неутоленных желаний. Я был молод. Мне было невдомек, что могут сделать такие аппетиты, как и во что они способны преобразовываться, перерождаться, деградировать.

Как они могут воплотиться в сущности из Ваалова Пруда.

Я часто думаю о Кэтрин, особенно теперь, когда близится час моего собственного ухода. Иногда я ловлю себя на том, что невольно останавливаюсь и смотрю на свое отражение в сумрачной глубине озера, стоящего громадным черным зеркалом вблизи моего дома. Иной раз я бросаю камень, который бултыхается в водную тишь, и смотрю, как вода, спокойно-зеркальная посредине, начинает рябить кругами с краев, а лицо мое дробится, и одно видение становится многими, унося меня к последнему дню, что я провел с ней. Нынче отлучаться от этих мест мне становится все трудней, потому как с ее смертью часть меня навсегда осталась затерянной в этих темных водах. Боль недуга, снедающего меня изнутри, неотступна, но думается мне, я не стану ждать, когда мое тело предаст меня и перестанет повиноваться. Вместо этого я соединюсь с ней в глубине и уповаю, что она ко мне придет и припадет ко мне устами, вбирая мой последний выдох, пускай даже я прожил со своей утратой столь долго, что сама мысль о моем воссоединении с ней кажется чем-то непредставимым и непередаваемым в своей мучительности.

Женщины у меня были и после Кэтрин, хотя ни одна не задерживалась при мне надолго. Сказать, чтобы я так уж тосковал об их уходе, я не могу. Признаться, со временем я стал их побаиваться, и потому не мог открываться им полностью. Я начал бояться их желаний, их алчности, их способности завлекать мужчину и заставлять его терять себя в призывном соблазне их плоти. Наверное, такая исповедь от лица мужчины звучит нелицеприятно. Тем не менее порой я ощущаю себя именно так. Хотя в иные моменты я просто чувствую себя более искренним, чем многие мои собратья по полу. Глаза мои открыты, и я вижу червя, свернувшегося в яблоке соблазна.

Так что я жив, а Кэтрин мертва, и тела ее уже не найти. Оно где-то там, на дне Ваалова Пруда, на гниющем илистом дне, там, где вечная зелень.

Зелень темная, густая.

Тому месту всегда было присуще нечто странное. Когда-то в стародавнюю пору – настолько давнюю, что на свете нет уж ни тех, кто мог о том поведать, ни детей их, ни внуков – река была перенаправлена в узкую горную лощину. Каким-то образом (говорят, с помощью ворованных бочонков с порохом) ее берега были взорваны, и воды вольно хлынули в низину, полностью ее затопив, после чего где-то через полмили вошли в свое обычное русло. Наблюдать это событие съехался люд из отдаленных деревень, и единственными звуками перед тем, как рванул порох, было негромкое бормотание молитв, перебор четок, а еще тусклое звяканье цепи в доме на самом дне низины, где внутри, изнывая, отчаянно пыталась высвободиться нежить.

Те, кто стоял, слушая и молясь, имели к ней счеты: своих потерянных детей. Она затягивала их через деревянные воротца, приманивая невиданной красоты цветами, которые источали странные, пьянящие ароматы. Словно мушки на плотоядное растение, дети попадали туда и гибли, утопая в странных, им самим непонятных желаниях. Впоследствии их тела зарастали травой в саду, а семена тех зловещих цветов благоухали еще сильней.

И вот, как гласит сказание, молитвы прекратились, зажегся огнепроводный шнур, и огромная масса каменистой земли взлетела на воздух. Воды рванулись, используя открывшуюся брешь, и хлынули в низину. Все, что когда-то там обитало – животные, насекомые, деревья, растения, вообще все живое, – в тот день погибло в буром глинистом потоке.

Во всяком случае, надежда была именно на это. То место, получившее название Ваалов Пруд, стало самым глубоким участком реки. Солнечный свет не проникал в его глубины, и рыба там не водилась. Вода была так темна, что ее можно назвать черной. Даже на коже она ощущалась по-особому: чуть вязкая, а сквозь сложенные пригоршней ладони сочится как мед. Ничто в такой среде жить не могло. Я по-прежнему не верю, что там, внизу, что-нибудь обитает.

Потому что оно в любом случае не живое. Существует, но не живое.

Мне было шестнадцать, когда тем уже далеким утром мы с Кэтрин в последний раз отправились вместе. Ей тоже было шестнадцать, но настолько совсем не так, как мне, и несколько месяцев разницы между нами казались годами, а я с ней ощущал себя неловко и беспомощно. Теперь я понимаю, что был в нее уже влюблен; в то, кем она была и кем обещала стать. Она стояла на краю того черного зеркала, и своей яркостью словно над ним надсмехалась. Ее светлые волосы рассыпались по спине и плечам, а загорелая кожа под солнечным светом, казалось, матово светится. А когда я поглядел на воду, то отражения Кэтрин в ней почему-то не было, как будто ее уже поглотила чернота.

Она повернулась ко мне и, отбрасывая одежду, озорно спросила:

– Ну что, слабо́?

Мне и в самом деле было страшновато: я боялся недвижности этой воды. Она должна была двигаться, и двигаться быстро, учитывая, с какой стремительностью втекала в нее сверху река, но этого не происходило. Была в этом озере какая-то вялость, сродни летаргии. Восточнее, там, где затопленная лощина заканчивалась и начинался склон холма, река постепенно снова набирала ход, но уже не в полную силу, как будто само соприкосновение с этой черной водой пятнало ее; под солнечным светом и в самом деле виднелось что-то вроде тонкой маслянистой пленки.

Боялся я и того, что скажут родители, если узнают, что мы были в этом месте; узнают, что мы задумали и какие у меня мысли насчет этой девушки. Это, в свою очередь, выливалось в мой главный страх – страх перед Кэтрин. Я ее хотел. О, как я ее жаждал! Живот мне сладко сводило всякий раз, как только мой взгляд падал на нее. Сейчас, впервые видя ее обнаженной, я проникался единственной силой, способной остановить во мне предательскую дрожь.

– Да ну. Нисколько не слабо́, – пренебрежительно мотнул я головой.

В уме я то и дело прокручивал фантазии о нашей совместной будущей жизни: женитьбе и детях, любви и объятиях. До этого мы с Кэтрин уже целовались, и я чувствовал у себя во рту ее язык, после чего она с игривым смехом вырывалась. Вместе с тем каждый новый поцелуй у нас длился дольше, а ее дыхание замирало, и смех становился чуть более неуверенным.

Я же жил и погибал в каждом нашем поцелуе.

– Ты уверен?

Стоя на берегу, Кэтрин расправила плечи и вполоборота глянула на меня. Она улыбалась, и в ее улыбке было обещание. Она могла вслух озвучивать мои мысли; всегда. И вот, с коротким переливом смеха, она сделала вдох и рыбкой нырнула в озеро. Без малейшего всплеска. Вода просто расступилась, давая ей в себя проникнуть, а затем мягко и беззвучно сомкнулась над ней. Не было даже кругов, и ритм плеска воды о берег оставался без изменений.

Но я за ней не нырнул. Я смотрел на черное зеркало, и смелость меня покидала. Вместо этого я с дрожью дожидался Кэтрин. Трава остро покалывала снизу, ветер знобко студил кожу; мысленно я велел ей сейчас, сию же секунду появиться над водой, желательно со смехом и зазывным взглядом лучистых глаз.

Но она не появилась. Шли секунды, вот прошла уже целая минута. Я напряженно смотрел на водоем, надеясь различить под самой его поверхностью ее золотистый силуэт, но там ничего не было. Не слышалось ни пения птиц, ни даже жужжания мух. Невольно вспоминались старые сказки, предостережения. В эти воды люди время от времени погружались, и кое-кого из них больше никогда не видели. Берега реки обыскивались в расчете, что воды хотя бы выбросят наружу их тела, но такого тоже не происходило. Теперь сюда наведывались лишь самые храбрые и безрассудные, в основном молодые ребята, порисоваться перед девчонками в награду за объятия или чего поболе. И уходя потом отсюда под руку со своими подругами, храбрецы давали себе обет, что больше они сюда ни ногой – нечего пытать судьбу; спасибо и на том, что свезло. Потому что знали: отнюдь не всем так везет.

Любовь во мне все же преодолела страх, и я, зажмурившись, нырнул в озеро.

Вода была неимоверно холодна – настолько, что в груди захолонуло сердце, – а странная ее вязкость затрудняла движения. Я поглядел наверх, но солнца в вышине не увидел, хотя какой-то свет здесь все же был. Я видел перед собой свои руки, только ладони освещались не сверху, а откуда-то снизу. Я извернулся в воде лицом в сторону дна и, толкнувшись ногами, стал снижаться в сторону того непонятного источника света.

На дне Ваалова Пруда виднелся какой-то дом. Был он из камня и по сторонам от входа имел два окна; крыша, когда-то, наверное, крытая соломой, теперь представляла собой лишь голые стропила. Дом словно обнимала руками невысокая каменная стена, опоясывая, видимо, бывший сад, а зазор посередине был тем местом, где когда-то висели ворота. Укоризненным перстом торчали остатки печной трубы, словно грозя наверх яркому, лазурно-солнечному, невидимому отсюда внешнему миру. Свечение исходило из окон жилища, медленно смещаясь из стороны в сторону, как будто бы его носитель был в некотором роде стеснен, как запертые в клетке животные, что всю свою безумную энергию вкладывают в безостановочное движение. А вокруг дома, слабо колыхаясь, возвышались высокие толстые водоросли. Ничего подобного я прежде не видел. Глядя на них, я заподозрил что-то неладное, от их колыхания мне стало не по себе. Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что именно в них вызывало во мне тревогу.

Их ритм никак не совпадал с подводным течением реки. Они двигались совершенно самостоятельно, выискивая, выщупывая, простираясь через темные воды, словно щупальца какого-нибудь огромного морского животного, причем хищного. А на их концах остервенело билось что-то золотистое, и светлый нимб распущенных волос мимолетно взблескивал в идущем снизу свете. Оттуда на меня смотрела Кэтрин. Щеки ее надувались последними остатками воздуха, а голова отчаянно моталась из стороны в сторону. Ее руки тянулись ко мне, пальцы делали хватательные движения. Я поплыл к ней, но водоросли словно в ответ на это стали свиваться вокруг нее тугим коконом. Рот Кэтрин открылся, посылая мне цепочку драгоценных пузырей воздуха. Глаза ее расширились, и мне показалось, что ее губы произнесли мое имя, вслед за чем темно-зеленая вода вошла в нее. Кэтрин вновь исступленно забилась, силясь ногтями разодрать путы водорослей. Но вот ее легкие заполнились водой, движения сделались квелыми, и она затихла. Всё, конец. Она безжизненно повисла там, в глубине, раскинув руки и открыв глаза, равнодушно смотрящие в вечность.

Даже тогда, мне кажется, я мог бы ее спасти – вытащить каким-то образом на поверхность и выкачать из нее эту гнусную воду, наполнить ее жизнью из своего тела и вновь ощутить ее дыхание у себя во рту. Я с отчаянной силой греб к ней, но она начала таять, растворяться. Сначала мне показалось, что это какой-то обман зрения (быть может, глубина здесь больше, чем кажется), но дело в том, что лачуга становилась все крупнее и ближе, а вот Кэтрин от меня явно отдалялась. Я беспомощно смотрел, как водоросли затягивают ее все глубже и наконец рывком задергивают в дверной проем. Тут я понял, что те водоросли растут не вокруг дома, а изнутри него. Свет внутри домика прекратил движение. Через провал крыши я видел, как Кэтрин прибило к речному дну, при этом щупальца по-прежнему прочно удерживали ее за талию. До моего слуха донесся приглушенный, искаженный водной толщей звонкий стук цепи о камни. Кокон света близился; вот он надвинулся и облек Кэтрин. В нем что-то угадывалось – сквозь свечение прорисовывались тощие, мертвецки бледные ноги, гнилые веревки мышц и старчески ветхая, обвислая кожа на костях. Я увидел длинные седые космы, змейками вьющиеся в воде. Нагую белесую плоть, сморщенную непрерывным течением и изрытую безобразными язвинами. Старые груди, плоские и безжизненные, жались к недвижному телу моей возлюбленной; нежить сгибалась над ней, как будто собираясь поцеловать.

До крыши было уже рукой подать, и та нежить, похоже, только сейчас учуяла мое приближение. Она рывком обернулась ко мне, и мне стал виден ее рот. Там, где у людей находятся губы и зубы, у нее была округлая дыра-присоска как у миноги, красноватая и ненасытная. Жадно пульсируя, она открывалась и закрывалась – видно, эта тварь уже успела вкусить попавшую в ловушку лакомую добычу. На меня пусто уставились черные провалы глаз над зевом. Впрочем, это длилось недолго: голод возобладал, и нежить вернулась к своему плотоядному занятию. Я хотел выдрать одну из стропильных балок и использовать ее как оружие, но силы были на исходе, а в голове гудело от нехватки воздуха. Его оставалось на считаные секунды, но бросить вот так Кэтрин я не мог.

Уже хватаясь за дерево, я почувствовал шевеление вокруг себя. Что-то белое мерцало тут и там по краям поля зрения. Я глянул налево и увидел, что ближний ко мне кусок водоросли больше не колышется в течении; не может, так как его стесняет ноша, которую необходимо держать. Буро-зеленые ленты обвивали ноги мальчика, который норовил ускользнуть к поверхности, хотя был давным-давно мертв. Вокруг незрячих глаз темнели трупные пятна, белыми ножами прорезались сквозь кожу уголки костей. Губы, к которым последним поцелуем приникала та нежить, были черны и изорваны.

Всюду вокруг меня в водной толще висели мальчики и девочки, юноши и девушки, надежно прихваченные водорослями, что тянулись из лачуги. Кто-то из них был гол, кто-то в уцелевших обрывках одежды. Мягко шевелились волосы и сонно колыхались руки, имитируя жизнь даже в смерти. Они были здесь – все те потерянные молодые люди, которых тщетно разыскивали наверху и которые теперь безмолвными тенями зависали в сумрачно-зеленой глуби, готовясь приветствовать в своих рядах пополнение.

Жалость и гнев прилили ко мне волной, а губы от увиденного потрясенно раскрылись. В рот и нос тут же хлынула вода. Я запаниковал и бешено заработал ногами, теперь уже забыв о Кэтрин в слепом желании спасти свою жизнь. Мне не хотелось умереть здесь и чтобы в последние мгновения ко мне припадала нежить в утопшей лачуге, после чего я пополню здесь призрачные ряды утопленников.

Тот всплеск паники и спас мне жизнь. Ноги мне попыталось захлестнуть упругое щупальце водоросли, но оно не успело буквально на мгновение: я уже рвался наверх, оставляя внизу кокон синеватого свечения. Темная вода норовила заполнить мне легкие, держаться уже не было сил. И тут надо мной взорвалась слепящая синева неба, а сладость воздуха буквально ошеломила.

После этого реку два дня прочесывали сетями, а Ваалов Пруд прощупывали шестами, но Кэтрин так и не нашли. Для нас, для меня она оказалась навеки потеряна, обосновавшись в месте, где текут черные воды и призраки молодых, зыбко колышась в струях течения, бессловесно на нее смотрят. Там она ждет меня, и я к ней присоединюсь; ждать уже недолго. После я возвращался туда множество раз, хотя то место теперь обнесено забором с единственной калиткой, а земля засажена колючим кустарником и ядовитыми растениями, чтобы отвадить неосторожных. Поверхность водоема все так же поглощает свет, и все так же дожидается внизу та нежить – мечется голодная из угла в угол, ненасытная как в жизни, так и в смерти. Существует она в мире, где есть всего два цвета.

Красный, цвет алчущих губ, цвет похоти.

И цвет зелени.

Темный, густой.