IV. Морской дьявол
1
Норман уехал из города в воскресенье, за день до того, как Рози должна была приступить к новой работе… к работе, с которой по-прежнему боялась не справиться. Он решил ехать автобусом «Континентал экспресс», который отправлялся в одиннадцать ноль пять. И дело было не в экономии. Сейчас ему было важно – жизненно важно – снова проникнуть в сознание Розы. Вернуть себе былую уверенность. Он до сих пор не нашел в себе сил признать, как сильно его потрясло, что она от него сбежала. И он даже понятия не имел, что она собирается выкинуть что-то подобное. Он пытался себя убедить, что его больше всего задевает, что она сперла его кредитку – только это и ничто другое, – но в глубине души Норман знал, что́ его так взбесило. То, что она обвела его вокруг пальца. Ведь он действительно не догадывался о ее намерениях. Даже его хваленая интуиция в этот раз не сработала.
А ведь было время, когда он знал все про свою жену: знал, о чем она думает, просыпаясь, знал, что ей снится по ночам. И вдруг выясняется, что она кое-что от него скрывала. Причем так искусно, что он не сумел ее раскусить. При одной только мысли об этом Нормана колотило от ярости. И больше всего он боялся – это был тайный, подспудный страх, в котором ты никогда не признаешься даже себе, но который ты все-таки осознаешь на каком-то глубинном уровне, – что она планировала свой побег в течение многих недель, или месяцев, или даже в течение года. Если бы Норман узнал, почему Рози ушла и что ее подтолкнуло на этот шаг (другими словами, если бы он узнал про пятнышко крови на простыне), он бы, наверное, успокоился. Или, наоборот, еще больше взбесился.
Теперь Норман сообразил, что его прежний подход – забыть про то, что он муж, и действовать исключительно как полицейский – был в корне ошибочным. После телефонного разговора с Оливером Роббинсом он понял, что надо делать. Надо забыть о себе и перевоплотиться в Розу. Надо думать, как Роза. Делать, как делала Роза. Например, для начала поехать на том же автобусе, на котором уехала Роза.
Он вошел в автобус и остановился в начале прохода, оглядывая салон.
– Не хочешь пройти вперед, парень? – спросил мужчина, вошедший следом за ним.
– А не хочешь по роже? Тебе никогда не ломали нос? – тут же отреагировал Норман. Парень больше не возникал.
Норман помедлил еще пару секунд, решая, куда ему
(ей)
сесть, и наконец выбрал место. Роза не села бы сзади. Его брезгливая женушка в жизни не сядет рядом с кабинкой туалета, разве что все остальные места будут заняты, а его добрый приятель Оливер Роббинс (у которого Норман купил билет – в той же кассе, в которой она покупала билет) уверял, что автобус на рейсе в одиннадцать ноль пять всегда ходит полупустым. Роза не села бы над колесом (трясет) или поближе к водителю (слишком бросается в глаза). Стало быть, она села где-то посередине, причем с левой стороны. Потому что она левша. Люди считают, будто они выбирают направление произвольно, но на самом деле они в большинстве случаев поворачивают в направлении своей «рабочей» руки.
За годы службы в полиции Норман пришел к убеждению, что телепатия все-таки существует. Другое дело, что это тяжелая работенка. Практически невыполнимая… если не знать, на какую волну настраиваться. Прежде всего надо понять, как проникнуть в сознание того человека, который тебе нужен – врыться ему в мозги, наподобие крошечной землеройки, – и уловить даже не мысль, а волну, на которой работает его мозг. Вовсе не обязательно читать мысли. Самое главное – уловить образ мышления. И как только ты с ним разобрался, как только ты вжился в образ, тогда уже можно идти напрямик – не вслед за намеченной жертвой, но по тому же пути, опережая ее на шаг, потому что ты можешь заранее предугадывать все ее действия. И однажды вечером, когда он (или она, в данном случае) меньше всего этого ожидает, ты будешь на месте… затаишься за дверью… или спрячешься под кроватью с ножом в руке, готовый вонзить его сквозь матрас, как только бедняжка уляжется спать.
– Когда ты меньше всего этого ожидаешь, – пробормотал Норман, усаживаясь на место, на котором, вполне вероятно, сидела она. Ему очень понравилось, как звучат эти слова, и он повторил их еще раз, когда автобус медленно отъезжал от посадочной платформы и выруливал на дорогу. – Когда ты меньше всего этого ожидаешь.
Ехали долго и нудно, но Норман совсем не скучал. Даже наоборот. Дважды он выходил из автобуса на остановках, чтобы сходить в туалет в придорожных кафе. На самом деле ему в туалет не хотелось, просто он знал, что ей должно было захотеться, но она дотерпела бы до остановки и никогда не пошла бы в кабинку в автобусе. Рози – чистюля. Рози брезгливая девочка. Но у нее слабые почки. Это, наверное, наследственное. «Подарочек» от матушки, царство ей небесное. Норман просто поражался на свою свекровь. Эта старая кочерга вечно бегала в туалет по-маленькому, словно сучка с хроническим недержанием, которая задирает лапу под каждым кустиком сирени.
На второй остановке, у маленького магазинчика с кафетерием, Норман увидел, что на углу здания собрались курильщики. Он с тоской поглядел на них, но все-таки пересилил себя и вошел внутрь. Ему до смерти хотелось курить, он уже просто изнемогал, но он знал, что у Розы таких проблем не было: она не курит. Вместо этого он помедлил у полки с игрушками и потискал в руках пару-тройку плюшевых зверят, потому что Роза обожает подобную ерунду. Уже на выходе он заметил стойку-вертушку с книгами и купил детектив в мягкой обложке. Дерьмовая книжица, сразу видно, но Рози такое читает. Он ей тысячу раз говорил, что в этих дурацких романах – все выдумки, и по-настоящему все происходит совсем не так. Она всегда с ним соглашалась – раз он так говорит, значит, так оно и есть, – но все равно продолжала читать. Норман ни капельки не сомневался, что Роза тоже остановилась у этой стойки и даже выбрала себе книжку… но потом положила обратно, потому что решила не тратить пять долларов на развлечение, которого хватит на три часа. У нее было не так много денег, а впереди ждала полная неизвестность.
Норман зашел в кафетерий и съел салат, параллельно пытаясь читать. Потом он вернулся в автобус, и вскоре автобус тронулся. Норман держал на коленях раскрытую книжку, но не читал, а смотрел в окно. Теперь вдоль дороги тянулись одни поля. Когда водитель объявил о том, что они въехали в другой часовой пояс, Норман сразу же перевел свои часы на час назад. Ему лично было по барабану: один часовой пояс, другой… какая разница. Все равно в ближайшие тридцать дней он будет жить по своему собственному расписанию. Но он все-таки перевел часы, потому что Рози их точно переводила. Он опять попытался читать. Прочел отрывок про то, как викарий нашел в саду труп, вновь отложил книгу и со скучающим видом уставился в окно. Но на самом деле он не скучал. В глубине души он уже предвкушал, как все будет. У него было странное ощущение: он как будто проигрывал детскую сказку про трех медведей. Только вместо маленькой девочки был большой дядя, который сидел на стульчике маленького медвежонка, держал на коленях книжку маленького медвежонка и в скором времени собирался нагрянуть в домик к маленькому медвежонку. И если все пойдет как надо, то уже очень скоро он спрячется под кроваткой у маленького медвежонка.
– Когда ты меньше всего этого ожидаешь, – пробормотал он себе под нос. – Когда ты меньше всего этого ожидаешь.
Автобус прибыл на место рано утром на следующий день. Норман не сразу пошел в главный зал, а минут пять постоял у выхода с посадочной площадки, разглядывая толпы народа в громадном зале, наполненном гулким эхом. Он старался отрешиться от своих полицейских привычек и не замечать сутенеров и шлюх, сладких мальчиков с явным уклоном в голубизну и оборванных попрошаек. Сейчас ему надо было проникнуться настроением Рози и посмотреть на все это ее глазами – увидеть именно то, что увидела Рози, когда вошла сюда, в этот самый зал, выйдя из того же автобуса, в тот же ранний и сонный час, когда любой человек заторможен и наиболее уязвим.
Он стоял, и смотрел, и старался впитать в себя атмосферу этого гулкого зала. Звуки, запахи, ощущение фактуры и вкуса.
Кто я? – спросил он себя.
Роза Дэниэльс.
И что я сейчас чувствую?
Я в полной растерянности. Мне страшно. По-настоящему страшно. Я не знаю, что делать дальше.
Ему вдруг пришла в голову жуткая мысль: а что, если Рози, поддавшись панике, обратилась за помощью не к тому человеку, которому нужно? Нельзя исключать и такую возможность. На автовокзалах всегда ошивается всякая шваль; здесь для них самое хлебное место. Что, если один из таких нехороших парней вытащил Рози на улицу, в темноту, а там убил и ограбил? И не было смысла себя убеждать, что с ней ничего не могло случиться. Норман все-таки был полицейским и знал, что подобные случаи вовсе не редкость. Если какой-то обкуренный наркоман приметил кольцо у нее на пальце… он же не знал, что оно ни хрена не стоит…
Норман сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь сосредоточиться, отбросить все посторонние мысли и снова настроиться на волну Розы. Зачем забивать себе голову и психовать раньше времени? Если Розу убили, тут уже ничего не исправишь. И лучше об этом вообще не думать… к тому же его начинало трясти при одной только мысли о том, что какой-нибудь хрен моржовый лишил его – Нормана Дэниэльса – законного удовольствия самолично разобраться со своей милой женушкой.
Не заводись, сказал он себе. Не заводись. Просто делай, что надо делать. А сейчас тебе надо стать Рози. Ходить, как Рози, говорить, как Рози, думать, как Рози.
Он медленно пошел через зал, сжимая в руке бумажник (как Рози, наверное, сжимала сумку) и с опаской поглядывая на толпу людей, которые проходили мимо. Кто-то тащил за собой чемодан на колесиках, кто-то нес на плече коробку, перевязанную бечевкой. Парочки шли обнявшись: парни обнимали своих подруг за плечи, девушки обнимали парней за талию. Какой-то мужчина бросился к женщине с маленьким мальчиком, которые приехали на том же автобусе, что и Норман. Мужчина поцеловал женщину, а потом подхватил мальчика на руки и подбросил его высоко в воздух. Малыш вскрикнул в испуге, но испуганный крик тут же сменился восторженным воплем.
Мне страшно. Здесь все чужое, все новое. Здесь все по-другому. Мне страшно, твердил себе Норман. Куда мне идти? Что делать? Я просто не знаю. Я уже ничего не знаю.
Он медленно шел через огромный зал по покрытому кафельной плиткой полу, прислушиваясь к слабому эху своих шагов. Он старался смотреть на все глазами Розы, чувствовать все ее кожей. Быстрый взгляд в сторону заторможенных ребятишек с осоловелыми глазами (кто-то из них просто сонный, все-таки в три часа ночи детям положено спать, а кто-то явно наширялся по самое не хочу) в закутке игровых автоматов. Она на миг замирает на месте и растерянно озирается по сторонам. Взгляд упирается в телефон-автомат. Но кому ей звонить? У нее нет ни друзей, ни семьи. Вообще никого – даже впавшей в маразм старой тетки на каком-нибудь ранчо в Техасе или в горах Теннесси. Она смотрит на двери на улицу и, может быть, на секунду задумывается о том, чтобы выйти, найти себе комнату на ночь в каком-нибудь недорогом отеле и отгородиться закрытой дверью от этого страшного, равнодушного и опасного мира – ей должно хватить денег на номер в отеле, спасибо его кредитке, – и что же… выходит она или нет?
Норман остановился у подножия эскалатора и нахмурился. Нет, вопрос надо ставить иначе: Я выхожу или нет?
Нет, решил он, подумав, не выхожу. Во-первых, это напрасная трата денег: заезжать в мотель в половине четвертого утра, когда уже в полдень придется оттуда вываливаться. Лучше я здесь посижу. Часа два-три я выдержу, постараюсь выдержать. И потом, мне, наверное, не стоит шляться по городу в такой час. Это опасно. Город чужой, а до рассвета еще два часа как минимум. Я же смотрю криминальную хронику по телевизору, я читаю романы про полицейских, я сама замужем за полицейским. Я знаю, что может случиться с женщиной, которая ходит одна по улицам в темноте. Так что я лучше дождусь, когда будет светло.
Вот только чем мне пока заняться? Как убить время?
В животе у него заурчало, так что ответ пришел сам собой.
Да, надо чего-нибудь съесть. Последняя остановка была в шесть вечера, и с тех пор я вообще ничего не ела. Проголодалась ужасно.
Рядом с кассами был небольшой кафетерий. Норман пошел туда, переступая через спящих на полу бомжей и подавляя в себе желание пнуть ногой по башке пару-тройку этих завшивевших образин. В последнее время его все чаще и чаще тянуло на подобные подвиги, и ему приходилось сдерживать себя изо всех сил. Он ненавидел бездомных бродяг – это дерьмо собачье на двух ногах. Он ненавидел их виноватый скулеж и неумелые попытки разыгрывать из себя сумасшедших. Когда к нему подвалил один из таких ублюдков, пребывающий явно в полукоматозном состоянии, и спросил, нет ли у господина хорошего лишней мелочи, Норман едва сдержался, чтобы не размазать ублюдка по стенке. Вместо этого он опустил глаза и тихонько проговорил: «Оставьте меня в покое, пожалуйста», – потому что она сказала бы именно это и именно так: тихо и опустив глаза.
Он уже протянул руку, чтобы взять со стойки самообслуживания яичницу с беконом, но потом вспомнил, что Роза такого не ест, разве что он ее заставит. (А он иногда заставлял – и вовсе не потому, что ему было так важно, что именно она ест. Ему было важно другое: она не должна забывать, кто в доме хозяин.) Он заказал себе миску рисовых хлопьев, чашку мерзкого кофе и половинку заскорузлого грейпфрута, который, судя по виду, приплыл в Америку на «Мейфлауэре». Перекусив, он сразу почувствовал себя лучше. Сил заметно прибавилось, а спать расхотелось. Покончив с едой, он машинально потянулся за пачкой сигарет в нагрудном кармане, но тут же отдернул руку. Рози не курит, значит, ее не потянет на сигаретку после еды. Норман подумал об этом минуту-другую, и отчаянное желание курить прошло. Как и должно было быть.
Когда Норман вышел из кафетерия и встал у дверей, поправляя рубашку, вылезшую из джинсов, ему на глаза попалась огромная вывеска над одним из киосков: синий с белым спасательный круг, по верхней синей полоске которого шла надпись: ПОМОЩЬ В ДОРОГЕ.
И тут его озарило.
Может быть, мне обратиться туда? Ведь там же написано: «Помощь в дороге». Может быть, мне действительно там помогут?
Конечно, мне нужно туда обратиться. Куда же еще?!
Он направился к киоску, но не стал обращаться туда сразу же. Сначала он прошел мимо, потом вернулся и прошел чуть дальше в другую сторону, хорошенько присматриваясь к человеку, который сидел внутри. Это был худосочный еврейчик лет примерно пятидесяти. Безобидный, как кролик Тампер, приятель мультяшного Бэмби. Мужчина читал газету (Норман увидел, что это «Правда») и время от времени поднимал голову и оглядывал зал невыразительным скучающим взглядом. Если бы Норман по-прежнему играл в Розу, кролик Тампер наверняка бы его заметил, но Норман снова стал Норманом, инспектором уголовной полиции на оперативном задании, а это значит, что он слился с толпой и совершенно не выделялся из общей массы. Он расхаживал взад и вперед, огибая киоск по широкой дуге (главное, не стоять на месте; если ты хочешь не выделяться в толпе на вокзале, надо все время перемещаться, а не стоять столбом), так, чтобы не попадать в поле зрения Тампера, но при этом слышать все, что говорят у киоска.
Примерно в четверть пятого к киоску «Помощь в дороге» подошла женщина, вся в слезах. Она сказала Тамперу, что приехала из Нью-Йорка и что кто-то украл у нее кошелек из сумки, пока она спала. Она еще долго размазывала сопли, извела целую пачку тамперовских салфеток «Клинекс», и в конце концов добрый Тампер нашел ей отель, где можно было остановиться на пару ночей без предварительной оплаты, пока ее муж не пришлет ей денег.
Будь я твоим мужем, дамочка, я бы привез деньги лично, подумал Норман, продолжая расхаживать взад и вперед и не сводя глаз с киоска. А заодно дал бы тебе небольшого пинка под зад, чтобы ты впредь не была такой дурой.
В разговоре со служащим из отеля Тампер назвался Питером Словиком. Норману этого было вполне достаточно. Когда еврейчик положил трубку и снова заговорил с женщиной, объясняя ей, как проехать в отель, Норман покинул свой «наблюдательный пост» и вернулся к телефонам-автоматам, где обнаружились целых две телефонные книги, которые не были слямзены, сожжены или разорваны на куски. Он мог бы добыть всю необходимую информацию и попозже, просто позвонив к себе в управление, но ему не хотелось «светиться». С учетом того, как все могло обернуться с этим еврейчиком, лучше вообще никому не звонить, чтобы потом его не смогли вычислить. Как оказалось, в этом и не было необходимости. В телефонной книге значились всего три Словика и один Словикк. И лишь одного из них звали Питером.
Норман запомнил адрес Тамперштейна, вышел из здания автовокзала и направился на стоянку такси. Водитель первого в очереди такси был белым – редкое и приятное исключение, – и Норман спросил у него, есть ли тут в городе приличный недорогой отель, где принимают наличные и где по ночам по тебе не гуляют орды тараканов. Таксист на секунду задумался и кивнул.
– «Уайтстоун». Приличный, дешевый. Наличные принимают, лишних вопросов не задают.
Норман открыл заднюю дверцу и уселся в такси.
– Ну так давай, вперед.
2
В понедельник утром Рози приехала в студию звукозаписи. Внизу ее встретила роскошная красавица с ярко-рыжими волосами и ногами, как у профессиональной манекенщицы. Она проводила Рози в студию С, где ее уже ждал Робби Леффертс. Он был очень любезен и мил, как и в тот день на углу у ломбарда, когда он уговорил Рози прочитать ему вслух отрывок из книжки. Рода Симонс, женщина лет сорока, которая будет ее режиссером, тоже встретила Рози приветливо и радушно, но… подумать только, режиссер! Рози было так странно, что у нее теперь есть режиссер – у нее, Рози Макклендон, которая никогда не участвовала ни в одном школьном спектакле и даже ни разу не пробовала поучаствовать. Звукорежиссер Кертис Гамильтон тоже был мил и любезен, хотя поначалу он был слишком занят со своими приборами и в ответ на приветствие Рози только рассеянно пожал ей руку. До того как «поднять паруса» (по образному выражению Робби), Рози выпила кофе вместе с Робби и Родой Симонс, причем, несмотря на волнение и нервозность, ей удалось не опрокинуть чашку и не пролить кофе на стол. Но когда пришло время занять место перед микрофоном в маленькой тесной кабинке, отгороженной от остальной студии звуконепроницаемым стеклом, Рози вдруг охватил такой страх, что она едва не уронила пачку отксеренных листов, которые Рода в шутку называла «партитурой». Точно так же она себя чувствовала и тогда, когда ей навстречу по Вестморленд-стрит вырулила красная машина и ей показалось, что это «сентра» Нормана.
Рози видела, что все смотрят на нее с той стороны стекла – теперь даже этот серьезный юноша, Кертис Гамильтон, оторвался от своего пульта и смотрел на нее. Их лица казались какими-то не такими, искаженными и как будто подернутыми мелкой рябью, словно она смотрела на них сквозь воду. Наверное, именно так рыбы видят людей сквозь стекло аквариума, подумала она. И следом за этой мыслью пришла другая: У меня не получится. Почему я вообще решила, что у меня что-то должно получиться?! Ничего у меня не получится.
В кабинке раздался громкий треск, и Рози вздрогнула от испуга.
– Мисс Макклендон? – раздался в динамике голос звукорежиссера. – Сядьте перед микрофоном, пожалуйста. Мне надо выстроить уровень.
Но Рози как будто парализовало. Она застыла на месте, глядя на черный микрофон, нацеленный на нее, как голова ядовитой стальной змеи. Если даже она и сделает эти несчастные пару шагов и сядет перед микрофоном, она все равно не сумеет выдавить из себя ни звука.
В этот кошмарный миг Рози вдруг поняла, что все ее надежды и планы пошли прахом. Она уже знала, что ее ждет. Картины ближайшего будущего проносились в сознании, сменяя друг друга с головокружительной быстротой, как автомобили, мчащиеся по скоростной автостраде. Она уже видела, как ее выселяют из этой славной квартирки, куда она въехала всего четыре дня назад. А ее точно выселят, как только ей станет нечем платить. И никто из «Дочерей и сестер» ей не поможет. Даже Анна.
Я не могу вас устроить на прежнее место в отеле, вы сами должны понимать, звучал у нее в голове голос Анны. Вы же знаете, к нам постоянно приходят новенькие. И в первую очередь я должна позаботиться о них. Я же вас предупреждала, Рози: подумайте хорошенько, чтобы не совершить глупость. Почему вы решили, что из вас выйдет актриса, пусть даже и на таком скромном уровне? Она уже видела, что ее не возьмут официанткой ни в какое кафе или бар. И вовсе не потому, что она страшная или что-то такое, просто никто не захочет принимать на работу явную неудачницу, у которой на лице написано поражение, стыд и крушение всех надежд.
– Рози? – Это был уже Роб Леффертс. – Сядьте, пожалуйста, и что-нибудь нам скажите. Керту надо настроить уровень.
Он ничего не понял, и Кертис тоже ничего не понял, но вот Рода Симонс, кажется, поняла… во всяком случае, заподозрила что-то неладное. Она вытащила из-за уха карандаш и принялась что-то писать у себя в блокноте. Но при этом она не смотрела в блокнот; она смотрела на Рози. Смотрела и хмурилась.
А потом Рози подумала про свою картину и ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку – за любую плавучую щепку, которая поможет ему продержаться на плаву чуть дольше. Она повесила картину именно туда, куда предлагала Анна: у окна. Там даже был специальный крючок, вбитый в стену предыдущим жильцом. Действительно, самое подходящее место для того, чтобы повесить картину. Особенно Рози любила смотреть на картину по вечерам, на закате. Сначала она смотрела в окно – на то, как солнце садится в густые кроны деревьев в парке, – потом на картину, а потом снова в окно. Картина и окно с видом на парк на закате удивительно гармонировали друг с другом. Рози не знала, почему так происходит, но это действительно было так. И если ей придется съезжать с квартиры, у нее больше не будет такого окна…
Нет, я никуда не уеду из этой квартиры, с неожиданной решимостью сказала себе Рози. Картина останется там, где сейчас. Она должна там оставаться.
Именно эта мысль и заставила Рози сдвинуться с места. Она медленно подошла к столу с микрофоном, положила на стол «партитуру» – увеличенную ксерокопию книжки, изданной в пятьдесят первом году, – и уселась на стул. Вернее, упала на стул, как будто кто-то ударил ее под колени.
У тебя все получится, Рози, твердила она себе, но эта решимость была явно деланой. Ты нормально прочла те отрывки на углу у ломбарда, и сейчас тоже будешь читать нормально.
Рози вовсе не удивилась тому, что сама в это не верит. Но зато удивилась той мысли, которая пришла следом: Женщина с картины не тряслась бы от страха, будь она на твоем месте. Женщина в хитоне цвета роза марена не побоялась бы такой ерунды.
Это была просто бредовая мысль; если бы женщина с картины была настоящей, она жила бы в глубокой древности, когда кометы считались предвестницами несчастья, когда люди верили, что боги проводят время в блаженном безделье на вершинах высоких гор, когда подавляющее большинство людей в жизни не видели ни одной книги. И если бы женщина из тех дремучих времен вдруг очутилась в современной студии звукозаписи – в этой комнате со стеклянными стенами, холодным белесым светом под потолком и стальной змеиной головой, которая смотрит на тебя с единственного стола, – ее бы точно хватил удар.
Но вот что странно: Рози почему-то ни капельки не сомневалась, что женщина со светлой косой и в хитоне цвета роза марена никогда ничего не боялась. Во всяком случае, студия звукозаписи ее бы точно не напугала.
Ты так рассуждаешь, как будто она живая, промелькнула тревожная мысль. Так, наверное, нельзя. Что-то в этом не то…
Если мне это поможет, то можно, возразила сама себе Рози, пытаясь перебороть охватившую ее нервозность.
– Рози? – Теперь из динамика прозвучал голос Роды Симонс. – С вами все в порядке?
– Да, – ответила Рози и с облегчением поняла, что голос все-таки не пропал, хотя и звучал хрипловато. – Просто мне хочется пить. И я немного волнуюсь. То есть мне до смерти страшно.
– Слева под столом есть небольшой холодильник. Там минералка и соки, – сказала Рода. – А то, что вам страшно, это естественно. Но это скоро пройдет.
– Поговорите еще, Рози, – попросил Кертис. Он уже надел наушники и теперь возился с пультом, передвигая какие-то рычажки.
Страх действительно проходил. Спасибо женщине с картины. Рози вдруг поняла, что мысли об этой женщине в пурпурном одеянии действуют на нее успокаивающе. Причем по силе воздействия их можно было приравнять к пятнадцати минутам качания в винни-пухском кресле.
Дело не в ней. Дело в тебе, подсказывал внутренний голос. Ты сейчас справилась со своим страхом, детка. Может быть, и ненадолго, но ты все-таки справилась. И ты сделала это сама. И знаешь что, сделай мне удовольствие, ладно? Как бы все ни повернулось, не забывай, кто здесь на самом деле Рози, а кто Настоящая Рози.
– Поговорите о чем-нибудь, – попросил Кертис. – Все равно о чем. Просто чтобы звучал ваш голос.
На мгновение она растерялась. Взгляд упал на «партитуру». Первым в пачке лежал ксерокс с обложки. На картинке полураздетая женщина убегала от зловещего вида небритого мужика с ножом в руке. Мужчина был крупным, с висячими усами, и у Рози мелькнула едва уловимая,
(не хочешь чуток поразвлечься я бы тебе впялил сзади)
но неприятная, как дурной запах, мысль.
– Я буду читать книгу, которая называется «Морской дьявол», – сказала Рози, очень надеясь, что ее голос звучит нормально. – Книга вышла в пятьдесят первом году в издательстве «Лайон букс». Было такое маленькое издательство, которое выпускало книжки в мягких обложках. Здесь на обложке сказано, что ее написал… ну как, хватит?
– Магнитофон я настроил, – сказал Кертис, перебираясь в своей инвалидной коляске с одного края огромного пульта на другой. – Осталось немного подрегулировать шумы. Но звучите вы просто здорово.
– Да, замечательно, – подтвердила Рода. И Рози показалось, что ее режиссер даже и не пыталась скрывать своего облегчения.
Рози немного воспряла духом и вновь обратилась к хромированному микрофону:
– Здесь на обложке сказано, что роман написал некий Ричард Расин, но мистер Леффертс… Роб… говорит, что на самом деле его написала женщина. Кристина Белл. Роман входит в серию аудиокниг «Женщины в масках», и мне предложили эту работу, потому что та женщина, которая должна была читать романы Кристины Белл, получила другую…
– У меня все готово, – объявил Кертис Гамильтон.
– Обалдеть можно, она звучит, как Лиз Тейлор в «Баттерфилд-8», – сказала Рода Симонс и вдруг захлопала в ладоши.
Робби кивнул и улыбнулся, явно очень довольный.
– Рода будет вам помогать и подсказывать, если что. Но если вы прочитаете книгу так, как читали мне «Темный тоннель» на улице у «Города свободы», мы все будем довольны и счастливы.
Рози нагнулась, едва не стукнувшись головой о край столешницы, и достала из холодильника под столом бутылку минеральной воды. Когда она открывала бутылку, она заметила, что у нее дрожат руки.
– Я постараюсь, честное слово.
– Я даже не сомневаюсь, – сказал он с улыбкой.
Думай о женщине на холме, сказала себе Рози. Думай о том, как она там стоит, на вершине холма, прямо сейчас. Она ничего не боится. Впереди у нее целый мир, ее мир. У нее за спиной – мой мир. Но ей не страшны оба мира. Она безоружна, и все же она не боится… мне даже не нужно видеть ее лицо, чтобы это понять. Это понятно и так. Она…
– …ко всему готова, – пробормотала Рози и улыбнулась.
Робби подался вперед со своей стороны стекла.
– Простите, что вы сказали? Я не расслышал.
– Я сказала, что я готова.
– Уровень просто супер, – объявил Кертис и вопросительно посмотрел на Роду, которая уже положила перед собой свою ксерокопию книги. – Начинаем по вашей отмашке, маэстро.
– Ладно, Рози. Давайте покажем, как надо работать, – сказала Рода. – Кристина Белл. «Морской дьявол». По заказу компании «Аудио концептс». Режиссер Рода Симонс, текст читает Рози Макклендон. Запись пошла. Начинайте читать на счет раз, и… раз.
Господи, я не могу, снова запаниковала Рози, но тут же заставила себя собраться, выбросить из головы все посторонние мысли и сосредоточиться на одном ослепительно ярком образе: на широком золотом браслете, который женщина с картины носила на правой руке выше локтя. И как только она представила себе этот браслет, страх и паника отступили.
– Глава первая.
Мужчина в поношенном сером плаще преследовал Неллу уже давно, но она поняла это только тогда, когда оказалась в сумрачной зоне между двумя фонарями. Слева был узенький переулок, заваленный мусором – провал в темноту, похожий на рот старика, который скончался с непережеванной пищей во рту. Нелла все поняла, но было уже слишком поздно. Она слышала топот ботинок со стальными набойками на каблуках. Все ближе и ближе. Громадная рука с грязными обломанными ногтями потянулась к ней из темноты…
3
В тот вечер Рози вернулась домой – к себе в квартирку на втором этаже дома 897 на Трентон-стрит – в четверть восьмого. Ей было жарко (в этом году лето в городе наступило рано). Она ужасно устала, но в то же время была очень довольна и счастлива. По дороге домой Рози зашла в магазин и купила себе на ужин всякой бакалеи. Сверху в пакете с покупками лежала пачка желтых листовок с объявлением о пикнике с концертом, который «Дочери и сестры» устраивали в городском парке. После студии Рози сразу поехала в «Дочери», чтобы рассказать Анне и всем остальным о том, как прошел ее первый день на работе (ей не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью), а когда она уже собиралась домой, Робин Сент-Джеймс дала ей пачку листовок и попросила распространить их среди владельцев маленьких магазинчиков, расположенных по соседству. Рози очень старалась не показать, как ей страшно. Ей было страшно, что у нее вообще есть соседи, не говоря уж о том, чтобы ходить по магазинам и распространять там листовки. Но она все же взяла листовки и пообещала Робин сделать все, что будет в ее силах.
– Ты меня прямо спасаешь, – сказала Робин. В этом году она отвечала за продажу билетов на праздник и даже и не скрывала, что билеты расходятся очень плохо. – И если тебя будут расспрашивать, что да как, Рози, ты им скажи, что здесь у нас не приют для трудных подростков, сбежавших из дома, и что мы не какие-то лесбиянки. А то нас считают вообще неизвестно кем. Поэтому и билеты идут так туго. Сделаешь?
– Ну конечно, – сказала Рози, хотя знала, что она ни за что так не сделает. У нее в голове не укладывалось, как можно вот так вот запросто подойти к незнакомому человеку, скажем к владельцу магазина на твоей улице, и прочесть ему лекцию о том, что собой представляют «Дочери и сестры» и что они собой не представляют.
Но зато я могу сказать, что они очень хорошие женщины, подумала Рози. Она включила вентилятор и пошла на кухню, чтобы сложить покупки в холодильник. И тут ей в голову пришла хорошая мысль.
– Нет, – произнесла она вслух. – Я скажу, что они настоящие леди.
Да, это была очень правильная мысль. Мужчины – и особенно мужчины, которым за сорок, – почему-то не любят слово «женщины», воспринимают его с опаской. А вот слово «леди» они воспринимают гораздо лучше. На взгляд Рози, это было ужасно глупо. Мужчина, который весь напрягается при слове «женщины», выглядит по-идиотски (а еще глупее выглядят женщины, которые начинают по этому поводу психовать и выяснять смысловые тонкости). Но теперь, когда она задумалась на эту тему, она вдруг вспомнила, как Норман называл проституток, которых он иногда забирал в участок при облавах. Разумеется, он никогда не называл их леди (это слово он употреблял только по отношению к женам своих сослуживцев, например так: «у Билла Джессапа замечательная жена, настоящая леди»), но он не называл их и женщинами. Он называл их девчонками. Девчонки сделали то, девчонки сделали это. Только теперь Рози вдруг поняла, как она ненавидела это мерзкое слово. Девчонки. Действительно, тошнотворное слово, уничижительное, издевательское.
Забудь про него, Рози. Его здесь нет. Нет и не будет.
Как обычно, эта простая мысль сразу же пробудила у нее в душе радость, к которой примешивалось изумление и чувство пронзительной благодарности. Ей не раз говорили – и особенно на сеансах психотерапии в «Дочерях и сестрах», – что со временем эта блаженная эйфория пройдет, но Рози не верила. В это действительно было трудно поверить. Теперь у нее своя жизнь. Она спаслась от чудовища. Она свободна.
Рози закрыла холодильник, повернулась и оглядела комнату. Обстановка была очень скудной: минимум мебели и полное отсутствие украшений – за исключением картины у окна. Но все равно, глядя на эту полупустую комнату, Рози хотелось прыгать от радости. Здесь ей нравилось все: эти красивые кремовые обои, которые Норман Дэниэльс ни разу не видел, это удобное кресло, из которого Норман Дэниэльс никогда не вытаскивал ее за волосы, потому что она «слишком умничала», этот маленький телевизор, который Норман Дэниэльс никогда не смотрел, презрительно усмехаясь на новости или смеясь тупым шуткам из стареньких комедийных программ типа «Вся наша семейка» или «Хорошее настроение». И самое главное, здесь, в этом доме, не было ни одного угла, где бы Рози сидела, давясь слезами и напоминая себе, что если ее затошнит, то нельзя, чтобы ее стошнило на пол – только в передник или в подол. Потому что здесь не было Нормана Дэниэльса. Не было и не будет.
– Теперь я сама по себе, – пробормотала Рози, а потом… обняла себя за плечи от избытка радости.
Она прошла через комнату и встала перед картиной. Впечатление было такое, что яркий пурпурный хитон белокурой женщины на холме буквально переливается на свету. И это действительно была женщина. Не настоящая леди, и уж тем более не девчонка. Она стояла на вершине холма и бесстрашно смотрела вперед, на разрушенный храм и статуи поверженных богов…
Богов? Почему богов? Ведь там только один бог… или нет?
Да, теперь Рози увидела, что там было две статуи. Один каменный бог лежал на спине у упавшей колонны и угрюмо смотрел прямо в темное грозовое небо. А рядом был и второй, который лежал чуть подальше справа и смотрел куда-то вбок сквозь высокую траву. Трава закрывала его почти полностью, так что были видны только белый мраморный лоб, один слепой глаз и мочка одного уха. Раньше Рози его не замечала, ну так и что с того? Наверняка на картине есть еще много вещей, которых она пока не заметила, и ей еще не раз откроется здесь что-то новое – как на этих картинках-загадках типа «Найди хомяка», на которых полно всяких мелких деталей, специально запрятанных посреди нагромождения сложных рисунков и незаметных на первый взгляд…
…только все это бред. Картина вовсе не отличается сложностью композиции. На самом деле она была очень простой.
– Вот именно, – прошептала Рози. – Была простой.
Она вдруг поймала себя на том, что думает про картину, о которой рассказывала Синтия… про ту, что висела в их доме при церкви. «Де Сото смотрит на запад». Синтия говорила, что она часами просиживала перед этой картиной, словно перед телевизором, и наблюдала за тем, как течет река.
– Притворялась, как будто река течет, – сказала Рози и открыла окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха и проветрить комнату. В комнату сразу ворвались звуки. Голоса малышей, которые резвились на детской площадке в парке, и голоса ребят постарше, которые играли в бейсбол. – Она притворялась. Дети любят себе фантазировать. Я тоже так делала, когда была маленькой.
Она подперла окно деревянной палочкой, чтобы оно не закрылось – если его чем-нибудь не подпереть, оно почему-то захлопывалось, – и опять посмотрела на картину. И ей показалось… это была просто бредовая мысль, и тем не менее. Рози была почти уверена, что узор складок пурпурного одеяния женщины с картины переменился. Складки лежали не так, как раньше. Они легли по-другому, потому что женщина в тоге… или хитоне, или как там это называется… цвета роза марена слегка изменила позу.
– По-моему, у тебя крыша едет, – прошептала Рози. Сердце бешено колотилось в груди. – Если так дальше пойдет, то тебе надо сдаваться в дурдом. Понимаешь?
Рози прекрасно все понимала. Но тем не менее она подошла почти вплотную к картине и присмотрелась внимательнее. Она простояла так, чуть ли не упираясь носом в картину и пристально глядя на женщину на холме, почти полминуты. Она задержала дыхание, чтобы пар не затуманил стекло, которое закрывало картину. Наконец она отступила и с шумом выдохнула воздух. Это было как вздох облегчения. Рисунок складок хитона не изменился. В этом Рози была уверена. (То есть почти уверена.) Просто она устала, вот ей и привиделось невесть что. У нее был долгий и трудный день – замечательный день, если честно, но все равно очень нервный.
– Но я его все-таки пережила, – сказала она, обращаясь к женщине в хитоне цвета роза марена. Причем ей вовсе не показалось странным, что она разговаривает с женщиной с картины. Теперь ей это казалось вполне нормальным. Может быть, это было чудачество, ну так и что с того? Кому от этого плохо? Кто об этом вообще узнает? А Рози почему-то казалось, что женщина с картины действительно ее слушает. Может быть, потому что она стояла спиной.
Рози подошла к окну и выглянула на улицу, опершись ладонями о подоконник. На спортивной площадке на той стороне улицы мальчишки играли в бейсбол, носились туда-сюда, заливаясь смехом. Внизу, прямо под окнами, притормозила машина. Было время, когда один только вид машины, притормаживающей у подъезда, вселял в Рози панический ужас. Ей сразу же представлялся кулак Нормана, который стремительно приближался к ее лицу. Слова Верная служба обществу у него на кольце становятся все больше и больше и вот уже заслоняют собой весь мир… Но это время прошло. Слава Богу.
– Вообще-то мне кажется, что я не просто пережила этот день, – продолжала Рози, обращаясь к женщине на картине. – Сегодня я кое-чего добилась. Я хорошо поработала. То есть действительно хорошо. Робби сказал, что он в этом и не сомневался. Но самое главное, я убедила Роду. По-моему, я ей не очень понравилась поначалу. Ну, ты понимаешь… ведь это Робби меня привел, вот она и относилась ко мне как к человеку с улицы.
Рози оторвалась от окна и опять повернулась к картине – в точности так, как она повернулась бы к лучшей подруге, ища сочувствия и поддержки. Но женщина на картине по-прежнему смотрела на разрушенный храм у подножия холма, так что Рози не видела ее лица и не могла судить о том, как ее молчаливая собеседница отнеслась к ее мыслям вслух.
– Ты же знаешь, какими стервозными иногда мы, девчонки, бываем, – сказала Рози и рассмеялась. – Но мне кажется, что я все-таки убедила ее, что могу хорошо работать. Правда, мы записали всего пятьдесят страниц, но под конец я читала гораздо лучше. И потом, эти старые книжки, они обычно не очень длинные. Думаю, в среду мы все закончим. И знаешь, что самое замечательное? Мне платят почти сто двадцать долларов в день… не в неделю, а в день… и мне сказали, что у них там на очереди еще три книги Кристины Белл. Если Робби и Рода решат дать их мне…
Рози умолкла на полуслове и ошеломленно уставилась на картину. Она больше не слышала криков мальчишек на улице, она даже не слышала шума шагов на лестнице. Кто-то поднимался наверх, но Рози действительно ничего не слышала. Она смотрела на голову упавшей статуи в нижнем правом углу картины – белый мраморный лоб, слепой глаз, изгиб ушной раковины. И тут ее вдруг осенило. Да, она не ошиблась. Раньше второй статуи на картине действительно не было. Просто у нее создалось ложное впечатление, что эта вторая статуя каким-то таинственным образом материализовалась на полотне, пока ее не было дома. А бредовая мысль насчет того, что складки хитона у женщины на картине поменяли свое положение, была, вероятно, бессознательной попыткой найти хоть какое-то объяснение этому пугающему ощущению и убедить себя, что все это ей просто привиделось. И ей почти удалось убедить себя в этом. Но то, что Рози видела сейчас, вообще не поддавалось никакому логическому объяснению.
– Она стала больше, картина, – произнесла Рози вслух.
Нет. Даже не так.
Рози развела руки в стороны и измерила воздух перед картиной. Ее размеры – два на три фута – не изменились. Рамка тоже не стала у́же. Так в чем же дело?
А дело в том, что этой второй мраморной головы раньше не было, сказала она себе. Кажется, не было…
Неожиданно у нее закружилась голова, и ее даже слегка замутило. Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, пытаясь унять головную боль, которая грозила вот-вот начаться. А когда Рози снова открыла глаза и посмотрела на картину, она увидела ее именно такой, какой увидела в первый раз, когда отдельные детали – храм, поверженные статуи, хитон цвета розы марена, поднятая вверх рука – были совсем не важны; когда картина открылась ей сразу вся, как единое целое, которое сразу ее проняло.
Только теперь картина как бы раздвинулась, позволяя Рози еще дальше заглянуть в нарисованный мир. И это была никакая не галлюцинация. Это действительно было. По размерам картина не стала больше, но справа и слева открылось немножко больше пространства… и сверху тоже, и снизу. Как будто это был кадр из фильма и киномеханик вдруг сообразил, что проектор настроен неправильно, и переключился с ужатого изображения на широкоэкранную панораму. И теперь на экране стал виден не только Клинт Иствуд, но и ковбои, стоявшие рядом с ним.
Ты просто рехнулась, Рози. Картины не раздвигаются, как кинокадры.
Нет? А как же тогда объяснить, что там появился еще один каменный бог? Рози ни капельки не сомневалась, что он был на картине всегда, просто раньше она его не видела. А теперь вот увидела, потому что…
– Потому что там стало больше пространства справа, – прошептала она, глядя на картину широко распахнутыми глазами. Однако в ее обалдевшем взгляде не было ни страха, ни по-настоящему сильного удивления. – И слева тоже. И сверху, и снизу…
Кто-то тихонечко постучал в дверь. Удары посыпались, как барабанная дробь, сливаясь в один быстрый стук. Рози резко развернулась, но у нее было такое чувство, что она движется заторможенно – как в замедленной съемке или под водой.
Она не заперла дверь.
В дверь опять постучали. Рози вспомнила про машину, что остановилась на улице у ее подъезда – маленький автомобильчик, очень удобный для человека, который путешествует в одиночестве и хочет взять напрокат машину в «Херце», «Ависе» или любой другой фирме проката автомобилей, – и тут же забыла о своей картине. Теперь у нее в голове была только одна мысль, неприятная страшная мысль, исполненная отчаяния и бессильного смирения перед неизбежным: все-таки Норман ее разыскал. Пусть не сразу, пусть по прошествии долгого времени, но он все же пришел за ней.
В памяти всплыл обрывок последнего разговора с Анной, когда Анна спросила, что она будет делать, если Норман все же проявится. Запру дверь на замок и позвоню в службу спасения, ответила Рози тогда. Но запереть дверь она забыла. И позвонить никуда не сможет, потому что у нее нет телефона. Это последнее обстоятельство было просто как насмешка судьбы… ведь у нее в комнате есть розетка под телефон, причем работающая розетка. Как раз сегодня, в обеденный перерыв, Рози съездила на телефонную станцию и заплатила за подключение телефона. Женщина, которая обслуживала Рози, дала ей карточку с номером ее нового телефона. Рози сказала «спасибо», убрала карточку в сумку и направилась прямиком к выходу, гордо прошествовав мимо длинной витрины с телефонными аппаратами, которые можно было купить прямо там. Она решила заехать при случае в торговый центр на Лейквью-молл и купить телефон где дешевле, сэкономив как минимум десять долларов. И вот теперь, только потому, что она пожалела какую-то паршивую десятку…
Теперь за дверью была тишина. Но тот, кто стучал, не ушел. Рози видела очертания его ботинок в щели под дверью. Она знала, что это за ботинки: большие, черные, начищенные до блеска. Он редко носил полицейскую форму, но эти ботинки практически не снимал. Тяжелые ботинки, жесткие. Кому, как не ей, это знать. За годы жизни с Норманом отметины этих ботинок столько раз оставались у нее на ногах, животе и на месте пониже спины, что она даже и счет потеряла.
Стук повторился. Три короткие серии по три удара: туктуктук, пауза, туктуктук, пауза, туктуктук.
И снова – как и сегодня утром, в стеклянной кабинке студии звукозаписи, когда у Рози от страха перехватывало дыхание, – она стала думать о женщине на картине. Об этой сильной бесстрашной женщине, которая стоит на вершине холма и ничего не боится: ни приближающейся грозы, ни того, что в развалинах храма могут водиться призраки или тролли, ни того, что там может скрываться шайка разбойников. Она ничего не боится. Это видно по ее распрямленной спине, по небрежно поднятой руке и даже (как это ни странно) по форме левой груди, что проглядывала под приподнятой тканью хитона.
Но я – не она. Я боюсь… так боюсь, что от страха могу напрудить в штаны… но я так просто не дамся, Норман. Богом клянусь, я тебе не позволю меня сломать.
Она попыталась припомнить прием, который им показывала Герт Киншоу: тот самый, когда ты хватаешь атакующего противника за предплечья и бросаешь его через бедро с разворотом. Но толку от этого было мало. Она совершенно не представляла себе, как она справится с Норманом. Но зато ей очень отчетливо представлялся Норман, который бросается на нее с мерзкой ухмылкой, обнажающей зубы (она называла эту гримасу его кусачей улыбкой) – Норман, который пришел, чтобы серьезно с ней поговорить.
Очень серьезно поговорить.
Пакет с покупками по-прежнему стоял на кухонном столе рядом со стопкой желтых листовок с объявлением о пикнике. Колбасу и другие скоропортящиеся продукты Рози, как только пришла, убрала в холодильник, но консервные банки так и лежали в пакете. Она подошла к столу на негнущихся деревянных ногах и запустила руку в пакет.
В дверь опять постучали: туктуктук.
– Сейчас, – крикнула Рози и сама поразилась тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. Она достала из пакета самую большую консервную банку, двухфунтовую жестянку с фруктовым компотом, и, перехватив ее поудобнее, направилась к двери на таких же негнущихся деревянных ногах. – Уже иду, подождите секундочку.
4
Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниэльс валялся в одних трусах на кровати у себя в номере в отеле «Уайтстоун», курил и смотрел в потолок.
Он начал курить еще в школе. Точно так же, как и многие другие мальчишки, он потихоньку таскал сигареты из отцовских пачек «Пэлл-Мэлла». Отец бил его смертным боем, если ловил на месте преступления, но Норман готов был принять любое наказание ради того, чтобы потом показать всем свою крутизну. А это было действительно круто – когда все видят, как ты стоишь на углу Стейт-стрит и шоссе сорок девять, прислонившись спиной к телефонной будке рядом с аптекой и почтой: стоишь, подняв воротник куртки, и небрежно покуриваешь сигарету. И тебе все до лампочки, потому что ты самый крутой. Да, детка, я крут и неслаб. И когда кто-то из твоих друзей проезжает мимо на своем старом раздолбанном драндулете, ему вовсе незачем знать, что ты стащил сигарету из пачки на отцовском столе и что в тот единственный раз, когда ты набрался храбрости и попытался купить свои собственные сигареты, старик Грегори только фыркнул и послал тебя куда подальше с предложением вернуться попозже, когда у тебя прорежутся усы.
Если ты куришь в пятнадцать лет, это считалось большой крутизной, очень большой крутизной. Для Нормана это было как возмещение за все те вещи, которых он не имел и не мог иметь (например, машину, даже старый раздолбанный драндулет вроде тех, на которых гордо рассекали его приятели – груда проржавелого железа с белой «искусственной сталью» вокруг фар и с подвязанными проволокой бамперами), и уже к шестнадцати годам он превратился в заядлого курильщика – высаживал по две пачки в день и натужно кашлял по утрам.
Через три года после их с Розой свадьбы вся семья Розы – отец, мать и шестнадцатилетний брат – погибла в автокатастрофе на том же самом шоссе сорок девять. Они ездили купаться на карьер Фило и по дороге домой на них налетел грузовик, доверху нагруженный гравием. Их расплющило, как мух мухобойкой. Оторванную голову старика Макклендона нашли в кювете в тридцати ярдах от места аварии. Ее рот был открыт, а один глаз залеплен большой такой плюхой навоза (к тому времени Дэниэльс уже работал в полиции, а полицейским известны такие подробности). Гибель родственников жены нисколько его не расстроила. Наоборот, Дэниэльс был даже рад, что все так повернулось. По его личному мнению, старый пердун Макклендон получил по заслугам. Слишком он был любопытным, вечно совал свой нос куда не надо и расспрашивал свою доченьку о вещах, которые никаким боком его не касались. Тем более что Роза уже не была дочкой Макклендона – в глазах закона по крайней мере. В глазах закона она стала женой Нормана Дэниэльса.
Он глубоко затянулся, выпустил три кольца дыма и стал наблюдать, как они медленно поднимаются к потолку. С улицы доносился шум и гудки автомобилей. Сколько же можно гудеть. Норман пробыл здесь только полдня, но уже ненавидел этот город. Слишком большой, слишком запутанный. Слишком много здесь мест, где можно спрятаться и затеряться. Но на этот счет Норман не беспокоился. Теперь все встало на свои места. Он был на верном пути. И уже очень скоро блудной доченьке Крейга Макклендона сильно не поздоровится. И тогда эта паршивка узнает, почем фунт лиха. Ее так шандарахнет, что она уже не оправится.
На похоронах семейства Макклендон – на эти тройные похороны собрался почти весь Обрейвилль – Дэниэльса пробил страшный кашель. Он кашлял, и кашлял, и никак не мог остановиться. На него стали поглядывать, и именно эти взгляды бесили его больше всего. Красный как рак, смущенный и разъяренный (но по-прежнему неспособный справиться с кашлем), он оттолкнул от себя заплаканную молодую жену и пулей вылетел из церкви, зажимая рот ладонью.
Он остановился за оградой церкви и попытался откашляться. Его буквально согнуло пополам, так что ему пришлось упереться руками себе в колени, чтобы не отключиться. Глаза слезились, горло саднило. Из церкви вышли какие-то люди и сразу схватились за сигареты – трое мужчин и две женщины, которые не могли потерпеть без своей порции никотина даже какие-то жалкие полчаса панихиды. И глядя на них, он решил, что бросает курить. Вот так вот просто: решил, и все. Он знал, что этот кошмарный приступ кашля мог быть вызван его всегдашней летней аллергией, но это уже не имело значения. Курение – вредная долбаная привычка. Может быть, самая долбаная и вредная из всех долбаных вредных привычек на свете, и Норману меньше всего хотелось, чтобы, когда он откинет копыта, окружной коронер, заполняющий свидетельство о его смерти, записал бы в графе «Причина смерти»: «Пэлл-Мэлл».
В тот день, когда Норман пришел домой и увидел, что Розы нет – вернее, если быть точным, в тот вечер, уже после того, как он обнаружил пропажу кредитной карточки и окончательно осознал, что случилось, – он сходил в «Лавку 24» у подножия холма, ближайший к дому круглосуточный магазин, и купил себе пачку сигарет. Первую пачку за последние одиннадцать лет. Красный «Пэлл-Мэлл». Он вернулся к своей старой марке, как убийца, которого тянет вернуться на место преступления. На боку кроваво-красной пачки был написан все тот же девиз: In hoc signo vinces. «Под этим знаком ты победишь», вроде бы так это переводится, если верить словам папаши, который если когда-то кого-то и побеждал, то только свою дорогую супругу, матушку Нормана, в их шумных ссорах на кухне с битьем посуды, и на этом его победы заканчивались. Во всяком случае, Норман не видел, чтобы его отец чего-то добился в жизни.
После первой затяжки у него закружилась голова, но он все равно докурил сигарету до самого фильтра, и потом ему было ужасно плохо. Он был уверен, что его либо вырвет, либо он хлопнется в обморок, либо свалится с сердечным приступом. А может, все вместе: и то, и другое, и третье. Но теперь все вернулось на круги своя. Те же две пачки в день и тот же утренний кашель, когда твои легкие разве что не выворачиваются наизнанку. Как будто он и не бросал курить.
Но это было нормально. Сейчас Норман переживал трудные времена. Он пребывал в стрессовом состоянии, как это определяют придурки психоаналитики. А когда человек пребывает в стрессовом состоянии, он ищет себе хоть какое-то утешение и поэтому вспоминает о старых привычках. Говорят, что привычки – и особенно вредные привычки типа курить или пить – это как костыли, подпорки для слабых. Ну так и что с того? Норман слабым себя не считал, но если ты, скажем, хромаешь, то глупо было бы не воспользоваться костылями, правильно? А вот когда он разберется с Розой (если ей захотелось развода, он ей обеспечит неофициальный развод, но на своих условиях, скажем так), он выбросит все костыли за ненадобностью.
И тогда уже – навсегда.
Норман повернул голову и посмотрел в окно. До темноты еще далеко, но уже смеркается. Похоже, пора потихонечку собираться. У него на сегодняшний вечер намечена одна встреча, а Норман терпеть не мог опаздывать. Он затушил сигарету в переполненной пепельнице на тумбочке с телефоном, поднялся с кровати и начал одеваться.
Времени было навалом, так что Норман мог не торопиться. И это было замечательно. В последнее время он вкалывал на работе, как ломовая лошадь, у него набралось много неиспользованных отгулов и выходных, и когда он попросил у начальства отпуск, капитан Хардэвей не стал возникать. Норман решил, что тому было две причины. Во-первых, газетчики и телерепортеры так расписали его достижения во всех средствах массовой информации, что он стал чуть ли не национальным героем на этот месяц. А во-вторых, капитан Хардэвей недолюбливал Нормана, дважды пытался привлечь его к уголовной ответственности за злоупотребление служебным положением и применение грубой силы по отношению к задержанным и был только рад сплавить его с глаз долой хотя бы на время.
– Сегодня вечером, сучка, – пробормотал Норман, обращаясь к своему отражению в мутном зеркале в гостиничном лифте. – Если мне повезет, то уже сегодня. А я чувствую, что мне повезет.
У подъезда отеля стояла целая очередь такси, но Дэниэльс не стал брать машину. Таксисты запоминают, куда они ездят, и иногда даже запоминают лица пассажиров. Нет, он поедет на автобусе. Норман направился к остановке на углу. По пути он попробовал разобраться в своих ощущениях. Он действительно чувствовал, что сегодня ему повезет. Он себя не обманывал. Он был на верном пути. Он знал это точно, потому что он снова проник к ней в сознание и настроился на ее волну.
К остановке подъехал автобус. Автобус зеленой линии, как раз тот, который был нужен Норману. Он вошел через переднюю дверь, заплатил за проезд и уселся сзади – сегодня ночью ему, слава Богу, не нужно перевоплощаться в Розу. От нечего делать Норман смотрел в окно. За окном проплывали освещенные улицы города. Вывески баров и ресторанов. ПРОДУКТЫ. ПИВО. ПИЦЦА НАВЫНОС. СТРИПТИЗ-БАР, ДЕВОЧКИ НА ЛЮБОЙ ВКУС.
Тебе здесь не место, Роза, подумал он, когда автобус проехал мимо ресторана под названием «Просто и вкусно» – в окне горела кроваво-красная неоновая вывеска «Настоящий бифштекс по-канзасски». Тебе здесь не место, но ты не волнуйся, я уже здесь. Я пришел за тобой. Я тебя заберу отсюда. Заберу домой. Ну, в общем, куда-нибудь заберу.
Разноцветье неоновых вывесок и вид темнеющего вечернего неба навели Нормана на размышления о старых добрых денечках, когда все было просто, когда жизнь не казалась такой непонятной и безысходной и не вызывала этого кошмарного ощущения клаустрофобии, когда тебе кажется, будто мир превратился в закрытую комнату, стены которой сжимаются и грозят расплющить тебя в лепешку. Когда зажигались неоновые огни, начиналось веселье – именно так все и было раньше, в те относительно беззаботные годы, когда ему было чуть-чуть за двадцать. Ты выбирал подходящее место под яркой светящейся вывеской и заходил туда. Это веселое время давно миновало, но большинство полицейских – большинство хороших полицейских – не забыли о том, как надо ходить по городу в темноте. Они знают, как проникать в те места, где не светит неон, и что надо делать со всякой швалью, которая там ошивается. А те, кто не знает, долго не живут.
Всю дорогу Норман рассматривал вывески за окном. Судя по всему, автобус уже подъезжал к Каролина-стрит. Норман поднялся, прошел вперед и остановился у двери, держась за стойку. Автобус повернул за угол и остановился на остановке. Когда двери открылись, Норман молча сошел по ступенькам на тротуар и растворился в темноте.
Он купил себе карту города в газетном киоске в отеле. Шесть с половиной долларов, охренеть можно. Но он выложил эти денежки, потому что не собирался расспрашивать прохожих на улице. Это могло обернуться себе дороже. Как ни странно, но люди очень неплохо запоминают тех, кто расспрашивал их на улице; иногда они даже способны вспомнить лицо человека, которого видели мельком пять лет назад. Невероятно, но факт. Поэтому лучше ни у кого ничего не спрашивать. А то вдруг что случится… что-нибудь очень плохое. Скорее всего ничего не случится, но лучше обезопасить себя от случайностей. Как говорится, перебдеть лучше, чем недобдеть.
Судя по карте, Каролина-стрит пересекается с Беудри-плейс в четырех кварталах к западу от автобусной остановки. Приятная прогулка пешком теплым погожим вечером. На Беудри-плейс и живет тот еврейчик из «Помощи в дороге».
Засунув руки в карманы, Дэниэльс неторопливо пошел вдоль по улице. У него на лице застыло полусонное и слегка глуповатое выражение, какое бывает у человека, погруженного в свои мысли, и никто из прохожих не заподозрил бы, что внутри он весь собран и, как говорится, пребывает в полной боевой готовности. Он отмечал про себя каждый проезжающий мимо автомобиль, каждого из прохожих, стараясь выделить из толпы тех, кто проявлял бы к нему особо пристальное внимание. Тех, кто выделял бы его. Но таких не было. И это было хорошо.
Когда Норман добрался до дома «кролика Тампера» – а это был именно дом, а не квартира в многоквартирном доме, – ему опять повезло, – он дважды прошелся туда-сюда по тротуару, присматриваясь к машине, припаркованной у подъездной дорожки, и пытаясь заглянуть в освещенное окно на первом этаже. Окно гостиной. Занавески были раздвинуты, но плотный тюль закрывал обзор. Сквозь ткань просвечивало размытое пятно, которое меняло цвет, – скорее всего телевизор. Телевизор работал. Значит, Тампер был дома. Тампер сидел перед «ящиком», смотрел какую-нибудь ерунду и, может быть, грыз морковку. А скоро он встанет и отправится на работу на автовокзал, где будет пытаться помочь безмозглым и глупым бабам, которые, по определению, не заслуживают того, чтобы им помогали. Потому что они тупые. Или просто стервозные.
Еще на вокзале Норман обратил внимание, что у Тампера не было обручального кольца, да и вообще этот сморчок выглядит как законченный пидор, но опять же… лучше перестраховаться. Дэниэльс заглянул в салон тамперского «форда» – старого четырех-пятилетнего драндулета, припаркованного у дома, – в поисках хоть каких-то знаков, говорящих о том, что Тампер живет не один. Но ничего подозрительного он не увидел.
С довольной ухмылкой Норман оглядел улицу. На улице не было никого.
У тебя же нет маски, подумал он. У тебя даже нет нейлонового чулка, чтобы натянуть его на лицо. Да, Норман?
Да, у него нет ни маски, ни даже чулка.
Ты совершенно об этом забыл.
Ну… если честно, то нет. Не забыл. У него была мысль, что завтра, когда взойдет солнце, в мире станет одним чахлым еврейчиком меньше. Потому что иной раз в таких тихих кварталах, как этот, случаются по-настоящему страшные вещи. Например, в дом врываются люди – в основном обкурившиеся наркоманы или пьяные в зюзю юнцы, – и начинается полный беспредел. Жестоко, да. Но такова жизнь. Как там пишут на футболках и на наклейках на автомобили? «Дерьмо случается с каждым». И нередко бывает – как бы нам ни хотелось, чтобы все было наоборот, – что это дерьмо случается не с плохими людьми, а с хорошими. Например, с одним славным еврейчиком, который читает «Правду» и помогает беглянкам-женам скрываться от их законных мужей. А это неправильно. Так не должно быть в нормальном обществе. Если так будет, то не будет вообще никакого общества.
Впрочем, это уже не лечится. В мире полно мягких добросердечных людей, которые готовы помочь якобы несчастным забитым женщинам. Но все эти мягкие добросердечные люди не совершили одну роковую ошибку, которую совершил этот человек… он помог его жене. Норман знал это наверняка, без малейших сомнений. Этот человек ей помог.
Он поднялся на крыльцо, еще раз огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что на улице никого нет, и позвонил в дверь. Подождал, позвонил еще раз. И теперь его напряженный слух, уже настроившийся на то, чтобы улавливать даже малейший шум, различил звук шагов за дверью. Не топ-топ-топ, а тихое шлеп-шлеп-шлеп. Тампер в домашних носочках, как это трогательно и мило.
– Иду, иду, – крикнул Тампер.
Дверь открылась. Тампер вытаращился на Нормана. Его большие глаза как будто расплывались за толстыми стеклами очков.
– Могу я вам чем-то помочь? – спросил он.
Его рубашка была не застегнута и не заправлена в брюки, а под рубашкой виднелась футболка в полоску типа матросской тельняшки – точно такая же, как и те, которые любил носить сам Норман. Почему-то именно эта футболка его и «добила». Это была уже последняя капля. Та соломинка, которая переломила хребет верблюду. Он буквально взбесился от ярости. Да как он посмел, этот жалкий ублюдок, надеть такую футболку! Футболку белого человека!
– Наверное, можешь, – сказал Норман.
Наверное, было что-то такое в его лице или в голосе – или и в том и в другом, – что сразу же насторожило Словика. Он широко распахнул глаза, попятился и протянул руку к двери, явно намереваясь захлопнуть ее перед носом у Нормана. Но было уже слишком поздно. Норман рванулся вперед, схватил Словика за грудки и буквально впихнул его в дом. Дверь он захлопнул ногой, этаким небрежным и элегантным пинком в стиле Джина Келли.
– Наверное, можешь, – повторил он. – Я очень надеюсь, что можешь. Для твоего же блага. Я задам тебе пару вопросов, Тампер, пару очень хороших, правильных вопросов, и ты мне на них ответишь. И ты помолись своему носатому еврейскому богу, чтобы он тебе подсказал правильные ответы.
– Убирайтесь отсюда! – закричал Словик. – А то я вызову полицию!
Норман Дэниэльс от души посмеялся над этим внушительным заявлением, а потом развернул Словика спиной к себе и заломил его левую руку, сжатую в кулак, за спину, так, что кулак прикоснулся к правой лопатке. Словик заорал благим матом. Норман просунул руку ему между ног и легонько прижал яйца.
– Прекрати орать, – прошипел он. – Немедленно прекрати, или будет яичница. Яйца тебе оторву, если еще не понял.
Тампер тут же заткнулся. Он по-прежнему хватал ртом воздух и тихонько, сдавленно подскуливал, но Норману это ничуть не мешало. Он затащил Тампера обратно в гостиную, взял с журнального столика пульт дистанционного управления и сделал звук на телевизоре погромче.
Потом он отвел своего нового приятеля на кухню и там уже отпустил.
– Встань к холодильнику, – велел он. – Прислонись к нему задницей и лопатками и стой смирно. И если ты оторвешься от этой дуры хотя бы на дюйм, я тебе нос оторву, все понятно?
– Д-да, – выдавил Тампер. – К-кто вы? Что вам нужно?
Он по-прежнему был похож на дружка Бэмби, кролика Тампера, вот только его голосок звучал теперь, как у притыренной совы Вудси.
– Я Ирвинг Левин, корреспондент новостей NBC, – сказал Норман. – А сейчас у меня выходной, и я собираюсь как следует поразвлечься. – Он принялся открывать ящики кухонного стола, не спуская при этом глаз с Тампера. Он не думал, что старина Тампер рванется бежать. Но всякое может случиться. Когда человек сильно напуган, в какой-то момент его переклинивает от страха, он словно переступает какой-то барьер и начинает вести себя непредсказуемо, как торнадо.
– Что… я не понимаю…
– А тебе и не надо ничего понимать, – сказал Норман. – В этом-то вся и прелесть, мой друг Тампер. Тебе не нужно ничего понимать, не нужно ничего знать… разве что правильные ответы на несколько очень простых вопросов. А обо всем остальном позабочусь я сам. Я же профессионал как-никак. Можешь считать, что я спец из фирмы «Умелые руки».
Он нашел, что искал, в пятом ящике – самом нижнем. Простеганные рукавички, чтобы брать горячие кастрюли. Такие славные, в мелкий цветочек. Действительно, милая вещь. Самая подходящая вещь для аккур’атного маленького евр’ейчика, котор’ый собр’ался вытаскивать свою кошер’ную запеканку из своей кошер’ной духовки. Норман надел рукавички и быстро протер все ручки ящиков, чтобы на них не осталось его отпечатков пальцев. Потом он схватил Тампера за шкирку и отвел обратно в гостиную. Там он взял со столика пульт от телевизора и вытер его о рубашку.
– Сейчас мы с тобой, друг мой Тампер, побеседуем с глазу на глаз, – сказал он. Его горло сдавило, и его собственный голос казался ему каким-то чужим. Почти что нечеловеческим. Норман почувствовал, что у него возникает эрекция. Но его это не удивило. Так было всегда, когда она бесился. Он швырнул пульт на диван и повернулся к Словику, который стоял, сгорбив спину, и из-под его толстых очков в роговой оправе слезы текли в три ручья. В этой своей полосатой футболке – из тех, которые должны носить только белые люди. – Нам с тобой надо поговорить, и очень серьезно поговорить. Очень серьезно. Ты мне веришь, дружище? Уж лучше поверь, мой тебе совет. Понял, мать твою?
– Пожалуйста, – пропищал Словик и протянул к Норману трясущиеся руки. – Пожалуйста, не делайте мне больно. Вы, наверное, ошиблись… наверное, вам нужен кто-то другой, а не я. Я ничем не могу вам помочь.
Но в итоге Словик ему помог. Причем неплохо помог. Только пришлось перейти в подвал, потому что под конец Норман начал кусаться, и даже звук телевизора, включенного на полную мощность, уже не мог заглушить вопли несчастной жертвы. Да, Словик вопил как резаный. Но в итоге он все же помог.
Когда веселье закончилось, Норман вернулся на кухню и нашел под раковиной упаковку мешков для мусора. Он оторвал от рулона один мешок и сложил туда стеганые рукавички и свою рубашку, в которой – в ее теперешнем виде – уже нельзя было показаться на улице. Он возьмет этот мешок с собой и выкинет где-нибудь по дороге.
Потом Норман поднялся наверх, в спальню Тампера. Он перерыл весь шкаф и нашел только одну более или менее подходящую вещь, которая бы налезла на его широкие плечи – старый застиранный свитер с эмблемой «Чикаго буллс». Норман положил свитер на кровать, пошел в ванную Тампера и включил душ Тампера. Горячая вода пошла не сразу, так что Норман еще успел заглянуть в аптечку Тампера. Там он нашел пузырек с адвилом и принял сразу четыре таблетки. Зубы болели, челюсти буквально сводило. Нижняя половина его лица была вся в крови, в волосах и мелких ошметках кожи.
Он встал под горячий душ и намылился мылом Тампера – «Ирландской весной», – напоминая себе, что мыло надо потом забрать и выкинуть в мусорный мешок. Он не знал, насколько ему помогут все эти предосторожности, потому что понятия не имел, сколько улик он оставил внизу, в подвале. В какой-то момент он как будто «отрубился» и перестал воспринимать происходящее.
Стоя под душем, Норман запел:
– Бродячая Роза… Бродячая Роза… где ты бродишь, бродячая Роза… никто не знает, никто… дикая роза, колючая роза… кто прижмет тебя, роза, к груди…
Он выключил воду, вышел из душа и посмотрел на свое бледное призрачное отражение в запотевшем зеркале над раковиной.
– Я прижму, – произнес он безо всякого выражения. – Я, вот кто.
5
Билл Стейнер уже поднял руку, чтобы постучать еще раз – он страшно нервничал и злился на себя за это; обычно он не психовал перед встречей с женщиной, а тут его просто трясло, – но тут Рози ответила из-за двери:
– Сейчас. Уже иду, подождите секундочку.
Голос не был встречвоженным или раздраженным. Слава Богу, подумал Билл. А то он уже испугался, что завалился не вовремя и может быть, вытащил девушку из ванной.
Черт возьми, что я вообще здесь делаю? – Он задался этим вопросом уже не в первый раз. Все это очень напоминает сцену из какой-нибудь старой дурацкой трагикомедии, совершенно убогой. Из тех, которые не «вытянет» даже талантище Тома Хэнкса.
Может быть, так все и было. Но это уже ничего не меняло. Женщина, которая заходила к ним в лавку на прошлой неделе, прочно застряла у Билла в памяти. И по прошествии дней ее образ не то что не потускнел, а вовсе даже наоборот. Билл не знал, что и думать. Но две вещи он знал абсолютно точно: никогда в жизни он не приносил цветы незнакомой женщине и в последний раз так нервничал перед свиданием, когда ему было шестнадцать лет.
Он уже слышал ее шаги с той стороны двери и вдруг заметил, что одна маргаритка вот-вот вывалится из букета. Он торопливо поправил цветок, а потом дверь распахнулась, и Билл увидел ту самую женщину, которая обменяла свое кольцо с фальшивым бриллиантом на плохую картину. Сейчас у нее были бешеные глаза, глаза человека, который готов убивать. Она держала руку над головой, а в руке была тяжелая жестяная банка с фруктовым компотом, кажется. Она замерла на месте, как будто ее раздирало два противоречивых желания: опустить банку на голову человеку, который стоял в дверях, или все-таки остановиться и сообразить, что это не тот человек, которого она ожидала увидеть. Уже потом Билл подумал, что это был, может быть, самый волнующий момент в его жизни.
Они стояли и молча смотрели друг на друга через порог маленькой квартирки Розы на втором этаже в доме номер 897 по Трентон-стрит: мужчина с букетом весенних цветов, купленных в лавке на Хитченс-авеню в двух домах от ломбарда, и женщина – с тяжелой банкой компота, поднятой над головой. Время как будто застыло, и хотя на самом деле прошло две-три секунды, не больше, Биллу показалось, что прошла целая вечность. Потому что за это время он успел понять одну вещь, которая и раздражала его, и пугала, и вызывала тревогу, и будила восторг, и была просто чудесной. Теперь, когда он увидел ее, эту женщину, он понял, что все осталось по-прежнему. Ничего не изменилось, хотя где-то в глубине души он, наверное, ждал, что, увидев ее, он успокоится и перестанет думать о ней день и ночь. Она была далеко не красавицей – во всяком случае, не того типа, который считается общепризнанным эталоном женской красоты. Но для него она была очень красивой, очень. Он смотрел на ее губы и на ее подбородок, и у него почему-то сладостно замирало сердце. В ее голубовато-серых глазах было что-то кошачье, и он весь обмирал, глядя в эти глаза. У него было такое чувство, как будто давление резко подскочило, а щеки обдало жаром. Он прекрасно понимал, что все это значит, и ему это очень не нравилось, хотя он уже знал, что ему никуда не деться от этих чувств.
Он протянул ей цветы, улыбаясь с робкой надеждой, но в то же время с опаской поглядывая на банку, занесенную для удара.
– Может быть, мир? – сказал он.
6
Предложение пойти поужинать последовало так неожиданно, что Роза – которая еще не совсем пришла в себя после того, как осознала, что это не Норман, – растерялась и от растерянности согласилась. Она готова была расплакаться от облегчения, и это тоже сыграло свою роль. И только потом, когда Рози уже уселась в машину к Биллу, из небытия всплыла миссис Сама Рассудительность, которая уже давно себя не проявляла, и завела свою песню: ты с ума сошла, милая, что ты делаешь – едешь куда-то с практически незнакомым мужчиной (который к тому же гораздо тебя моложе). Что ты делаешь?! Вопрос был исполнен неподдельного ужаса, но Рози знала, что это только прикрытие. На самом деле она боялась другого – того, о чем не решалась спросить даже миссис Сама Рассудительность.
А если Норман тебя с ним увидит? Вот что пугало ее по-настоящему. Что, если Норман увидит, как она ужинает в компании другого мужчины? Молодого и интересного, кстати. Даже, наверное, красивого. А то, что Норман сейчас находился совсем в другом городе в восьмистах милях к востоку отсюда, как-то не было принято во внимание миссис Сама Рассудительность, которая вдруг растеряла свою рассудительность и превратилась в испуганную и смущенную девочку.
Но дело было не только в Нормане. За всю свою взрослую жизнь Рози ни разу не оставалась наедине с мужчиной, кроме собственного мужа, и сейчас она не на шутку разволновалась. Все ее чувства были в смятении. Поужинать с ним? Да, замечательно. Просто чудесно. В горле стоял комок. Живот крутило, как барабан стиральной машины.
Если бы Билл был одет не так скромно и демократично – он был в светлых вылинявших джинсах и в рубашке из «рогожки» – и если бы он пусть даже одним скептическим взглядом выказал неодобрение ее собственному непритязательному наряду из юбки и свитера, она бы точно сказала «нет», и если бы он повез ее в ресторан, дорогой и неприступный с виду (именно неприступный – почему-то именно это слово застряло у нее в мозгу), она бы вряд ли нашла в себе силы выйти из его «бьюика». Но ресторан оказался вполне симпатичным, а вовсе не угрожающе шикарным. Это было приятное место со старомодными вентиляторами под потолком и деревянными столиками, застеленными клетчатыми красно-белыми скатертями. Название ресторанчика тоже очень понравилось Рози: «Просто и вкусно». Судя по вывеске в окне, здесь подавали «Настоящий бифштекс по-канзасски». Все официанты были мужчинами – достаточно пожилыми, в строгих черных ботинках и в длинных передниках, завязанных на поясе и под мышками и похожих на белые платья с высокой талией. Люди за столиками ничем не отличались от Рози и Билла… ну, скажем, хотя бы от Билла: представители среднего класса, со средним достатком, в простой демократичной одежде. Рози здесь очень понравилось. Это было приятное место, открытое и дружелюбное – такое место, где тебе хорошо и легко.
Может быть, вступил внутренний голос. И все же они не такие, как ты, эти люди. И если ты думаешь, что похожа на них, то могу тебя огорчить. Посмотри на них. Они уверены в себе, они спокойны и счастливы. И, самое главное, они здесь свои. А ты среди них чужая и всегда будешь чужой. Вспомни все эти годы с Норманом, все эти разы, когда ты сидела в углу и думала только о том, что если тебя будет рвать от боли, то нельзя, чтобы вырвало на пол… Ты просто забыла о том, как общаться с людьми, какими они должны быть, о чем они говорят, чем живут… а может быть, ты никогда и не знала об этом, начнем с того. И лучше тебе не пытаться стать такой, как они. Лучше об этом и не мечтать, потому что тебя ждет большое разочарование. Ничего у тебя не получится.
Неужели действительно ничего не получится? Ей было страшно об этом думать, потому что сейчас, в эту минуту, она была счастлива – счастлива, что Билл Стейнер нашел ее, и принес ей цветы, и пригласил поужинать. Она не задумывалась о том, что для нее значит этот человек и что она чувствует по отношению к нему, но ей было очень приятно, что он пригласил ее на свидание… это было так необычно и так чудесно. Она себя чувствовала молодой и привлекательной. И ей это нравилось.
Давай-давай, наслаждайся счастливым мгновением, прозвучал у нее в сознании голос Нормана, когда они с Биллом вошли в ресторанчик. Причем прозвучал так явственно, как будто Норман стоял с ней рядом и шепнул эти слова ей на ухо. Наслаждайся, пока есть возможность, потому что потом он тебя уведет в темный угол, и там он с тобой поговорит. Очень серьезно поговорит. Хотя, может быть, он и не станет с тобой разговаривать. Может, он просто затащит тебя в ближайший закоулок и там размажет по стенке.
Нет, сказала она себе. И неожиданно ей показалось, что яркий свет в ресторане стал каким-то уж слишком ярким. Все ее чувства вдруг обострились. Она слышала все, что происходит вокруг, – все, даже шум вентиляторов под потолком. Нет, это ложь. Он хороший и славный. А это ложь!
Ответ, однозначный и неумолимый, пришел тут же. Евангелие от Нормана: Нет хороших и славных людей, моя милая… сколько раз мне тебе повторять? В глубине души мы все подонки. Ты, я и все остальные.
– Роза? – встревожился Билл. – С тобой все в порядке? А то ты какая-то бледная.
Нет, с ней было не все в порядке. Она знала, что голос, который звучал у нее в голове, говорил ей неправду: это опять проявлялась ее «забитая» сторона, отравленная ядом Нормана. Но то, что ты знаешь, и то, что ты чувствуешь, – это две разные вещи. Сейчас она была просто не в силах сидеть посреди этих людей, вдыхать запахи их мыла, их одеколонов и шампуней и слушать обрывки их беззаботных бесед. Она не смогла бы общаться с официантом, который станет выспрашивать, что она будет заказывать из меню, где наверняка есть блюда, названные на каком-то непонятном иностранном языке. И самое главное, она не смогла бы нормально беседовать с Биллом Стейнером – что-то ему говорить, отвечать на его вопросы и все время думать о том, что ей хочется протянуть руку и погладить его по волосам.
Она уже собралась сказать, что ей плохо, что у нее очень болит живот, что ей лучше поехать домой, а в ресторан они могут сходить как-нибудь в другой раз. Но потом – как и утром, в студии звукозаписи, – она стала думать про женщину с картины, про женщину в хитоне цвета розы марена, которая стоит на вершине холма с поднятой вверх рукой, и ее обнаженное плечо мягко отсвечивает в странном размытом свете этого места под хмурым грозовым небом. Она стоит там и ничего не боится, стоит над руинами древнего храма, где, наверное, водятся привидения. И как только Рози представила себе ее светлую косу, тяжелый золотой браслет и полоску кожи на обнаженной левой груди, чуть приоткрывшейся под поднятой рукой, как ей сразу же стало легче, резь в животе прошла и волнение улеглось.
Я это выдержу, сказала она себе. Не знаю, смогу ли я что-то съесть, но мне должно хватить смелости посидеть с ним немного в хорошо освещенном зале, среди людей. Чего я боюсь? Что он меня изнасилует? Бред какой-то. Мне кажется, он не из тех людей, которые будут насиловать женщину. Это только Норман во всем видит плохое… Норман, который считает, что если у чернокожего человека есть портативное радио, то он непременно его украл у кого-то из белых.
Это было так просто и в то же время так верно, что Рози сразу же успокоилась и улыбнулась Биллу. Улыбка вышла дрожащей и бледной. Но это все-таки лучше, чем ничего.
– Со мной все в порядке, – сказала она. – Просто мне страшно немножко. Не обращай внимания.
– А чего ты боишься? Не меня, я надеюсь?
Как раз тебя и боюсь, прозвучал у нее в голове голос Нормана, который, похоже, накрепко засел у нее в мозгах, словно зловещая опухоль.
– Нет, тебя не боюсь. – Она посмотрела ему в глаза. Ей это далось непросто. Она почувствовала, как ее щеки залились краской, но она все же смогла выдержать его взгляд. – Просто у меня было не так много парней, которые приглашали меня в рестораны. На самом деле, ты второй. А если это свидание, то это вообще мое первое настоящее свидание со времен выпускного в школе. А это было еще в восьмидесятых.
– Боже правый, – выдохнул Билл. Он говорил очень тихо и без всякой иронии. – Теперь уже мне стало страшно.
К ним подошел старший официант в черном смокинге – Рози не знала, был это метрдотель или кто-то другой – и спросил, где они хотят сесть: в зале для курящих или для некурящих.
– Ты куришь? – спросил Билл у Рози. Она быстро покачала головой. – Для некурящих, пожалуйста. Где-нибудь в сторонке, ладно? – Билл незаметно вложил в руку старшего официанта какую-то серо-зеленую бумажку. Рози показалось, что это была банкнота в пять долларов. – Может быть, в уголке есть свободный столик?
– Разумеется, сэр.
Он провел их через ярко освещенный зал под лениво вращающимися вентиляторами.
Когда они уселись за стол, Рози спросила у Билла, как он ее нашел, хотя у нее уже была одна догадка. По-настоящему ее волновало другое: почему он решил ее разыскать.
– Я у Робби Леффертса спросил, – сказал Билл. – Он периодически к нам заходит и проверяет, нет ли каких-нибудь новых книжек… то есть, наверное, старых книжек, правильнее будет сказать… ну, в общем, ты понимаешь.
Рози вспомнила Дэвида Гудиса – «Ему просто не повезло. Но не повезло крупно. Перри был невиновен» – и улыбнулась.
– Я знал, что тебя пригласили читать романы Кристины Белл. Робби специально зашел ко мне, чтобы об этом сказать. Он был просто в восторге.
– Правда?
– Он говорил, что у тебя самый лучший голос, что он не слышал подобного голоса с тех самых пор, как Кэти Бейтс записала «Молчание ягнят». А это действительно дорогого стоит. Робби просто боготворит эту запись. Она у него самая любимая вместе со «Смертью наемника» в исполнении Роберта Фроста. У него есть пластинка со «Смертью», еще виниловая, представляешь. Совсем-совсем древняя. Она вся исцарапанная, заезженная. Но Фрост читает прекрасно.
Рози молчала. Она была слишком взволнована, даже немного подавлена.
– И я его попросил, чтобы он дал мне твой адрес. Хотя «попросил» это еще мягко сказано. А если по правде, то я чуть ли не силой вытащил у него твой адрес. Но я его все-таки уговорил. Полчаса нудел, правда. А Робби – из тех людей, которые ужасно не любят, когда к ним пристают. Вот он и дал мне твой адрес, чтобы отвязаться. Но надо отдать ему должное, Рози…
Но дальше Рози уже не слушала. Она думала о своем. Рози. Он назвал меня Рози. Я его не просила об этом. Он сам меня так назвал.
– Вы чего-нибудь будете пить, молодые люди? – спросил официант, материализовавшийся у их столика. Красивый величественный мужчина в годах, исполненный чувства собственного достоинства, он был похож на профессора литературы из университета. Который любит белые платья с высокой талией, подумала Рози и подавила смешок.
– Мне, пожалуйста, чай со льдом, – сказал Билл. – А тебе чего, Рози?
Вот опять. Он снова назвал меня Рози. Но откуда он знает, что по-настоящему, для себя, я никогда не была Розой. По-настоящему я всегда была Рози.
– Мне тоже, наверное.
– Два чая со льдом, – заключил официант и принялся перечислять на память меню. К несказанному облегчению Рози, все названия блюд были на английском, а когда прозвучали слова «мясо на углях по-лондонски», она вдруг поняла, что ей хочется есть.
– Мы подумаем, выберем, а потом скажем, – предложил Билл.
Когда официант отошел, Билл опять обратился к Рози:
– Так вот, в продолжение нашего разговора. Робби, надо отдать ему должное, сопротивлялся долго. Сначала он предложил, чтобы я заехал к тебе на студию… у вас в Корн-билдинг студия, правильно?
– Да. Называется «Тейп Энджин».
– Ага, точно. Ну, в общем, он предложил, чтобы я заехал на студию к концу рабочего дня, чтобы мы все втроем сходили куда-нибудь выпить. Он так тебя оберегал, как отец родной. А когда я сказал, что никак не могу, он дал мне твой адрес, но заставил поклясться, что сперва я тебе позвоню. И я честно пытался тебе позвонить, Рози. Но твоего номера не было в справочной. Ты специально его не давала?
– Вообще-то у меня пока нет телефона. – Рози не то что сказала неправду, просто умолчала о правде. Конечно, она не давала свой номер в телефонную книгу. Она специально просила, чтобы его туда не включали. Это стоило тридцать долларов, и хотя у нее не было лишней тридцатки, она все-таки заплатила эти деньги, потому что ей совсем не хотелось, чтобы ее телефонный номер всплыл в полицейских компьютерах. Она знала, – потому что Норман часто ругался по этому поводу, – что полиции запрещается рыться в закрытых списках абонентов и просматривать номера, которых нет в телефонных книгах. Потому что это было незаконно, это было вмешательством в личную жизнь – нарушением права граждан на сохранение тайны, от которого люди отказывались добровольно, когда соглашались внести свой номер в открытые справочники. Суды в Америке категорически запрещали вмешательство в личную жизнь граждан, и Норман – как и большинство остальных полицейских, с которыми Рози познакомилась за годы своего замужества, – лютой ненавистью ненавидел все суды за то, что они хорошим ребятам мешали нормально работать.
– А почему ты не мог прийти в студию? Тебя не было в городе?
Билл взял со стола салфетку, развернул ее и аккуратно положил себе на колени. Когда он поднял глаза, Рози заметила, что что-то в его лице изменилось. Она почему-то не сразу сообразила, что именно, хотя это было очевидно: он покраснел.
– Наверное, мне не хотелось встречаться с тобой так, чтобы с нами еще кто-то был, – сказал он. – Когда ты в компании, по-настоящему с человеком и не поговоришь. А мне хотелось… ну… мне хотелось узнать тебя поближе.
– И вот мы сидим и беседуем, – тихо проговорила Рози.
– Да. Мы сидим и беседуем.
– Но почему тебе вдруг захотелось меня узнать? Почему тебе захотелось со мной увидеться? – Она на мгновение умолкла, но все же договорила: – То есть я для тебя все-таки старовата.
Билл озадаченно нахмурился, но потом решил, что это была шутка, и рассмеялся:
– Ага. Кстати, бабушка, сколько вам лет? Двадцать семь? Двадцать восемь?
Сначала ей показалось, что это он шутит – и шутит не слишком удачно, кстати, – но потом до нее дошло, что, несмотря на шутливый тон, он говорит очень серьезно. Он не пытается ей польстить, а просто высказывает очевидное, во всяком случае, очевидное для него. Когда Рози это поняла, она буквально опешила, и ее мысли снова смешались. И сквозь эту бессвязную мешанину более или менее явственно пробилась только одна мысль: теперь у нее совершенно другая жизнь, она нашла себе работу, у нее есть свой дом, но на этом перемены в ее жизни не кончились. Перемены только начинаются. Как будто все, что случилось до этого момента, было как предварительные толчки, а настоящее землетрясение начинается только теперь. То есть не землетрясение, а жизнетрясение. И неожиданно ей захотелось, чтобы это случилось быстрее. Ее охватило волнение, непонятное ей самой.
Билл открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут как раз подошел официант с их чаем. Билл заказал бифштекс, а Рози – мясо на углях по-лондонски. Когда официант спросил, как его приготовить, сильно прожаренным или с кровью, она чуть не сказала, что сильно прожаренным – она всегда ела говядину хорошо прожаренной, потому что так ее ел Норман, – но вовремя остановилась.
– С кровью, – сказала она. – Полусырое вообще.
– Отлично! – Официант произнес это так, как будто его действительно очень обрадовали слова Рози. А когда он ушел, Рози подумала, что любой официант, наверное, мечтает работать в таком замечательном месте, где любой заказ – это всегда отлично, прекрасно и лучше некуда.
Когда она повернулась обратно к Биллу, она увидела, что он по-прежнему смотрит на нее. У него были очень красивые глаза, волнующие, сексуальные. Они притягивали и тревожили.
– Что, это действительно было так плохо? – спросил он. – Твое замужество?
– Ты о чем, не понимаю, – смутилась Рози.
– Знаешь что. Я тебе расскажу один случай из жизни. Я встретил женщину. Она зашла в ломбард моего отца. Мы с ней поговорили всего минут десять, и она ушла, а со мной приключилась такая бредовая штука: я не могу ее забыть, эту женщину. Такое я видел только в кино и читал о таком в журналах, ну знаешь… из тех, что обычно лежат у врачей в приемной. Но я не верил, что такое бывает на самом деле. А тут вдруг – бабах, и случилось. Когда я ложусь спать и выключаю свет, я вижу ее лицо в темноте. Когда я обедаю, я думаю вовсе не о еде, а об этой женщине. Я… – Он умолк и встревоженно посмотрел на Рози. – Надеюсь, я тебя не пугаю.
Его слова очень ее пугали, очень. Но в то же время Рози думала про себя, что она в жизни не слышала таких изумительных слов. Ей вдруг стало жарко (и только ногам было холодно, как будто они окоченели). Она по-прежнему слышала, как тихонько шуршат вентиляторы под потолком. Впечатление было такое, что их тут несколько сотен – целый рой вентиляторов.
– Эта женщина пришла к нам в ломбард, чтобы продать свое обручальное кольцо с бриллиантом… она думала, что бриллиант настоящий. Но в глубине души она знала, что это не так. А потом, когда я узнал, где она живет, и приехал к ней – с букетом цветов и, скажем так, с дрожью в сердце, – она едва не проломила мне голову банкой с компотом. Буквально вот столечко не хватило. – Он поднял правую руку и показал расстояние в полдюйма между большим и указательным пальцем.
Рози тоже подняла руку – левую – и показала, что расстояние было побольше. В дюйм.
– На самом деле, вот столечко не хватило, – сказала она. – Я же как Роджер Клементс. У меня превосходный контроль.
Билл рассмеялся. Рози очень понравился этот смех: искренний, от души. И заразительный – буквально через секунду она уже смеялась сама.
– Но она все же не стала меня убивать, только сделала вид, что она собирается меня стукнуть, а потом убрала банку за спину, как ребенок, когда его ловят с «Плейбоем», который он слямзил у папы из ящика стола. Она сказала: «О Господи, я не хотела». И я подумал, что если она собиралась убить не меня, то кого же? А потом я подумал, что, может быть, бывший муж этой женщины, что приходила в ломбард, не такой уж и бывший. Тем более что она к нам зашла с кольцом. Понимаешь, о чем я?
– Да, – сказала она. – Наверное.
– Для меня это очень важно. Может быть, это не мое дело. Да, я согласен. Но знаешь… она мне очень нравится, эта женщина, пусть даже я ее совсем не знаю. И чисто из эгоистических соображений мне очень не хочется, чтобы она была чем-то связана. Но с другой стороны, мне не хочется, чтобы она постоянно жила в таком страхе, что всякий раз, когда кто-то стучит к ней в дверь, она вооружалась банкой компота. Я не бред несу, нет?
– Нет, не бред, – отозвалась Рози. – Муж действительно бывший. Его зовут Норман. – Она и сама не знала, почему она это добавила.
Билл серьезно кивнул:
– Кажется, я понимаю, почему ты от него ушла.
Рози вдруг пробило на нездоровый смех. Она зажала ладонями рот, ее щеки горели огнем. Наконец она все же взяла себя в руки, но еще до того из глаз брызнули слезы, так что ей даже пришлось утереть их салфеткой.
– Все нормально? – спросил он.
– Да. Кажется, да.
– Не хочешь мне про него рассказать?
В ее памяти всплыл четкий образ, словно кусок из кошмарного сна. Старая теннисная ракетка Нормана, «Принц» со сломанной рукояткой, обмотанной черной лентой. Эта ракетка всегда висела дома на стене под лестницей в подвал. И наверное, висит там до сих пор. В первые годы их брака Норман частенько лупил ее этой ракеткой. А потом, примерно через полгода после выкидыша, он ее изнасиловал, загнав рукоятку ракетки ей в задний проход. На сеансах психотерапии в «Дочерях и сестрах» она поделилась с остальными женщинами (именно так это называлось, делиться – слово действительно точное, но в то же время ужасное и отвратительное) очень многим из своей семейной жизни, но об этом все-таки умолчала – о том, что ты чувствуешь, когда твой муж, взгромоздившись на тебя верхом и сжав коленями твои бедра, вбивает тебе в задний проход рукоятку теннисной ракетки, обмотанную черной лентой; о том, что ты чувствуешь, когда он наклоняется и говорит, что, если ты будешь дергаться и сопротивляться, он разобьет стакан с водой, который стоит на тумбочке у кровати, и перережет тебе горло. О том, каково ощущать запах его жвачки и думать о том, что сейчас он тебя разорвет на части.
– Нет. – Рози очень порадовалась тому, что у нее не дрожит голос. – Я не хочу говорить про Нормана. Он плохо со мной обращался, и я от него ушла. Вот и вся история.
– Коротко, но ясно, – сказал Билл. – И он навсегда исчез из твоей жизни?
– Навсегда.
– А он сам об этом знает? Я это спрашиваю потому, что, когда ты пошла открывать мне дверь, ты явно не ожидала увидеть за дверью представителей церкви Святых последних дней.
– Я не знаю, знает он или нет, – ответила Рози после недолгих раздумий. Вопрос был действительно интересный.
– Ты боишься его?
– Да, боюсь. Очень боюсь. Но это еще ничего не значит. Я вообще всего боюсь. Для меня все это ново и поэтому страшно. Мои подруги из… мои подруги говорят, что со временем я переборю свой страх. Но я, честно сказать, не уверена.
– Но ты же не побоялась пойти со мной в ресторан.
– Как же, не побоялась. Я до смерти перепугалась.
– А почему все же пошла?
Она открыла было рот, чтобы высказать то, о чем думала раньше – что он просто застал ее врасплох своим предложением, она растерялась и поэтому согласилась, – но решила этого не говорить. Это была правда, но все-таки не вся правда. А сейчас ей не хотелось лукавить. Она не знала и не могла знать, есть ли у них с Биллом какое-то будущее. Может быть, все закончится этим ужином в «Просто и вкусно» и больше они никогда не увидятся, но если у них что-то сложится, лучше не начинать отношения с обмана. Пусть даже и в мелочах.
– Потому что мне хотелось пойти. – Ее голос прозвучал очень тихо, но все же отчетливо.
– Ладно. Больше об этом ни слова.
– И про Нормана тоже.
– А его правда так зовут?
– Правда.
– Норман как Бейтс из «Психо»?
– Как Бейтс.
– Могу я тебя кое о чем спросить, Рози?
Она вымученно улыбнулась:
– Можешь, только я не обещаю ответить.
– Договорились. Ты ведь решила, что ты меня старше, да?
– Да, – сказала она. – Я решила, что я тебя старше. Кстати, Билл, а сколько тебе лет?
– Тридцать. То есть, как я понимаю, у нас с тобой не такая большая разница… Но ты почему-то заранее предположила, что ты не просто старше, а намного старше. И вот тут мы подходим к вопросу, который я собирался задать. Ты готова?
Рози нервно пожала плечами.
Он подался вперед, глядя ей прямо в глаза своими чарующими глазами, карими с зеленоватым оттенком.
– Ты знаешь, что ты красивая? – спросил он. – Это не комплимент и не лесть, чтобы расположить к себе сердце дамы. Я просто спрашиваю, из любопытства. Ты знаешь, что ты красивая? Почему-то мне кажется, что не знаешь.
Она открыла было рот, но не смогла выдавить из себя ни слова – только едва слышный вздох, больше похожий на свист.
Он накрыл ее руку своей ладонью и легонько сжал. Прикосновение было недолгим, но Рози как будто ударило током. На какой-то головокружительный миг все исчезло, и она видела только его: его волосы, его губы и, самое главное, его глаза. Мир вокруг перестал существовать, как будто они с ним остались одни на свете – два актера на темной сцене, освещенной только одним ярким прожектором, который направлен прямо на них.
– Только не надо надо мной смеяться, – сказала она, и ее голос дрогнул. – Пожалуйста, не надо. Я просто не выдержу, если ты будешь надо мной смеяться.
– Я никогда не буду смеяться над тобой, – произнес он рассеянно, как бы давая понять, что это вообще не вопрос для обсуждения, что это само собой разумеется. – Но я всегда буду тебе говорить, что я думаю и что вижу. – Он улыбнулся и опять прикоснулся к ее руке. – Всегда. Обещаю.
7
Она сказала, что ему вовсе не обязательно подниматься с ней до квартиры, но он все-таки настоял на том, что проводит ее до двери. И она была этому рада. Когда им подали еду, разговор перешел на менее личные темы. Билл пришел в восторг, когда выяснилось, что замечание Рози насчет Роджера Клементса было не просто случайной фразой для образного сравнения и что она достаточно прилично разбирается в бейсболе, так что за ужином они много говорили о спорте и обсуждали ведущие городские команды, сначала бейсбольные, а потом и баскетбольные. Рози и думать забыла о Нормане и вспомнила о нем только по пути домой, когда ей в голову пришла совершенно бредовая мысль: а что, если она сейчас поднимется к себе, откроет дверь и увидит Нормана – как он сидит у нее на кровати, пьет кофе, может быть, и разглядывает ее картину с разрушенным храмом и женщиной на холме.
А потом, когда они уже поднимались по узкой лестнице – Рози шла впереди, а Билл следом за ней, – она вдруг поняла, что у нее есть еще одна причина для беспокойства. А что, если Билл поцелует ее на прощание? И что, если потом, когда он ее поцелует, он захочет зайти к ней?
Разумеется, он захочет зайти, прозвучал в голове голос Нормана. Тот самый нарочито спокойный голос, которым Норман всегда говорил с ней, когда очень старался не рассердиться, но уже начинал «закипать». И не просто захочет зайти – он будет на этом настаивать. Думаешь, он просто так грохнул на ресторан пятьдесят баксов? Знаешь, радость моя, тебе должно быть лестно… знаешь, сколько на улице девочек, и покрасивее тебя, которые и отсосут, и дадут себя трахнуть за меньшие деньги?! Он захочет войти и захочет тебя оттрахать. И это, наверное, именно то, что тебе сейчас нужно. Чтобы ты перестала витать в облаках.
Рози все-таки удалось не уронить ключи, когда она доставала их из сумочки, но у нее так дрожали руки, что она никак не могла попасть ключом в замок. Билл накрыл ее руку своей и направил ключ, куда нужно. Когда он прикоснулся к ее руке, ее снова как будто ударило током, и ключ, скользнувший в замок, вызвал в ее воображении совсем другой образ – смущающий образ, тревожный.
Она открыла дверь. Нормана в комнате не было, если только он не прятался в душе или в шкафу. Остановившись в дверях, Рози оглядела свою уютную милую квартирку. Кремовые обои, картина на стене у окна, включенная лампа над раковиной в крошечной кухоньке. Еще не дом, пока еще нет, но уже чуточку ближе к дому, чем раскладушка в общей спальне в «Дочерях и сестрах».
– Знаешь, а у тебя очень мило, – задумчиво проговорил Билл. – Конечно, не двухэтажные апартаменты в престижном пригороде, но все равно очень мило.
– Не зайдешь на минуточку? – спросила Рози. Ей показалось, что губы у нее онемели, как будто кто-то вколол ей неслабую порцию новокаина. – Кофе попьем…
Замечательно! – вновь прозвучал у нее в голове злорадный голос Нормана. Доставьте друг другу маленькую приятность, ага? Ты ему кофе, а он тебе вставит. Равноценный обмен!
Билл серьезно задумался, а потом покачал головой.
– Я думаю, лучше не надо. Не сегодня, во всяком случае, – сказал он. – Ты даже не представляешь, как ты сильно меня волнуешь. – Он рассмеялся немного нервно. – Наверное, я сам еще не представляю, как ты сильно меня волнуешь. – Он заглянул в комнату через плечо Рози и увидел что-то такое, что заставило его улыбнуться и поднять вверх большой палец. – Насчет картины ты оказалась права… тогда я в это не верил, но теперь вижу сам. Наверное, когда ты ее покупала, ты уже знала, где ты ее повесишь?
Рози улыбнулась и покачала головой:
– Когда я покупала картину, я еще даже не знала об этой квартире.
– Значит, у тебя было предчувствие. Ты ее так хорошо повесила. Я уверен, что она здесь особенно хорошо смотрится по вечерам, в мягких сумерках. Солнечный свет должен падать на нее чуть сбоку.
– Да, по вечерам она смотрится лучше всего, – согласилась Рози и не стала добавлять, что для нее эта картина всегда смотрится одинаково хорошо.
– Как я понимаю, она тебе еще не надоела?
– Нет, совершенно не надоела.
Она хотела добавить: Потому что она необычная, по-настоящему необычная. Подойди ближе и сам посмотри. Может быть, ты увидишь что-то такое, что удивит тебя больше, чем дама, готовая проломить тебе череп банкой с фруктовым компотом. И тогда ты мне скажешь, Билл – картина действительно стала больше или мне это только привиделось?
Но, разумеется, промолчала.
Билл положил руки ей на плечи. Она подняла глаза и посмотрела на него очень серьезно – как ребенок, которого укладывают в постель, – когда он наклонился к ней и поцеловал в лоб.
– Спасибо, что ты согласилась пойти со мной, – сказал он.
– Спасибо, что ты меня пригласил. – Она почувствовала, как по щеке стекает слезинка, и быстро вытерла ее кулаком. Ей было не стыдно, что она плачет при нем. И ей было не страшно плакать при нем. С ним она не боялась быть слабой. Она чувствовала, что ему можно доверять. Пусть даже одну слезинку. И это было просто замечательно.
– Послушай, – сказал он. – У меня есть мотоцикл, старый добрый «харлей». Он большой, шумный и иногда глохнет на светофоре, но зато он удобный… и я, кстати, неплохо вожу мотоцикл. Главное – осторожно. Вот так, сам себя не похвалишь… Но я знаю, что говорю. В Америке есть всего шесть владельцев «харлеев», которые ездят в шлемах, и я как раз среди этих шести. Я тут подумал… если в субботу будет хорошая погода, я мог бы заехать за тобой утром. Я знаю одно чудесное место в тридцати милях отсюда, на озере. Там очень красиво. Купаться, конечно, еще рановато, но мы можем устроить пикник.
Поначалу Рози просто опешила и не знала, что ей на это сказать – ей действительно очень льстило, что он опять пригласил ее на свидание. Потом она попыталась представить себе, как это будет, если они поедут на его мотоцикле, мчась сквозь пространство на скорости пятьдесят-шестьдесят миль в час. Как это будет: сидеть у него за спиной и прижиматься к нему, обнимая руками за талию. При одной только мысли об этом ей вдруг стало жарко, как будто у нее подскочила температура. Рози не поняла, что это было, хотя ей казалось, что когда-то – давным-давно – она уже переживала что-то подобное.
– Ну что, Рози? Что скажешь?
– Я… ну…
Что ей сказать? Рози нервно притронулась языком к верхней губе и отвела взгляд, чтобы не смотреть в глаза Биллу и все-таки сосредоточиться и придумать ответ. Ее взгляд случайно упал на стопку желтых листовок на кухонном столе, и ее охватили самые противоречивые чувства: одновременно и разочарование, и облегчение.
– Я не могу. В субботу «Дочери и сестры» устраивают пикник. Это мои друзья – люди, которые очень мне помогли, когда я сюда приехала. Это будет такой пикник, типа ярмарки. Всякие игры, софтбол, эстафеты, катание на лошадях, ларечки со всякими сувенирами… все в таком роде. А вечером будет концерт, который обещает собрать по-настоящему много денег. В этом году к нам приезжают «Индиго герлс». Я обещала, что посижу на продаже футболок с пяти часов вечера и до концерта. И мне надо там быть обязательно. Потому что я многим обязана этим людям.
– К пяти я тебя привезу. Без проблем, – сказал Билл. – А хочешь, вообще к четырем.
Она очень хотела… и вовсе не потому, что боялась опоздать на пикник «Дочерей и сестер» к назначенному сроку. Она боялась другого. Но как рассказать об этом Биллу? И сумеет ли он понять, если она ему все-таки скажет: Мне бы очень хотелось нестись с тобой на мотоцикле на полной скорости и обнимать тебя сзади за талию, прижимаясь к твоей спине. И еще мне бы хотелось, чтобы ты был в кожаной куртке: я бы уткнулась лицом тебе в плечо, чтобы вдыхать запах кожи и слушать, как поскрипывает твоя куртка при каждом твоем движении. Это было бы просто чудесно, но ты знаешь, я очень боюсь, что когда мы приедем на место, ты сделаешь что-то такое, что мне не понравится… я боюсь, как бы не оказалось, что Норман, который злобствует у меня внутри, все это время был прав, когда говорил о том, что тебе нужно на самом деле. Но больше всего я боюсь, что мне снова придется столкнуться с тем, что было чуть ли не главным принципом жизни моего бывшего мужа, о чем он ни разу не говорил со мной вслух, потому что это было понятно и так: то, как он со мной обращался, с его точки зрения было нормально – именно так, как надо. Я не боли боюсь, пойми. Я знаю, что такое боль. Я просто боюсь проснуться и понять, что это был просто волшебный сон. У меня в жизни было так мало хорошего. И когда начинается что-то хорошее, я боюсь, что оно скоро закончится.
Она поняла, что ей нужно сказать, но она знала, что никогда не скажет. Может быть, потому что именно так говорят в кинофильмах, и это всегда звучит слезно и жалобно: Не делай мне больно. Вот что ей нужно сказать. Пожалуйста, не делай мне больно. Не обижай меня. Потому что, если ты меня обидишь, во мне умрет все то хорошее, что еще осталось.
Но Билл все еще ждал ответа, и надо было сказать хоть что-нибудь.
Рози уже собралась сказать нет. Ей действительно надо быть на пикнике и на концерте. Может быть, они с Биллом съездят на озеро как-нибудь в другой раз. Но тут ее взгляд упал на картину на стене у окна. Она бы не стала раздумывать и сомневаться, подумала Рози; она бы считала дни и часы, оставшиеся до субботы, а потом безо всякого страха села бы вместе с ним на его «железного коня» и всю дорогу колотила бы его по спине, чтобы он гнал быстрее. Рози живо представила, как эта женщина со светлой косой садится в седло мотоцикла и обнимает Билла за талию – ее хитон цвета роза марена задирается высоко-высоко, и ее голые ноги крепко сжимают его бедра.
И вновь ее словно накрыло горячей волной. Только на этот раз жар был сильнее. Гораздо сильнее.
– Хорошо, – сказала она. – Я согласна. Но при одном условии.
– Говори, что за условие. – Билл улыбался, явно очень довольный.
– Ты меня привезешь в Эттингерс-Пьер – в парк, где будет пикник «Дочерей и сестер», – и останешься вместе со мной на концерт. Я тебя приглашаю и покупаю билеты.
– Договорились, – тут же отозвался он. – Во сколько мне за тобой заехать? В половине девятого будет нормально или это слишком рано?
– Нормально.
– Только ты надень теплую куртку и, может быть, даже со свитером, – предупредил Билл. – Когда мы вернемся, сложишь их в ящик под седлом. Но пока будем ехать, будет прохладно.
– Хорошо, – сказала Рози, уже думая о том, что свитер и куртку придется попросить у Пэм Хэверфорд. (У них с Пэм был примерно один размер.) Пока что весь ее «верхний» гардероб состоял из одного легкого пиджака, и у нее еще не было денег, чтобы его пополнить.
– Значит, в субботу увидимся. И еще раз спасибо тебе за сегодняшний вечер.
Он на секунду задумался, и Рози показалось, что он хочет еще раз поцеловать ее, но он просто взял ее за руку и легонько ее пожал.
– Не за что.
Он развернулся и быстро сбежал вниз по лестнице, как маленький мальчик. Рози невольно задумалась о том, что Норман никогда не позволит себе такую мальчишескую порывистость – он либо лениво плетется, еле передвигая ногами, либо передвигается со стремительной, почти сверхъестественной скоростью. Она стояла в дверях, провожая Билла глазами. И только когда его тень на стене лестничного пролета скрылась из виду, она закрыла дверь, заперла ее на оба замка, а потом прислонилась спиной к двери и уставилась на картину.
Картина снова переменилась. Рози была в этом почти уверена.
Она прошла через комнату и остановилась перед картиной, заложив руки за спину и слегка наклонив голову вперед – точно в такой же позе, в какой изображают напыщенных меценатов или завсегдатаев музеев на карикатурах в журналах.
Да, теперь Рози видела, что, хотя размеры картины остались прежними, пространство внутри рамы снова расширилось. Справа, чуть в стороне от второго мраморного лица – того, что слепо смотрело вбок сквозь высокую траву, – теперь показался кусочек леса. Вернее, даже не леса, а просеки. Слева, за фигурой женщины на холме, появились голова и плечи маленького лохматого пони, который мирно щипал траву. Его глаза были закрыты шорами, и было похоже, что он запряжен в какую-то повозку – может, в двуколку, а может быть, в фаэтон или кабриолет. Саму повозку Рози не видела; она оставалась за рамкой (по крайней мере пока). Но она видела кусочек тени от повозки и еще одну тень, которая сливалась с первой. Рози показалось, что это была тень от головы и плеч человека. Может, там кто-то стоял – рядом с повозкой, в которую был запряжен маленький пони. Или, может…
Или, может, ты просто сошла с ума, Рози. Неужели ты вправду думаешь, что картина становится больше?! Или – если тебе больше нравится так – раздвигает свое пространство?
Бред какой-то. Но Рози действительно в это верила. Она это видела. И вот что странно: ей было не страшно. Волнительно – да, но не страшно. Она уже пожалела о том, что не попросила Билла взглянуть на картину и высказать свое мнение. Интересно, увидел бы он то, что видит она… или думает, что видит.
В субботу, пообещала она себе. Может быть, я спрошу у него в субботу.
Рози разделась и пошла в душ, а когда она встала над маленькой раковиной в своей крошечной ванной, чтобы почистить зубы на ночь, она и думать забыла про Розу Марену, женщину на холме. Она забыла про Нормана, про Анну и Пэм, про концерт «Индиго герлс» в субботу вечером. Она думала про сегодняшний ужин с Биллом Стейнером и пыталась восстановить в памяти каждую реплику их разговора, каждую секунду их общения.
8
Рози лежала в постели и уже засыпала, слушая сквозь полусон, как снаружи, в парке, стрекочут сверчки.
Она вдруг поймала себя на том, что вспоминает – но без боли и горечи, словно откуда-то издалека, – тот злополучный восемьдесят пятый год и свою дочь Кэролайн. «Благодаря» Норману никакой Кэролайн не стало. И ему было на это плевать. Пусть даже он тогда и согласился с робким предложением Рози, что Кэролайн – очень красивое имя для девочки. Для него это был просто зародыш – головастик, который сдох раньше, чем успел превратиться в лягушку. И если этот головастик был женского пола, как утверждала его жена от какой-то своей женской придури, ну так и что с того? Восемьсот миллионов китайцев кладут на это с прибором, как он частенько любил говорить.
Восемьдесят пятый – кошмарный год. Просто ужасный. Прожитый словно в аду. Она потеряла
(Кэролайн)
ребенка. Нормана едва не погнали с работы (и едва не привлекли к уголовной ответственности, как поняла Рози, хотя он ничего об этом не говорил), она попала в больницу со сломанным ребром, которое едва не проткнуло ей легкое, и – в довершение ко всем радостям – ее изнасиловали рукояткой теннисной ракетки. Именно в этот год у нее с головой стало твориться что-то не то. Она была и осталась рассудочной и здравомыслящей женщиной, но временами на нее «находило» и она становилась настолько рассеянной, что даже не замечала, что просиживает в своем винни-пухском кресле не пять минут, как ей кажется, а почти полчаса или что иногда она по семь-восемь раз на дню принимает душ, пока Нормана нет дома. Она просто забывала о том, что уже была в душе.
Наверное, она забеременела в январе, потому что именно в январе ее начало подташнивать по утрам, а в феврале у нее не было месячных. А то дело, которое обернулось для Нормана строгим выговором с занесением в личное дело – от которого ему уже не «отмыться» до самой пенсии, – случилось в марте.
Как его звали? – вспоминала Рози, пребывая в том расслабленном состоянии между бодрствованием и сном, когда ты уже засыпаешь, но еще осознаешь, что не спишь. Как его звали, этого человека, с которого все началось?
Она никак не могла вспомнить его имя. Она помнила только, что он был чернокожим… мразь черножопая, как выражался Норман. А потом она все-таки вспомнила.
– Бендер, – прошептала она в темноту, наполненную тихим стрекотом сверчков. – Ричи Бендер. Вот как его звали.
Восемьдесят пятый. Год, прожитый словно в аду. Жизнь, прожитая словно в аду. Но теперь у нее новая жизнь. Эта жизнь. Эта комната. Эта постель. И стрекот сверчков за окном.
Рози закрыла глаза и начала засыпать.
9
Буквально в трех милях от теперешнего дома Рози Норман лежал у себя в кровати в гостиничном номере на девятом этаже. Он уже засыпал, мягко соскальзывая в темноту и прислушиваясь к монотонному гулу автомобилей на Лейкфронт-авеню. Зубы и челюсти до сих пор побаливали, но боль, заглушенная аспирином и виски, теперь стала слабой и несущественной.
Засыпая, он тоже думал про Ричи Бендера. Как будто, сами того не зная, Норман и Рози обменялись мимолетным телепатическим поцелуем.
– Ричи, – прошептал он в темноту и положил руку поверх закрытых глаз. – Ричи Бендер, дерьмо ты собачье. Мудила.
Это была суббота. Да, точно. Первая суббота марта восемьдесят пятого. Девять лет назад, ни мало ни много. Примерно в одиннадцать утра этот обдолбанный черномазый зашел в магазин «Почти задаром», что на углу Шестидесятой и Саранака, прямо с порога пустил пару пуль в голову кассира, обчистил кассу и спокойненько вышел на улицу. Когда Норман с напарником допрашивали служащего из пункта приема стеклопосуды по соседству с ограбленным магазином, к ним подошел еще один черножопый в свитере с эмблемой «Баффало биллс».
– Я знаю этого ниггера, – сказал он.
– Какого ниггера, приятель? – не понял Норман.
– Который обчистил «Почти задаром», – сказал негритос. – Я как раз тут стоял, у почтового ящика, когда он оттуда вываливал. Ричи Бендер его зовут. Он плохой ниггер. Продает порошок, белую дрянь, прямо у себя в номере. Там, в мотеле. – Он указал куда-то на восток, в сторону железнодорожного вокзала.
– Что за мотель? – спросил Харли Биссингтон, напарник Нормана в тот злополучный день.
– «Привокзальный», – сказал негритос.
– А в каком номере он живет, вы, наверное, не знаете? – спросил Харли. – Или же ваши познания, мой темнокожий друг, простираются так далеко, что вы можете сообщить нам и номер комнаты, где проживает означенный негодяй?
Харли почти всегда изъяснялся подобным образом. Иногда Нормана это прикалывало. Но чаще ему хотелось схватить напарника за его узенький вязаный галстук и удавить прямо на месте.
Конечно, их темнокожий друг это знал. Ему ли не знать. Наверняка он сам там бывает по два-три раза в неделю – а то и по пять-шесть раз, если с бабками все в порядке, – и прикупает себе кокаинчику для курения у нехорошего ниггера Ричи Бендера. Их темнокожий друг и все его темнокожие дружки, подсевшие на белую радость. Может быть, их темнокожий друг крупно поссорился с Ричи Бендером и решил сдать его с потрохами, но Норману с Харли было на это плевать. Сейчас Нормана с Харли волновало только одно: узнать, где обретается этот ублюдок, быстренько взять его за задницу, препроводить за решетку и закрыть дело еще до обеда.
Черномазый мудила в свитере «Баффало биллс» не сумел вспомнить номер комнаты Бендера, но зато рассказал, как ее найти. Первый этаж, основное крыло, как раз между автоматом с напитками и автоматом с газетами.
Норман и Харли вломились в мотель «Привокзальный» – то еще злачное место – и постучали в дверь номера между автоматом с напитками и автоматом с печатной продукцией. Дверь им открыла шлюховатого вида девица, вполне сексапильная мулатка, в ярко-красном вызывающем платье, из-под которого были видны и трусы, и лифчик. Она была явно под кайфом, и полицейские сразу приметили на телевизоре три пустых пузыречка, явно из-под кристаллического кокаина. Когда Норман спросил у нее, где Ричи Бендер, девочка совершила большую ошибку. Она рассмеялась ему в лицо.
– Не знаю такого и знать не хочу, – заявила она. – Давайте, ребята, валите отсюда. Сюда белые мальчики не ходят.
До этих пор все показания сходятся, но потом в протоколах допросов начинаются незначительные расхождения. Норман с Харли утверждали, что мисс Венди Ярроу (которую той весной и летом Норман дома на кухне поминал исключительно с матюгами и называл шлюхой поганой) достала из сумочки пилочку для ногтей и дважды пырнула ею Нормана Дэниэльса. Да, у него было два длинных и неглубоких пореза на лбу и на правой кисти с тыльной стороны ладони, но мисс Ярроу заявила, что руку Норман порезал сам, а лоб ему порезал его напарник. Они это сделали после того, как впихнули ее в комнату № 12 мотеля «Привокзальный», сломали ей нос и четыре пальца на руке, раздробили девять костей на левой стопе (она утверждала, что они по очереди наступали ей на ногу), вырвали у нее не один клок волос и зверски избили ее кулаками в живот. А потом тот, который пониже ростом, ее изнасиловал, заявила она въедливым дядечкам из отдела внутренних расследований. Широкоплечий тоже пытался ее оседлать, но поначалу у него не стоял. Он укусил ее несколько раз за лицо и за грудь, и у него все-таки встал, «только он все спустил мне на ногу, не успев даже толком засунуть. Потом он опять начал меня избивать. Все твердил, что нам надо серьезно поговорить. Только он мало чего говорил. В основном кулаками работал».
И вот теперь, лежа в постели у себя в номере в отеле «Уайтстоун», на простынях, которые когда-то – совсем недавно – держала в руках его жена, Норман ворочался с боку на бок, пытаясь не думать об этом проклятом восемьдесят пятом годе. Но не думать не получалось. И неудивительно. Если он вспоминал об этом дурацком годе, то от воспоминаний было уже не отделаться. Как от назойливого идиота-соседа, который тебя просто бесит, но от которого никуда не деться.
Мы совершили ошибку, подумал Норман. Мы поверили этому черномазому сукину сыну в свитере «Баффало биллс».
Да, это была ошибка. Большая ошибка. И еще они поверили в то, что девица, которая с виду вполне тянула на подружку Ричи Бендера, и была его подружкой, и раз она находилась в той комнате, стало быть, это была комната Ричи Бендера. Это была их вторая ошибка, которая, может быть, вытекала из первой, но это было уже не важно, потому что в итоге они все равно здорово прокололись. Мисс Венди Ярроу работала официанткой на неполном рабочем дне, в свободное время подрабатывала на панели и была законченной наркоманкой «на полную ставку», но она знать не знала никакого Ричи Бендера. Как потом выяснилось, Ричи Бендер действительно существовал и именно он и ограбил «Почти задаром» и пристрелил кассира, но его комната располагалась отнюдь не между автоматом с напитками и автоматом с газетами. Там была комната Венди Ярроу. И Венди Ярроу жила в этой комнате совершенно одна. Во всяком случае, конкретно в тот день.
Комната Ричи Бендера располагалась с другой стороны автомата с напитками. И эта ошибка могла очень дорого обойтись Норману Дэниэльсу и Харли Биссингтону. Их едва не погнали с работы, но в конце концов идиоты из отдела внутренних расследований поверили в историю с пилочкой для ногтей. К тому же заявление мисс Ярроу об изнасиловании не подтвердилось – медицинская экспертиза не обнаружила никаких следов спермы. А ее уверения, что старший из двух полицейских – тот, который ее изнасиловал по-настоящему, – использовал презерватив, а потом спустил его в унитаз, были бездоказательны и голословны.
Но были и другие проблемы. Даже самые яростные заступники Нормана с Харли вынуждены были признать, что инспекторы Дэниэльс и Биссингтон малость перестарались, пытаясь отбиться от этой взбешенной фурии субтильного телосложения, вооруженной убийственной пилочкой для ногтей. Например, у нее действительно были сломаны пальцы на руке. В результате – строгий выговор с занесением в личное дело. Причем это был еще не конец. Эта наглая сука нашла одного еврея… плюгавенького и плешивого ублюдка…
Впрочем, в мире полно наглых сук, которые норовят испортить тебе жизнь. Его милая женушка, например. Но с этой наглой сучкой он как-нибудь разберется… при условии, что ему удастся хотя бы немного поспать.
Норман перевернулся на другой бок, и воспоминания о злополучном восемьдесят пятом все-таки начали блекнуть.
– Я приду за тобой, Роза, – пробормотал он. – Когда ты меньше всего этого ждешь.
Минут через пять он уже крепко спал.
10
Он называл ее шлюховатой девицей, думала Рози, лежа у себя в постели. Она уже засыпала, но пока не спала. Сквозь полудрему она еще слышала стрекот сверчков в парке. Черномазой поганой шлюхой. Как же он ее ненавидел!
Да, разумеется. Он ее ненавидел. Во-первых, из-за нее у него были крупные неприятности с отделом внутренних расследований. Норману и Харли Биссингтону удалось отвертеться – с трудом, но все-таки удалось, – но потом выяснилось, что поганая черномазая шлюха нашла себе адвоката (плешивого въедливого жида, наглого и напористого, как отзывался о нем Норман), который от ее имени предъявил иск Норману, Харли и всему полицейскому управлению и передал дело в гражданский суд. А потом, незадолго до того, как у Рози был выкидыш, Венди Ярроу зверски убили. Ее тело нашли под одной из башен зернохранилища на западном берегу озера. Ее буквально изрубили ножом – на теле было более ста ножевых ранений, – а ее груди были отрезаны.
Какой-нибудь психопат-маньяк, сказал Норман Рози, и хотя он и не улыбался, когда положил телефонную трубку – ему позвонили из полицейского управления прямо домой, чтобы сообщить эту новость; кому-то явно не терпелось его порадовать, – голос у него был очень довольный. Она слишком много на себя брала и вот, наконец, доигралась. Бедная девочка. Говорят, это было ужасно. А потом он погладил Рози по волосам, очень ласково, даже бережно, и улыбнулся ей. Это была не та кусачая улыбка, от которой Рози всегда хотелось кричать. Но в тот раз ей все равно захотелось кричать, потому что она сразу же поняла, что случилось с Венди Ярроу, этой шлюховатой черномазой девицей.
Видишь, как тебе повезло? – спросил он, гладя ей шею своими большими жесткими руками. Потом он стал гладить ей плечи, потом – грудь. Видишь, как тебе повезло, что у тебя есть свой дом и тебе не приходится шастать по улицам, Роза?
А потом – может быть, месяц спустя, может быть, полтора – он вернулся из гаража, увидел, что Рози читает свой дамский роман, и решил, что ему нужно с ней поговорить насчет ее вкусов в чтении. Причем очень серьезно поговорить.
Восемьдесят пятый. Кошмарный год.
Год, прожитый словно в аду.
Рози лежала на животе, обнимая руками подушку, и потихонечку засыпала под стрекотание сверчков, которое доносилось снаружи из парка. Ей казалось, что сверчки стрекочут совсем-совсем рядом, как будто ее комната каким-то таинственным образом перенеслась прямо в парк, на эстраду для летних концертов. Она думала про ту женщину, которая сидела, скорчившись в углу, с волосами, прилипшими к мокрым вспотевшим щекам. Про женщину, в глазах у которой был страх, в животе раскаленным камнем горела боль, а по бедрам стекала какая-то жидкость – словно кто-то целовал ее там скользкими, мокрыми и зловещими поцелуями. Про женщину, которая лишь через много лет увидит крошечное пятнышко крови на простыне. Которая еще не скоро узнает, что на свете есть такое место, как «Дочери и сестры», и такой человек, как Билл Стейнер. Про женщину, которая обнимала себя руками за плечи и молила Бога, в которого уже давно не верила, чтобы эта была не кровь, чтобы она не потеряла ребенка, чтобы ее маленькая мечта не рассыпалась прахом. А потом, когда уже все случилось, она подумала: может, оно и к лучшему. Она уже знала, каким Норман был мужем. И несложно было догадаться, каким он будет отцом.
Рози уже засыпала под усыпляющее стрекотание сверчков. Она даже чувствовала запах травы – свежий, и сладкий, и странный для МАЯ. Такой запах ассоциировался у нее со скошенным лугом в августе.
Раньше я почему-то не чувствовала запаха травы из парка, размышляла она в полусне. Может быть, я влюблена… во всяком случае, сильно увлечена… и поэтому я замечаю вещи, которые раньше не замечала? Вот что любовь делает с человеком – не только сводит тебя с ума, но и обостряет все чувства?
Где-то вдалеке прогремел гром. И это тоже было очень странно, потому что когда Билл подвез Рози к дому, на небе не было ни облачка, не говоря уже о грозовых тучах – Рози помнила, как она смотрела на небо и удивлялась, сколько там видно звезд, даже при том, что уличные фонари светили очень ярко и затмевали свет вечернего неба.
Она уже засыпала, погружаясь в мягкое забытье без сновидений. Но перед тем как провалиться в сон, она еще успела подумать: Как же я слышу сверчков и чувствую запах травы? Ведь окно у меня закрыто. Перед тем как лечь спать, я закрыла окно и заперла его на задвижку.