«Как же я сегодня зол, давно уже я не был так зол! – размышлял Думузи, возвращаясь в Урук. – Зачем только эти земляне свалились на мою бритую голову? И как все-таки по-хамски говорят и держатся колонисты. Добро бы Нил, он как-никак лугаль Уммы и на Совет влияние имеет. Права голоса нет у него, а влияние есть. Но чтобы эта девчонка, Мэри, что ли, да кто она такая? Дочь Нила, ну и что? Биологическое родство, архаика, вымышленные ценности.

У нас, детей Аку и Ла-Ах-Ма, нет этих так называемых „родственных связей“. Какие родственники? Все мы братья и сестры. Хотя я никак не могу признать нипуртов своими братьями и сестрами. Мы не знаем, чья яйцеклетка, чей сперматозоид дали жизнь спирали конкретной особи, этим занимаются государственные органы и специальные машины. Они следят за тем, чтобы скрещивались только дальние линии, чтобы не было вырождения нашей популяции. Еще они внимательно следят за тем, чтобы поддерживались две разные расы – энков и нипуртов, и это правильно. Начнут скрещивать, и нас не станет, не станет великих энков, носителей древних традиций, единственных существ во Вселенной с голубой кровью. Хотя у нипуртов тоже голубая кровь. Но они с древних времен пытались скрещиваться с ужасными землянами, это же просто животные, их родственные связи – от животных, сексуальные инстинкты – от животных, любовь к детям – от животных, б-р-р-р! Почему нипуртов это так привлекает?

Почему вообще нипуртов так тянет к землянам, что в них хорошего? Та же Мэри… Вертлявая козявка. Этот наглый Данди сказал бы: „Жопка шильцем, трахать ее и то некуда“. Однажды он сказал про кого-то такое. Как это понимать, что хотят сказать в таких случаях эти примитивные земляне с их звериными инстинктами? Непонятно, невозможно понять, но звучит здорово. Вообще-то Данди – довольно крутой парень, будто и не землянин вовсе. Очень похож на энка, только маленький. Но доверия к ним, землянам, все равно нет и не будет. Когда подписывали конвенцию, с Земли прилетали какие-то одинаковые, серенькие, в костюмчиках с галстуками, – без них ничего не решалось. Их почему-то звали CIA-шниками. Все они вроде поулетали, а может, кто и остался. Переоделся, стал, как все, и остался. Этот самый Данди, может, он и есть самый что ни на есть CIA-шник, уж больно наглый. Навез всякой ерунды для салуна, никому другому ничего лишнего везти не разрешалось на земных примитивных железяках, насколько я знаю. А ему разрешили. Что он, Нейтен, особенный какой?

Теперь этот Шельга. Что с ним делать? Отпустить просто так – тоже нельзя. По всей сети вещать будут, что энки ни к чему не годны, что Думузи бесхарактерный, просто так шпионов выпускает… У него, Думузи, и так не слишком много шансов, чтобы занять место в Совете. Сколько ждал, наконец-то появилось вакантное место, и вот, пожалуйста. В Совет попадают только по рекомендации наставника. Наставник сказал: „Ладно, энки в Совете тоже должны присутствовать всяко“. Конечно, это не рекомендация, но все равно согласие как-никак. И место вакантное есть.

То, что Ветрова отпустил, – это, наверное, правильно. Он главный из этих двоих, все равно его вызовут в Совет, будут с ним разбираться, а с Шельгой… Почему я не могу грохнуть этого прощелыгу? Ну не грохнуть… Просто отключить речевой центр. Что он, не такой, как мы? Как все-таки руки чешутся. Терпи, „повелитель скал“, придет еще твое время, еще ты посчитаешься со всеми – и с землянами, и с этими наглыми нипуртами. Всему свое время. Клянусь великим Аном, клянусь неотвратимым, как наказание, Мардуком, Нинлиль возьмет свое».

– Эй, позовите-ка Ралину. Будешь помогать ему, – показывает на Шельгу. – Последи, чтобы он поправился, чтобы чувствовал себя хорошо. Не хочу иметь потом неприятные разговоры с Советом.

Шельга еще совсем слаб – не может адаптироваться к низкому давлению. Энки вызывают врача. К великому удивлению Шельги, тот совсем не похож на волобуя: бородатый, волосатый, совсем невысокий, очень приветливый.

– Кто вы, сэр?

– Мы – нипурты, земляне называют нас Дедами Морозами, на нас вся Луна держится.

«Ха-ха, Деды Морозы… Как в сказке. Кто такое мог придумать? Довольно забавно. Может, я сплю и это все просто сон?»

– Нипурты живут, в основном, в городе Лагаш.

«Лагаш так Лагаш, пока мне это ни о чем не говорит».

Врач считывает специальным прибором показания датчиков таблеток желатиновой электроники, которые, видимо, как-то двигаются по протокам и системам внутри тела Шельги, определяет параметры необходимой электромагнитной коррекции. Настраивает внутренние системы и приборы, расположенные в комнате, выделенной Шельге, и поручает Ралине следить за программой электромагнитной коррекции.

Шельга с любопытством поглядывает на Ралину. Тихая, молчаливая, гибкая, очень красивая. Очень, очень красивая. На ней короткая, матово поблескивающая, серебристая рубашка в обтяжку. Когда волобуйка садится, хорошо видны ее длинные, стройные ноги.

Всю жизнь Шельга считал, что женщины его вообще не интересуют – ему никогда никто особенно не нравился. Армия, работа, учеба, опять работа, служба, командировки…

Все горел, жил идеалами. На заводе – первый парень. Честный, трудолюбивый, комсомольский вожак, каждому протянет руку помощи, ребята души в нем не чаяли. Тогда и появилось ВСВС – «Вовка сказал, Вовка сделал». Когда-то тихо гордился этим ВСВС. Позже узнал – у блатных есть похожий слоган: ПСПС – «пацан сказал, пацан сделал», что уж тут хорошего? До завода – армия, тоже ВСВС. Вот и пригласили в органы. Там как раз такие дурачки и нужны. Кто вопросы не задает, кто под козырек… И за любое дело браться готов, хорошее, плохое, партия сказала: «Надо» – комсомол ответил: «Буззелано!»

Мама ведь против была. Мама, мама… теперь уже и поговорить не с кем. Нет больше мамы. Какое-то понимание пришло… А вон виски уже седые, рановато, конечно, но все равно – полжизни за плечами. Нет больше мамы. Отца давно уж нет. Сестра Галинка осталась. Да что-то у нее жизнь не задалась, одна растит дочку, не до меня ей. И не до «высших материй».

Людка, жена… Окрутила желторотого. Мне двадцать три было, ей – двадцать восемь. «Подошел к девушке – женись!» Вот и женился, взял с двумя детьми. С чужими детьми. Благородно. Очень благородно. Растил как своих. Вырастил уже, упорхнули птенчики, можно считать, упорхнули. А Людка… Бесформенная, неряшливая, никакая. Чужой человек.

Один ты, Вовик, остался. Так и не встретил женщину, с которой тебе было бы по-настоящему хорошо. Налево не смотрел – моральный кодекс строителя коммунизма не позволял. Так и не узнал, что есть на свете любовь. Да и вообще любовь. Не обязательно к девахе какой-нибудь. Кого любил? Отца – скорее нет, чем да, сестру – может быть. Маму, маму любил. Хоть и приемная, неродная. Родная умерла, когда тебе четыре было, Гальке – два. Мама вышла за вдовца с двумя детьми. Любила, не любила – не знаю. Может, просто надо было устроиться. Отец-то ее точно любил. Очень сильно. Жили дружно. Мать за отцом следила, он всегда был чистеньким, ухоженным, одет хорошо. И нам она мамой стала. Настоящей мамой. А своих детей у нее с отцом не было – мама немолодая уже была, а может, и не захотела.

Бабушку, мамину маму, тоже любил. Она смолянкой была, четыре языка знала. Мало побыла с нами, рано ушла, мне было семь или восемь. Но интерес к языкам успела мне передать. Не только к языкам. Не врать, не обманывать, выгоду не искать, друзьями дорожить. А еще – в лесу ориентироваться, в растениях разбираться, грибы-ягоды собирать. Рыбу ловить – это уже отец научил.

Мама королевой была. Царственная женщина. Умная. Молчаливая, но, если уж скажет… всякое лыко в строку. Глаза строгие. Большие, строгие глаза. Я ревновал ее – мама Гальку больше любила.

Вот и не стал говорить, что в Большой дом пригласили. И согласие дал, ни с кем не советуясь. Уже потом маме сказал. Маме и всем – что пошел в органы работать, уже приняли. В госбезопасность. Она побледнела, глаза еще больше стали. Смотрела на меня и молчала. И слеза течет. Покачнулась, едва подхватить успел. Она выпрямилась. «Не трогай меня. Заруби себе на носу, Вова Шельга. Ты не сын мне больше. Знать тебя не знаю, видеть не хочу. Собирай вещи, живо, марш – на все четыре стороны».

Пробовал объяснять: времена изменились, жизнь теперь совсем другая. Госбезопасность… она ведь в любой стране есть. И слушать не хочет.

Отец пытался меня защищать. «А ты, Володя, – это она ему, отца тоже Владимиром звали, – забыл, что ли, как они мою и мамину жизнь ломали, корежили, сколько мы от них натерпелись, когда из Германии репатриировались, на родину вернулись… Родина – нет, неласково она нас встретила, вначале в трудовые лагеря чуть не загремели, потом гнали отовсюду – ни тебе учебы, ни достойной работы… и потом, долгие годы после этого… Тяжело вспоминать. Не заступайся, он уже не маленький, все должен понимать». Отец спросил только: «Куда же ты теперь пойдешь, сынок?» «Куда, куда, я ведь еще и учиться буду – общежитие дадут». Ушел в общежитие. Форму дали. Еду дали. Положено было. Что еще надо? Учился, работал много, потом опять учился, потом опять работал. В разных структурах, не только в госбезопасности, был период – в ментовку откомандировали. Всем занимался – и опером был, и следователем, и особые поручения исполнял.

Познакомили с Людой, дружбаны подсуропили – типа: не упускай своего шанса, а дети – так это счастье, растить детей любимой женщины, вот и окрутили.

Маму потом вообще почти не видел. Много раз звонил, хотел встретиться, поговорить. «Мама, прости, столько лет прошло». – «Нет, не о чем нам с тобой говорить. О чем говорить? Незачем тебе знать о моей жизни. А твоя кагэбэшная – как теперь, фээсбэшная? – что кагэбэшная, что фээсбэшная жизнь твоя меня не интересует. Не звони, Вова. И не спорь. Ты меня очень обидел. Да и сил у меня нет спорить с тобой. Если ты хоть капельку желаешь мне добра – не звони и не приходи, не пытайся что-нибудь исправить. Разбитое не соберешь. Ты ведь не уйдешь ради меня из органов? Вот видишь. И не о чем нам с тобой говорить».

Да, вот так, Вовик. Сам строил свою жизнь. Сам и плоды пожинаешь. Ума тебе Господь явно недодал. Какой Господь? Нет никакого бога. Чего удивляться? Ты – сын своего отца. Похож. И характер, как у отца. Добрый, порядочный, трудолюбивый. А еще недалекий. Но отец-то всю жизнь… За спиной умной жены. А ты… Сам да сам. Сам с усам. Только папа всегда маме был предан. Он предан… А ты предал. Предал маму. Не хочешь сам себе признаваться, а предал. Вот теперь остался ни с чем. Что теперь делать, чем голову занять, чем сердце успокоить? Все бы сейчас отдал, чтобы хоть на часик снова с матушкой встретиться да потолковать с ней о том о сем. Мама умная была, она бы мне враз голову прояснила.

Чего сейчас-то об этом думать? Юрку спас. Да только где оба мы сейчас оказались? Вернемся ли когда… Новую жизнь пора начинать. Где теперь те органы? На Земле остались? Вот то-то.

Нет, жизнь не кончается. Раз америкосы организовали колонию, значит здесь и агент их имеется, цэрэушник какой-нибудь. Так что твоя работа, Вова, еще не кончилась, твоя работа только начинается. Ты ведь сотрудник. И на задании. Обстановка изменилась? Сложно? А кто говорил, что будет просто? Не говорили тебе такого. И за Юрку ты отвечаешь. Еще неизвестно, что на него возложено. Где он сейчас? Надо бы подниматься поскорее, да Юрку разыскивать, к нему пробираться.

Рали, Ралина. Молодая женщина волобуйка. Вот она рядом, она всегда рядом с Шельгой, всегда готова помочь. Негромкая речь, мягкая улыбка. Они много времени проводят вместе. Шельге приятно на нее смотреть.

– Сколько тебе лет, Рали?

– Двадцать восемь.

– Это много по меркам энков?

– Нет, совсем немного. Я молодая, разве не видно? Волобуи живут до семидесяти-восьмидесяти. Может, чуть дольше.

«Так, живут примерно как мы. Двадцать восемь лунных, – размышлял Шельга, – наверное, все равно что двадцать восемь земных года. Рослая, около двух метров, тем не менее, как я успел заметить, это весьма небольшой рост для женщин волобуйской расы. Стройная, изящная, очень белокожая, голубоглазая. Волосы рыжие. Молчаливая, тихая. Наверное, с сильным характером. Нежная и теплая. В переводе с одного из волобуйских языков ее имя означает „теплое солнце“».

У волобуев два имени: одно общепринятое, общеупотребительное, у нее – Ралина, второе, тайное, используется в общении с близкими, в кругу семьи. Ралине нравится Шельга, она открывает ему свое «тайное» имя – Ининна, «розовая утренняя звезда».

Когда Шельга немного окреп, они с Ралиной стали подолгу гулять в окрестностях Урука.

Рали показывала ему парниковые огороды и сады, нескончаемые пастбища со стадами овец и рогатого скота, напоминающего лохматых шотландских коров. Огороды, сады – все с искусственным освещением, с системами орошения и удобрения почвы. «Как же все это непохоже на огромные пространства полей и пастбищ моей планеты», – думал Шельга.

Молодой волобуйке нравилось, когда они случайно соприкасались руками, когда Шельга при прогулке как бы невзначай обнимал ее за талию. Нравилось все: прикосновения, нежные слова, легкие поцелуи – в плечо, в шею, в глаза, доверие, которое они испытывали друг к другу, а потом у них случилось то, что на Земле происходит между любящими друг друга мужчинами и женщинами. Ралина узнала, что существует эта сторона жизни, давно уже забытая на маленькой планете Луна. Узнала и то, что означает это стертое, обветшалое, но вечно молодое слово «любовь».

Шельга снова почувствовал себя молодым, совсем молодым. Ничего подобного у него не было, никогда не было за всю его долгую, серую ментовскую жизнь.

Они бродили по полям, рассказывали друг другу о жизни на Земле, о жизни на Луне. Ложились в траву отдохнуть у огромного рулона упакованного сена. Шельга клал ей голову на колени, смотрел вверх на влажные туманы под сводами необъятных подлунных пещер. Она гладила его жесткие черные волосы. Не надо было что-то говорить. Не нужно было что-то делать, объяснять, доказывать. Просто они были рядом, и им было хорошо.

Почему ничего такого не было с женой? Ни с женой, ни с какой-то другой женщиной. Со стыдом вспоминал он минуты близости в семейной постели… Все это происходило как-то между делом, между прочим. Какая-то спешка, никакой радости. Выполнить свой долг, поставить галочку… И она так же. «Не лезь ты со своими слюнявыми поцелуями, терпеть этого не могу. Да не заваливай ты меня, сама лягу. Вот так. А теперь давай. Давай, давай. Еще. Так, левее, левее, правее. Так. А теперь чуть выше, неумеха, все тебе подсказывать надо. Ну вот, все-о-о-о… Все, я сказала. Я спать хочу. Опять ты меня залил. Презерватив и то снять аккуратно не можешь. Тебе что-то не нравится, лейтенант? Взял раскладушку, пшёл на кухню. Завтра перед работой вынес ведро, детей накормил, в школу отвел. Вечером принес продукты, это понятно? А кто, интересно, будет таскать картошку, морковь? Я, что ли? Это и есть твой супружеский долг. А не твое – тык-тык-тык и полный пшик, учу тебя, учу – все без толку… Поздно освободишься? Меня это не касается, чтоб все было сделано. Измываешься над законной женой? Ничего, ничего, все будет доложено начальству. И парторганизацию в известность поставим».

Какая гадость! Да и с ним ли все это было? Будто во сне. Или сейчас сон, о котором он даже и не мечтал? Вот она, рядом с ним, его новая, настоящая жизнь. Держит его за руку, гладит волосы. Говорит ласково:

– Въалъадъымир, Въалъадъымир, скажи мне что-нибудь по-русски, мне нъръавится русский.

– Тебе нравится русский, а мне твои руки. У тебя красивые руки.

– Харашъо.

– Мне нравятся твои плечи.

– Очченнъ харашъо, Шэллгъа, прадалжяай.

– Боже, что у тебя за варварский русский. Английский – ничего, а русский – просто чудовищное произношение. Не обращай внимания на мои слова. Ты знаешь два земных языка, а я ни одного лунного. Есть кое-что поважнее – например, мне нравятся твои стройные, нежные ноги.

– Как этто харашъо, Шэллгъа, мнъе нръавится, что тебе нръавится.

– Мне нравится целовать твои губы.

– Гаварри, гаварри.

– Мне нравится не только то, что происходит между нами. Мне кажется, я пристал к своему берегу, нашел то, к чему плыл всю жизнь. Знаешь, я очень верю тебе, Рали, может, даже больше, чем самому себе.

Шельге хотелось начать жизнь с начала, быть с этой девушкой каждый день, днем и ночью, встречать рассветы, провожать закаты, – нет, правда, на Луне ни рассветов, ни закатов. Есть – раз в месяц, да кто их видит? Ну, что говорить? Они полюбили друг друга, невысокий, очень обыкновенный опер из Петербурга и высокая, даже очень высокая, белокожая лунная красавица, может, и не красавица – просто необыкновенное существо, женщина из другого мира, сделанная из другого теста. Женщина ли, вот в чем вопрос. Женщина ли она в нашем, земном понимании?

Оба учились любви: Володя – да что Володя, просто ВСВС, вот его формула в недавнем прошлом, этот ВСВС отгораживал его от всего человеческого, – учился тому, чего никогда не было в его жизни, потому что не встретил раньше своей суженой, некогда было кого-то любить, не умел, да так и не научился; Ралина – тому, что давно уже не происходило на Луне между коренными жителями ее планеты.

Теперь уже не Ралина оберегала Шельгу, нет, ему самому хотелось оберегать эту хрупкую молодую женщину, высокую и гибкую, как лоза. Ведь он, Шельга, землянин, он очень сильный по здешним, лунным меркам, он без труда может справиться с целым отрядом селенитов, если кто-то вздумает их обидеть или напасть на них. Да и навыков у него предостаточно, он ведь опер, всю жизнь этому учился. Был ловким парнем и не раз выкручивался из всяких передряг.

Однажды в Уруке случилось то, что селениты называют «лунотрясением». И в Уруке, и в Умме все это, как потом выяснилось, «тряслось» одновременно по всей Луне. Шельга вначале не понял, что произошло, ничего существенного он не заметил, разве что ногами почувствовал легкую вибрацию пола.

Только Ралина почему-то изменилась в лице, руки, ноги свело судорогой, глаза закатились. Шельга успел подхватить, уложил ее…

– Рали, Рали, Ининна, боже мой, что с тобой?

Она хрипела, сильное, красивое тело билось в конвульсиях, на губах выступила пена.

«Как нас учили? – голову набок, чтобы язык не запал…»

– Помогите, хоть кто-нибудь помогите.

Шельга выскочил в коридор. Несколько волобуев лежали на полу и корчились в судорогах. А дальше? Дальше – та же картина. У всех приступ, никого нет на ногах, никого, кто мог бы помочь. Что за неизвестная лунная эпидемия? Лунная падучая…

Кинулся к Рали, поддерживал ее голову, плечи, вытирал рот и лицо платком.

Приступ уходил. Ралина открыла глаза. Тихо сказала: «Прости меня, Шэллъга. Это не от меня зависит. Мне надо полежать немного. Не волнуйся, я отойду, все пройдет».

Понемногу женщина пришла в себя.

– Что это было, Рали?

– Мы называем это «лунотрясением». Будто в голову врывается визг и вой, а вместе с ними – такой ужас, что словами не передать. И никто не поможет. Приступ поражает всех одновременно – и энков, и нипуртов, всех взрослых. А у маленьких детей в интернатах ничего подобного не было замечено. Кто-то пугает нас, хочет лишить воли. Насколько я знаю, раньше этого не было. Мне рассказывали, это появилось после того, как здесь поселились земляне, после того, как была создана колония. Земляне этим приступам не подвержены. Нипурты пытались разобраться, откуда это приходит. У них не получилось. Среди энков ходят слухи, что это происки землян. Но я так не думаю. Мне земляне нравятся. Они умные, веселые, открытые. И потом, как они могли бы все это организовать? Через речевую сеть, через чипы, которые встроены в голове каждого из нас? Но земляне не имеют доступа к нашей сети, они не знают, как она устроена. Думаю, кто-то хочет поссорить нас с землянами.

– Что это за речевая сеть, что это за чипы? Вот, значит, почему волобуи понимают друг друга без слов. А мы с тобой могли бы, Рали, понимать друг друга без слов? Ну да, не могли бы, у меня ведь нет чипа.

– Хотел бы иметь встроенный чип, Въалъадъымир?

– Это еще зачем? Не-е-ет, вполне обойдусь без вашего внешнего управления. Если бы не знал, что это вы сами придумали, решил бы, что эта сеть и эти чипы – выдумка цэрэушников.

– Цэрэушников?

– Цэрэушников, CIA-шников, какая разница? Какая тебе разница, Рали? Объясню позже, только лучше бы тебе ничего о них не знать. Но я-то уверен на сто, что они здесь имеют место быть. Не думай об этом…

– Когда была создана колония, нипурты вначале были настроены на доверительность и сотрудничество с Землей. Готовились передать землянам многие наши технологии. Нам это тоже могло быть выгодно. Мы получили бы возможность переселяться на Землю, получили бы доступ к земным ресурсам. Но потом появились лунотрясения. Земляне называют их атаками сирен. Это все долго обсуждалось. В конце концов Совет принял решение в отношении колонии землян. На пятьдесят лет заморозить контакты с Землей, не передавать новых технологий, ограничить развитие колонии, разрешить землянам на Луне только деятельность, связанную с их собственным жизнеобеспечением, не давать колонистам лунного гражданства и должностей в государственных органах Луны.

– Должен же быть хоть кто-то из селенитов, кто не подвержен этой лунной падучей, есть здесь такие?

– Знаешь, Шэллъга, многие считают, что все это приходит через сеть. Это придумал некто Бабум, он из наших, из энков. Ну, не придумал, догадался, что такое может быть через сеть. Его, Бабума, сейчас нет в Уруке. Он в Умме, ушел в Умму, колонию землян. Говорят, что там лунотрясения его не достают. Может, там и нет их вовсе, этих лунотрясений. Другие говорят, что и у землян в Умме это тоже случается. Но я не верю, что это все от землян. Не верю, и все.

«Есть, о чем подумать, Шельга. Не все здесь так просто на этой маленькой планете. Думаю, будут еще конфликты, будут и столкновения. Без этого никак не обойдется. Но шансы есть. Твои шансы, Вовик, повышаются. Во время лунотрясения, например. Вот их слабое звено.

Можно знать заранее, когда это будет? Нет? Я понял, примерно раз в месяц, но когда точно – неизвестно. Учтем, может, и пригодится когда-нибудь. Но вначале надо Юрку найти. И ствол, ствол всегда должен быть при мне».

Ралина по просьбе Шельги сумела выяснить, где хранится его пистолет, и, в конечном счете, Владимиру удалось вернуть себе привычное оружие. Шельга уговорил Ралину помочь ему найти агалот и показать дорогу к колонии землян. Ралина согласилась. Влюбленные без приключений добрались до Уммы. Более того, добравшись с Шельгой до колонии землян, Ралина решила остаться с ним в Умме.

– Ты не боишься мести Думузи, Въалъадъымир? Выкрал пъыстъалет, убежал, перебрался в Умму без согласия Совета, завладел агалотом, выкрал красивую энку, нарушил все и вся.

– Мое место рядом с Юркой. А без тебя, Рали… Вообще теперь не представляю, как я смог бы дальше без тебя. Ты-то, Рали, не боишься мести начальника волобуев?

– Нет, Шэллъга, я теперь ничего не боюсь. Потому что знаю, для чего стоит жить. Для чего и для кого. Нам с тобой ничего не страшно, правда ведь, Шэллъга? Мне теперь все равно, что случится потом. У меня будто глаза открылись. Спасибо тебе, Ан, великий бог неба. Мы еще не боги, мы ниже богов, но мы уже выше самых высоких лунных кратеров. Это сделала магия земного мужчины. Ты привез с Земли зерно жизни, ты подарил мне эту самую – совсем новую жизнь, смысл которой здесь на Луне мы давно уже позабыли.