Глава двадцать вторая,
в которой Ребекка выбирает свою дорогу

Прибытия Гэбриэла я ждала на мосту через реку. Сидя на широком каменном парапете, глядя, как серые воды подо мною бесконечно продолжают своё мерное течение. Спиной к дому, так, чтобы сразу заметить появление всадника.

Даже когда Том отбыл в Энигмейл, я осталась в библиотеке. Забившись туда раненым зверем, свернувшись в кресле наедине со своими мыслями, не желая видеть никого и ничего. На улицу меня вытащила Рэйчел: коротко бросила, что уговорила отца отпустить нас погулять в саду, и почти выволокла из-под родной крыши.

— Что случилось? — спросила она, когда мы подошли к пруду, где никто не мог нас услышать. — Ты отказала Тому или нет?

Я долго молчала, глядя, как по спокойным водам кругами разбегается рябь — там, где в холодной глубине дышала форель, которую отец заботливо разводил для своей любимой рыбалки, — пока в ушах моих некстати, невесть почему звучал Шуберт.

«Я сел на берег зыбкий и в сладком забытье следил за резвой рыбкой, купавшейся в ручье…»

Сказать Рэйчел? Но она снова начнёт твердить мне, что это безумие, и будет совершенно права. А я не уверена, что, узнав правду о Томе, Рэйчел не откроет её страже. Она не дружна с ним, как я, его жизнь для неё фактически ничего не значит… зато законы значат очень и очень многое.

Как и спасение неразумной подруги из той западни, в которую она сама собралась себя загнать.

— Я не смогла.

Даже не глядя на Рэйчел, я отчётливо представила её шокированный взгляд.

— Не смогла? Почему?

— Потому что он мой друг.

И можно даже сказать, что не слукавила. Мой короткий ответ был абсолютно правдивым.

То, что часть правды — далеко не правда, уже детали.

— И что теперь?

— Наша свадьба состоится в срок.

Рэйчел взволнованно взяла меня за руку:

— Бекки, ты…

— Не надо, Рэйчел. — Я вырвала ладонь из её пальцев. — Не говори ничего. Я так решила. — И, отвернувшись, направилась к реке, не оглядываясь. — Ланч пропущу. Если я кому-то понадоблюсь, я на мосту. Мне нужно встретить Гэбриэла, когда он приедет.

На этом самом мосту, сидя на шершавых камнях, я и дождалась часа, когда солнце уже уверенно скользило к горизонту — крупной каплей охры по редким проблескам чистой лазури, залитой белыми пятнами облаков. Сейчас оно скрылось за одним из этих пятен, и мне это даже нравилось. Когда окрестности купаются в тёплом золоте солнечных лучей и в воде пляшут весёлые блики, а твоя душа рвётся в клочья… со стороны природы это казалось мне насмешкой.

За часы, минувшие после завтрака, я успела подумать о многом. К примеру, о том, что сообщить Гэбриэлу о моём решении и обсудить с ним то, что я узнала, — почти необходимость. Ибо всё, что есть у нас с Томом, — слова лорда Чейнза; а если тот раскопал эту информацию в архивах Инквизиции, Гэбриэл наверняка сможет подтвердить либо опровергнуть её правдивость.

Ведь если лорд Чейнз вдруг ошибся или, хуже того, солгал…

С другой стороны, подобный способ исцеления оборотней казался мне весьма правдоподобным. В одном матушка права: дыма без огня не бывает, а все легенды имеют под собой то или иное основание, вполне реальное. Да и лорд Чейнз из тех людей, которые действуют только наверняка. Зачем ему лгать? И в чём? Если б для исцеления Тома не нужен был именно брак и именно со мной, уверена, он бы его не допустил. Вряд ли он в восторге от грядущего мезальянса. Если б требовалось нечто большее, чем одна ночь — к примеру, не одна, — едва ли он стал бы утаивать это от Тома. В конце концов, тот лишь рад был бы услышать, что ему нужно не единожды разделить постель с любимой супругой. Правда, расчёт мог изначально идти на то, что данная информация будет озвучена мне… но нет, тогда вместо того нашего разговора о свободе и Вертере лорд Чейнз мог просто сообщить мне, что его сын — оборотень, и сам поведать свою ложь. Так было бы куда надёжнее.

Похоже, в планы графа вообще не входило пугать меня правдой. Воззвать к моей совести, надавить на жалость и дружеские чувства — да, обрадовать будущую невестку тем, что её жених в полнолуние будет обрастать мохнатой шкурой, — нет. Вполне возможно, он не придёт в восторг от новости, что теперь мне всё известно. А если он не мог сказать правды ни мне, ни Тому, ибо после совместной ночи требуется, положим, ещё кровавый ритуал со мной в роли жертвы (да, я не исключала и такой возможности)… Вряд ли лорд Чейнз столь наивен, чтобы полагать, будто моя смерть или загадочное исчезновение вскоре после замужества не вызовет подозрений. Ведь уже есть растерзанные кролики и не сразу упокоившийся Элиот, а теперь лорд Чейнз знает, что неподалёку от Энигмейла обитает бывший Инквизитор — следовательно, он должен знать и то, что при таком раскладе моё убийство не сойдёт ему с рук.

Учитывая всё это, версия с исцелением через брак и его консумацию выглядит довольно правдоподобно. Тем не менее мне было бы куда спокойнее, имей я возможность обсудить всё с Гэбриэлом. Но имею ли? Он привык отправлять убийц на смерть, не делая исключений ни для кого. Нечисть, несомненно, тоже. Так сделает ли он исключение для моего друга — лишь потому, что это мой друг? И согласится ли отпустить меня под венец с другим? При всей моей наивности я прекрасно понимала, что Гэбриэл не придёт от всего этого в восторг.

И, чтобы не рисковать жизнью Тома, куда надёжнее было бы поставить его перед свершившимся фактом.

Осудить на смерть Тома-оборотня — одно. Осудить на смерть исцелённого Тома-человека — совсем другое. Так же, как Гэбриэл мог бы понять и принять выбранный мною путь сейчас, он может понять и принять его потом. Тогда для начала мне стоит разыграть спектакль, а правду рассказать постфактум, когда Том благополучно излечится… но нет, это будет неправильно — лгать ему. Не говоря уже о том, что спектакль на тему «я передумала, я не люблю тебя» (даже если я смогу исполнить его так, чтобы мне поверил проницательный Гэбриэл, в чём я сильно сомневалась) окажется тем самым предательством, идти на которое я категорически не согласна.

Я должна ему сказать. И сделать то, что собираюсь сделать, с его позволения.

Однако если он всё-таки…

Появление на дороге к Грейфилду чёрного всадника на вороном коне, стремительно скачущего к реке, оборвало ход моих мыслей — и, соскользнув с парапета, я встала на мосту, пытаясь вернуть прежний ритм вмиг сбившемуся дыханию.

Наверное, мне стоило бы мысленно помолиться богам. Попросить их о помощи в том, что мне сейчас предстоит. Да только после всего, что я узнала от Тома и Гэбриэла, я немного потеряла веру в то, что они действительно слышат наши молитвы. К тому же в этой истории мы с богами — по крайней мере, с главной из них — определённо играем на разных сторонах.

Соперникам и врагам не помогают. И их не просят помочь.

Когда конь перешёл с галопа на рысь, я поняла, что Гэбриэл заметил меня. Вскоре он уже осаживал жеребца рядом с мостом, чтобы спешиться. Приблизился ко мне, пытливо вглядываясь в моё лицо.

Прочесть на нём, что дело неладно, для бывшего Инквизитора труда не составило.

Вместо приветствия меня наградили поцелуем. Долгим, неторопливым, глубоким до головокружения, на миг заставившим меня забыть обо всём на свете, кроме ощущения его губ на губах и его пальцев на спине. Гэбриэлу явно не было дела до того, что нас могут увидеть. И когда мир перед глазами расплылся в мареве блаженного забытья, я закрыла их, чувствуя, как мои руки обнимают его в ответ, а тело льнёт к его телу.

— Полагаю, разговор прошёл не так гладко, как нам обоим хотелось бы, — констатировал Гэбриэл, прервав поцелуй, но не отстраняясь.

Я прижалась лбом к его плечу, пряча лицо. Хорошо, что особняк от реки отделял сад и приличное расстояние, и можно не торопиться размыкать объятия… хотя, кажется, сейчас даже появление на горизонте отца или матери не заставило бы меня его отпустить.

Как я смогу сделать то, что должна сделать? Как смогу отказаться от своей мечты, когда она так близко?

— Что случилось, Ребекка? — он провёл пальцами по моим волосам: так мягко, так нежно, что я впервые ощутила, как сильно мне хочется плакать. — Что тебе сказали?

Увези меня отсюда, почти сорвалось с губ. Прямо сейчас, сию секунду, пока я готова отступить. Забыть о Томе, о моей проклятой доброте, о дружбе и совести — обо всём, кроме тебя.

Но я промолчала, и, не дождавшись ответа, Гэбриэл легонько поддел пальцами мой подбородок, заставив вскинуть голову.

— Скажи мне. — Я так и не открыла глаз, и ласковое прикосновение руки к моей щеке чувствовалось особенно остро. — Со мной тебе нечего бояться и нечего стыдиться. Ты же знаешь.

Не открывая глаз, я перехватила его пальцы своими. Удерживая его руку, кошкой потёрлась о его ладонь: щекой о пальцы, снова облитые чёрной перчаткой.

Есть, Гэбриэл. Сейчас — есть. И чего бояться, и чего стыдиться.

И чем дольше я оттягиваю неизбежное, тем труднее мне будет в этом признаться.

— Мы не можем пожениться. Я не могу бежать с тобой. Я должна выйти за Тома.

Собственные губы опять показались мне чужими. И когда они разомкнулись, чтобы произнести эти слова, — где-то в душе, там, где никто и никогда бы не услышал, я закричала от ужаса.

Но теперь отступать было поздно, и я открыла глаза, чтобы встретить его взгляд.

Как ни странно, Гэбриэл был не особо удивлён. Скорее напряжён. И рассержен.

Не на меня.

— Ребекка, что тебе сказали? — повторил он. — Чем пригрозили?

Всего день назад мною едва не поужинал вампир. Потом было признание Гэбриэла, после которого последовало моё признание, а после него — признание Тому и Тома. И вот теперь я должна сделать ещё одно признание, для которого откуда-то надо достать смелость и моральные силы.

И откуда их взять, если с самого момента знакомства с Гэбриэлом я только и делала, что снова и снова их тратила?

— Гэбриэл, выслушай меня. Прошу. — Решив зайти издалека, я крепче сжала ладонь, застывшую на моей щеке. — Сегодня утром вернулся Том. Прежде чем говорить с родителями, я решила рассказать всё ему. И…

— А, так вот в чём дело. — Он нехорошо прищурился; во взгляде всплеснулась злая насмешка, разбившаяся в гранях разноцветных льдинок, которыми вмиг обернулись его глаза. — Позволь угадать. Отвергнутый жених начал шантажировать тебя, что расстанется со своей никчёмной жизнью, которая отныне всё равно ему не мила?

— Нет, всё не… то есть…

Его пальцы, до того спокойно лежавшие в моих, резко выскользнули, оставив в ладони холодную пустоту.

— Я убью этого щенка.

Он не мог знать, что в данной ситуации его высказывание вышло весьма ироничным. В том, как он произнёс это, не было ни ярости, ни запала — лишь спокойное обещание, пугающее до дрожи.

И все слова, которые я собиралась произнести, так и не были произнесены. Потому что когда я увидела лёд в его глазах и услышала лёд в его голосе, то отчётливо поняла: и правда убьёт. Куда за меньшие прегрешения, чем оборотное проклятие.

А если сейчас я скажу, что «щенок» и правда щенок…

— Даже не думай, Ребекка. Я понимаю, что твой дружок тебе дорог, но поверь мне, дальше шантажа он пойти не осмелится. Духу не хватит. Если вздумает изводить тебя угрозами, я лично помогу ему понять, что смерть вовсе не так романтична, как он себе это мнит. — Отпустив меня, Гэбриэл направился к своему брошенному коню. — Увы, теперь мой визит окажется для мистера Лочестера ещё большим сюрпризом, но, думаю, это не сильно осложнит дело. Оно и без того было сложным. Идём.

Я смотрела, как он берёт вороного жеребца под уздцы.

В отчаянии.

Он не позволит мне выйти за Тома. Конечно, не позволит. Глупо было надеяться, что позволит. И если сейчас я скажу правду, он убьёт его. Если не сам, то просто сообщит страже, а те пошлют за Инквизиторами.

Что мне теперь делать? Кого из двоих предать? Кем из двоих рискнуть?

Я смотрела, как Гэбриэл поднимается обратно на мост. Слушала, как цокают по камню копыта коня, которого он вёл за собой. Чувствовала, как утекают в прошлое секунды, которые оставались у меня, прежде чем станет поздно.

Снова видя перед собой две дороги, на каждую из которых я ещё могла свернуть.

Вся жизнь — дорога. Череда решений, череда поступков, череда ошибок и истин, осечек и прямых попаданий.

Вся жизнь — развилки. Череда шагов между ложью и правдой, злом и добром, злом большим и меньшим. Между правильным и неправильным, когда правил не существует — лишь относительность.

Вся жизнь — выбор.

Пришло время сделать ещё один.

Снова решение. Снова поступок. Снова выбор.

Снова…

Я зажмурилась.

И, не слушая разум, настойчиво толкавший меня на один путь, и чувства, толкавшие меня на него же — сделала шаг на другой.

Открыв глаза, сжав в кулаки опущенные руки, я встала посреди моста. Прямо у Гэбриэла на пути, вынудив его остановиться.

— Нет. — Я смотрела на аметистовую брошь, которой он закалывал шейный платок, не смея поднять взгляд на его лицо. — Ничего не выйдет. Я не поеду с тобой. Уходи.

Где-то внутри себя я снова кричала. Кричала и плакала, и слёзы мои, окрашенные кровью разбивающегося сердца, были красными. Но этого снова никто не мог услышать, даже я сама; и потому некоторое время мы стояли в тишине, нарушаемой лишь шумом реки, равнодушно текущей под нами.

Затем Гэбриэл выпустил из пальцев повод — и, шагнув ко мне, бесцеремонно подхватил на руки.

— Всё. Довольно. Обойдёмся без романтических традиций в виде отцовских благословений. — Поднеся меня к коню, Гэбриэл подсадил меня на него, перед седлом. Я, не ожидавшая такой реакции, даже не сопротивлялась. — Шотландия ждёт.

И я так захотела просто обнять коня за шею и дождаться, пока Гэбриэл вспрыгнет следом; сдаться, позволить себя увезти… а потом вспомнила отчаяние, бездной черневшее в глазах Тома — и, дёрнувшись, соскользнула наземь.

— Нет. Ты не увезёшь меня.

— Ещё как увезу. — Гэбриэл перехватил меня прежде, чем я успела отойти, непреклонно сжав пальцами предплечья. — Они запугали тебя, так пусть попробуют проделать это со мной.

Я не видела его лица — и боялась представить, что на нём написано, если даже его негромкий голос сейчас пугал до дрожи.

— Пусти меня. — Я рванулась из его рук. — Пусти!

Он лишь привлёк меня ближе, явно не собираясь прислушиваться к той чуши, что я несу… но когда моя ладонь, взметнувшись — почти сама собой — хлёстким ударом скользнула по его скуле, всё же отпустил. Наконец позволив мне, тяжело дыша, отступить на несколько шагов.

На лице Гэбриэла было написано такое бескрайнее удивление, что я поняла: вряд ли за этим удивлением он вообще ощутил боль.

Давай. Скажи ему, что не любишь. Скажи, что передумала, что предпочла ему молодого лорда, как он и хотел; скажи, что поговорила с родителями, с подругой и женихом, и они объяснили, как ты заблуждалась, позволив себе увлечься циничным, испорченным стариком. Иначе свести концы с концами для него не составит труда.

Чтобы он поверил в твой отказ, ты должна ударить его ещё больнее. Не лицо — душу.

Ещё один поступок, ещё один поворот…

Но вместо того, чтобы выкрикнуть свою злую, отвратительную ложь, я всхлипнула. Метнулась вперёд, к тому, от кого только что так яростно пыталась убежать, — и, встав на цыпочки, положив руки на его плечи, на миг прижала дрожащие солёные губы к его губам.

— Я люблю тебя. Люблю. Люблю, — шёпот мой вышел хриплым, и разноцветные льдинки напротив моих широко открытых глаз плыли в жгучем мареве. — Я не могу поехать с тобой. Не могу. Не сейчас. — Я судорожно, прерывисто вдохнула, пытаясь унять боль, сдавившую горло, лёгкие, сердце. — Надеюсь, ты поймёшь… потом. Поймёшь и простишь.

Отстранилась в тот самый миг, когда он попытался меня обнять, — и, отвернувшись, бросилась бежать.

Я не остановилась, даже оказавшись в доме. Кажется, кто-то меня окликнул, кажется, я чуть не сшибла кого-то с ног — мне было всё равно: я взлетела по лестнице на верхний этаж и лишь там, у окна, из которого виден был мост, позволила себе остановиться. Пытаясь отдышаться, прижала ладонь ко рту — когда с невозможной, казалось бы, смесью ужаса и надежды увидела, что чёрная фигура стоит там же, где я её оставила.

Он догадался. Не мог не догадаться. И сейчас придёт сюда, за мной, и без труда выведет меня на чистую воду. Ведь после того, что я устроила, после того, как не смогла даже убедительно солгать…

Но в этот миг Гэбриэл вспрыгнул в седло, и вороной жеребец понёс его прочь от Грейфилда.

Я долго провожала его взглядом. Опершись руками на подоконник, ощущая странную пустоту на том месте, где вроде бы только что билось и болело сердце.

Поздравляю, Ребекка. Поздравляю, маленькая, лживая, малодушная предательница. Вот теперь, если твой гениальный план с побегом от законного мужа окончится тем, что, когда ты заявишься в Хепберн-парк, Гэбриэл выставит тебя вон — он будет иметь на это полное право. Зато сможешь утешаться тем, что между чужой жизнью и своей ты выбрала первое, а между любовью и своей драгоценной совестью — второе.

И чем же на самом деле ты лучше Джейн, на которую так злилась? Она хотя бы сохранила честь, когда ты предпочла путь бесчестья.

Надеюсь, с чистой совестью топиться тебе будет немного легче.

Когда чёрный всадник на вороном коне исчез на горизонте, я всё ещё смотрела ему вслед. Туда, где касались облаков вересковые поля, залитые радостным светом пробившегося солнца.

А затем опустила голову — и глухо, навзрыд, до кашля зарыдала.

Я стою, глядя в белое небо. Абсолютно белое, похожее на бумажный лист. Его не заволакивают облака — на нём вовсе нет облаков: лишь пустота, заполняющая собой всё пространство над моей головой.

Я опускаю глаза, глядя на океан, волнующийся под подошвами моих туфель. Странный разноцветный океан с непрозрачными радужными водами, колеблющийся под хрустальной гранью, на которой стою я. Вернее, мне проще думать, что я стою на хрустале, чистом до незримости: ведь я не касаюсь воды, будто её и мои ноги разделяет пара дюймов затвердевшего воздуха.

Впрочем, я не уверена даже в том, что подо мною действительно вода. Пускай даже разноцветное нечто очень на неё походит.

Океан простирается во все стороны, насколько хватает взгляда. Бескрайний, безграничный, заключённый под нерушимым тонким барьером, разделяющим его и пустоту, уползающую за горизонт. Если присмотреться, можно заметить, что радужные воды — не сплошной массив, а текучее переплетение тысячи тысяч пёстрых потоков. Соприкасающихся, пересекающихся, вливающихся друг в друга.

Мне знакомы эти потоки.

Именно их я видела в те мгновения, когда представляла разбегающиеся дороги своей судьбы.

Где я? Что это за место? И как я здесь…

В этот миг в радужности под моими ногами проявляется картинка — огромная, с меня ростом. Я ошеломлённо смотрю, как в разноцветье проступают очертания моей комнаты, погружённой в полутьму, и меня самой, спящей в постели. Одетой, рядом с книгой, выпавшей из рук, уткнувшейся лицом в подушку, пока догорающая свеча подле кровати плачет воском. Пламя дрожит, и я понимаю: конечно, это не просто картинка. Скорее огромное окно.

Через которое я могу посмотреть на саму себя — со стороны.

Последние воспоминания приходят вместе с этим пониманием.

Когда Гэбриэл уехал, я снова весь вечер провела в спальне взаперти, пропустив не только ланч, но и ужин, на сей раз не открыв даже Рэйчел, безуспешно стучавшей в мою дверь. Пыталась что-то читать, но больше просто лежала, уставившись в потолок. И снова плакала.

А потом, должно быть, уснула.

Значит, я сплю? И это сон? Но это место… оно слишком реально для сна. Оно кажется куда более реальным, чем всё, что я когда-либо видела.

И у меня возникает странное, пугающее ощущение, что до этого момента я спала. Всю свою жизнь. Спала и видела сон о девочке по имени Ребекка Лочестер.

Но теперь — проснулась.

Я делаю несколько осторожных шагов вперёд; ноги вполне уверенно ступают по пустоте, разделяющей меня и разноцветье. Тёмная комната в тот же миг исчезает, вновь растворяясь в радужных волнах, — и, когда я замираю, под босыми ногами проступает совсем другая картинка.

Мост. И я, прячущая лицо на плече у Гэбриэла.

То, что случится дальше, мне видеть совсем не хочется, поэтому я отвожу взгляд. Оборачиваюсь, глядя на то, что я оставила за своей спиной.

Если, пойдя вперёд, я узрела то, что было…

— Не советую этого делать.

Голос — женский, певучий, окрашенный странным вкрадчивым шелестом — раздаётся прямо подле меня. Я резко поворачиваю голову и, не обнаружив никого и ничего, беспомощно верчусь на месте.

— Кто здесь?

— Даже если увидишь, что хочешь, это тебе не поможет. Знание своего будущего меняет его, — голос звучит совсем рядом с моим ухом; он одновременно поёт капелью и шепчет листвой, журчит прохладным лесным ручьём и шелестит тёплым шёлком. — Обрывочные предсказания не в счёт.

Когда я снова поворачиваюсь, передо мной кружится сонм бабочек. Эфемерных, оставляющих за собой след, похожий на искрящуюся пыльцу, крупных, с мою ладонь, светящихся бабочек. Золотых, как солнце.

Пару мгновений спустя они складываются в человеческую фигуру, чтобы ещё через миг слиться воедино.

— Надо же, — говорит женщина, возникшая там, где только что мерцали бабочки. — Немногие латенты сюда заглядывали.

Она красива. До того красива, что смотреть на неё почти больно. Волосы — золотой атлас, глаза — тёплый янтарь: в них плещется ласковое вечернее солнце, их цвет мог бы напомнить о змеях и кошках, но эти глаза ничуть не похожи на те, что можно увидеть у зверя. Они изучают меня, мягко и внимательно, и в бездонной черноте, которую окружают медовые радужки, мне чудятся серебристые искры далёких созвездий.

Женщина слегка улыбается. Её простое, на тунику похожее платье складками ниспадает на прозрачную грань между океаном и пустотой; оно кажется лёгким, как воздух, оно голубое, как небо… а миг спустя я понимаю, что оно и есть небо. Отрез летнего неба, чистого, глубокого и бесконечного, невероятным образом принявшего форму платья, чтобы в него можно было облечься.

Догадаться, кто предстал передо мной, нетрудно.

— Вы та, о ком я думаю?

Великая Госпожа склоняет голову набок, так что золото её волос теперь льётся по правому плечу. Я ждала, что длинные пряди погрузятся в небо, из которого сотканы её одежды, и утонут в нём, но они скользят поверх, словно под ними самая обычная ткань.

— А ты смешной ребёнок, бросивший мне вызов. — Она созерцает меня задумчиво, словно картину. — Вот что бывает, когда помогаешь латенту открыть разум. Позволить тебе заглянуть за грань было со стороны той девочки весьма неосторожно. — Владычица Предопределённости качает головой. — Впрочем, то не её вина. Она ведь не знала, с кем имеет дело.

Я смутно понимаю, о чём она говорит. Видимо, о моём визите к мисс Туэ и о том, что именно благодаря ему я теперь здесь. К слову, хороший урок на будущее: стоит с осторожностью глотать подозрительные снадобья, полученные из рук незнакомцев, и всегда осведомляться о возможных побочных действиях. Но что означает это странное «латент»? Должно быть, от латинского latentis…

Хотя сейчас меня куда больше занимают мысли о том, что мне теперь делать.

Кланяться? Молиться? Падать на колени и просить прощения? Однако под взглядом той, кому я молилась с тех пор, как научилась говорить и читать, я откуда-то понимаю: ей не нужно ни того, ни другого, ни третьего. Только в античных мифах таких, как она, могут задеть слова или поступки таких, как я.

Только в представлении таких, как я, им нужно наше раболепство.

И потому я просто спрашиваю:

— За что я удостоена этой встречи?

— Таких, как ты, нетрудно заметить. Там, где рождаетесь вы, потоки волнуются так, что их почти штормит. Учитывая, что вы с ними творите, неудивительно. — Она смотрит вниз, на океан под нашими ногами, и пожимает плечами. — Не говоря уже о том, что считанные латенты добирались сюда.

Таких, как я?..

Прежде чем задать новый вопрос, я тоже смотрю на разноцветье под собой. Не замечая ничего, похожего на шторм.

Но Владычице Предопределённости определённо виднее.

— И что… это? — неуверенно указывая пальцем на океан, спрашиваю я.

— Судьбы. Жизни. Все люди, маги и фейри, которые когда-либо жили и которым когда-либо суждено родиться. — Она неотрывно смотрит на разноцветные воды, и я понимаю: она видит в них куда больше, чем открывается мне. — Один мальчик, попав сюда, назвал это место безвременьем, а потоки — океаном времени. Определение не совсем точное, но я склонна с ним согласиться.

— И этот мальчик тоже был… таким, как я?

— Нет. Вовсе нет. — Воспоминание вызывает у неё улыбку. — Он был единственным в своём роде.

Больше она не говорит ничего, и я не решаюсь спросить, кем же был тот, о ком она вспоминает с улыбкой. Боюсь, что не имею на это права.

Да и куда больше меня интересует другое.

— А кто же тогда я?

— Латентный маг. Для нас — латент, — это она произносит почти скучающе. Так взрослый объясняет непонятливому ребёнку то, что вроде бы должно быть совершенно очевидным. — Тот, чья магическая печать так и не проявилась. В таких случаях ваш дар ищет иной выход, и, если он достаточно силён, вы меняете реальность. Ломаете её под себя. Поворачиваете судьбы тех, кто с вами рядом. Воплощаете наилучшую для себя вероятность. Интуитивно, конечно. И в ключевые моменты почти всегда делаете правильный выбор, каким бы неправильным вначале он ни казался. — Едва заметное движение губ, и её улыбка становится усмешкой. — Правильный для вас.

Это звучит настолько неожиданно и невероятно, что я долго молчу, прежде чем кое-как вымолвить:

— Вероятность?..

— Остаться в добром здравии там, где другой наверняка бы заболел. Попасть к странствующей гадалке как раз тогда, когда её совет так тебе необходим. Познакомиться с единственным человеком, с которым ты могла бы быть действительно счастлива. Встречать его раз за разом, смыкая ваши дороги, когда разминуться с ним было бы так просто. Отправиться в лес навстречу приключениям именно тогда, когда он сможет заметить твой уход. Оказаться на краю гибели именно в тот момент, когда он сможет прийти тебе на помощь. Реальность сама выстраивается выгодным для тебя образом. — Великая Госпожа смотрит за мою спину: туда, где остаётся вся жизнь, пока прожитая мною. — Нет, твоя судьба не будет безмятежной. Платить по счетам приходится всем. Но иная боль закаляет душу, а иная её убивает. Ты переживёшь только первую. — Золотой взгляд вновь обращается на меня, и то, как я реагирую на эти слова, явно смешит его обладательницу. — Родись ты королевой, знатное вышло бы зрелище, но тебе не суждено свершить великих дел. Тебе ведь не нужно ни славы, ни власти, ни вечной памяти: довольно любви и простого человеческого счастья. Впрочем, это даже забавно… наблюдать, как такие силы расходуются на такие простые вещи.

Какое-то время я не могу произнести ни слова. Потому что не верить ей не могу, а поверить — тоже.

Я — маг? Без пробудившейся печати? Я о таком даже не слышала никогда. Насколько мне известно, никто в нашем мире не слышал.

Но всё, что она говорит…

— Я думала, это… всё это просто… случайность. Везение.

— Везение. Случайность. Интуиция. Люди в своей слепоте придумали этому так много названий. — Владычица Предопределённости равнодушно отворачивает голову. — Людям проще жить слепыми и глухими. Проще не признавать в себе и в других сил, которые их пугают, и объяснять всё простым стечением обстоятельств. Проще смотреть на мир через замочную скважину, чем принять эти силы и шагнуть навстречу чему-то новому, необъяснимому и пугающему, и неважно, что это: новое знание или новая эпоха. Даже ваши маги в большинстве своём не способны преодолеть рамки, сковывающие человеческое сознание. В итоге вы играетесь с силами, природу которых представляете весьма смутно, и о том, что у всего есть своя цена, задумываетесь лишь тогда, когда настаёт пора платить, — в её голосе проскальзывает странная печаль. — Везение — удачно брошенные кости. Выигрыш в покер. Выигрыш на скачках. Слабые латенты и правда часто используют дар именно так. Сильные играют только по-крупному. Везение тех, кто был нищим и выиграл состояние, бросается в глаза, но удачно бросить кости куда проще, чем сплести в узел и замкнуть на себе чужие судьбы. Выигрываешь либо в жизни, либо в картах. Либо менять русла рек, либо с комфортом плыть по уже проложенному течению. Никак не всё одновременно. — Она неотрывно всматривается в разноцветный горизонт, туда, где океан времени смыкается с белым небом; я знаю, что в действительности это не так, но избавиться от ассоциации трудно. — Случайности и правда случаются. Но куда реже, чем вы привыкли считать.

Я опять долго молчу, пытаясь уложить в мыслях всё, что услышала, пускай это и трудно. Хотя бы потому, что от речи богини я ожидала скорее архаичности, однако никак не могу избавиться от ощущения, что говорю с кем-то, кто живёт не в одно время со мной, а в эпохе, которая настанет намного позже. Где общаются теми словами, которых пока ещё не придумали.

Впрочем, скорее всего, так оно и есть.

— Потому вы и рассказываете мне всё это? Потому что мне не суждено стать кем-то… великим? Потому что моё знание всё равно ничего не изменит?

— Ты всё равно забудешь большую часть моих слов, когда проснёшься. Так выйдет безопаснее для всех. Но, если тебя это утешит, те, в чьих жилах текла твоя кровь… их дороги вышли куда интереснее. — Она морщится, как человек, допустивший досадную ошибку. — Выйдут. И будет течь, конечно. Для тебя ведь это ещё не наступило.

— Вы говорите о моих детях?

— И детях твоих детей, и их внуках — тоже. Они могли… смогут вершить судьбы государств. Порой — целого мира. А ведь они не появились бы на свет, сложись твоя жизнь по-иному. Жизнь незаметной девочки из провинции, чьё имя уже твои правнуки едва ли вспомнят. Смешно, верно? — она и правда смеётся, негромко и вместе с тем звонко, а я понимаю то, о чем подозревала уже давно: у богов весьма своеобразное чувство юмора. — Когда-то я удивлялась, какие причудливые и незначимые мелочи складывают историю. Удивление — приятное чувство. Жаль, что я почти его забыла… как и все другие.

— Я думала, её складываете вы, — не сдержав удивления, говорю я. — Историю. Каждую судьбу. Каждую жизнь.

— Я могу складывать её, если хочу. Могу менять, если меня не устраивает то, что грядёт. Могу переписывать, если невмешательство приведёт к катастрофе. В моей власти дарить жизнь тем, кто должен умереть, и отнимать её у тех, кто должен жить. Мы храним этот мир, те, кого вы зовёте богами… иначе он был бы куда худшим местом. Но программировать судьбу каждого из вас? — она снова пожимает плечами. — Вы и сами неплохо с этим справляетесь, и наблюдать за этим куда интереснее. Порой вы всё же способны нас удивить.

«Программировать» явно было ещё одним словом, которого пока не придумали. Впрочем, если предположить, что оно происходит от той «программы», которой обозначают план действий, и учесть общий смысл фразы — догадаться, что оно означает, нетрудно.

Пожалуй, мне и правда лучше будет забыть о том, что я сейчас узнаю. Не думаю, что жрецы — да и те, кто меня окружает, — с пониманием отнесутся к моим словам, если я начну об этом рассказывать.

А удержаться от того, чтобы рассказать, будет чудовищно трудно.

— Вы говорите так, — всё-таки произношу я, — словно…

— Словно я не из этого времени? — конечно, ей известны мои мысли. — Я из всех времён, девочка. Из тех, что были задолго до твоего рождения, и тех, что ещё не наступили. Я видела, как люди изобретают колесо, и видела, как тысячи лет спустя их потомки создают варп-двигатель. Мне подвластно видеть и ведать всё, что было, есть и будет. За этим я когда-то и стала тем, кто я есть. — Великая Госпожа смотрит на меня, и её губы снова трогает улыбка; только вот на сей раз от этой улыбки мне становится не по себе. — У нас не бывает любимцев. Мы не имеем на них права. И времена, когда мы охотно являлись к смертным и активно вмешивались в ход даже незначимых вещей, давно миновали. Но твоему семейству… вам удалось вызвать мой интерес.

Наверное, на этом месте мне пристало бы чувствовать себя польщённой. Однако вместо этого я ощущаю страх.

Памятуя, насколько своеобразно божественное чувство юмора, я не сомневаюсь: чтобы вызвать божественный интерес, требуется нечто, предполагающее отнюдь не безоблачное счастье.

— Да и твоя история вышла… занятной. Войны и игры правителей наблюдать увлекательно, однако от них тоже порой хочется отдохнуть. Незамысловатая любовная драма подходит для этого как нельзя лучше. — Она берёт паузу, глядя на меня одновременно снисходительно и оценивающе. — А теперь тебе пора.

В тот миг, когда она делает шаг вперёд, у меня всё же вырываются слова, которые давно просились быть высказанными:

— Вы можете сохранить жизнь того, кому скоро суждено умереть?

Владычица Предопределённости замирает, не сводя с меня того же оценивающего взгляда.

— Пожалуйста. Умоляю, — тихо прибавляю я. — Вы ведь можете спасти Тома? Даже если та, что служит вам, сказала, что его не спасти?

Судя по её лицу, мне снова удаётся её позабавить.

— Баньши открывается малая часть того, что открыто мне. Не больше, не меньше. Это не делает их моими глашатаями. Не значит, что им ведомы мои помыслы и деяния. — В её взгляде и голосе я читаю странное насмешливое поощрение. — Судьба твоего друга — не то, что заслуживает моего внимания. Я не определяла ни его жизнь, ни его смерть. Ни его, ни твою, ни того, кого ты любишь.

Странно, но это меня обнадёживает.

— Значит, если я та, о ком вы поведали… и если не вы сложили наши судьбы… то в моих силах спасти Тома и не потерять Гэбриэла?

Владычица Предопределённости молчит, явно раздумывая, что именно мне ответить и ответить ли вообще. И меня не покидает смутное ощущение, что в первую очередь её размышления касаются того, какой вариант моей истории развлечёт её больше: тот, в котором я узнала ответ, или тот, в котором не узнала.

— Можешь считать, что предначертания не существует, — наконец произносит она. — Можешь считать, что вы сами пишете свою историю. За редкими исключениями вроде того мальчика, которому определённо лучше было рисовать картины вместо того, чтобы вещать с трибун. Так и умер, не зная, что его диплом художника осчастливил весь мир. — Она тихо и коротко смеётся шутке, понятной ей одной. — Лишь немногие вещи вы в силах изменить, не поставив под угрозу естественный миропорядок.

— Какие вещи?

Но она уже разлетается сонмом золотых бабочек, чтобы пару мгновений спустя вновь соткаться женщиной прямо подле меня; и когда Великая Госпожа с материнской нежностью кладёт лёгкие, почти невесомые руки на мои плечи, меня вопреки всему пробирает жуть.

— Это место ты больше не увидишь. И не вспомнишь. Никогда. — Её глаза так близко, что я могу видеть, как зажигаются и умирают звёзды в бесконечной вселенской тьме, открывавшейся в её зрачках. — Живи, как жила. Вам лучше не думать и не знать, что кроется по другую сторону реальности, на изнанке ваших жизней и ваших поступков. Вы спокойно существуете и без этого знания. Спокойно и спокойнее. — Когда её губы касаются моего лба, мне кажется, будто вместо губ кожу задевают хрупкие ломкие крылья. — Прощай, смешная девочка… мисс Лочестер, миссис Чейнз, леди Форбиден.

Я проснулась мгновением позже. Открыв глаза, посмотрела на догорающую свечу — с ощущением, что не просыпаюсь, а засыпаю: медленно слепну, погружаясь в мир, где вместо шести чувств мне оставляют всего пять. Понимая, что болезненно яркие воспоминания обо всём, что я видела, тают, рассыпаясь пылью забвения — и, пытаясь ухватиться за них, удержать, сохранить в памяти, я лишь заставляю их ломаться и сыпаться сквозь пальцы, словно осколки ёлочных игрушек.

Я была… только что я была там, где…

Но я вспомнила только золотых бабочек и летнее небо, облекавшее тонкий стан той, кого мы называли Владычицей Предопределённости. Некие слова о судьбе, и выборе, и о том, что предначертания не существует.

И лишь слова прощания звучали в моих ушах с такой отчётливостью, будто их всё ещё шептали мне на ухо.

«Мисс Лочестер, миссис Чейнз, леди Форбиден».

Свеча захлебнулась воском, погрузив комнату во тьму. Я села в постели, собирая в мыслях те немногие кусочки мозаики, что оставил мне почти забывшийся сон.

Неужели я и в самом деле видела её? Саму Великую Госпожу? Нет, не один человек за историю мог похвалиться встречей с богами, но с чего бы ей явиться ко мне, да ещё во сне? Просто потому, что я осмелилась в мыслях бросать ей вызов?..

Я сосредоточилась, пытаясь вспомнить больше, — и снова ощутила то, что уже испытала когда-то. Странное чувство, родившееся на кладбище, когда Гэбриэл предложил мне представить мир, в котором нет меня: будто ты рвёшься за пределы собственного сознания, но в миг приближения к границе падаешь обратно, в уютный мир того, что можно осязать собственными руками и видеть собственными глазами.

Просто потому, что иначе рискуешь сойти с ума.

Нет. Не нужно. Не нужно думать об этом. Прикосновение к тому, что лежит за гранью, опасно. Особенно для простых смертных вроде меня.

Но если это и правда была она…

…«мисс Лочестер, миссис Чейнз, леди Форбиден»…

Я встала. Медленно раздевшись, легла обратно, неотрывно глядя в окружающий меня мрак.

Положим, я и правда слышала саму Великую Госпожу. Положим, мой сон — не просто сон, рождённый слезами и усталостью, да ещё всеми размышлениями о будущем и о нашей мнимой схватке, которым я предавалась после визита к баньши. Тогда что означают эти слова? То же, что «Гламисский тан, Кавдорский тан, король в грядущем»?

Последние два приветствия для Макбета являлись пророчеством.

Я повернулась набок. Ощутив под рукой твёрдую обложку книги, лежавшей на одеяле, — Шекспир, — переложила её с постели на тумбочку.

Хотелось бы мне верить, что это ещё одно предсказание. Предсказание, которое гласит, что всё сложится так, как я и хотела. Да только с чего «леди Форбиден»? Традиции титулования в нашей стране менялись не раз, но в итоге сложились так, что лишь глава рода и его супруга могли зваться лордом и леди Чейнз, а также графом и графиней Кэрноу. К их наследнику и его супруге следовало обращаться «лорд Томас Чейнз» — можно без фамилии, но имя обязательно — и «миссис Чейнз». Дочери и другие сыновья также были бы просто «миссис Чейнз» и «мистером Чейнзом»; причём, представляя младших, также не следовало забывать перед фамилией назвать имя. Потому и сейчас я была «мисс Лочестер», тогда как моя младшая сестра — «мисс Бланш Лочестер» или просто «мисс Бланш».

Гэбриэл не аристократ. Выйдя замуж за Тома, я не получу права зваться леди Чейнз — по крайней мере, пока жив его отец. Разведшись с Томом, тем более потеряю всякое право на титул. А даже если, не успев развестись, овдовею (я с ужасом гнала эту мысль, но тем не менее она промелькнула) — не имею никаких шансов унаследовать титул или владения графа Кэрноу.

Разве что…

Нет. Об этом думать тоже не нужно. Считай это либо сном, либо добрым предзнаменованием, вот и всё.

Ведь если предначертания действительно не существует…

Я закрыла глаза, чувствуя, что в душе нет больше отчаяния. То ли потому, что я достигла того предела, за которым кончаются все эмоции, то ли потому, что новое пророчество и правда вселило в меня некое подобие уверенности.

Ладно, Ребекка. Ты верила, что Гэбриэл сможет принять и простить тебя? Так верь. А пока тебя ждёт свадьба, уже совсем скорая; пока ты должна сделать то, что ты выбрала. То, что должно — и будь что будет.

Всё равно обратного пути уже нет.

Главное, чтобы и ты смогла себя простить.

Поутру я всё же примерила платье. Восхитительное платье цвета незабудок, сшитое по последней моде, севшее точно по моей фигуре.

То самое, в котором я уже видела себя задолго до примерки.