Глава двадцать первая,
в которой Ребекке открывается единственная в мире причина

Утром меня разбудил стук в дверь.

— Ребекка, хватит вести себя как ребёнок, — грозно возвестил отец, пока я жмурилась, возвращаясь из сна в действительность. — Я жду тебя к завтраку, и на сей раз не я один. Не спустишься — пришлю другого парламентёра, но я искренне надеюсь, что ты не заставишь Тома уговаривать свою невесту выйти из добровольного заточения и поесть, как маленькую.

Я медленно села в постели. Осознала, где я, вспомнила вчерашние события — и всю сонливость с меня как рукой сняло.

Том? Том здесь?..

Мне вдруг захотелось выругаться — но, конечно, я сдержалась. Пусть сам Гэбриэл часто поминает фоморов, боюсь, даже он не одобрит, если его невеста последует его примеру.

Во всяком случае, я уже искренне считала себя его невестой.

М-да. Более неудачного момента для своего возвращения Том выбрать не мог. Хотя, может, оно и к лучшему? Скажу всё и ему, и родителям прямо сейчас, за столом. К чему тянуть? Разве что сперва всё же поем: после вчерашней голодовки у меня разыгрался зверский аппетит, а когда я оглашу свою маленькую новость, мне явно станет не до еды.

Решившись на это, я умылась и, дёрнув за шнурок подле кровати, чтобы позвать Нэнси, отперла дверь. Позволив горничной привести себя в приличный вид, собрала в кулак всё мужество, которое только может быть у девушки, и принялась спускаться вниз. Но у подножия лестницы меня ожидал сюрприз в виде тонкой высокой фигуры, до боли знакомой, взволнованно прохаживавшейся туда-сюда у нижней ступеньки.

Услышав мои шаги, Том обернулся и замер; и, когда я увидела, как при виде меня засияли его глаза, у меня защемило сердце.

— Ребекка!

Он подлетел ко мне и, подхватив прямо со ступеньки, закружил, спуская вниз. Как умудрился при этом не упасть со мной на руках, осталось для меня загадкой. Впрочем, выражение моего лица — он вглядывался в него с такой жадностью, с какой, должно быть, странник в пустыне вглядывается в оазис на горизонте, — явно остудило и его восторг, и его пыл.

— Ох, прости. Что я себе позволяю. — Смутившись, Том бережно поставил меня на пол. — Прости, не удержался, чтобы не встретить тебя тут. Всё же увидеть тебя спустя столько времени… а при посторонних, за столом…

Смутившись вконец, он замолчал, пытливо всматриваясь в мои глаза, — но я отвела взгляд.

— Значит, ты вернулся, — бесцветным голосом произнесла я.

— Приехал сразу, как только смог. Привёз твоё платье и ворох новостей про нашего таинственного соседа. Да, ты знаешь, что он бывший Инквизитор, — мне поведали о вашем с Рэйчел ночном приключении, но… впрочем, я лучше расскажу это сразу всем, чтобы не пересказывать дважды. — Кажется, Том взял себя в руки и, решив не обращать внимания на мою холодность, подхватил меня под локоток. — Пойдём, все уже собрались.

Я позволила повести себя вперёд скорее машинально, мучительно думая, что же мне делать.

Этот его приезд, спутавший мне все карты!.. Конечно, я понимала, что мне всё равно придётся поговорить с ним, так или иначе; но не прямо сейчас, не когда я приготовилась к конфронтации с родителями, и с ними одними!

— Не буду читать тебе нотации, — продолжил Том, пока мы шли к столовой, и на лицо его легла тень, — но я не позволю тебе больше встревать в такие истории.

— Что, возьмёшь пример с моего отца и после свадьбы запрёшь меня в Энигмейле? — колко заметила я, надеясь ожесточить своё сердце перед предстоящим объяснением.

Лицо Тома вмиг помрачнело ещё больше.

— Я не собираюсь нигде тебя запирать. И ни в чём ограничивать. Я хочу быть тебе опорой, а не клеткой. — Замерев и вынудив замереть меня, он устремил пристальный взгляд на моё лицо, говоря так тихо, что никто, кроме меня, не смог бы его расслышать: — Если б ты погибла… я бы никогда себе этого не простил.

Я опустила глаза.

Не могу смотреть на него. И не должна. Иначе это беспокойство за меня, эта нежность и эта странная тоска, сквозившая в его взгляде, окончательно лишат меня решимости для каких-либо разговоров.

— Тебе не за что было бы себя винить. Только меня и мою глупость, — небрежно заметила я. Зная, что его ранят мои слова, рассчитывая на это — и одновременно безумно злясь на себя. — Даже если б ты не уехал в Ландэн, я бы, конечно, не стала звать тебя на нашу ночную прогулку. Ты в любом случае ничем бы мне не помог.

Он помолчал. Шагнув вперёд, продолжил путь к столовой.

— В любом случае это, знаешь ли, положительно нечестно, — абсолютно проигнорировав моё замечание, произнёс Том тоном, который явно был наигранно беззаботным, — становиться охотником на вампиров в одиночку, когда мы мечтали об этом вместе.

Я поневоле вновь вспомнила те времена, когда мы, начитавшись сказок, фехтовали деревянными палками вместо мечей, воображая себя то пиратами и разбойниками, то, напротив, стражами или Охотниками. Невинные игры, невинная дружба, невинный восторг…

— Они совсем не такие, как в сказках. Вампиры, — проговорила я, с тревогой чувствуя, что с каждой минутой смягчаюсь всё больше. — Да и охотники на них — тоже.

— Знаю. Жизнь и сказки… это очень разные вещи. Пусть даже нечто общее у них всё-таки есть.

— Что же, к примеру?

Том печально усмехнулся.

— Любовь, которой под силу победить всё.

Ответ, с которым я вроде готова была согласиться, поставил меня в тупик. Тем, что в моей жизни чьей-то любви всё же суждено проиграть. И, загнанная в этот тупик, даже за столом я сидела абсолютно молча, пока Том рассказывал моему семейству историю жизни Гэбриэла. Конечно, без подробностей, о которых мог поведать лишь сам Гэбриэл, — но рассказ вышел весьма точным, включив в себя и гибель его жены, и историю с судом и увольнением… вот только герой этого рассказа выглядел совсем иначе, нежели в той печальной повести, что слышала я. Сперва выскочкой из среднего класса, деньгами купившим себе красавицу-аристократку, томившуюся в его доме, как в темнице; затем мужем, который между женой и работой выбрал работу, после чего удачно избавился от опозорившей его супруги, решившей развеять свою тоску в чужих объятиях; а следом карьеристом, на пути к креслу Великого Инквизитора не останавливавшимся ни перед чем, но в конце концов всё же неосторожно поддавшимся своей жадности.

Закономерно. Нет, Том не пытался очернить потенциального соперника в моих глазах. Подобная низость не в его характере. Однако Чейнзам ведь поведали «официальную версию», и это наверняка сделал кто-то из аристократии — а со стороны высокомерных светских снобов всё и правда выглядело именно так. И теперь Том просто пересказывал ту единственную версию событий, которую знал сам.

Я слушала это с неким отстранённым и брезгливым любопытством, избегая взгляда друга, зато время от времени встречаясь глазами с Рэйчел: та сидела с непроницаемым видом, однако на меня смотрела с тревогой.

Ещё бы понять, чего она больше опасается — моей предстоящей речи или моей возможной реакции на речь Тома.

— …И вот наконец, всё же обогатившись, он осел в Хепберн-парке, — угрюмо закончил Том, в очередной раз безуспешно попытавшись перехватить мой взгляд.

— Никогда мне не понять этих буржуа, — пожала плечиками Бланш, явно разочарованная и огорчённая услышанным. — Думают только о деньгах, и этих денег им всегда мало! У мистера Форбидена ведь и так всё было… ну, кроме семьи, но она как раз явно была ему ни к чему. Так зачем ему понадобилось ещё больше денег? Зачем он решил так рисковать, выкрадывая эти артефакты?

Держа руки на коленях, я сжала кулаки.

Молчи, Ребекка. Молчи.

— Радость моя, не сравнивай жалованье Инквизитора с деньгами, что он мог бы выручить, продав подобные ценности, — снисходительно заметила матушка. Устремила осуждающий взгляд на отца. — И ты позволял вору сидеть с нами за одним столом и спать с нами под одной крышей!

— Этот «вор», Маргарет, дважды спас нашу дочь. Если для тебя это не оправдывает все его мифические прегрешения по отношению к другим, то для меня — вполне, — прохладно напомнил отец, заставив гневные слова «а я намереваюсь в скором времени спать с ним под его крышей» замереть на моих губах. — И я вполне допускаю мысль, что мистера Форбидена действительно оклеветали. Согласись, если б такой блестящий специалист, как он, расследовавший преступления других, и правда захотел бы что-то украсть…

— Дыма без огня не бывает.

Глубоко дыша, я поднялась с места.

Подобный порыв ни к чему хорошему не приведёт. И сперва я обязана сказать о своём решении Тому. Объяснить, смягчить удар, насколько можно… предотвратить возможные последствия этого удара.

Да, это будет куда проще — и слишком жестоко, если он узнает обо всём так.

— Я наелась, — придав себе настолько хладнокровный и чопорный вид, насколько это в принципе было возможно, произнесла я. — Матушка, отец… если позволите, мне хотелось бы поговорить с Томом наедине.

Кажется, в этот миг на меня напряжённо воззрились все присутствующие, кроме разве что Бланш, как всегда ничего не понявшей, лукаво захихикавшей в ладошку.

— Разумеется. В конце концов, вы так давно не виделись, — опомнился отец, предупредив возражения матушки. Натянуто улыбнулся. — Молодость, молодость.

— Благодарю. — Не обращая никакого внимания на мамин угрожающий прищур, я стремительно отвернулась. — Том, жду тебя в библиотеке.

И устремилась к дверям мимо длинного стола, на миг встретившись взглядом со своим отражением. Оно было бледно, зато глаза горели каким-то мрачным огнём, пока я проходила мимо зеркала над камином.

Может, это выдавало во мне крайне жестокосердную особу, но всё обожание со стороны Тома не заставило меня усомниться в моём выборе. Зато заставило усомниться, хватит ли у меня духу на личное объяснение и не лучше ли просто взять да и сбежать из дома — прямо сейчас, днём, ещё до визита Гэбриэла, оставив вместо себя два письма: одно Тому, другое родителям. Потому что я была готова ударить этим объяснением последних, однако предстоящий разговор с отвергнутым женихом вызывал у меня чувство, словно я собираюсь вивисектировать щенка. Однако это будет слишком малодушно с моей стороны — просто взять и исчезнуть… Пусть молчаливый побег сильно облегчил бы мне уход, это окажется трусливым и даже низким поступком. Не говоря уже о том, что лишь беседа с Томом позволит мне убедиться, прав ли был лорд Чейнз, и предотвратить теоретические глупости, на которые толкнёт его сына мой отказ.

Оказавшись в библиотеке, я прошла мимо кресел у камина. Оглядела книжные корешки, золотившиеся тиснением на полках. Воспоминания о героях, живших на страницах вокруг меня, немного успокаивали: им-то приходилось проходить через куда более страшные испытания, чем какой-то там разговор.

Хватит, Ребекка. Ты всегда готова была брать на себя ответственность за свои поступки. Даже маленькой девочкой ты не пыталась прятать осколки разбитой вазы или скрыть, что безнадёжно испортила очередное платье — прекрасно зная, что за это устроит тебе мать. Ты никогда не убегала от наказаний, не побежишь и теперь.

Встав посреди комнаты, переплетя пальцы опущенных рук, я стала ждать.

Том не заставил ожидание затянуться. Он вошёл совсем скоро. Не дожидаясь моей подсказки, аккуратно прикрыл дверь; и то, как медленно он приближался, то, как он смотрел, ясно дало понять: он подозревает, о чём пойдёт разговор.

— О чём ты хотела поговорить? — не оттягивая момент собственной казни, спросил Том, остановившись на расстоянии вытянутой руки.

Я невольно опустила глаза, разглядывая цветочный узор на ковре.

Забавно. Взгляд Гэбриэла, обжигавший льдом, я вчера выдержать сумела, а вот его — тоскливый, затравленный — нет.

— Том, я… я не смогу стать твоей женой.

Я почти ненавидела себя в этот момент. За то, что так и не смогла поднять взгляд, за эту запинку, за голос, изменивший мне, промямливший эту фразу вместо того, чтобы прозвучать твёрдо. За саму фразу, неизбежно обрекавшую на горе того, к кому она обращена.

Я ожидала вопросов, уговоров, слёз, вспышки ярости… однако ответом мне было молчание. Столь долгое и беззвучное, что я осторожно подняла взгляд, желая убедиться, что мой собеседник ещё здесь.

Том отвернулся прежде, чем я смогла увидеть его лицо. Подошёл к окну, оставив мне провожать взглядом его спину.

— Значит, всё же «нет». — Скрестив руки на груди, он застыл, словно глядя на деревья в саду. — Полагаю, ты хорошо это обдумала.

Он говорил тихо и размеренно. Совсем не так и совсем не то, к чему я готовилась.

— Да, — сбитая с толку тем, что не встречаю сопротивления, негромко и коротко подтвердила я.

— И отныне никакой надежды на иное решение у меня нет.

— Нет.

Я напряжённо следила за его спиной, всё ещё ожидая подвоха. Крика, обиды, угроз, чего угодно. Но Том молчал; лишь в одно мгновение плечи его странно дрогнули, вызвав у меня почти физическую боль.

Когда он вновь повернулся ко мне, лицо его было спокойным.

— Я напишу твоим родителям через пару дней. Скажу, что отец нашёл для меня более подходящую партию и велел разорвать помолвку. — Том вновь подошёл ко мне: что движения, что интонация казались неживыми, точно принадлежали марионетке. — Они ни в чём не смогут тебя обвинить.

Он не сводил взгляда с моего лица. И смотрел так, словно готовился писать картину. Запоминая каждую чёрточку.

Прощаясь.

— Том, я…

— Не нужно. — Он прижал указательный палец к моим губам, прерывая все мои попытки оправдаться, и я ощутила, насколько холодны сделались его руки. — Не объясняй. Я же говорил, достаточно будет одного твоего «нет». — Опустил ладонь, оставив меня растерянно глядеть на него, и прикрыл глаза, зелень которых безжизненно выцвела. — Будь счастлива.

Склонившись ко мне, Том легко дотронулся губами до моего лба: в этом жесте, как и в бесстрастности его голоса, читалась такая обречённость, что мне вдруг захотелось кричать. И, пока он отворачивался, чтобы уйти, в моей памяти непрошеным вкрадчивым хором звучали чужие голоса.

…«предпочитают смерть жизни без любимой»…

…«приготовься к потерям»…

…«как вы одним неосторожным словом убили своего друга»…

…«у твоего счастья тоже есть своя цена»…

…«значит, ты осталась бы с тем, кто не сможет без тебя жить?»

Я смотрела, как Том идёт к двери, пока голоса — баньши, Тома, лорда Чейнза — назойливым шёпотом сплетались в моей голове. В один миг сделав всё кристально ясным.

Том — вот моя цена. Его жизнь. Боль, которую я испытаю, муки моей совести. Ведь он действительно любит меня слишком сильно. Даже для того, чтобы пытаться удержать.

Из этой комнаты он уйдёт на смерть.

…«ты захочешь спасти того, кто тебе дорог»…

Я смотрела, как Том идёт к двери, и секунды перетекали в прошлое густой карамелью.

Я не знала, что тому виной — визит к баньши, приоткрывший мне тайны того, что лежит за гранью, или моё болезненное воображение, — но на мгновенье я увидела это. Перепутье, на котором оказалась, дороги, одну из которых мне предстояло выбрать. Они убегали за горизонт радужными лентами, сотканными из череды дней и бесконечных выборов, сложенными из глав моей жизни.

Я не могла видеть то, что ждёт меня в конце каждой, но откуда-то знала, что будет в начале.

Дать Тому уйти. Принять то, что он так великодушно дарит мне своим уходом. Вычеркнуть из жизни мальчика, бывшего моим другом, перелистнуть, как прочитанную страницу, — и всё окажется до смешного просто. Побег, маленький храм в Шотландии, свадьба — всё, как я хотела. И счастье с Гэбриэлом… омрачённое лишь болью известия, что Тома больше нет. Человека, с которым у нас когда-то были одни печали и радости на двоих, нет — из-за меня.

Остановить его. Попытаться спасти, удержать от отчаянного глупого шага — и… и что? Неизвестно.

Я знала лишь одно: там, на другом пути, просто не будет.

…«однако плата за это будет слишком велика»…

Я смотрела, как Том идёт к двери, и отчаянно пыталась убедить себя, что это ерунда. Что слова баньши не имеют к нему никакого отношения, что все мои мысли — слепые догадки, наверняка ошибочные.

А даже если правдивые, лучшего расклада и пожелать нельзя.

Радуйся, глупенькая. Какое тебе дело до того, кого ты отвергла? Ваше общее будущее перечеркнул ось в тот миг, когда ты увидела Гэбриэла на крыльце Грейфилда. Ваши дороги начали расходиться и того раньше. В этой истории ты не можешь осчастливить всех; у Тома теперь свой путь, и неважно, куда он его приведёт. Живи для себя, не для других. Твоё счастье важнее чужих несчастий, какими бы они ни были, и это счастье окупает любую боль, через которую тебе придётся переступить. И твою, и чужую.

В конце концов, муки утраты, как и муки совести, рано или поздно утихнут.

Я смотрела, как Том подходит к двери, и отчаяннее, чем когда-либо, хотела родиться абсолютной эгоисткой.

…Да только мне было дело. И я за него отвечала: за мальчика, которого так неосторожно привязала к себе, которому так неосторожно дала надежду, что всё же могу его выбрать. За него, и за то чувство, что поселила в его сердце, и за это самое сердце. Мне пришлось его разбить, но я не позволю ему остановиться.

Я уже подалась вперёд, когда голос баньши вновь зазвучал в моих ушах.

«Не делай этого. Ты его не спасёшь».

Слова послышались так отчётливо, точно мисс Туэ шепнула мне их на ухо. Они отдались в сознании тревожным колокольчиком, предостерегая, удерживая…

И утихли, когда я побежала следом за тем, кого не должна была пытаться спасти.

Да какое мне дело до предсказаний? Разве несколько чужих слов могут вынудить меня просто взять и отпустить друга на смерть? Никто не смеет выбирать наше будущее за нас, никто; ни за меня, ни за Тома! А я не дам ему умереть. Ни за что, не сейчас, не так глупо.

Из-за какой-то девчонки, в конце концов!..

Я подбежала к двери ровно в тот момент, когда Том потянулся к медной ручке. Загородив её собой, прижалась спиной к тёмному дереву, преградив ему путь, заставив в смятении отдёрнуть руку и замереть.

— Ребекка, что ты делаешь?

Он говорил так глухо, что его слова казались эхом чужих слов. Глаза, двигавшиеся и блестевшие, были глазами мертвеца.

Ничего, я найду слова, которые заставят его ожить. Обязана найти.

— Не позволяю тебе уйти туда, куда ты идёшь. С таким видом люди отправляются на эшафот, но никак не навстречу светлому будущему, — твёрдость и горячность моего голоса оказались для меня приятным удивлением. — Том, я люблю тебя как брата, ты же знаешь. И то, что я не гожусь тебе в жёны, не делает чести мне — не тебе. — Я решительно взяла его ледяные руки в свои; безвольные пальцы, оказавшиеся в моих ладонях, будто принадлежали тряпичной кукле. — Том, послушай… ты молод, богат и хорош собой. Ты нежен и добр, твоя жизнь только начинается. Оглянись вокруг, и ты с лёгкостью найдёшь девушку, которая будет тебе куда лучшей парой, чем когда-либо сумею стать я.

Он высвободился из моей кошачьей хватки бережно, но непреклонно. Отступил на шаг, помешав мне вновь перехватить его пальцы.

— Ребекка, выпусти меня.

Том сказал это очень, очень ровно, и я лишь мотнула головой:

— Нет.

— Дай. Мне. Уйти.

Я упрямо вздёрнула подбородок.

— Я выпущу тебя только тогда, когда ты поклянёшься, что не наделаешь глупостей. К примеру, не решишь поиграть в Вертера и свести счёты с жизнью.

Сквозь бесстрастие на его лице пробилось изумление, и я поняла: он никак не ожидал от меня ни подобных догадок, ни подобной проницательности.

Благодарю, лорд Чейнз. Без вас это и правда вряд ли пришло бы мне в голову.

Я-то склонна была считать Тома слишком умным для подобных решений.

— Клянёшься? — настойчиво спросила я.

— Что за ерунда. — Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла похожей на гримасу. — Ты считаешь меня способным на такое? Обернуть собственную жизнь сентиментальной трагедией?

— Считаю, — без колебаний подтвердила я. — Если хочешь меня разуверить — клянись.

Его улыбка выцвела, и Том отвёл глаза.

— Клянусь.

Мёртвый голос отнюдь меня не убедил.

— Клянёшься моей жизнью?

Он не ответил, по-прежнему глядя в сторону.

— Том, обещай мне!

— Ребекка, отойди от двери, — проговорил он сквозь зубы. — Я не хочу причинить тебе боль.

— И не подумаю.

Он схватил меня за плечи, пытаясь убрать с дороги, — и мои пальцы вцепились в дверной косяк, а туфли упёрлись в пол, не позволяя переместить меня ни на дюйм. На миг предплечья сжало так, что я едва удержалась от вскрика, но в следующее мгновение Том опустил руки.

— Отойди.

— Никуда я не отойду, пока ты не убедишь меня, что будешь жить дальше.

На его юном лице, исказив аристократичные черты, отразилось такое страдание, что на миг оно показалось мне бесконечно старым — старше отцовского, старше Гэбриэла, — и упорство, с которым Том хранил молчание, захлестнуло меня отчаянной яростью.

— Почему? Ответь, почему? Почему ты думаешь, что не сможешь без меня жить?! Дурак! — я подалась вперёд, почти срываясь на крик. — Что есть во мне такого, чего ты не сможешь найти ни в ком другом?

Тихий, какой-то безумный смешок, сорвавшийся с его уст, испугал и пронял меня больше, чем если б он закричал.

— Не заставляй меня, Ребекка. Пожалуйста. — Том наконец посмотрел на меня, и в глазах его, засверкавших лихорадочным блеском, читалась мольба. — Сейчас я не могу лгать тебе так, чтобы ты поверила. Не могу сказать правду. Не могу дать клятвы, которую ты просишь, ибо верю в силу клятв. Ты приняла решение не связывать наши жизни, так не мучай больше ни себя, ни меня. Что отныне будет со мной — не твоя забота. — Он снова взял меня за плечи, на сей раз мягко. — Ты не будешь долго горевать. Я выбираю путь слабых, а ты не любишь тех, кто слаб. Забудь меня. Всё равно это единственное, чего я достоин.

Мой злой взгляд скользнул по мягким кудрям, крупными завитками обрамлявшим его бледный лоб — тёмным, почти чёрным… и фантастическая, внезапная, дикая мысль заставила меня оцепенеть.

«Это единственное, чего я достоин»…

Чёрный волк под моим окном. Полнолуние, этим утром подошедшее к концу. Эта странная задержка, когда Том уехал из Ландэна уже давно.

Кролики, разодранные в ночь, когда Том вернулся из столицы. После того как я ускользнула от ответа на его предложение, оставив его мучиться неизвестностью.

Элиот, убитый нечистью в ночь, когда они с отцом спали под нашей крышей. После того поцелуя в саду, когда я убежала, оставив его терзаться сожалением и раскаянием.

Моя исцарапанная дверь… и проливной дождь, который той ночью промочил бы любого бист вилаха до нитки. И тот не смог бы пробраться в дом с улицы, не оставив за собой след из влаги и грязи.

Которого не было.

Странное стремление графа Кэрноу жить в глуши, странный взгляд при виде будущей невестки, и при этом — странная настойчивость на мезальянсе, которым станет брак его единственного сына и вздорной девицы из провинции…

Боги, и почему я поняла это только сейчас? Почему когда-то отмахнулась от этой догадки с такой лёгкостью, почему стремилась подогнать все факты под сказку, которую сама придумала?

— Том, — когда я заговорила, я едва узнала собственный голос. — Скажи мне, прошу… умоляю. — Мне пришлось сглотнуть, чтобы хоть как-то смягчить пересохшее горло. — Почему тебе так нужно, чтобы я стала твоей женой? И тебе, и твоему отцу?

Конечно, эта мысль была лишь мыслью. Безумной теорией, скреплявшей все факты воедино не крепче, чем пара булавок — старую разодранную ветошь. Не говоря уже о том, что для этого мне пришлось снова вспомнить о глупых сказках.

Но это единственное, что могло бы объяснить всё.

Том держал меня за плечи, и взгляд его был одновременно гневным и беспомощным.

— Так отец говорил с тобой? А ведь я просил его не вмешиваться. — Губы друга тронула болезненная усмешка: словно их исказило кривое зеркало. — Ты тоже думала, как это странно… то, что родители всегда знают, что для нас лучше? Все они когда-то тоже были детьми и тоже страдали оттого, что с их желаниями никто не считается. Но потом они вырастают и забывают об этом, чтобы снова и снова, раз за разом замыкать проклятый круг.

— Не уходи от темы. О твоём гениальном самоубийственном плане я догадалась бы и без лорда Чейнза. — Я не могла быть уверенной, что не лгу, однако сейчас это явно было не самым важным. — Есть причина. Помимо той, что ты меня любишь. Я знаю. Я чувствую. Скажи мне, пожалуйста, — то, как тихо прозвучали эти слова, не умаляло их настойчивости. — Я имею право знать, почему мой друг собрался умирать.

Он покачал головой, но по тому, как Том смотрел на меня, я поняла: он знает. Знает, что я знаю или подозреваю, и упорствовать уже нет никакого смысла, — потому что, заподозрив правду, я докопаюсь до неё, так или иначе. И всё равно хочет уйти.

Насколько всё было бы проще, если б не хотел! Если б пытался меня заставить или мною манипулировать, если б хоть на миг подумал о себе прежде, чем обо мне; если б позволил с чистой совестью отвернуться от него, заставил разочароваться, презирать, ненавидеть!..

— Я не хочу, Ребекка. Не хочу давить на тебя этим. Ты слишком добра, чтобы после этого меня отвергнуть, а последнее, чего я хочу в этом мире, — сделать тебя несчастной. — Отпустив меня, Том повернулся боком, снова устремив взгляд в окно. В профиль отчётливо видна была его лёгкая курносость, всегда казавшаяся мне такой милой. — Я хотел, чтобы ты решилась по доброй воле, чтобы действительно захотела попробовать это… стать моей женой. Создать семью, твою и мою. Вырастить из дружбы любовь. Я ведь был бы не самым ужасным мужем, если подумать. — Он мучительно улыбнулся. — Я верил, что однажды ты можешь меня полюбить, а если не сможешь, я бы отпустил тебя. Но если я так противен тебе… я не хочу, чтобы ты ломала свою жизнь из жалости ко мне.

— Говори.

— Мне не нужно исцеление, купленное твоими страданиями. Не нужна жизнь, купленная твоей болью.

— Говори!

Отпусти его, кричало что-то внутри меня. Отойди от двери, раз он так этого хочет, позволь ему уйти; позволь всему просто идти своим чередом, фомор тебя побери!

Но я не могла. Не могла. Потому что никогда себя не прощу, если отпущу.

И это станет тем ядом, что всё равно отравит мне — и Гэбриэлу тоже — всё возможное счастье.

— Пожалуйста. Я должна знать, — вымолвила я едва слышно. — Если ты когда-нибудь действительно считал меня другом… говори.

Том обречённо прикрыл глаза, и я поняла, что победила. Там, где многие на моём месте предпочли бы проиграть.

Глупая, сердобольная, тошнотворно добренькая девочка Ребекка…

— Я — оборотень. Убийца. Нечистое отродье, проклятое богами, фейри и людьми, — с ненавистью выплёвывая каждое слово, произнёс Том. — И лишь брак с той, кого я люблю всем сердцем, поможет снять моё проклятие.

Его слова на удивление мало меня удивили.

Значит, я была права. Красавица и Чудовище, Гавейн и леди Рэгнелл, Диармайд и дочь подводного короля. Все те сказки, где злые чары развеивает любовь; а если не любовь, то брак или ночь с тем, кто готов принять тебя таким, какой ты есть.

Да. Это действительно объясняло всё. Оборотни перевоплощаются либо в те ночи, когда светит полная луна, либо в те, когда сильные переживания лишают их власти над собой. И для лорда Чейнза я — просто средство вылечить его наследника: всё равно что пузырёк с лекарством. К пузырькам в аптеке не питают тёплых чувств. Пузырьки в аптеке не привыкли спрашивать, хотят они быть купленными или нет.

Я чувствовала странное опустошение. Только что в душе бушевала буря, теперь воцарился мёртвый штиль. Наверное, потому что я ещё не в полной мере осознала, что всё это значит, и лишь пыталась осмыслить множество вопросов, возникших в моей голове взамен некоторых разрешившихся.

С них я и решила начать.

— Как ты… стал…

— Моя мать умерла не в родах. Вернее, в родах, но… за два месяца до того, как я должен был появиться на свет, на неё напал оборотень. — Заложив руки за спину, Том отошёл от двери. Спокойным, неспешным шагом, будто просто прогуливался после завтрака. Видно, сейчас им владело то же неестественное, опустошающее спокойствие, что приковало к месту меня. — Они с отцом тогда были в нашем загородном поместье. Не в Энигмейле, в другом. Мать вышла прогуляться перед сном, волк напал на неё прямо в саду. Отец подоспел на помощь и убил его, но слишком поздно. А после смерти волк вернул себе человеческий облик. — Он остановился подле кресла, не глядя на меня. — Отец после пытался выяснить, кем был этот несчастный, однако в окрестностях никто не пропал. Этот оборотень был пришлым, похоже, бродягой… верно, скрывался от Инквизиции, скитаясь. Мама умерла три дня спустя, однако лекарь сумел спасти меня. Отцу пришлось изменить ему и слугам память, чтобы всё скрыть. Тогда он ещё не был уверен, что я буду… таким, но знал: если б мама осталась жива, она бы стала чудовищем, и проклятье почти наверняка успело коснуться меня. Он боялся, что меня убьют, если узнают правду.

— Так проклятье и правда передаётся через укус?

Меня саму удивило прозвучавшее в этом вопросе деловитое любопытство. Которого я совсем не чувствовала.

Слова вырвались сами, и собственные губы казались мне чужими и далёкими.

— Порой сказки врут, — сухо заметил Том. — Но не в этом.

— И все эти годы… — я шумно выдохнула. — Как ты скрывал это от меня?

Друг слабо улыбнулся.

— Не считай меня лицемером. Я ничего не скрывал. Я и не смог бы… не от тебя, по крайней мере.

— Но…

— Я сам узнал совсем недавно. Пока мне не исполнилось шестнадцать, проклятье никак себя не проявляло. Затем я начал оборачиваться, но каждое полнолуние отец усыплял меня прежде, чем наступала ночь, и запирал в клетке в подвале. Обставлял всё так, что я просто засыпал в своей постели, а поутру просыпался в ней же. Если у меня возникали любые подозрения по этому поводу, он стирал мне память о них. — Том отстранённо провёл рукой по спинке кресла. — Бедный папа… конечно, он боялся, что маленький я случайно выдам свою тайну, — но больше, чем страхом, им двигало желание, чтобы у меня было счастливое детство. Чтобы я жил нормальной жизнью, не мучаясь осознанием своей неправильности.

Я лишь смотрела на него, поражённая услышанным.

Так мне не показалось когда-то. У Тома были провалы в памяти. Должно быть, стирая воспоминания об оборотничестве, лорд Чейнз порой случайно задевал и другие… но истязать память собственного сына? Хранить его тайну даже от него самого?

Что ж, это хотя бы объясняет, почему Том ничуть не протестовал против наших игр в Охотников. Знай он, что мы играем в тех, кому полагается охотиться на него, — ему было бы трудно получать от этого удовольствие.

— И когда ты узнал?

— Незадолго до того, как попросил твоей руки. Отец только тогда решил открыть мне правду. И потому, что у меня появилась возможность исцелиться, и потому, что дальше скрывать это становилось всё сложнее.

Вот почему мне подумалось, что Том изменился. Тогда, когда он вернулся из Ландэна в предыдущий раз… Он действительно изменился.

То, что он узнал, не могло его не изменить.

— Почему сложнее?

— Потому что зверь во мне растёт. И умнеет. И жаждет крови. — Я увидела, как Том снова прикрыл глаза. — То, что случилось с Элиотом… я обернулся не в полнолуние. Прежде такого не бывало. — Он судорожно вздохнул. — Отцу пришлось сотворить мою иллюзию, чтобы той ночью никто не понял, что меня нет в моей постели. А потом ещё отыскать меня в полях, где я лежал без сознания, снова приняв человеческий облик, и вернуть в Грейфилд под самым носом у стражи.

Сейчас я вспомнила, что действительно не видела Тома среди тех, кто толпился у моей истерзанной двери. Впрочем, тогда нам всем было немного не до этого: я сосредоточилась на другом подозреваемом, а остальные думали о теле Элиота, лежавшем во дворе.

Только вот сейчас было уже безнадёжно поздно.

— И я хотел добраться до тебя, Ребекка. А когда не смог, убил бедного старика.

— Не говори так, — вырвалось у меня. — Это был не ты.

Звук его глухого смешка показался мне ужаснее скрипа металла по стеклу.

— Отец тем утром сказал мне то же самое. Когда я узнал, что сделал… он бы и тут стёр мне память, если б не понимал, что на сей раз сопоставить факты труда не составит. — Том помолчал. — А две ночи назад я сбежал из своей клетки. Той, куда меня всегда запирают в полнолуние. Разогнул зубами стальные прутья и сумел нажать лапами на рычаг, отпирающий подвал. Бегал по окрестностям всю ночь, отцу снова пришлось меня искать. Чудо, что никто не погиб.

Видение клетки, представшее моему взгляду в шаре баньши, всплыло перед глазами само собой.

— Клетка?..

— В подвале Энигмейла. Отец сделал её для меня.

Я не могла быть уверена, что это та же клетка, которую видела я, но известие о ней всё равно ни капельки мне не понравилось. Хотя с чего бы нам с Томом оказаться запертыми там? Куда вероятнее, что я видела клетку в застенках Инквизиции, и этот вариант будущего — тот, где тайну Тома раскроют. А меня, верно, схватят вместе с ним: за то, что знала правду и молчанием покрывала того, кто должен быть казнён.

Мысль не молчать, естественно, была для меня абсурдной.

— Я… в ту ночь я видела волка под своим окном.

— А. Так вот что я тогда делал. — Улыбка Тома вышла пугающе весёлой. — Отец запретил ехать к тебе сразу, как мы вернулись из Ландэна. Хотел, чтобы я спокойно переждал полнолуние. Однако мне слишком не терпелось тебя увидеть. Волку, видимо, тоже. — То, как резко он перестал улыбаться, напугало меня не меньше. — И я до сих пор не знаю, как добрался до ваших кроликов. Я проснулся в своей постели, одетый, не в крови, но то, что с ними случилось… это ведь явно моих рук дело. Вернее, клыков.

Отойдя от двери, я подошла к нему. Села в кресло: просто потому, что на ногах мне было не удержаться.

— И что, оборотня может исцелить сила истинной любви? Как в сказках? — я почувствовала, что мои губы изгибает горькая улыбка. — Но это невозможно, Том. Иначе все те истории об оборотнях, которые убивали своих жён…

— Нет. Это — невозможно. Иначе всё действительно было бы куда проще. — Том печально смотрел на меня сверху вниз. — Отец подозревал, что я всё же стану оборотнем. Потому и растил меня в Энигмейле: здесь скрывать мою тайну было бы проще. Но он до последнего надеялся, что я всё же избегну этой участи… и даже когда его надежды не оправдались, он не сдался. Он верил, что есть способ избавить меня от проклятия. Он искал информацию везде, задействовав все свои связи, все свои средства. Осторожно, через цепочку посредников, дабы никто не догадался, зачем графу Кэрноу могут понадобиться подобные знания. И он нашёл то, что искал, в тайных архивах Инквизиции. — Том коротко, прерывисто вдохнул. — Чтобы исцелиться, оборотень должен жениться на невинной девушке, которую любит всем сердцем и которая питает к нему нежные чувства. И если перед бракосочетанием провести определённый магический ритуал… в миг, когда оборотень прольёт кровь своей жены на брачном ложе, проклятье спадёт.

Это уже больше похоже на правду.

Впрочем, от этого не легче.

— Та кровь, о которой я думаю? — уточнила я. — Которую в старые времена демонстрировали на простынях?

— Да.

Значит, чтобы исцелить Тома, мы должны не просто пожениться, но и консумировать брак. Забавно… а ведь вчера, кажется, я была очень близка к тому, чтобы лишиться всякой возможности ему помочь. Если бы всё-таки осталась прошлой ночью в Хепберн-парке.

Когда я поняла, что часть меня жалеет об этом — о том, что сейчас я не могу развести руками и сказать: «Том, прости», — то ощутила жгучее отвращение к самой себе.

— А женщины-оборотни? — зачем-то угрюмо спросила я, заставляя свою внутреннюю эгоистку замолчать. — Им что делать?

— Не знаю. Наверное, ритуал един для всех. — Том явно растерялся. — Я не спрашивал… да и отца это вряд ли занимало. Им же двигал не научный интерес.

— Я ведь не люблю тебя. Ты знаешь это.

Заметив, как он вздрогнул, я торопливо добавила:

— Не той любовью, которую обычно подразумевают под «нежными чувствами».

— Любовь не должна быть взаимной. Важнее, что чувствует оборотень, чем то, что чувствуют к нему, — тихо проговорил Том. — Здесь «нежные чувства» стоит понимать буквально. Нежность, пусть даже дружеская. Симпатия. Главное, чтобы не отвращение или ненависть. Чтобы девушка пошла к алтарю добровольно… и отдалась мужу по собственному желанию. В этом смысл.

Логично. А то, что я питаю к Тому дружескую нежность, отрицать бессмысленно. Иначе я просто дала бы ему уйти.

Выходит, поволочь меня к алтарю силой всё равно бы не вышло. Нет, даже при таком раскладе Том не стал бы этого делать; но вот насчёт его отца я отнюдь не была столь уверена.

— И околдовывать невесту, полагаю, нельзя.

— Нет. Всё должно быть честно.

И снова логично. Думаю, только это и останавливало лорда Чейнза от того, чтобы подлить мне приворотное зелье.

— Но почему тогда это никому не известно? То, что оборотни всё же могут исцелиться? Если знала Инквизиция…

— Почему же никому? Оно просочилось в сказки… в искажённом виде. Но Инквизиция не хотела огласки. — Лицо Тома осталось спокойным, как и его голос, но пальцы, лежавшие на спинке кресла, непроизвольно сжались. — Они догматики, Ребекка. Расчётливые, хладнокровные. Для них все оборотни подлежали истреблению, потому что вероятность исцеления была не так велика, а вот опасность для окружающих и распространение заразы — гарантированы. Проще было выкосить всех под корень. Но если б люди знали, что исцеление возможно… они не позволили бы Инквизиции протолкнуть закон, осудивший нас на смерть. Не позволили бы сделать то, что сделали Охотники. Что и сейчас сделают с любым оборотнем, о котором узнают.

Я хотела возразить, хотела найти доводы против — ведь то, что он говорил, казалось мне чудовищным… а потом вспомнила бесстрастное лицо Гэбриэла, с каким он стрелял в каторжников, и промолчала.

Для тех, кто служит закону, жалость к преступникам — непозволительная роскошь. И если поставить на одну чашу весов кучку нечисти, способной погубить невинных людей, да к тому же ещё обратить их в себе подобных, а на другую всех остальных…

— Когда я узнал о гибели Элиота… я уже тем утром хотел покончить со всем этим. И покончил бы, если б не отец. Я не мог оставить его, не мог подвести после всего, что он для меня делал. Его и весь наш род. — Взгляд Тома снова сделался неживым; отвернувшись от меня, он прошёл к креслу напротив. — Но я не хочу быть монстром, Ребекка. Я мог бы подождать, пока полюблю снова, полюблю ту, кто ответит мне взаимностью… да только я знаю, что это займёт годы, если произойдёт вообще. А с каждой новой луной зверь во мне становится сильнее. Уже двое погибли по моей вине. Несчастный Элиот, несчастная девушка, которую он убил, не обретя покоя из-за меня… и вы с Рэйчел тоже могли умереть. — Упав в кресло, он закрыл лицо руками. — Если я не излечусь сейчас, если этих смертей будет больше… выбравшись из клетки в следующий раз, волк может устроить кровавый пир в Энигмейле. Я не хочу этого. И я не буду этого дожидаться.

В этом жесте, как и в его голосе, читалось не отчаяние, но бесконечная усталость. И это было страшнее отчаяния. Отчаяние — преходящая эмоция; то, на что оно толкает людей, — импульс, порыв, который можно погасить. Усталость же свидетельствовала, что человек много думал над тем, о чём говорит. И здесь не выйдет просто удержать его за руку в тот момент, когда желание умереть заглушит доводы разума, и дождаться, пока здравый смысл возьмёт своё. Это желание и было продиктовано здравым смыслом.

Я на его месте приняла бы точно такое же решение.

Я сидела в кресле, глядя на Тома, — а перед глазами почему-то вставало его лицо, покрытое испариной, и то, как он метался в жару, в бреду бормоча какую-то несуразицу.

Это было два года назад, ранней весной. Мы тогда гуляли вместе по окрестностям Грейфилда, когда увидели келпи. Волшебный конь стоял на берегу реки, раскапывая копытом снег, точно искал мёрзлую траву под холодной белизной. Он казался сотканным из чернил — тонконогий, ускользающий, изящный до того, что выглядел слегка прозрачным. Вороная грива колебалась на ветру с неестественной плавностью, так, словно даже сейчас вместо воздуха её окружала вода. Заметив нас, келпи застыл неподвижно, спокойно следя за нашим приближением, однако мы не решились подойти слишком близко. Поняв, что мы с Томом не горим желанием его оседлать — келпи обожают простаков, которые пытаются это сделать, и охотно позволяют вскарабкаться себе на спину, после чего увлекают несчастных в полынью, из которой явились, — конь разочарованно отвернулся и порысил по речному льду. Там он в какой-то миг и исчез, будто провалившись сквозь него. Я, любопытная донельзя, уговорила Тома пойти следом и отыскать ту самую полынью; да только тонкий весенний лёд, легко выдержавший поступь водного духа, не выдержал нашей. В итоге я оказалась в воде, и течение повлекло меня под белую корку, сковавшую реку, под которую легко было провалиться — и которую невозможно пробить снизу. Она лишила меня, завёрнутую в тяжёлый многослойный наряд, всякой возможности вынырнуть… но Том не раздумывая прыгнул за мной. Каким-то чудом мы выбрались, и если для меня всё обошлось — моё здоровье всегда было возмутительно крепким для нежной девы, которой полагалось щеголять томной бледностью и падать в обморок при каждом удобном случае, — сам он в итоге слёг с воспалением лёгких.

То, как смотрел тогда на меня лорд Чейнз, было мелочью в сравнении с тем, как терзала меня собственная совесть, пока я сидела у постели его сына.

Если б я сейчас сидела там, где теперь сидит Том, и просила его спасти мою жизнь, — он бы не стал думать дважды.

…«твоя жертва всё равно окажется напрасной»…

И что теперь делать? Поверить словам баньши, подчиниться доводам здравого смысла, пойти на поводу у своих эгоистичных желаний? Не ломать своё счастье собственными руками, сдаться и осудить друга на смерть? Но я не собиралась обманывать себя: вместо того, чтобы сказать Тому «нет», я сама могу сейчас сходить за отцовским револьвером, приставить дуло к его голове и спустить курок. Разница между тем, кто это сделает — я, здесь и сейчас, или Том, позже, покинув Грейфилд, — лишь в одном: в первом случае я угожу за решётку, во втором — останусь на свободе, ибо формально руки мои будут чисты.

Да только в книгах я больше всего презирала тех героев, которые, творя зло, стремились натянуть на свои пальцы белые перчатки.

Нет. Я не верю в судьбу. Будущее не определено: баньши сама мне это сказала. Даже лекари порой ошибаются с диагнозом и подписывают больному смертный приговор — но если не опускать руки, и смерть можно победить. А я руки не опущу. Да и что мне сказали, помимо загадочного «ты его не спасёшь»? Кого именно не спасу? Почему? Почему я должна этому верить? Всё, что говорит Том, выглядит весьма правдоподобно, и пока все требуемые условия соблюдены.

Я не позволю ему умереть. Не позволю остаться проклятым. Не позволю.

Но Гэбриэл…

От невыносимой горечи происходящего мне вдруг захотелось расколотить о стену все вазы с каминной полки.

Почему, почему, почему я?! Почему в моих руках оказались судьбы двоих людей, каждый из которых лучше меня — маленькой глупой девочки, в которой примечательно лишь то, что она не умеет держать свои чувства в узде, а слова за зубами? Выбрать одного — предать другого. Спасти одного — обречь на гибель его соперника. Ведь после всего, что выпало Гэбриэлу, моё предательство добьёт его. А я не могу сказать ему правду: он никогда не позволит мне пойти на то, на что я должна пойти. Потому что не отдаст меня другому. Потому что этот другой — тот, кого любой Инквизитор убьёт не задумываясь.

Особенно такой Инквизитор, каким был он.

Что сделал Том? Что сделал Гэбриэл? За какие грехи им досталось их воздаяние?

В этом мире нет несправедливости. Нет. Нет.

Когда я поднялась на ноги, Том не шевельнулся. И когда я, тихо шурша юбкой, направилась к его креслу, за которым ждала дверь библиотеки, — тоже. Наверное, решил, что я хочу уйти.

Поэтому я ощутила, как он снова вздрогнул, когда я, остановившись у ручки кресла, молча обняла его, положив руки на чёрные кудри, прижав его голову к груди. Виском — напротив сердца.

— Я говорила тебе, что не брошу друга. Я не брошу тебя. — Мои глаза были сухи, ладони отстранённо гладили его затылок. — Я стану твоей женой.

Кажется, Том поверил в моё решение ещё меньше меня.

— Не надо, Ребекка. Я того не стою, — его шёпот был чуть громче биения моего обливавшегося кровью сердца. — Не надо идти на это из…

— Хватит! Ты мой друг, и ты стоишь того, и это не жалость! — резко отстранившись, я яростно зарыла пальцы ему в волосы, заставив его вскинуть голову. — Думаешь, я смогу просто жить дальше, зная, что обрекла тебя на такую участь? Остаться монстром или застрелиться, чтобы не быть им? Ты бы отдал за меня жизнь, я знаю. От меня требуется отдать куда меньше. — Я прикрыла глаза; собственный голос слышался будто со стороны, и он смягчился сам собой. — Я стану твоей женой. Но с одним условием.

— Всё, что угодно.

Я сжала в ладонях вьющиеся тёмные пряди, так непохожие на те, что текли сквозь мои пальцы вчера.

Наверное, Тому должно было стать больно, но он не шелохнулся.

— Ты говорил, что отпустил бы меня. И ты меня отпустишь. — Я заставила себя посмотреть в его лицо. Удлинённое, изящное, аристократично красивое, сейчас оно казалось белее мела. — Как только проклятье спадёт, я уйду. Ты никогда меня не увидишь. И ты не будешь меня удерживать.

Его непонимающий взгляд замер на моих глазах.

Я встретила этот взгляд спокойно. Понимая, что этим решением окончательно становлюсь на путь, где потеряю всякое право называться порядочной леди. Что плюю в лицо богам и людям и рушу все законы, которые только можно нарушить, и бедняжку Джейн Эйр хватил бы удар при одной мысли, что можно в здравом уме пойти на подобное.

И тем не менее я не собиралась отступать.

Ритуал в храме — всего лишь ритуал в храме. Одна ночь — всего лишь одна ночь. А неприятную процедуру, которая произойдёт этой ночью, мне вполне по силам перетерпеть. Иногда, чтобы спасти человека, лекари просят его близких отдать свою кровь; от меня фактически требуется отдать её же. Не сердце, не душу — ничтожную часть своего тела. Учитывая, что мужчины увлекаются чужими жёнами или женятся на вдовах, а когда-то и вовсе практиковалось «право первой ночи», для них невинность является желательным, но не обязательным условием. Значит, Гэбриэл не должен отвернуться от меня лишь потому, что лишится возможности, как говорят, «сорвать цветок». До мнения общественности ему давно уже нет дела, а чтобы не давать ему поводов для ревности — чтобы он поверил, что мною двигало желание спасти друга, ничего более, — я поклянусь никогда больше не встречаться с Томом.

Это не предательство. Это — лечебная операция, вынужденная мера, моя плата Великой Госпоже за спокойную жизнь. И когда я объясню всё Гэбриэлу, он это поймёт.

Должен понять.

Я понимала, что рассуждаю поразительно смело и уверенно для того, кто ни-че-го во всём этом не смыслит. Кто не берёт в расчёт эмоции, кому не понять, как мыслит и что чувствует влюблённый мужчина. Что я сама буду чувствовать, пусть даже мои чувства меня волновали в последнюю очередь.

Но что ещё мне остаётся делать? Как иначе избежать необходимости отречься от одного ради другого?

— И не думай, что сможешь остановить меня, не дав мне развод. — Я не верила, что Том способен на это, однако при заключении договора лучше сразу уточнить все сомнительные пункты. — Сплетен и сплетников я не боюсь. Пусть моё имя ославят все, кому есть дело до подобных вещей, я не останусь с тобой. Это не обсуждается.

Том неотрывно вглядывался в мои глаза, в самые зрачки. Наверное, утопая в них так же, как я тонула в глазах Гэбриэла.

— Так ты любишь… его?

Он не произнёс имени вслух, но мы оба прекрасно понимали, о ком речь.

— Люблю. И уйду к нему, потому что люблю и потому что ему я нужна не меньше, чем тебе. Если, конечно, он меня примет.

— А если не примет?

Хороший вопрос. Ведь тогда, пожалуй, мне самой впору будет следовать по стопам Вертера.

Впрочем, если для Гэбриэла главное во мне — тот самый «цветок», вряд ли наш брак в принципе мог быть счастливым. Нам обоим требовалось нечто куда большее, чем совместные ночи и общие дети.

— Примет. — Хотела бы я быть такой же уверенной, какой казалась. — И вместо того, чтобы сегодня же бежать с ним, я покупаю у тебя твою жизнь. Потому что после того, как я сделаю для тебя то, что сделаю, ты не посмеешь её загубить. — Я взяла лицо Тома в ладони, пристально глядя на него сверху вниз. — Ты не будешь страдать по мне. Ты найдёшь себе другую жену, хорошую жену, которую полюбишь и которой достоин. Ты будешь не просто жить — а жить счастливо, и подаришь своему отцу внуков, и воспитаешь по крайней мере два поколения маленьких Чейнзов, и умрёшь в глубокой старости, с сигарой в руках и улыбкой на губах. Ясно? — я сдавила пальцами его скулы, на одной из которой темнело шоколадное пятнышко родинки. — Это — та жизнь, которую я готова у тебя купить. За которую готова уплатить ту цену, что ты просишь. Иначе я уйду прямо сейчас.

Даже сейчас мне чудовищно трудно было не сделать этого. Уйти, не дожидаясь его ответа. Я и ушла бы, наверное… если бы счастье можно было купить чужой кровью и построить на чужих костях. Костях тех, кто тебе дорог.

Счастье кого-то другого — может быть. Но не моё.

— Я говорил, что твои желания станут моими желаниями. Если твоё желание — уйти, так тому и быть, — тихо проговорил Том. — Я дам тебе развод. Я сам предоставлю для него основания. Твоё имя не пострадает. Этим браком ты и так сделаешь для меня слишком много.

Вот и всё.

— Тогда решено. — Опустив руки, я отступила на шаг, всё ещё пытаясь поверить, что пошла на это. — И ещё одно. Сейчас ты поскачешь в Хэйл. На околице найдёшь странствующий цирк. Ты пойдёшь туда и под любым предлогом привезёшь сюда мисс Туэ, предсказательницу.

— Та, которая напророчила про Элизабет Гринхауз?..

— Да.

— Зачем она тебе? — встав, Том пытливо сощурился. — Что ещё она вам сказала?

Что тебя не спасти, мысленно ответила я, считая светлые крапинки, рассыпавшиеся по майской зелени его радужек. И теперь я очень хочу узнать, что она имела в виду. Если, конечно, ей самой это известно.

Однако вслух произнесла совсем другое.

— В том-то и дело, что ничего, — стараясь, чтобы это прозвучало как можно естественнее, сказала я. — Но я надеюсь, что она предскажет что-нибудь… по поводу всего этого.

— Пока тебе ещё не поздно отступить?

Я промолчала, и взгляд Тома сделался до боли понимающим.

— Вернусь так скоро, как только смогу, — коротко пообещал он.

На сей раз я позволила ему уйти. Лишь провожала глазами его спину, пока её не скрыла затворившаяся дверь.

Подошла к окну, уставившись на отцветающие яблони, аллеей протянувшиеся вдоль пруда, и отчаянно желая очнуться от странного и жуткого сна, которым в один момент обернулась моя жизнь.

Подумать только, ещё вчера вечером всё было таким простым и ясным. Вечером, который теперь сам казался чем-то нереальным, зыбким… безумно далёким, безумно давним. А ведь самое тяжёлое только начинается.

И первым из этого тяжёлого будет разговор с Гэбриэлом, который уже скоро приедет для беседы с отцом.

Если сейчас я не решусь открыть ему правду о Томе, если не решусь спросить его позволения и совета, тем самым рискуя… нет, нет, это — потом. Сначала мисс Туэ. Я просто не могу думать обо всём этом сразу. Мне и так хочется то ли плакать — над тем, как всё обернулось, то ли смеяться — над собственной самозабвенной глупостью, то ли утопиться — только чтобы не быть сейчас там, где я есть. Тем, кто я есть.

Тем, кто может не погубить друга ради любимого и любимого ради друга, лишь причинив боль обоим.

Том действительно вернулся скоро. Не знаю, как он объяснил свою отлучку родителям, но матушка успела заглянуть в библиотеку, где я дожидалась его возвращения, для виду достав с полки книгу. Она явно подозревала неладное, но успокоилась, когда на вкрадчивый вопрос, не хочу ли я посмотреть платье, последовал короткий ответ, что я обязательно сделаю это позже. Моя мать достаточно хорошо меня знала, чтобы понять: если б помолвка была разорвана, я честно заявила бы, что за ненадобностью она может пустить это самое платье на тряпки.

Хорошо, что в нашей семье никогда не опускались до подслушивания под дверью.

А час спустя, вернувшись, Том растерянно доложил, что цирк уехал. Этим утром, едва рассвело.

Значит, в этой схватке я всё же останусь с Великой Госпожой один на один…

Поглядим, кто кого.