Глава десятая

— Он считает, — сказал Ледок, — что Ричард Форсайт не мог покончить с собой. — В его голосе чувствовалось некоторое удивление.

Мы стояли напротив «Великобритании». Инспектор только что уехал.

— Угу, — согласился я. — Мне нужно вернуться на телеграф.

Ледок нахмурился.

— Pardon?

— Я верю инспектору. Дверь была закрыта на щеколду. Если Ричард Форсайт не покончил с собой, тогда, выходит, убийца, кто бы то ни был, умудрился пройти через запертую дверь. И я хочу знать, как ему это удалось.

— Но как вы узнаете?

— Я знаю того, кто может это объяснить. Гарри Гудини.

Ледок поднял брови.

— Фокусник? Вы его знаете?

— Да. — Я махнул рукой, пытаясь поймать такси. Такси вывернуло из потока машин и остановилось около нас. — Я когда-то с ним работал.

Я открыл дверцу и жестом предложил Ледоку садиться. А сам залез вслед за ним и захлопнул дверцу. Ледок сказал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.

— И где же вы с ним работали? — спросил он.

— В Англии. Два года назад. — Такси рывком тронулось с места.

— Просто поразительно, mon ami. Разумеется, я читал кое-что из его книг, но лично никогда с ним не встречался. Могу сказать, он величайший фокусник всех времен и народов.

— Да. Он и сам так говорит. — Я повернулся на сиденье, силясь глянуть в заднее стекло. — Не могли бы вы попросить водителя свернуть? Надо проверить, не отрастили ли мы себе хвост.

Он наклонился вперед и сказал что-то водителю, затем снова уселся поудобнее и спросил:

— Как вы думаете, что это за дела — фон Штубен? Те немецкие офицеры. И посол. Что бы все это значило?

— Не знаю, Анри. Но, как сказал инспектор, это интересно.

Такси спокойно свернуло налево.

— У вас довольный вид, — заметил он.

Следовавшая за нами черная машина свернула на ту же улицу.

— Нет, дело не в том, что я доволен, просто мне любопытно. Все оказалось куда сложнее, чем можно было ожидать. Попросите водителя еще раз свернуть.

Ледок сказал что-то водителю, потом повернулся на сиденье и тоже глянул назад.

— Но даже инспектор не смог ничего доказать, — сказал Ледок. — Так что официально смерть Форсайта считается самоубийством.

— Инспектор не смог ничего доказать потому, что кто-то, возможно Лагранд, не хотел, чтобы он это сделал. Я не обязан слушаться Лагранда. Да и уволить меня он не может.

Такси снова повернуло.

— Нет, — согласился Ледок, — но он может вас арестовать. И, понятно, убить.

Я отвернулся от окна и улыбнулся ему.

— Очень надеюсь, до этого дело не дойдет.

Едущая за нами машина тоже повернула, не теряя нас из вида.

— Как вы думаете — полиция? — спросил Ледок.

— Возможно. — Я откинулся на сиденье. — Мы избавимся от них после телеграфа. — Я взглянул на него. — Только больше никаких трюков в духе «Кистоунских полицейских». Попросите его высадить нас где-нибудь, откуда мы могли бы уйти от них пешком. А там найдем другое такси.

— Именно так я и собирался поступить.

— Вы молодец, Анри.

— Merci. Но, если честно, я бы не возражал против еще одной такой гонки по Парижу.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.

— Bon. — Он несколько минут молчал. Я смотрел, как мелькает мимо окон Париж. Потом он повернулся ко мне и сказал: — Чего же так испугался посол?

Я посмотрел на него.

— Того, что пугает всех. Команды сверху.

— Но чьей?

— Не знаю, Анри. Но может статься, что мы занимаемся не тем человеком.

— В смысле — Ричардом Форсайтом? Вместо Сабины фон Штубен?

— Да.

Анри остался ждать в такси у телеграфа. Я забежал внутрь, послал телеграмму Гудини в Нью-Йорк, выбежал на улицу и сел обратно в машину. Водитель тронулся с места.

Мы снова переехали через реку по Новому мосту и двинулись на юг по улице Дофин, откуда свернули на бульвар Сен-Жермен. Проехав два квартала, повернули на улицу дю Фур, маленькую улочку, которая в конце неожиданно расширялась, переходя в улицу де Севр. Пересекли бульвар Распай и сбавили скорость, проезжая мимо зеленого ухоженного парка, где женщины катали коляски с детьми, а старики сидели на деревянных скамейках, бросая хлебные крошки голубям. Мы остановились у здания на следующем углу напротив парка. Черная машина замерла метрах в пятнадцати от нас, у парка.

Я заплатил водителю шесть франков, и Ледок получил от него квитанцию.

Мы выбрались из машины, и я принялся рассматривать здание. Серое, как и все здания в Париже. Это был четырехэтажный универмаг, больше, чем лондонский «Харродз», и почти такой же, как нью-йоркский «Мейснз». Витрины, забитые всевозможными товарами и разряженными манекенами, располагались по бокам от входа с колоннами высотой не меньше двенадцати-пятнадцати метров, увенчанного аркой с двумя сидячими статуями, которые лениво наблюдали за проезжающими машинами.

— Это «Бон Марше», — сказал Ледок. — Пошли пройдемся.

Мы прошлись по тротуару улицы де Севр и свернули направо, на улицу дю Бак. Мимо проезжали машины, но той, черной, что нас преследовала, среди них не было.

— «Бон Марше», — беспечно сказал Ледок, — был первым универмагом в мире. И все еще один из самых крупных.

Казалось, он никуда не торопится. Ледок разглядывал витрины магазина, мимо которых мы проходили не спеша, любуясь прекрасными чемоданами, ювелирными украшениями, мебелью, постельными принадлежностями и разной утварью. Внутри стояли многочисленные манекены, как мужские, так и женские, — они все как один застыли в позах, которые далеко не всякий живой человек изловчится принять.

— Построили его в 1869 году, — продолжал Ледок. — Здесь Золя собирал материал для своего «Дамского счастья». Кстати, довольно посредственный роман, как и большинство его oeuvres, но там есть некоторые занятные наблюдения. Универмаги он сравнивает со средневековыми соборами. Так что, утверждает Золя, они вбирают в себя все человеческие беды, обещая блаженство после смерти.

— Надо же, — отозвался я.

Ледок повернулся ко мне и улыбнулся.

— Мы войдем в следующий вход. Не спешите, пока я вам не скажу.

— Слушаюсь.

Мы неспешно вошли в следующий вход и тут же погрузились в аромат всех универмагов в мире — смесь запаха кожи, духов и денег, — потом повернули направо и прошли вдоль прилавков, заваленных товарами. Сквозь огромные матовые стекла на высоте трех этажей просачивался мягкий солнечный свет, а справа и слева горели электрические светильники, и все вместе это придавало товарам куда более впечатляющий вид, чем было на самом деле. Наверное, покупатели были в основном французами, хотя они мало чем отличались от покупателей в «Мейснз». Люди бродили среди всей этой роскоши, глядя на нее во все глаза. Двигались они механически, и только глаза у них горели ярким блеском и шныряли по сторонам, останавливаясь то на одной блестящей штучке, то на другой.

Мы с Ледоком ни разу не обернулись назад. Мы подошли к широкой изящной лестнице с литыми перилами из кованого железа, выкрашенными в бледно-зеленый цвет. И медленно, спокойно, без всякой спешки начали подниматься по ней, оставив прилавки и покупателей внизу.

Метра за три до верхней площадки лестницы Ледок сказал:

— Когда дойдем до конца, пройдем несколько шагов медленно, а потом припустим во весь дух.

— Понял, — сказал я.

Мы, не торопясь, поднялись до самого верха и прошли метра два по паркетной площадке. Затем Ледок припустил так, что я вспомнил Чарли Чаплина, мчащегося вдогонку за поездом. Я рванул вслед за ним. Мы пронеслись мимо изумленных покупателей через маленькую служебную дверь, потом — вниз по узкому коридору, еще через одну дверь и снова вниз по узкой слабо освещенной деревянной лестнице. Наши шаги гулко отдавались в тесном пространстве. Голова Ледока маячила прямо передо мной, когда мы спускались вниз, оставляя позади один пролет за другим.

Наконец мы добрались до последней площадки и оказались перед дверью. Ледок распахнул ее, и мы вскочили еще в один служебный коридор. Ледок свернул направо, я последовал за ним. Мы промчались мимо нескольких дверей, пока не оказались у последней, в конце коридора. Ледок рванул ее, и мы покатились еще по одной узкой лестнице.

Здесь было всего два пролета до очередной служебной двери. Ледок схватился за ручку и повернулся ко мне. Он совсем запыхался. Я тоже.

— Теперь ни гу-гу, — скомандовал он.

— Угу.

Он открыл дверь и спокойно пошел в магазин, вновь окунувшись в запах кожи и духов. Стараясь пыхтеть потише, мы прогулочным шагом прошли вдоль рядов прилавков и витрин с товарами, сотен браслетов, ожерелий и колец, вышли через изящные входные двери на заполненный пешеходами тротуар. И оказались с другой стороны магазина.

Мы перешли улицу, уворачиваясь от машин, и спокойно прошли метров пятнадцать-двадцать вдоль парка назад, в сторону улицы де Севр, ко входу в метро, который был огорожен бледно-зеленой кованой решеткой, похожей на ту, что мы видели в «Бон Марше». Когда мы начали все так же спокойно спускаться вниз, Ледок обернулся. За нами никто не шел.

Он повернулся ко мне.

— Все получилось, mon ami. — Слова сорвались с его губ вместе с тяжким вздохом. Он улыбался.

— Да, — сказал я. А сам, как и он, все никак не мог перевести дух. — Откуда вы знали про эти лестницы?

— Однажды… — задыхаясь проговорил он, — я близко дружил… с одной женщиной, а ее муж… был в совете директоров.

— И она пользовалась этими лестницами?

— Non. — Ледок вобрал побольше воздуха. — Ими пользовалась любовница… ее мужа. И потом она рассказала об этом его жене.

— Мсье Моррэ, — сказал Ледок, — резко осуждал связь мадемуазель Лавинг с мсье Форсайтом. По его словам, он предупреждал ее о нем каждый божий день.

Жак Моррэ, чье лицо было красным от ярости, сказал что-то по-французски, размахивая руками. В пепельнице у него на столе дымилась сигара, напоминая мне зажженный бикфордов шнур.

Кабинет был такой же маленький, какими обычно бывают кабинеты театральных продюсеров во всем мире, только у него было все французское. На стенах развешаны плакаты, афиши, подписанные фотографии — некоторые из них были так отретушированы, причем неудачно, что изображенные на них люди больше походили на мумии. Наверное, все эти люди когда-то были театральными знаменитостями и Моррэ знал их лично, а может, они просто подписали фотографии или просто позировали фотографу. По видавшему виды деревянному столу разбросаны чеки, извещения, письма и клочки бумаги, казавшиеся посланиями Моррэ к самому себе. Единственное окно выходило на пустую стену соседнего здания за узким серым двориком. Мы находились где-то в шестом округе недалеко от театра «Одеон».

Сам Моррэ был маленьким коренастеньким мужчиной лет сорока, любившим сигары. У него была круглая лысеющая голова, голубые глаза слегка навыкате, глубокие морщины между бровями, и широкий рот с розовыми губами. Все это делало его похожим на задумчивую жабу. Его пиджак висел на низенькой вешалке, стоявшей около двери. Моррэ сел за стол напротив нас. Воротник рубашки он расстегнул, галстук ослабил и сдвинул в сторону; его темные волосы, вернее, то, что от них осталось, были взъерошены, потому что он то и дело запускал в них пальцы, когда расстраивался, а расстраивался он довольно часто.

Ледок сказал:

— Он говорит, что мсье Форсайт был неверным мужем и к тому же извращенцем. По его словам, он уверял мадемуазель Лавинг, что тот всего лишь использует ее.

Моррэ рьяно закивал, повернулся ко мне и сказал на очень скверном английском:

— Он быть свинья.

— Она продолжала с ним встречаться перед его смертью? — спросил я.

— Non, non, non! — сказал Моррэ. Взял сигару, повернулся к Ледоку и протараторил что-то по-французски. Затем сунул сигару в рот, пожевал ее, положил руки плашмя на подлокотники кресла, повернулся в нем и оказался лицом к окну.

— Их отношения, — перевел Ледок, — закончились в начале года. В январе. Слава Богу, сказал он. И еще раз повторил, что считает мсье Форсайта свиньей.

— Как это у них закончилось? — спросил я.

Моррэ все смотрел в окно и не отвечал. Ледок обратился к нему по-французски. Моррэ пожал плечами, затем, не глядя на нас, сказал что-то Ледоку.

Ледок перевел:

— Мсье Форсайт нашел себе новую пассию. Немку. А мадемуазель Лавинг объявил, что больше не желает с ней встречаться. Она была в отчаянии.

— Вы знакомы с этой немкой? — спросил я Моррэ.

— Non, — ответил он.

— А что-нибудь о ней знаете?

Он пожал плечами и что-то сказал, все так же не глядя на нас.

— Только то, что она богатенькая дочь барона, — перевел Ледок.

Моррэ сопроводил слова двумя-тремя крепкими выражениями по-французски.

— А еще — что она белая, — сказал Ледок.

Глядя по-прежнему в окно, Моррэ вынул сигару изо рта и что-то проговорил.

— Он спрашивает, — перевел Ледок, — почему так выходит, что самые беспомощные женщины связываются с самыми бессердечными мужчинами.

— Не знаю, — сказал я. — Бывает, они сами ищут друг друга.

Моррэ взглянул на меня, снова посмотрел в окно и слегка кивнул.

Снова что-то сказал, не глядя на нас, и печально покачал головой.

Ледок перевел:

— Он говорит, что любил ее как дочь.

Моррэ несколько раз моргнул, вздохнул, поднял рулен и быстро потер глаза, как будто они у него устали.

— Господин Моррэ, — сказал я, — понимаю, ваша утрата велика, и извиняюсь, что лезу со своими вопросами в трудное для вас время. Мне очень жаль. Но есть вещи, которые мне необходимо знать.

Моррэ пригладил ладонью те волосы, которые у него еще остались, и развернулся в кресле так, чтобы видеть меня. Он хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Он сунул сигару в рот и схватил аппарат. Держа микрофон в правой руке, левой он поднес наушник к уху.

— Qui, — сказал он. Послушал. — Qui, — повторил он. Затем произнес несколько фраз, сдабривая их неизменным «qui». Опять взъерошил волосы. Достал черную ручку из стоявшей на столе подставки из оникса и записал что-то на клочке бумаги.

Ледок повернулся ко мне.

— Он кого-то благодарит за выраженные соболезнования.

Моррэ сказал еще что-то, потом повесил наушник на место и водрузил аппарат на стол, на прежнее место. Вынул сигару изо рта, взглянул на меня, потом на телефон.

— Он звонить целый день. Разные люди. Богатые, бедные. Знаменитые и не очень. Они все испытывать грусть. Они все любить ее. — Он сжал полные губы. — И я любить ее.

Я кивнул.

— Господин Моррэ, у мисс Лавинг были другие друзья среди мужчин?

— Non. — Он что-то скороговоркой сказал Ледоку.

— После Форсайта никого, — сообщил мне Ледок.

— Она давно употребляла героин? — спросил я.

Моррэ откинулся на спинку кресла.

— Этот чертов героин. Да. Всегда. Она постоянно его употреблять. Научиться этому в Нью-Йорк. — Он начал было что-то говорить, но потом повернулся к Ледоку и перешел на французский.

Ледок перевел:

— Он много раз пытался убедить ее покончить с наркотиками. Но она ведь бедная чернокожая. Когда была моложе, героин помогал ей это забыть.

Моррэ сказал еще что-то, постукивая двумя короткими пальцами правой руки по своей груди.

— Она уже не была бедная, — перевел Ледок, — хотя все равно оставалась черной. И в глубине души все еще жила в нищете. Детские воспоминания никогда не покидают нас. — Ледок слегка улыбнулся мне. — Понимаете, я только перевожу, а не высказываю собственное мнение.

Я кивнул.

— У нее раньше случались передозировки? — спросил я у Моррэ.

Моррэ взглянул на Ледока. Тот перевел. Моррэ посмотрел на меня.

— Qui, — сказал он. — Раза два. Один раз… — Он повернулся к Ледоку, перейдя на французский.

— Однажды, — перевез Ледок, — ему даже пришлось вызвать врача. А в другой раз она сама пришла в себя.

— Газеты писали, — сказал я Моррэ, — что она умерла где-то между восемью и десятью часами вечера. Вы не знаете, как они установили время?

Моррэ повернулся к Ледоку и что-то ответил. Ледок повернулся ко мне.

— Соседи из соседней квартиры услышали, что играет пластинка. Музыка смолкла после восьми часов.

— У нее был патефон с ручным заводом?

Моррэ нахмурился, и Ледок повторил вопрос по-французски.

— Qui, — сказал он.

— Они больше ничего не слышали? Голоса, например? Может, у нее в квартире кто-то был?

— Non, — ответил Моррэ. И, обращаясь к Ледоку, продолжал.

— Он говорит, что квартира была хорошая. Недалеко отсюда, толстые стены. Они никогда не слышали голосов, даже если к мадемуазель Лавинг приходили гости. А музыку они слышали только потому, что иногда она включала ее слишком громко.

Ледок еще о чем-то спросил Моррэ и выслушал ответ.

— Я спросил его про консьержку. В большинстве жилых домов в Париже есть консьержки, они управляют домом и следят за парадной дверью. В основном это женщины. В доме, где жила мадемуазель Лавинг, тоже есть консьержка. Но Моррэ говорит, что она пьянчужка. Ее часто не бывает на месте, она уходит к себе в квартиру, а иногда спит прямо в своей конторке. Кроме того, в этом доме есть черный ход, мадемуазель Лавинг, бывало, им пользовалась.

— Значит, кто-то, — сказал я Моррэ, — вполне мог подняться в ее квартиру незамеченным?

— Qui, — подтвердил он. Повернулся к Ледоку и снова заговорил по-французски.

Ледок перевел:

— Но полиция уверена, что она умерла в результате несчастного случая, от передозировки. После осмотра тела они решили, что она умерла примерно в то время, когда перестал играть граммофон. Ближе к девяти, а не около восьми.

Я открыл было рот, но Моррэ меня перебил. Ледок выслушал его.

— Он говорит, что все любили мадемуазель Лавинг. Единственным человеком, кто мог ей навредить, единственным в мире, была она сама.

Я повернулся к Моррэ.

— Какую пластинку она поставила на граммофон? — Мне, в сущности, незачем было это знать. Просто любопытно.

Моррэ печально посмотрел на меня.

— Своя собственная запись. Песня, которую она любить. «Прощай, дрозд». — Он опустил глаза и глубоко, прерывисто вздохнул. — «Утоли все свои заботы и печали», — проговорил Моррэ и замолчал, крепко сжав губы. Его напрягшееся лицо словно бы выдавило одинокую слезу, и она прокатилась по щеке.

— Полиция уверена, — сказал Ледок.

— А я нет, — сказал я.

Мы шли по улице Одеон вниз, поодаль от серого здания театра в сторону шумного бульвара Сен-Жермен.

— Я тоже, — сказал Ледок. — Уверен, смерть этой женщины пришлась по времени очень кстати, чтобы быть случайной, но взгляните, это Джеймс Джойс.

Он кивнул в сторону высокого мужчины, вышедшего из книжного магазина на другой стороне улицы. Он был такой худой, что казалось, его сложили из одежных вешалок. На нем был темный костюм и бабочка, а под левым стеклом очков черная повязка. Над двойной витриной магазина красовалась вывеска: «ШЕКСПИР И КОМПАНИЯ».

— Он ирландец, — сказал Ледок, — и, кажется, самый талантливый из всех писателей, осевших в Париже. Он написал книгу под названием «Улисс», довольно скандальную, но замечательную. Блестяще написана и очень умно.

— У Сибил Нортон есть экземпляр, — заметил я. — Видел у нее в квартире.

— Поразительно. Не думал, что автор детективов станет читать такую книгу.

— Думаю, все зависит от самого автора.

— Кстати, ее издала Сильвия Бич, владелица этого магазина.

— Да?

Он улыбнулся.

— Вас такие вещи не интересуют, mon ami?

— Нет, если у меня голова забита другим.

Он кивнул.

— Я тоже несколько отвлекся. С утра ничего не ел, кроме круассанов. Слава Богу, тут недалеко есть приличный ресторанчик.

В ресторане я объяснил Ледоку, что хочу бифштекс. Толстый бифштекс. С кровью. Никакого сырного соуса. Никакого винного соуса. Толстый бифштекс с кровью, поджаренный сам по себе. А вдобавок разве что жареную картошку и салат. Он явно не одобрял мой выбор, но тем не менее заказал мне все, о чем я просил, на что потребовалось даже менее получаса объяснений с официантом. Себе он заказал фирменное блюдо на сегодняшний день, tournedos Rossini.

— Это filets mignon — небольшие кусочки мяса, обжаренные в сливочном масле, сверху — несколько кусочков трюфелей в соусе и ломтик foie gras, гусиной печени. Когда мясо готово, надо залить в сковороду хорошую мадеру и получившимся соусом полить мясо. Вы точно не передумаете?

— Да. Совершенно точно.

— Это же невероятно вкусное блюдо. И его здесь отлично готовят.

— Толстый бифштекс. С кровью. Без соуса.

Ледок вздохнул.

— Как хотите. Можно подвести лошадь к tournedos Rossini, но нельзя ее заставить это есть. — Он неожиданно улыбнулся. — Между прочим, в некоторых ресторанах сама лошадь может стать tournedos, если ей очень повезет.

— Только не в этом ресторане, надеюсь.

— Non. — Он улыбнулся. — Если хотите, мы можем привнести свои обычаи в другое заведение такого же типа.

— Может, как-нибудь позже.

— Прекрасно. — Он заглянул в меню. — Что касается вина, я бы предложил взять «шамболь-мюзиньи» 1919 года разлива. Это великолепное бургундское, одно из лучших, и оно прекрасно подойдет к нашим блюдам.

— Идет.

Ледок, прищурившись, взглянул на меня.

— Вы точно знаете, что ваша фамилия Бомон?

— Так мне говорили родители.

— А, — сказал он, — тогда это, скорее всего, правда. Родители никогда не врут.

Некоторое время, пока ели, мы говорили об Астер Лавинг и о ее смерти, но ничего умного по этому поводу ни одному из нас в голову не пришло. Если ее кто-то убил, а это мне казалось вполне вероятным, я не знал, как выяснить, кто именно и за что.

Не было также смысла обращаться в полицию и пытаться выяснить, что им известно. Мы уже два дня всячески избегали полицейских, и я очень сомневался, что кто-нибудь из них жаждет поделиться с нами своими сведениями.

Разве что инспектор, с которым мы встречались в «Великобритании». Он мог, и, не исключено, согласился бы нам помочь. К тому же я пообещал рассказать ему все, что сам узнаю об Астер Лавинг.

— Я ему позвоню, — сказал я Ледоку, — когда вернемся на вашу квартиру. Я бы хотел принять душ, перед тем как мы отправимся к Гертруде Стайн.

— Да, конечно, — согласился Ледок. — Вы же сегодня идете к ней в salon с вдовой Форсайта. Возможно, мы там встретимся. Я часто посещаю ее общество. Но позвольте вам кое-что предложить, mon ami?

— Слушаю.

— По-моему, будет разумнее позвонить инспектору с другого телефона, а не из квартиры Матильды.

— Нотация?

Ледок кивнул.

— Они знают, что вы разговаривали сегодня с инспектором. И может, думают, что вы снова свяжетесь с ним. Не исключено, его телефон… прослушивается.

— Они это могут?

Ледок пожал плечами.

— Я не специалист в таких делах. Но если это возможно, они свое не упустят. Мы можем позвонить из любой табачной лавки.

— Ладно. Вы готовы?

Он кивнул, допил кофе и встал.

Когда я поднимался со стула, то заметил, что мужчина, сидевший в конце ресторана справа от меня, тоже встает. Ледок шепотом, еле шевеля губами, спросил:

— Вы тоже заметили, mon ami?

— Угу. Теперь проверим, привяжется ли он к нам.

Он привязался, так же, как и его напарник, ждавший около ресторана.

— Они следили за конторой мсье Моррэ, — сказал Ледок, пока мы шли по бульвару Сен-Жермен.

— Да, — согласился я. — Занятно, не находите?

Мы прошли еще немного на север по улице Мсье-ле-Пренс, мимо отеля, где я едва не остановился нынешней ночью, затем мимо Медицинского училища, повернули налево на улицу Расин и дошли по ней до бульвара Сен-Мишель. Там поймали такси, и оно доставило нас через реку еще к одному универмагу, «Самаритянин», где мы и вышли.

Здесь мы совершили еще один забег через весь магазин. Немного покружили, поднялись по служебной лестнице, затем спустились вниз по другой служебной лестнице, как в «Бон Марше», потом спокойно прошли мимо прилавков с ювелирными украшениями, постельным бельем и керамикой. А когда выходили на улицу, полицейских уже и след простыл. На всякий случай мы поймали другое такси и переправились на левый берег. Хвоста не было. Мы нашли табачную лавку. Я дал несколько франков водителю такси и получил очередную квитанцию. У меня их уже накопилась солидная пачка.

Я позвонил инспектору и застал его в кабинете.

Я рассказал ему, что нам удалось разузнать, — что, если верить ее менеджеру, Астер Лавинг уже некоторое время не встречалась с Ричардом Форсайтом. Инспектор, по его словам, уже это знал. Еще он сказал, что тот инспектор, который вел дело о ее смерти, вполне удовлетворен версией несчастного случая, от передозировки.

— А вы сами удовлетворены? — спросил я.

— Меня трудно чем-либо удовлетворить, — сказал он. — Если вы что-нибудь узнаете, вы дадите мне знать. — И снова это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

— Конечно, — согласился я.

— И повторю еще раз, мсье Бомон. Будьте осторожны. Я слышал о ваших сегодняшних приключениях. Скоро вам с вашим другом не хватит в Париже универмагов.

Я улыбнулся.

— Спасибо, инспектор. Поговорим позже.

Мы взяли такси, чтобы добраться до квартиры подруги Ледока на другой стороне реки. Было уже почти шесть часов. Я принял душ, сменил рубашку и снова надел свой костюм. Ледок пил чай в гостиной. Он сказал, что решил немного вздремнуть.

— А потом я, может, присоединюсь к вам с очаровательной госпожой Форсайт на вечеринке у Гертруды Стайн.

— Может, дадите мне номер телефона этой квартиры? — предложил я. — На всякий случай.

— Разумеется. — Ледок назвал мне номер телефона, и я постарался его запомнить. Потом он полез в карман жилета и достал ключ. — Может, вам стоит захватить вот это? Запасной ключ от квартиры. — Он улыбнулся. — Если вас похитит вдова Форсайт, он может вам пригодиться.

Я взял ключ.

— Спасибо. Послушайте. Те люди, которые будут сегодня там, у Стайн, они в курсе, что вы сотрудничаете с пинкертонами?

— Нет, — ответил он. — Задания, которые я выполнял для господина Купера, никогда их не касались.

— Хемингуэй единственный, кто видел вас со мной. И вы знали Форсайта, так что вполне естественно, что я буду разговаривать с вами. Возможно, нам не стоит афишировать наши отношения. Может, вы один узнаете то, чего нам не выведать вместе.

Ледок кивнул.

— Да. Все может быть.

— Ладно. Увидимся позже.

— Почти наверняка, mon ami.

Я вышел из дома, поймал такси и поехал через реку к дому Розы Форсайт.

Она открыла огромную деревянную дверь, когда я в нее еще стучал. Лицо оживленное, голубые глаза сияют. Может, она была рада меня видеть. А может, просто нанюхалась кокаина.

— Вы вовремя, — сказала она. — Просто замечательно! — Я пришел на несколько минут раньше.

Госпожа Форсайт вышла на площадку и закрыла за собой дверь. Она захлопнулась с гулким звуком, и бесповоротно, как дверь банковского сейфа или склепа.

Она улыбнулась, подняв ко мне лицо, и протянула маленькую изящную правую руку. Я взял ее за руку, и она оглядела меня сверху донизу.

— Господи, — сказала она, — вы и вчера были таким высоким?

— И позавчера.

Она хихикнула.

— Вы ОЧЕНЬ высокий. Правой рукой она взяла меня под руку, а левой похлопала по предплечью. — Мне нравятся высокие мужчины.

На ней было черное шелковое платье с заниженной талией, застегнутое наглухо до воротничка-стойки в восточном стиле, и черная шелковая шаль, такая длинная, что ее можно было обернуть вокруг нее дважды. Из-под черной шляпки выглядывали густые блестящие темные волосы. С левого плеча на тоненьком ремешке свисала маленькая кожаная черная сумочка. Ногти и губы выкрашены в один цвет, как вчера, и от нее снова пахло гарденией.

— Такси можем поймать на Сен-Пер, — сказала она, пока мы шли к воротам. Ее каблуки постукивали по вымощенной камнем дорожке.

— У меня есть к вам еще несколько вопросов, Роза. — Мы повернули налево, на улицу Лилль.

По ее лицу пробежала тень.

— Ой, а это обязательно? Я думала, мы вчера обо всем поговорили.

— Несколько вопросов все же осталось.

— Но мне так хотелось, чтобы сегодня вечером мы просто развлекались. Мы вдвоем. Я редко выходила в свет после смерти Дикки, почти совсем никуда не ходила. — Все еще улыбаясь, она сжала мою руку. — Это мое первое настоящее rendez-vous.

— Вопросы много времени не займут, — заверил ее я. — Наверняка управимся еще по дороге к дому мисс Стайн.

Госпожа Форсайт театрально вздохнула.

— Ну ладно. — Она снова сжала мою руку и посмотрела на меня с напускной суровостью. — Только у Гертруды никаких вопросов. Договорились?

— Договорились, — сказал я. — Насчет пистолета Ричарда. «Браунинга». Когда вы его видели последний раз?

— Когда мне его вернула полиция. Через несколько недель после смерти Дикки.

— Я имел в виду — раньше. До смерти Ричарда.

— Понятно. — Она поджала красные губы и некоторое время смотрела вниз, на тротуар. — Это важно?

— Может быть.

Она нахмурилась.

— Дайте подумать. — Она снова опустила голову, затем резко подняла. — Вспомнила. В тот раз, когда у нас были гости — Кей Бойл и Боб Макалмон. Кей — писательница, вернее, хочет ею быть, а Боб издатель, как и Дикки, только мне кажется, книги у него не такие красивые, как у Дикки. Дикки просто великолепно издавал книги. Бумага, переплет…

— И Ричард доставал пистолет? В присутствии Бойл и Макалмона?

Она кивнула.

— Мы сидели в кабинете, вчетвером. Да, Дикки достал пистолет, он держал его там, в ящике стола, и выстрелил в старого плюшевого медведя. Он у нас стоит там же. У него была такая шутка. — Она хихикнула. — Только Бобу, думаю, не понравилось. Я имею в виду шутку. Во всяком случае, он даже не засмеялся. Правда, у Боба нет чувства юмора.

Мы уже дошли до улицы Сен-Пер, где по другую ее сторону располагалась Школа изящных искусств.

— Нам в какую сторону? — спросил я.

— Что? А, на Цветочную улицу. — Она показала направо. — Вон туда.

Я бросил взгляд налево, заметил приближавшееся такси. И помахал рукой.

— Когда это было, Роза?

Она нахмурилась.

— Когда это было? Дайте вспомнить. Примерно за две недели до того, как все случилось. В смысле — до того, как умер Дикки. — Она наклонила голову и несколько секунд смотрела в сторону. — Кажется, тогда.

Такси остановилось около нас. Она взглянула на меня.

— Да, совершенно точно. Это было сразу после дня рождения Дикки, на следующий день, а он родился девятого марта. Ему исполнилось двадцать четыре года. А двадцать третьего он умер. — Она кивнула. — Значит, недели за две. Десятого.

Я открыл дверцу такси и придержал ее, пока госпожа Форсайт садилась. Она сделала это очень изящно. Я последовал за ней. Она уже наклонилась вперед и называла адрес шоферу.

— И с тех нор вы пистолет больше не видели? — спросил я.

Она откинулась на спинку сиденья.

— Нет. Пока мне не вернула его полиция.

— За эти две недели кто-нибудь, кроме Ричарда, заходил в его кабинет?

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

— Вы имеете в виду — вместе с Дикки?

— С ним, — сказал я, — или без него.

Мы свернули на улицу Жакоб.

Она моргнула.

— Зачем кому-то туда ходить, тем более без него?

— Не знаю, Роза. За какими-нибудь бумагами, например? — Я оглянулся и посмотрел назад. Хвоста за нами не было. Это показалось мне даже занятным.

— Нет, Даже представить себе не могу… Хотя постойте, Сибил заходила. Сибил Нортон. Я о ней рассказывала? Женщина, которая пишет детективы.

Мы повернули направо, на улицу Бонапарта.

— Она заходила туда с Ричардом? — спросил я.

— Нет-нет. Одна, как вы и сказали. Они с Дикки работали над этой книгой, кажется, сборником стихов, мы все сидели внизу в гостиной, и Сибил сказала, что переписала одно стихотворение — да, точно, это был сборник стихов, — и попросила Дикки вернуть ей оригинал. В смысле — первый вариант. И Дикки собрался сходить за ним, он лежал здесь, в кабинете, на столе, но Сибил сказала, чтобы он не беспокоился, она сходит сама и возьмет.

Улица Бонапарта пересекла большую площадь со старой церковью и переходила в улицу Гинеме.

— Когда это было, Роза?

— Когда? О, не помню. Может, за неделю до того, как все случилось. — Она снова нахмурилась и посмотрела в сторону. — Так ведь? — спросила она как бы саму себя.

Мы пересекли улицу Вожирар. Слева располагался зеленый городской парк — акры зеленой травы и большие купы высоких цветущих каштанов. Солнечный свет был уже не таким ярким, и цветы казались бледно-розовыми.

— Это Люксембургский сад, — сказала Роза. — Очень красивый, правда?

— Очень. Так за неделю?

Госпожа Форсайт нетерпеливо взмахнула рукой, как будто хотела начисто убрать из воздуха само понятие времени.

— Около того. Не знаю. Дней за пять-шесть. — Тут ее лицо осветилось. — Но не больше недели. Помню, это было в воскресенье вечером, а Дикки умер в пятницу. В следующую пятницу. Значит, получается: воскресенье, понедельник, вторник…

— Пять дней.

— Да. Точно. Пять дней.

Такси стало прижиматься к тротуару и сбавлять скорость.

— А Ричард в эти пять дней часто работал в кабинете? — спросил я. — Он не доставал пистолет?

— Приехали, — сказала она. — Немного вверх по этой улице.

Я наклонился и взглянул на счетчик. Три франка. Я дал водителю бумажку в пять франков и отмахнулся от сдачи.

Я открыл дверцу, придержал ее, пока выходила госпожа Форсайт, затем захлопнул.

— Надо пройти немного в ту сторону, — сказала они и кивнула направо. — Нужно перейти через улицу.

Она снова взяла меня под руку, и мы перешли через улицу.

— Ричард потом доставал пистолет? — спросил я.

Она раздраженно нахмурилась.

— Только в тот день, когда застрелился.

— Вы хотите сказать, в пятницу.

— Угу.

— Вы видели, как он брал его в тот день?

Мы шли по левой стороне улицы, мимо книжной витрины в нижнем этаже жилого дома.

— Разумеется, нет, — сказала она. — Если бы я видела, то спросила бы, зачем он ему. Дикки был слишком умен, чтобы делать это на виду.

— Значит, можно предположить, — сказал я, — что Ричард все это время не видел пистолета? С того дня, когда он стрелял из него при Бойл и Макалмоне, и до пятницы?

Госпожа Форсайт недоуменно моргнула.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто интересно.

— Ну, разумеется, вполне возможно. Он держал пистолет в письменном столе, на дне ящика, самого нижнего. И открывал его, только когда хотел пострелять в медведя. А после Кей и Боба он в медведя больше не стрелял, так что, возможно, пистолета он больше не видел. То есть до той минуты, как взял его в пятницу. Вот мы и пришли.

Госпожа Форсайт отпустила мою руку и повернулась лицом ко мне, держа сумочку обеими руками. Мы стояли под аркой, которая вела в маленький мощеный дворик.

— Больше никаких вопросов, хорошо? — предупредила она. — Вы обещали.

— Думаю, пока с меня хватит, — ответил я.

— Прекрасно, — сказала она и весело улыбнулась. — Спасибо, милый. — Она снова взяла меня под руку и ввела во дворик.

Я обратил внимание на «милый», но меня это ничуть не обеспокоило. Возможно, она обращалась так ко всем мужчинам, с кем выходила в свет. Чего она не делала, по ее же словам, давненько.

Мы прошли через дворик, придерживаясь правой стороны, и оказались перед большой двойной деревянной дверью, ведущей в двухэтажную пристройку к основному жилому дому. Роза постучала в дверь. Через мгновение ее открыла маленькая, почти изможденная женщина лет сорока с небольшим, с темными волосами, подстриженными под мальчика. У нее были большие, глубоко посаженные карие глаза, резко очерченные скулы, большой крючковатый нос и широкий рот на темном, почти цыганском лице. На ней было темное длинное платье с белым гофрированным воротником, длинными рукавами и белыми гофрированными манжетами. Над верхней губой — легкая тень, которая могла быть усиками, а могла быть и просто тенью.

Она перевела взгляд с Розы на меня и обратно и улыбнулась. Улыбка милая — она сразу смягчила немного суровые черты ее лица.

— Привет, Роза. — Голос оказался очень мягким.

— Привет, Элис. Это господин Фил Бомон, американец. Господин Бомон, познакомьтесь с Элис Токлас, подругой Гертруды Стайн.

— Как поживаете? — обратилась ко мне мисс Токлас. — Проходите, пожалуйста.

Мы вошли, она закрыла дверь и повела нас в дом. Шла она медленно и степенно, сложив руки на груди, держа верхнюю часть туловища неподвижно и едва передвигая нижнюю. Создавалось впечатление, будто она плывет в нескольких сантиметрах над полом.

Комната была заполнена картинами, людьми и табачным дымом. Картины висели на стенах повсюду, и люди стояли и сидели в креслах тоже повсюду.

И тут с краю толпы я заметил женщину, которую совсем не ожидал здесь увидеть.

Глаза Розы Форсайт, когда я их впервые увидел, напомнили мне об одной женщине в Англии. Джейн Тернер. Когда я о ней в последний раз слышал, она все еще была в Англии.

Но сейчас она находилась не в Англии, потому что стояла на другом конце комнаты парижской квартиры, во Франции.

* * *

Остров Сен-Луи, Париж

11 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Фил Бомон в Париже. Скорее всего, именно его я видела сегодня в магазине «Бон Марше».

Наверное, искал всякие безделушки для своей пассии.

Я не хочу говорить о нем плохо. На самом деле я вообще не хочу говорить ни о нем, ни о его пассии, ни о вечеринке у Гертруды Стайн, где я их обоих увидела.

Зато я там познакомилась с Эрнестом Хемингуэем. Он оказался совсем, совсем НЕ таким, каким я его себе представляла. Когда мы остались с ним наедине в кухне мисс Стайн, он… нет, об этом я тоже не хочу говорить. По крайней мере, пока.

Разумеется, познакомилась я и с Гертрудой Стайн. Она мне очень понравилась. А еще я познакомилась с Эриком Сати и другими писателями и несколькими парижскими художниками. Когда-нибудь я о них тебе расскажу. И о том, что произошло на кухне мисс Стайн.

Да, еще я познакомилась с французом, который работает вместе с господином Бомоном, и он рассказал мне кое-что весьма интересное о Сибил Нортон. Я напишу тебе об этом вместе со всем остальным.

Ты помнишь Теду Бара в роли вампирши в «Был ли дурак? (Поцелуй меня, мой дурачок!)». Так вот, это тот тип женщин, который, вероятно, привлекает господина Бомона, — стройные, миниатюрные соблазнительницы (в данном случае просто пигалица).

Знаешь, кто была эта его пассия? Нет, конечно, не знаешь.

Это была Роза Форсайт, вдова мужчины, который умер, а я как раз занимаюсь расследованием его смерти. И она, вся с иголочки, еще разгуливает по Парижу в коротком платье (с заниженной талией и высоким воротником), когда тело ее мужа еще не остыло в могиле.

Ладно. Хорошо. Через два месяца после смерти он наверняка чуть-чуть подостыл. Не могу с тобой не согласиться. Но ты бы ее видела, Ева, — она вьюном обвивалась вокруг господина Бомона. И господин Бомон явно не противился. Глядя со стороны, ему это даже доставляло удовольствие.

Ты можешь, конечно, сказать, что господин Бомон, вполне вероятно, работает над тем же делом, что и я, и наверняка сопровождает эту дамочку затем, чтобы получить от нее какие-то сведения. Но я видела их, Ева. Видела, как они себя вели. И, между прочим, могу тебе сообщить, что для того, чтобы добыть у женщины какие-то сведения, не требуется нечеловеческих усилий. Нечеловеческие усилия требуются только для того, чтобы остановить поток этих сведений. Поверить не могу, как она о нем отзывалась, пока он беседовал с мисс Стайн.

Но я не желаю об этом говорить.

Лучше расскажу, как я провела утро вместе с Эжени в салоне Вирджинии Рендалл. Мисс Рендалл американка и живет одна в Париже вот уже десять лет с той поры, как приехала сюда в восемнадцать лет. Она просто потрясающая. Стройная и высокая (не то что некоторые), с громадной копной золотисто-каштановых волос, которые ниспадают на прямые плечи и обрамляют прекрасное овальное лицо. Глаза огромные, фиалкового (да, фиалкового!) цвета, губы четко очерчены, кожа гладкая, без единой морщинки. Думаю, мало кто может с ней сравниться.

Кстати, глаза у той пигалицы голубые и, должна признать, довольно привлекательные. Особенно если не обращать внимания, как, вероятно, делает господин Бомон, на их лихорадочно-хищный блеск, похожий на свет фонарей в каком-нибудь борделе.

Впрочем, довольно.

Мисс Вирджиния Рендалл тоже в некоторой степени соблазнительна, но она добродушная. И умная. И культурная, и уравновешенная. Она рисует, и весьма недурно. Говорит на безукоризненном — парижском — французском и, кроме того, пишет на нем стихи.

(Я уже упоминала, что она высокая?)

Короче, в общем и целом, она такая — богатая, красивая и талантливая, и я должна была бы ее быстро возненавидеть, если бы она с самого начала не была так добра ко мне.

Ее дом, но сути, настоящий особняк, стоит на улице Жакоб. Его строили в стиле Возрождения, и архитекторам это удалось, да еще как. Высокие потолки украшены искусной лепниной, пол покрыт серым мрамором, напоминающим атлас, оштукатуренные красные стены увешаны старинными портретами в роскошных позолоченных рамах. Обстановка просто загляденье: полированная мебель «чиппендейл» и «хепплуайт», премилые кресла и столики эпохи Людовика XVI. Во всех комнатах — мягкие диваны, кушетки и диванчики на двоих, заваленные вышитыми подушками и задрапированные леопардовыми шкурами и бархатными покрывалами. Каждый отдельный предмет на редкость элегантен и бесценен, но, разбросанные в (почти) очаровательном беспорядке, все они создают такую атмосферу уюта и покоя, что об их бесценности (почти) забываешь.

Когда мы с Эжени прибыли сюда в четвертом часу (прямиком из «Бон Марше»), после моей несостоявшейся встречи с неуловимым господином Бомоном, дом был полон людей и шума. Гости болтали везде и всюду: кто-то сидел, кто-то стоял, кто-то переходил из комнаты в комнату. Сначала я не заметила ничего необычного, разве что некоторые мужчины во фраках и бриджах казались несколько разряженными для ранней вечеринки. Но когда Эжени провела меня через толпу, чтобы представить хозяйке, я сообразила, что это были даже вовсе не мужчины. А женщины, одетые как мужчины. У большинства были коротко стриженые волосы, напомаженные, как у мужчин. У некоторых были маленькие усики с аккуратными причудливыми завитушками, наведенными тушью на щеках. Французы очень серьезно относятся к своим усам, если даже эти французы на самом деле француженки.

Французов в комнате не было, как и вообще — никаких мужчин.

Я повернулась к Эжени. Она с улыбкой наблюдала за мной.

— Qui, — просто сказала она.

— А… вы? — спросила я. Naturellement, по-французски. Я не сказала ни слова по-английски с той поры, как уехала из Сен-Пья.

Все еще улыбаясь, она слегка пожала плечами.

— Ну, разумеется.

— А, — сказала я. Госпожа Эпплуайт порадовалось бы моей sangfroid. Ты же помнишь, она всегда говорила, что над моей sangfroid надо работать. Теперь же, глядя на меня, она пришла бы в восторг и украсила меня лентами с ног до головы.

Если честно, Ева, то это была вовсе не sangfroid, а просто шок. Мне такое и в голову никогда бы не пришло. Что, несомненно, говорит о моих безусловных детективных способностях.

Но вернемся к мисс Рендалл. Она сидела на диване в солнечной комнате и беседовала с одним из faux французов. Заметив Эжени, она широко распахнула фиалковые глаза, радостно улыбнулась, похлопала свою собеседницу по руке, встала и проплыла сквозь толпу, слегка наклонив гордую головку и раскинув изящные руки. На ней была широкая шелковая красная юбка с поясом и широкая блузка цвета лаванды с рукавами фонариком и большим открытым воротником. На шее — колье с большим аметистом посередине. Немногие рыжие женщины рискнут нацепить на себя столько красного, но фиалковый цвет глаз ей это позволял, и она выглядела шикарно.

Они с Эжени обнялись, должна признать, довольно холодно — с обычной, свойственной французам теплотой. Быстрое дружеское объятие, легкий поцелуй в обе щеки. Но, стоя рядом, они представляли собой великолепную пару: обе красивые, только одна — бледная и хрупкая, типичная парижанка, а другая — яркая, энергичная, пышущая жизнью американка.

— Давненько не виделись, — сказала мисс Рендалл по-французски, держа Эжени за руки. — Ты выглядишь потрясающе.

— Спасибо, — улыбнулась Эжени. — Ты тоже, как всегда, великолепна. Вирджиния, это моя добрая приятельница мисс Тернер из Англии.

— Вот как, — сказала мисс Рендалл и повернулась ко мне. Ее фиалковые глаза встретились с моими, она по-мужски протянула мне руку, и я ее пожала. — Очень рада с вами, познакомиться, — сказала она. Ее пожатие было крепким, пальцы — теплыми. — Эжени так восторженно рассказывала о вас сегодня утром по телефону. Надеюсь, вы столь же умны и очаровательны, как она говорила. Эжени всегда говорит правду. — Она улыбнулась. — Такой уж у нее недостаток. Правда, она не сказала, что вы очень красивы. — Она отпустила мою руку.

Я порадовалась, что волосы у меня закрывают уши, потому что мне вдруг показалось, что у меня вместо ушей раскаленные хлебцы.

— Спасибо, — промямлила я. — Боюсь, Эжени преувеличивает мои достоинства.

— Вот тут я сомневаюсь. К тому же она явно не преувеличила, когда сказала, что вы свободного владеете французским. Вы жили во Франции?

— Нет, просто я приезжала сюда несколько раз, когда была еще девочкой. Уже столько лет прошло.

Она улыбнулась.

— Не так уж много, думаю. Вы говорите по-французски, как чистокровная француженка.

— Спасибо. Но я даже близко не могу сравниться с вами.

— Ерунда. Итак. Не хотите что-нибудь выпить? Шампанского? Или что-нибудь съесть? В столовой полно всякой всячины.

— Спасибо, но я ела всего несколько часов назад.

— Тогда пойдемте. Вы должны познакомиться с гаремом. Эжени, ты позволишь мне ненадолго похитить твою подругу?

Эжени улыбнулась.

— Если поклянешься, что приведешь ее назад.

— Я никогда не клянусь, — заявила мисс Рендалл, подняв точеный подбородок. — Жизнь так переменчива, что ни в чем нельзя быть уверенной. Почему я должна вести себя иначе? — Она улыбнулась, протянула руку и слегка коснулась плеча Эжени, и это простое движение, так похожее на прикосновение Эжени ко мне, показалось мне куда более интимным, чем их объятие при встрече. — Впрочем, я постараюсь, — пообещала она.

Мисс Рендалл элегантным жестом взяла меня под руку и повела через толпу гостей.

Она одного со мной роста и по меньшей мере на десять сантиметров выше большинства присутствующих здесь женщин. Я всем нутром ощущала обращенные к нам взгляды. Некоторые быстро отводили глаза, другие просто таращились, кто-то смотрел задумчиво, оценивающе, а кто-то — даже враждебно. Я вдруг почувствовала, будто оказалась на сцене в роли, прекрасно знакомой всем присутствующим и совершенно мне неизвестной.

Она показала мне столовую, где на длинном столе громоздилась куча всякой снеди: серебряные ведерки, покрытые росой от наполнявшего их льда, с бутылками шампанского, серебряные подносы с черной икрой и foie gras с семгой и осетриной, ростбиф, огромный деревенский окорок, пышная индейка, баранья ножка, четыре-пять корзинок с куриными окорочками, два-три подноса с сырами — кругами бри и камамбера, и большие ломти chèvre. Если бы я не наелась так за обедом, то, наверное, повела бы себя как настоящая свинья.

Мисс Рендалл показала мне спальню — снова бархат, снова тигровые шкуры, снова портреты в рамках на стене и обширная старинная кровать с пологом из вишневого дерева; а потом она показала мне ванную комнату с зеркальными стенами, с утопленной в пол мраморной ванной с позолоченными кранами. Затем она вывела меня в сад — там, среди кустов роз, куманики и плюща она соорудила маленький очаровательный мраморный храм в дорическом стиле. Он служит, сообщила мне она, для показа пьес, сочиненных и поставленных ее друзьями. (Полагаю, эти пьесы не сильно отличаются по теме и содержанию от тех, которые исполняли мы с тобой теми теплыми, полными смеха ночами у госпожи Эпплуайт.)

Будь она хоть чуточку другой, мне бы вся эта роскошь, да и она сама, показались угнетающими. На столе было столько еды, что ее хватило бы с лихвой, чтобы прокормить целую шахтерскую деревню в Уэльсе в течение полугода, а кроме того, весь Уэльс в течение другой половины. От эдакой роскоши, как у нее, я чувствовала себя неуютно, а порой даже воинственно. Слишком часто за несколько лет моей лондонской юности я ощущала на затылке ледяное дыхание нищеты. Зато мисс Рендалл этого дыхания не ощущала никогда, и, скорее всего, даже не представляла себе, что такое бывает.

Но она получала такое огромное и явное удовольствие от своей жизни и вещей, которыми она ее украсила, и с такой щедростью делилась ими с друзьями (и даже со старой девой, ее новой знакомой), что полностью меня обезоружила. То, что эта красивая, талантливая и умная женщина испытывала радость от моего общества, разумеется, никак не повлияло на мое отношение к происходящему.

— Пойдемте, — сказала она и, взяв меня за руку, повела вниз по дорожке между двумя величественными рядами итальянских кипарисов с южной стороны дома, где опять же между кустов роз стоял побеленный, крытый соломой каменный коттедж. Этот маленький домик, приютившийся в самом сердце Парижа (как с географической, так и с культурной точки зрения) являл собой настоящее чудо; казалось, только мгновение назад его каким-то чудесным способом перенесли сюда из Котсуолда.

— Моя студия, — сказала она, открыв дверь и приглашая меня жестом зайти.

Единственная комната в домике была почти пустая, по-спартански: несколько ковриков на синевато-сером полу, в углу каменный камин, почерневший от частого пользования. Кроме мольберта там еще были простой деревянный шкаф, два простых деревянных стула и простой деревянный стол, заваленный скрюченными тюбиками с краской, тряпками в ярких следах краски, закрытыми пробками бутылочками и тонкими деревянными кистями, которые, несмотря на пятна, были связаны в аккуратные пучки. В воздухе стоял липкий запах красок и растворителя, а вокруг повсюду висели картины, в основном портреты, — наверное, не меньше сотни. Все они были без рам и разных размеров — от почти миниатюр до картин среднего размера, полметра на метр. Некоторые висели, казалось бы, в полном беспорядке на всех стенах, но большая их часть стояла вдоль стен на полу.

(Как я узнала позднее, стены ателье мисс Гертруды Стайн так же плотно завешаны картинами — многие из них я успела рассмотреть, прежде чем мое внимание было отвлечено прибытием господина Бомона и его спутницы-коротышки. Для сравнения, должна признаться, картины мисс Рендалл понравились мне больше, чем многие из тех, что я видела у мисс Стайн. Впрочем, на мое впечатление, конечно, могло повлиять то умственное и физическое состояние, в котором я находилась, когда их рассматривала. А может — усталость. Или досада. Или омерзительный вид его спутницы.)

Я некоторое время стояла, оглядывая комнату.

— Мои друзья, — улыбнулась мисс Рендалл, но я не поняла, что она имеет в виду — людей, на них изображенных, или сами картины. Задним числом я решила, что она все же имела в виду картины.

Мисс Рендалл отошла в сторонку и смотрела, как я медленно двигаюсь вдоль одной стены, разглядывая ее творения, — как будто я и в самом деле достаточно искушена в живописи, чтобы выносить серьезные суждения в этой области.

Ты знаешь, что из меня еще тот искусствовед. Но ее картины мне очень понравились. Она явно училась у импрессионистов и, как большинство из них, предпочитала быстрые, легкие и яркие мазки, стараясь передать смутную игру света и тени; разумеется, куда важнее и сложнее передать ту же игру теней в натуре изображаемого человека. Когда я смотрела на эти портреты, в их глубину, у меня было ощущение, что я узнаю в них живых людей, угадываю жадный блеск в глазах солидного джентльмена или кривую, самовлюбленную усмешку на губах вон той молодой gamine.

Наконец я добралась до портрета человека, которого я действительно узнала. Я повернулась к мисс Рендалл.

— Это Ричард Форсайт, — сказала я.

Она слегка нахмурилась, будто сама удивилась, потом улыбнулась.

— Ну конечно. Эжени упоминала, что вы как-то связаны с их семьей. — (Разумеется, я отметила ее деликатное «связаны» вместо более точного «работаете на».) Она снова нахмурилась. — Но вы же с ним никогда не встречались.

— Я видела фотографии, — призналась я. И внимательнее присмотрелась к портрету. На нем был красный халат, скорее всего атласный, открытый у белого, как у патриция, горла. Темные, блестящие волосы зачесаны назад, но с обеих сторон широкого белого лба выбиваются несколько вьющихся прядей, падая на темно-карие блестящие глаза. На картине он выглядел таким же элегантным и красивым, как на фотографиях, и таким же изысканным и высокомерным. Рот кривился в вялой ироничной усмешке. Но во взгляде блестящих карих глаз ощущалось что-то неладное.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— В нем почему-то чувствуется отчаяние.

Она подняла рыжеватые брови и снова улыбнулась.

— Эжени, как всегда, была права. Вы действительно проницательная женщина.

— Но ведь его портрет написали вы, — возразила я (далее почти не покраснев и моргнув всего лишь два раза). — Так что вы куда проницательнее.

— Но вы заметили, что именно я пыталась изобразить, — сказала она. — Вы увидели то же, что и я. А это заметили совсем не многие. Да почти никто. Ни на портрете, ни в самом Ричарде.

Мисс Рендалл подошла ко мне и остановилась, сложив руки на груди. Она некоторое время смотрела на портрет. И наконец сказала:

— Бедный Ричард.

— Бедный?

Не отрывая глаз от портрета, она продолжала:

— Блестящий был человек. Очаровательный. Все было при нем. Кроме таланта.

Она повернулась ко мне.

— А именно этого он, видно, жаждал больше всего. Он же был дилетантом. Как и я.

— Но у вас явный талант, — возразила я, оглядывая комнату. — Здесь все… замечательно. Все-все.

— Спасибо. — Она чуть склонила голову, и густая копна ее рыжих волос колыхнулась, а когда она подняла голову, улыбка у нее была печальная. — Возможно, у меня и есть кое-какие навыки. Но получается немного карикатурно. — В голосе слышалась легкая насмешка над собой. Наверное, она расслышала ее сама, потому что снова быстро взглянула на портрет и добавила: — А у Ричарда и того не было. И это его бесило.

Она взглянула на меня.

— «Отчаяние» — это вы точно сказали. Он отчаянно хотел стать творческой личностью. Пробовал свои силы в поэзии, пробовал рисовать. Ничего не вышло ни тут, ни там. Попытался стать издателем. Искусство как коммерция, коммерция, как искусство. Он издавал прекрасные книги. А их никто не покупал.

Мисс Рендалл слегка, очень по-французски, пожала плечами.

— В искусстве без самообмана никак нельзя. Нужно убедить себя как художника, что ваши творения так или иначе пойдут на благо обществу. Разумеется, ничего подобного не происходит. Миру глубоко на вас наплевать. Но вы все равно пыжитесь, потому что глубоко внутри, на самом дне, под слоем самообмана вам глубоко наплевать на этот мир. Если же вы талантливы, если Бог был щедр к вам, вы и правда создаете что-то полезное, прекрасное. Ричард не был талантливым, Господь, к сожалению, одарил его иначе. Мне кажется, беда его была в том, что он вообще потерял способность себя обманывать.

Мисс Рендалл снова взглянула на картину.

— Вы действительно в это верите? — спросила я. — В то, что миру наплевать на искусство?

Она снова повернулась ко мне.

— Кроме разве что очень коротких мгновений. — Она улыбнулась. — Но ведь это все, что есть в действительности, разве вы так не считаете? Короткие мгновения. Мы должны им радоваться, пока можем.

— А Ричард не умел, вы хотите сказать?

— Ричард не умел, именно это я и хотела сказать.

— Значит, его самоубийство никого не удивило.

— Нет. — Она посмотрела в сторону, на мгновение опустив брови. Затем снова посмотрела на меня.

— Вы когда-нибудь видели портреты Сабины? Знаете, кто она такая?

— Да, — сказала я и тут же соврала: — Но я не видела ее портретов.

— Идите сюда, — позвала она. — Вот эта картина в центре, — она улыбнулась, то ли печально, то ли иронично, я не разобрала. — Прямо напротив Ричарда, — добавила она.

Та фотография Сабины фон Штубен, которую я видела в Лондоне, не отдавала Сабине должного. Женщина на фотографии была симпатичной, только и всего, женщина же на портрете — просто сногсшибательна. Ее пышные светлые волосы были такие бледные, что казались белыми — белыми, как снег. Большие миндалевидные глаза отливали такой глубокой, непроницаемой синевой, что невольно представляешь себе Ледовитый океан. Скулы высокие, выдающиеся вперед, нос крупный, пожалуй, излишне крупный, — на каком-нибудь другом лице он наверняка подавлял бы остальные черты. Но к ее лицу он подходил идеально. Губы алые и блестящие, как будто она только что намазала их помадой и несколько секунд назад слегка облизала.

Однако, как и в случае с портретом Ричарда Форсайта, было что-то тревожное и в самом портрете, и в той, кого он изображал. Губы были приоткрыты, как будто в безмолвном ожидании, между ними поблескивали мелкие зубы. Женщина чуть наклонилась вперед, и декольте ее черного вечернего платья подчеркивало полушария высокой белой груди и темную впадинку между ними. Ее глаза были скошены налево, и в них, как мне показалось, читалась мольба, исполненная какого-то слепого обожания.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— На кого она смотрит?

Мисс Рендалл засмеялась.

— На Ричарда. — Она снова засмеялась. — Прекрасно! Вы поняли, что она смотрела на человека.

— А что еще это могло быть?

— Божество, например. Один из богов Сабины. До того как она начала обожать Ричарда, она обожала богов. — Мисс Рендалл улыбнулась. — После того как появился Ричард, других богов, кроме него, у нее не осталось.

— Каких богов?

— А… — сухо сказала она, — у Сабины их было много, и все разные. Но они были темные.

Я взглянула на висящий рядом портрет и увидела, что и на нем была изображена Сабина. Но это был не портрет. Она лежала обнаженная (почти полностью) на черной атласной простыне на кровати, наверняка той самой, с пологом, которую я видела в спальне мисс Рендалл. Руки закинуты за голову, длинная, стройная нога, правая, согнута в колене и упирается пяткой в простыню, левая нога откинута в сторону и лежит на шелке. Тело очень белое, почти такое же белое, как и пышные волосы (кстати, картина убедительно показывала, что цвет волос натуральный). Она смотрела на зрителя или художника, который стоял в изножье кровати, и на лице блуждала самая распутная, самая порочная улыбка, какую мне только приходилось видеть.

Мисс Рендалл заметила мой взгляд. (И, возможно, мою реакцию, мой резкий вдох, который напрочь был лишен всякого sangfroid. Я попыталась скрыть волнение легким кашлем, но, боюсь, только выдала себя. Это к слову о лентах.)

— Эта картина была написана до того, как она встретилась с Ричардом, — пояснила мисс Рендалл.

— А-а, — отозвалась я. Настоящий пинкертон всегда найдется, что сказать. Я повернулась к ней. Не знаю, покраснела я или нет.

— Значит, вы ее знали.

— Знала.

Я взглянула на портрет, потом на мисс Рендалл.

— Какая она была?

Мисс Рендалл склонила голову набок.

— Вы действительно хотите, чтобы я рассказала вам о Сабине?

— Да, — ответила я. — Очень.

— Простое любопытство?

Вот тут, кажется, я точно покраснела. Но, полагаю, при таком вопросе это было вполне естественно, даже не будь я пинкертоном.

— Наверное, — призналась я. — Разумеется, я слышала кое-что о Ричарде от его домочадцев. Правда, не очень много, они не слишком разговорчивые. А о Сабине я совсем ничего не слышала.

Мисс Рендалл некоторое время изучала меня, как будто я — картина. Потом кивнула.

— Ладно. Но сначала, я полагаю, нам стоит выпить по бокалу вина.

Она подошла к деревянному шкафу, открыла его и достала оттуда бутылку красного вина, штопор и два хрустальных бокала на тонких ножках. Студия оказалась не такой уж спартанской, как я думала.

Мисс Рендалл повернулась ко мне и сказала:

— Присаживайтесь.

— А как же ваши гости? — забеспокоилась я.

— Они вполне могут сами о себе позаботиться. Садитесь.

Когда я села, она поставила бутылку и бокалы на стол и отодвинула часть красок и кистей. Ее движения были быстрыми и четкими, не мужскими, но и не лишенными женственности, но они были решительными, и мне поправилась эта ее твердая уверенность.

Все еще стоя, она обвела кончиком штопора вокруг горлышка бутылки, аккуратно срезая фольгу. Отложила фольгу в сторону, ввинтила кончик штопора в пробку и уперлась донышком бутылки в столешницу. Затем, держа штопор неподвижно, она медленно, ровно и осторожно (точно так же, как, помнится, делал мой отец когда-то давно в Торки) начала поворачивать бутылку по кругу. Еще мгновение, и, хлоп, пробка вынута.

Как заправский сомелье, она налила глоток вина в мой бокал и стоя ждала, когда я попробую.

Я подняла на нее глаза.

— Замечательно, — честно сказала я.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— «Шамболь-мюзиньи». Мое любимое. — Она протянула бутылку, я подняла бокал, и она его наполнила. Затем налила вина себе, поставила бутылку на стол и села. Подняла свой бокал и провозгласила: — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — повторила я с insouciance няни, привыкшей распивать вино средь бела дня в котсуолдском коттедже в Париже в обществе таких персон, как мисс Рендалл, Мы чокнулись, и каждая отпила по глотку. Затем она посмотрела на меня взглядом столь же решительным, как и ее движения.

— Мы с ней были какое-то время близки, — сказала она.

— Да, — ответила я.

— Мы были некоторое время любовницами.

— Разумеется, — сказала я. Мне показалось, что я хорошо держусь, но по смешинке в уголках глаз мисс Рендалл я поняла, что она забавляется.

Естественно, как ни мало была заметна эта смешинка, она предполагала, что мисс Рендалл хочет, чтобы я видела, как она забавляется.

— Она была, вернее, казалась очень чувственной женщиной, — продолжала мисс Рендалл.

— Казалась?

Мисс Рендалл отпила еще глоток вина.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется. А Сабина и подавно. Когда-то я думала, что знаю ее. Мы наслаждались друг другом, а может, мне просто казалось. Я не имею в виду — чисто физически.

Я кивнула.

Она улыбнулась.

— Хотя, как вы, вероятно, догадались по этой картине, это тоже было частью наших отношений. Притом значительной.

— Да, — кивнула я, стараясь изо всех сил не моргнуть.

Мисс Рендалл улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Я вас шокирую, Джейн?

— Нет-нет. Совсем нет.

Она засмеялась, на мгновение подняв голову и показав свою изящную шею. Аметист в ее колье задрожал, словно подмигивая мне на свету, но она тут же опустила голову. Взгляд ее фиалковых глаз снова встретился с моим. На мгновение ее глаза сузились, словно она пыталась проникнуть в самую глубину моего взгляда.

— Вы озадачиваете меня, Джейн. В вас есть что-то истинно английское. Я не имею в виду ничего плохого, пожалуйста, не поймите меня превратно, но в вас есть что-то такое, чего я пока не могу уловить.

Мое удостоверение пинкертона, скорее всего. Оно осталось в Лондоне и надежно спрятано от любопытных глаз и загребущих рук.

Я улыбнулась.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется, — сказала я, (Из-за кулис я расслышала одобрительные аплодисменты госпожи Эпплуайт.)

— Touchè, — сказала мисс Рендалл, подняла бокал и отпила глоток.

— Она вам лгала? — спросила я.

Мисс Рендалл поджала губы и на мгновение задумалась. Наконец она произнесла:

— Она сама была воплощением лжи. Той, за кого она себя выдавала, не было и в помине.

Мисс Рендалл наклонилась ко мне. Теперь ее улыбка была дразнящей.

— Хотите знать, что она здесь делала? В Париже?

— Да, конечно.

Она снова выпрямилась.

— Так вот. Она говорила, что приехала сюда потому, что в Мюнхене ей было скучно. Что ее отец, барон, подумывал об инвестициях здесь, в Париже. Что, возможно, он купит небольшой дом где-нибудь на острове Сен-Луи. — Она отпила глоток вина, взглянула на портрет Сабины, потом на меня. И слегка улыбнулась. — Она много чего говорила. Но все было ложью.

— Тогда зачем она сюда приехала?

Мисс Рендалл взглянула на мой бокал, к которому после первого глотка я даже не прикоснулась.

— Мне казалось, вам понравилось вино.

— Понравилось. Просто я выпила немного лишнего за обедом.

— Ох, Джейн, пожалуйста, не будьте такой правильной. Не будьте такой умеренной. Только не здесь. Не со мной. Я могу принять перебор, я могу принять полный отказ, но я не терплю умеренности.

Я засмеялась. И отпила глоток вина.

— Прекрасное вино.

Мисс Рендалл кивнула с медленным, подчеркнутым изяществом. Волосы упали ей на лоб.

— Спасибо. Спасибо за ваше чувство юмора. — Она отпила еще глоток. — Так вот, она объявилась здесь, чтобы собирать деньги для одной политической партии в Германии.

— В Германии?

— Есть там одна партия, называется национал-социалистической рабочей. Слышали о такой?

— Слышала. Далее припоминаю, кто-то говорил мне, что Сабина была ее членом.

Мисс Рендалл слегка приподняла брови.

— В самом деле? И кто же?

— Не помню. — Но ты должна помнить, Ева, если внимательно читала письмо. Это был Нил Форсайт. — Один из Форсайтов.

Мисс Рендалл кивнула.

— Но она была не просто членом. Она на них работала. Переправляла деньги из Франции в Германию.

— Какие деньги? И с какой стати кто-то во Франции станет давать деньги немецкой политической партии?

— Вы знаете, за что борются национал-социалисты? Каковы их цели?

— Довольно смутно. Они против большевиков, верно? И против евреев?

— Самым непримиримым образом. Против тех и других. Как и все остальные, немцы имеют привычку перекладывать вину за свои беды на других. Большинство рабочих обвиняют евреев, которые, как им кажется, правят страной. Промышленники и армия, которые на самом деле этой страной правят, обвиняют большевиков. Буржуазия винит Францию. Национал-социалисты обращаются ко всем. Кроме того, они играют на неугомонной склонности немцев к мистике, на их преклонении перед ужасным тевтонским прошлым. Узы крови. Национальная самобытность.

— Der Volk.

На этот раз она подняла одну бровь.

— Вы говорите по-немецки?

— Немного, — призналась я.

Это ее снова позабавило. Она подняла бокал и отпила глоток.

— Вы и правда темная лошадка, Джейн.

Лучше оставить это замечание без ответа, решила я.

— Но какое отношение это имеет к социализму?

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Неуловимая темная лошадка, — прибавила она.

Лучше и это оставить без внимания.

— Но я действительно не понимаю, — с невинным видом заявила я, — почему они называют это социализмом.

Мисс Рендалл вдруг рассмеялась, откровенно развеселившись, и снова откинула голову назад. Затем перевела взгляд на меня и с улыбкой разглядывала меня некоторое время. Кивнула.

— Ладно, Джейн. Не будем отвлекаться от темы, хорошо? — Еще одна улыбка и легкое пожатие плечами. — Почему они называют это социализмом? Наверное, потому, что думают, рабочим понравится, как это звучит. Как англичане говорят? «Подсластить пилюлю». Но вы совершенно правы. Социализма тут нет и в помине. Национал-социализм означает, что рабочие, промышленники и буржуазия, все вместе, должны работать на благо Новой Германии.

— Но с какой стати кто-то во Франции должен им помогать?

— Здесь есть люди, которые разделяют их страх перед большевиками. Они презирают веймарское правительство, социалистическое на словах, но не на деле, и они с радостью готовы помочь партии, которая обещает его свергнуть. А заодно и большевиков. И, знаете, они бы совсем не возражали, если бы походя разобрались и с евреями.

— Но Франция и Германия всегда были врагами. Что будет, если национал-социалисты придут к власти?

— А они наверняка придут. Ну, я уверена, французы, которые их поддерживают, говорят себе, что они либо перейдут этот мост, либо сожгут его, случись что. Вы знаете, большевистские вожди, Ленин и Троцкий, жили здесь, в Париже, до революции?

— Да.

— И французы, поддерживающие Германию, боятся сильной Германии куда меньше, чем революции.

Мисс Рендалл еще раз взглянула на портрет Сабины, снова приложилась к бокалу и откинулась на спинку стула.

— Так вот, от таких людей Сабина и получала деньги.

— И вы об этом знали?

— Я узнала, но не сразу. Мы мало говорили о политике. Но я должна была догадаться. И сделать вывод из того, что она говорила. Но я вполне сознательно не придавала этому серьезного значения. Она была очень молода, всего двадцать лет, а молодые иногда страстно увлекаются политикой. И, видите ли, я была слегка ею очарована.

Мисс Рендалл налила еще вина в мой, почти полный, бокал и добавила в свой, почти пустой. Поставила бутылку на стол, подняла свой бокал и отпила глоток.

— Потом в один прекрасный день я обнаружила, что она подделала мою подпись на чеке. Я вызвала ее на разговор. Это было… очень неприятно. Она такого мне наговорила. Сказала, кстати, что вообще использовала меня с самого начала. Мое положение. Мои связи с некоторыми людям. Она так прямо и заявила, что сошлась со мной как с женщиной только потому, что хотела помочь партии. Она сказала… — Мисс Рендалл криво усмехнулась. — Она говорила ужасные вещи.

— Мне очень жаль, — сказала я.

На мгновение, на одно короткое мгновение — чтобы рассказать об этом потребовалось бы значительно больше времени — она оцепенела, глаза ее прищурились, губы сжались. Я сразу поняла, что сморозила глупость. Под всей ее утонченностью скрывались гнев, ярость, которых я в ней и не подозревала, (Вполне вероятно, мне лучше заняться каким-нибудь другим делом.) Мисс Рендалл не любила, когда ее жалели.

Но затем, так же внезапно, она успокоилась. Взяла бокал и выпила вина.

— Я тоже наговорила дикостей. Она назвала несколько имен, все французы, инакомыслящие.

— Каких имен?

Мисс Рендалл покачала головой.

— Сейчас это уже неважно. Все в прошлом. Черт!

— И после этого, — смекнула я, — она связалась с Ричардом.

— Да.

— С той же целью, вы думаете?

— Сначала я так и думала. Далее наняла частного детектива — как это у вас в Англии называется? Сыщика?

— Наверное, — как ни в чем не бывало, ответила я. (Новые аплодисменты из-за кулис.)

— После того как мы… расстались, я наняла его, чтобы он все о ней разузнал. Вот тут и выяснилось, что все ее рассказы были ложью. Отец ее никакой не барон. А содержала ее партия — платила за то, что она переводила деньги из Франции в Мюнхен. Еще я многое узнала о самой партии. Она и в самом деле отвратительна. Я все рассказала Ричарду. Хоть мы никогда и не были близкими друзьями, я решила, он должен все знать. Он сказал, что и так все знает. Она, мол, сама ему рассказала. Я спросила, не пугает ли его то, что она помогает таким людям. Он сказал, что она больше этим не занимается. Сказал, что поставил ее перед выбором: он или партия, — и она выбрала его.

— Думаете, это правда?

— Да, думаю, так оно и было. Стоило всего лишь взглянуть на нее в его присутствии, чтобы понять, что она окончательно потеряла голову. — Мисс Рендалл отпила еще вина. — Это было даже не обожание, а что-то вроде опьянения.

— И тем не менее вы их нарисовали, — заметила я. — Обоих. Это легко вам далось?

Мисс Рендалл вяло и горько улыбнулась.

— Труднее всего было скрыть в картине все, что я о ней знаю. Изобразить ее не такой, как есть, а какой кажется. — Она снова пожала плечами. — Ричард попросил меня нарисовать их обоих, а я была у него в долгу. Но это была шутка. Одна из последних шуток Ричарда.

— Что вы имеете в виду?

— Он должен был забрать картины как раз в тот день, когда застрелился. Думаю, он знал, когда со мной договаривался, что он за ними не приедет, И оставит их здесь, для меня.

Я посмотрела на портрет Сабины.

— Как вы думаете, почему она так сильно влюбилась в Ричарда?

— Несмотря на все его очарование, в нем была и какая-то темная сторона. И Сабину притягивало к этой тьме, как мотылька к свету. Те же темные стороны — ненависть, жестокие мифы, стремление к власти — привлекали ее и в национал-социалистах. Очевидно, Ричард удовлетворял ее потребности, эти самые, лучше, чем партия.

— Странно.

— Люди сходятся по разным причинам, Джейн. И часто эти причины не имеют никакого отношения к духовности и свету.

— Да, безусловно, — со знанием дела согласилась я.

Все еще улыбаясь, мисс Рендалл поставила локти на стол, сцепила пальцы и положила на них подбородок. Ее потрясающие глаза смотрели на меня из ореола рыжих волос.

— А как насчет вас, Джейн?

— Меня? Что вы имеете в виду? — Возможно, господин Дарвин и прав, но я никогда не понимала, насколько важную роль в эволюции играет свойство человека краснеть.

— У вас кто-нибудь есть? — спросила она.

— У меня? Нет. Пожалуй, нет.

Казалось, этот фиолетовый взгляд можно было ощутить физически. Казалось, в нем есть вес и сила. Я ощущала, как он давит на кожу моего лица.

— Мне бы очень хотелось, — мягко сказала мисс Рендалл, — вас нарисовать.

Между нами на столе располагались, хотя и не в прямом, физическом смысле, все те возможности, которые таило в себе это предложение.

Все было бы так просто, Ева. Думаю, двинь я в ее сторону рукой, пусть даже слегка, ее рука немедленно взметнулась бы вверх и накрыла мою, подобно покрывалу, упавшему на обнажившееся плечо.

Должна признаться, мое второе я испытывало искушение. Как я уже говорила, она неповторимая женщина.

К тому же мое выступление в роли няньки двоих детей мало помогло скрыть чувство одиночества, которое, подобно грустному черному зверьку, затаилось в уголке моего сердца и в дождливые дни или долгие ночи иногда выползает наружу, чтобы показать свое знакомое печальное лицо. То время, что я провела с Эжени, получив огромное удовольствие, должно было утешить его, а оно, наоборот, только все усугубило. Мое время с Эжени скоро закончится, да и в ее компании я оказалась обманным путем.

Более того, что касается самого предложения мисс Рендалл, нельзя сказать, что у меня совсем нет опыта в подобного рода отношениях, и ты об этом знаешь лучше всех.

Но, Ева, эта возня осталась в далеком прошлом, эти полуночные охи и вздохи, эти маленькие уловки, которым ты меня обучила, какими бы милыми они ни были (и есть) и как бы я их ни ценила (равно как и тебя), я всегда воспринимала, скажем, своего рода упражнением. Экспериментом. Игрой. (И я знаю из того, что ты писала мне о великолепном господине Хэммонде, что твои чувства вряд ли слишком отличаются от моих, n’est-ce-pas?)

Если — может, лучше сказать, когда — я разделаюсь с этим утомительным «сокровищем», я бы, хотела, чтобы все произошло в обстановке, хотя бы отдаленно схожей с моими мечтами, надеждами и фантазиями. Честно признаться, меня напрочь испортили братья Гримм, И в этот период моей жизни я уже не могу так легко перенести свою привязанность к Сафо.

(Должна покаяться, что я слегка изменила свое мнение, когда несколькими часами позже столкнулась с господином Бомоном и его стройной, ухоженной, но ужасно маленькой спутницей.)

Как бы то ни было, некоторое время я сидела молча. Заданный вопрос и те, что за ним подразумевались, так и висели в воздухе, пока мы смотрели друг на друга через стол. Наконец я сказала:

— Благодарю вас. Вы мне ужасно польстили. Но у меня столько дел. Честно признаюсь, мне вряд ли удастся выбрать время.

Ее взгляд не дрогнул.

— Какал жалость, — сказала мисс Рендалл. Она взяла бокал и отпила глоток. — В таком случае, быть может, присоединимся к остальным?

Если бы я писала роман, тут бы в самый раз и закончить главу, как думаешь?

Но я еще не обо всем написала. Еще раз напоминаю тебе, я не только femme fatale, но к тому же пинкертон.

Когда мы возвращались назад по кипарисовой дорожке, я спросила:

— Все те люди, что давали Сабине деньги…

Мисс Рендалл смотрела вниз, будто наблюдала, как перед нею стелется дорожка. Потом она повернулась ко мне и рассмеялась.

— Вы никогда не сдаетесь, правда, Джейн?

— Но мне это показалось до того странным — чтобы французы давали деньги немцам.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Не все из них были французы и не все — мужчины. В их числе была эта писательница — Сибил Нортон.

— Сибил Нортон? — изумилась я. — Но ведь она англичанка!

— Да, конечно, — снова улыбнулась она, — и тем не менее она симпатизирует Германии. Как и ее любовник.

— Любовник?

Она слегка коснулась моей руки. Точно так же незадолго до этого она касалась и руки Эжени.

— Да, только никому ни слова. Ее любовник — префект полиции. Очень опасный человек.

Здесь, полагаю, самое время закончить главу. Уже третий час утра. Я невероятно устала и попробую уснуть.

Бог мой! Мне только что, как раз когда я хотела отложить ручку, пришла в голову странная мысль. Если Сабина фон Штубен бросила мисс Рендалл ради Ричарда Форсайта, тогда у мисс Рендалл, есть мотив убить их обоих. А у меня нет ни малейшей возможности проверить, правда ли все то, что она мне сегодня наговорила.

Но хватит. Разберусь с этим утром.

С любовью, Джейн

Назад: Глава девятая

Дальше: Глава одиннадцатая