Глава девятая
Я подумал: может, попробовать дать тягу? Может, в одиночку я бы и рискнул проскочить мимо двух громил у двери, но я не был уверен, удастся ли это Пуци. Я отошел от него подальше, чтобы было где развернуться, и встал так, чтобы следить за наступавшими с обеих сторон. Я понимал, надолго меня не хватит — шестеро верзил с дубинками живо со мной расправятся.
На мгновение я задумался, кто они такие и где нас заприметили. Хотя понимал: это без разницы. Они уже были совсем близко.
Было бы неплохо, если бы у меня под зонтом было спрятано какое-нибудь оружие. Но увы!
Впрочем, зонтик был крепкий, с прочным металлическим стержнем. Достаточно крепким, чтобы отразить удар дубинки. По крайней мере какое-то время он выдержит. Да и кончик у него был довольно острый — им можно было запросто выколоть глаз или пронзить горло. У меня как раз было подходящее настроение, чтобы пронзить кому-нибудь горло.
Я взглянул на Пуци: он был на другой стороне переулка. И, как и я, стоял боком к нападавшим с обеих сторон. Стоял он твердо и постоянно поворачивал голову то налево, то направо, следя за неумолимо приближавшимися громилами. Альбом он держал за нижний край двумя руками на уровне живота.
Я собирался колоть их зонтиком, а Пуци — расправиться с помощью альбома. Летучая бригада во всеоружии.
Тут за спинами двоих громил, вышедших из бара, распахнулась дверь — и появился капитан Рём, низенький, полноватый, коренастый. Его круглый, почти наголо выбритый череп сиял в свете электрической лампы над входом.
— Halt! — крикнул он.
Дальше все произошло очень быстро. Двое верзил, оказавшихся ближе к Рему, подняли дубинки и кинулись на него. Рука Рема высвободилась из-под пиджака вместе с автоматическим «люгером». Он выстрелил три раза. В тесном пространстве переулка выстрелы прозвучали как раскаты грома.
Один из нападавших, светловолосый здоровяк, согнулся пополам и рухнул вперед, уткнувшись плечом в мостовую. Кепка его отлетела в сторону. Ноги мелькнули в воздухе и упали на землю, едва не задев Рёма. Рём невозмутимо посторонился. Другого верзилу, похоже, задело третьим выстрелом — увернувшись от Рёма, он помчался в противоположный конец переулка. Рём вскинул пистолет, тщательно прицелился и затем опустил его, так и не выстрелив. Топот бегущих ног постепенно стих.
Я глянул назад. Четверо громил у нас за спиной тоже пустились наутек — и уже выбежали на Вильгельмштрассе.
Когда я повернулся к Рёму, он сидел на корточках рядом с лежавшим блондином и левой рукой ощупывал ему горло. В правой он все еще держал «люгер».
Я посмотрел на Пуци.
— Вы в порядке?
Какое-то мгновение лицо у него хранило пустое выражение, потом он кивнул, моргнул и сказал:
— Да-да. В полном.
Я пошел по переулку к Рёму. Пуци двинулся за мной.
Рём расстегнул на убитом блондине бушлат и распахнул его. Под бушлатом оказался поношенный, растянутый серый свитер с кровавым пятном на животе.
— Он мертв? — спросил я Рёма.
Тот не обратил на меня внимания и сунул руку во внутренний карман бушлата убитого. Я взглянул на Пуци.
— Спросите его.
Пуци что-то пробормотал. Рём ответил.
— Он говорит, его гнусной жизни пришел конец, — перевел Пуци.
Тем временем Рём вытащил бумажник убитого. И, положив «люгер» ему на грудь, начал рыться в бумажнике. Достал удостоверение личности.
— Ага, — проговорил он. Держа карточку в левой руке, он правой взял «люгер» и встал. Может, лишнего веса в нем и было с избытком, но с корточек он поднялся довольно легко.
С обычной натянутой улыбкой он протянул мне карточку.
Я попытался разглядеть ее при свете фонаря над дверью. На карточке была фотография, но буквы разобрать я не смог — написано было по-русски.
Рём взглянул на труп и резко сказал что-то по-немецки.
— Красный подонок, — перевал Пуци.
Дверь черного хода снова распахнулась. Рём резко повернулся и вскинул «люгер».
Это были лейтенант Кальтер и крепыш в красном платье, который с видом бывалого человека держал в руках винтовку. Оба ствола были направлены на Рёма.
Рём поднял левую руку и сунул «люгер» в карман пиджака. И они с Кальтером принялись что-то горячо говорить детине в красном платье.
Я спросил Пуци:
— Вы читаете по-русски?
— Немного, — сказал он. — Лучше, чем говорю.
Я протянул ему карточку. Заметил, что рука у него дрожала. Как и у меня — это я тоже заметил. Страх переполнял нас адреналином — он все еще растекался по нашим венам.
— Это удостоверение моряка, — сказал он. — На имя Петра Семеновича. — Он взглянул на меня. — Петр по-русски то же, что Питер по-английски.
— Да. — Я посмотрел на тело. Убитый уже не казался таким здоровым: он будто весь съежился в своей одежонке — смерть сделала его каким-то маленьким.
Я вздохнул. На войне я не раз видел смерть — видел, как она делает людей маленькими, и эти воспоминания останутся у меня навсегда.
Конечно, Рём спас мне жизнь, мне и Пуци. И уж наверняка избавил нас обоих от жестокого избиения.
Однако при этом я никак не мог отделаться от мысли, что деревянная дубинка совершенно бесполезна перед девятимиллиметровой пулей.
Конечно, я судил предвзято. Просто Рём мне не понравился. Не понравились его угрозы и натянутая улыбка. А еще мне не понравилось, как он, когда начал шарить по карманам убитого, положил «люгер» ему на грудь, как на удобную подставку.
Но факт заключался в том, что мы с Пуци остались стоять на ногах. Если бы не Рём с пистолетом, все могло бы обернуться иначе.
Рём совал мужчине в красном платье какие-то деньги. Тот кивал, слегка потрясая блестящими черными локонами.
Потом Рём подошел ко мне. За его спиной мужчина в красном платье болтал о чем-то с лейтенантом Кальтером — возможно, о погоде. Теперь, когда ему заплатили, он вал себя так, будто ничего необычного в переулке не случилось. А может, и в самом деле ничего не случилось.
Рём что-то мне сказал.
Пуци перевел.
— Он говорит, что видел, как эта парочка пошла за нами следом, и ему стало интересно, что они задумали.
Рём сказал еще что-то.
Пуци перевел:
— Фил, нам с вами лучше уйти отсюда, а то скоро нагрянет полиция.
Я взял у Пуци удостоверение моряка и протянул его Рёму. Он поднял руку, натянуто улыбнулся и сказал:
— Nein. — И добавил еще что-то.
— Он хочет, чтобы вы оставили его себе, — перевел Пуци. — На память.
Я сунул удостоверение себе в карман плаща.
— Нам пора, Фил, — поторопил меня Пуци.
— Поблагодари за меня капитана Рёма, — попросил я.
Он поблагодарил — Рём с неизменной полуулыбкой кивнул и щелкнул каблуками. Поднял голову и что-то сказал.
— Идемте, Фил, — настаивал Пуци. — На Вильгельмштрассе возьмем такси.
Я повернулся, и мы пошли к выходу из переулка.
— Что он сказал напоследок? — спросил я у Пуци.
— Капитан? Он сказал — «всегда готов».
— Избави Бог, — проговорил я.
Как и предполагал Пуци, на Вильгельмштрассе мы поймали такси. В темноте автомобильного салона Пуци долго молчал, держа альбом со шляпой на коленях. Затем он сказал:
— Вы хотели попросить меня об одолжении, Фил. — Голос его звучал глухо. — До того, как… все это случилось.
— Да. Рём сказал, что он поручил своим людям разузнать о покушении. Попробуйте через своего друга Гесса отозвать их. Хотя бы на время. Полицейские задают вопросы, я и мисс Тернер задаем вопросы, а теперь еще люди Рёма будут их задавать.
— У семи нянек дитя без глазу. — Голос у него был все такой же глухой, невыразительный. Он неподвижно смотрел вперед.
— Вот именно, — подтвердил я.
Пуци покачал головой.
— Капитан Рём человек упрямый. Сами видели. Не уверен, что Гессу удастся убедить его посторониться.
— Тогда пусть Гесс попросит Гитлера уговорить Рёма. Я не могу вести дело, если кто-то будет постоянно путаться у меня под ногами.
— Понял. — Он смотрел все так же вперед, и голос его звучал все так же глухо. — Уж господина Гитлера Рём послушает.
Я сказал:
— А вы, Пуци, держались молодцом. У вас был такой вид, будто вы и правда собираетесь кого-нибудь размазать альбомом по стенке.
— Ну да, у меня же не было выбора. — Он глубоко вздохнул, медленно выдохнул и повернулся ко мне. — По правде говоря, Фил, я здорово струхнул. При виде этих жлобов у меня по всему телу побежали мурашки.
— Но вы не струсили, Пуци.
— Не было другого выхода.
— Был. Выходов было сколько угодно.
— Сбежать? Умолять, чтобы не убивали?
— Нет, выход был. Но вы им не воспользовались.
Он отвернулся и насупился. А через какое-то время сказал:
— Не воспользовался, правда? — Он вроде как даже слегка удивился.
— Вы молодчина.
Немного помолчав, он проговорил:
— Спасибо, Фил. Спасибо за такие слова. Но, не появись вовремя капитан Рём, не думаю, что я был бы таким уж молодцом.
— Да, он появился как нельзя кстати, и все уже в прошлом.
— Да. Слава Богу. Теперь-то вам понятно, почему мы боремся с красными? Они нападают на нас даже в столице, чуть ли не в самом центре города. Откуда у них столько наглости?
— Меня больше интересует, откуда они все знают.
— Что?
— Кто мы такие. И где нас найти. Пуци, кто еще знает обо мне с мисс Тернер?
Он задумался.
— Ну, должно быть, те же самые люди, которые знали и о приезде господина Гитлера. Люди из списка, который я вам передал.
— Выходит, они все знали, что мы остановились в «Адлоне»?
— Да. — Он снова глубоко вздохнул. — Итак, опять этот список. Значит, кто-то из них предатель.
— Похоже на то.
— Фил! — вдруг воскликнул он возбужденным голосом.
— Что?
— Мисс Тернер! Может, она тоже в опасности? Я и сам об этом думал.
— Надеюсь, нет, — сказал я.
Но, вернувшись в половине двенадцатого в гостиницу, мы узнали у портье, что мисс Тернер благополучно возвратилась несколько минут назад.
Я сказал Пуци, что завтра утром, когда мы с мисс Тернер будем разговаривать с сержантом Биберкопфом, он нам не понадобится. Если Биберкопф не говорит по-английски, переводчиком будет мисс Тернер.
— Ну, ладно, Фил. — Он как будто огорчился. Я улыбнулся.
— Отдохните немного, Пуци. Мы с вами встретимся за ленчем.
— А! — Мысль о ленче явно подняла ему настроение. — Тогда я предлагаю «Цыганское кафе». Оно как раз напротив Мемориальной церкви. Любой таксист знает.
* * *
Гостиница «Адлон»
Берлин
Утро среды
16 мая
Дорогая Ева!
Помнится, вчера вечером я черкнула тебе короткое письмишко, а сегодня я почему-то его нигде не нашла. Думаю, случилось вот что: прошлой ночью, перед тем как лечь спать, я вышла из номера, прошла по коридору и сунула письмо в бронзовый почтовый жёлоб рядом с лифтом.
Забавно, я несколько раз проходила мимо этого почтового ящика и не замечала его — просто НЕ ВИДЕЛА его до вчерашней ночи, когда была навеселе после шампанского. Разве не странно, порой ты совсем не замечаешь того, что находится у тебя перед самым носом?
Должна признаться, Ева, что у меня изменился взгляд не только на почтовые ящики. Я была такая наивная, просто ужас, и теперь чувствую, что совершила непростительную глупость. С первого дня после моего приезда в Германию я со свойственным мне легкомыслием только и болтала о ценах да о том, как здесь все дешево, просто диву даешься. Моя шляпка, туфли, выходное платье для начинающей роковой обольстительницы… Мне даже в голову не приходило, что та же самая инфляция, которая позволяет мне по дешевке покупать красивые вещицы, совсем иначе действует на тех людей, у которых нет ни американских долларов, ни английских фунтов, как у нас с господином Бомоном, — на местных жителей, которые беспомощно наблюдают, как тают сбережения всей их жизни, а потом и вовсе исчезают.
Прошлой ночью Эрик подробно рассказал мне о трудностях, связанных с инфляцией.
Боже мой, раз я не отправила то письмо, значит, ты не в курсе, кто такой Эрик. Коротко: он профессиональный телепат, читает чужие мысли; по-моему, он обладает настоящим даром, к тому же он высокий, у него темные волосы, и вообще, он красив, как Бог. Вчера вечером он предложил сопровождать меня в кабаре, куда я отправилась в поисках англичанки по имени Нэнси Грин.
Пока мы ехали в такси и уже потом, в кабаре, он объяснил мне многое из того, что произошло в Германии после войны.
Инфляция, Ева, штука ужасная. Простой кусок хлеба для многих стоит целое состояние. Распадаются семьи, родители вынуждены продавать все, что есть, чтобы прокормиться, а потом приходится попрошайничать на улице, воровать или торговать наркотиками. Дети, девочки и мальчики, часто вынуждены торговать собой.
Я все это поняла, когда мы с Эриком уже сидели за столиком около сцены в кабаре «Черная кошка».
— Здесь, в Берлине, — сказал он, — нет ни одной формы сексуального пристрастия, даже самой дикой, которая не нашла бы удовлетворения. Здесь есть целые районы, которые специализируются на старухах, беременных, на парах «мать-дочь». Я не преувеличиваю, Джейн. Есть даже места, где торгуют изуродованными женщинами — калеками, горбатыми, безногими и безрукими.
Ты можешь подумать, что такой разговор слишком уж откровенен, если учесть, что мы с Эриком познакомились всего лишь час с небольшим назад.
Все, что я могу на это сказать, так это то, что в Берлине, где радующий всех разврат нависает над городом, как серый туман, такая беседа между двумя образованными людьми кажется вполне нормальной. И неважно, что один из этих образованных людей — вернее, одна — прячет под маской искушенности открытый от изумления рот и широко раскрытые глаза.
Но больше всего, должна признаться, меня волнуют дети, вынужденные заниматься проституцией. Что станется с этими мальчиками и девочками, когда их главное достояние, юность, будет попрано? Что происходит с ними сейчас, что прячется за соблазнительными улыбками и прищуренными глазенками?
Я не хотела портить тебе настроение. Но, честное слово, меня все это угнетает.
И Эрика, по-моему, тоже. За его маской искушенности скрывается застывшее в гневе лицо. Я разглядела его мельком в такси, когда мы возвращались в гостиницу. Я спросила, есть ли хоть какая-нибудь надежда у Германии и у ее детей.
Он взглянул на меня. Такси как раз проезжало под фонарем, свет вырвал из темноты его черты, быстро, как ласка робкой руки, боящейся задержаться. У него очень темные волосы и очень темные, карие глаза.
— Да, есть, — сказал он, — я верю. Иногда мне во сне приходит видение.
— Видение?
— Да. И всегда одно и то же. — Он откинулся на спинку сиденья, слегка приподняв голову и как будто глядя сквозь крышу такси. Его профиль резко выделялся в свете уличных фонарей. — Я вижу большой пожар, — сказал он. Когда очередной фонарь осветил его лицо, я заметила, что глаза у него закрыты.
— Полыхает вся Германия. Я вижу, как в городах величественные здания превращаются в руины, замечательные памятники рассыпаются в пыль. В деревнях огонь пожирает фермы, поля, леса. Везде и всюду вздымаются черные клубы дыма, густые, маслянистые, и окутывают небо.
У него, Ева, красивый густой баритон, и порой, когда он говорит, я ощущаю его пленительный тембр даже позвоночником.
— Я не совсем понимаю, — заметила я, — как такое видение может внушать надежду.
Он рассмеялся и повернулся ко мне. В бликующем свете салона такси я не могла разглядеть его глаза, но в его голосе я ощущала ликование.
— Но это всего лишь сон, дорогая Джейн. И как все сны, мое видение символично. Оно значит, что в стране должны произойти коренные перемены, что эти перемены обязательно произойдут. Вы, конечно, помните библейскую притчу об Иисусе Христе, когда он вошел в храм и изгнал оттуда всех менял.
— Да, — сказала я.
— Именно это, — продолжал он, — и нужно сейчас Германии. Нужен вождь, такой, который придет и сметет как мусор корысть, коррупцию и отчаяние, овладевшее нами. Разделается со спекулянтами, угнетателями, мошенниками и ворами.
— Но, — возразила я, — разве Иисусу стало легче после того, как он разогнал менял?
Эрик снова рассмеялся.
— И то верно. Нам, немцам, нужен вождь, у которого планы были бы выше храма.
— И вы верите, что господин Гитлер и есть такой вождь?
— Возможно. — Мы проехали мимо очередного фонаря, и я заметила, что он улыбается. — Поживем — увидим, — сказал он.
Как я уже говорила, Ева, он совершенно необыкновенный человек. Но я не до конца его понимаю. Может, сегодня, мне удастся узнать его чуть больше. Он пригласил меня на ужин, и я согласилась. Конечно, если позволят дела и господин Бомон.
С которым я сейчас отправляюсь завтракать.
С любовью,
Джейн
